Введение в литургическое предание православной церкви

      С другой стороны, есть некоторые тяжелые последствия таких изменений. Совершается некое, я бы сказал, нововведение: во время Литургии оглашенных начинают читать весь ворох записок, которые приносятся в церковь. Этого раньше никогда не было, это есть нововведение XX века. Нововведение весьма страшное и вредное, потому что Литургия разрывается, особенно если батюшка очень усердный и читает записки, например, час. Уже в этом веке в литургию вставили поминовение за упокой «во блаженном успении» неизвестно откуда. Это поминовение усопших происходит на Литургии оглашенных: после пения тропарей вдруг выходит диакон и возглашает: «Во блаженном успении вечный покой, подаждь. Господи», и поминает опять эти самые записки, в третий раз. Это неуставное поминовение, которого Литургия не знала никогда и не знает. Для чего? Для того, чтобы еще раз «как следует» помянуть записки. Такое отношение к совершению Литургии является грехом. К сожалению, оно имеет место очень часто. Надо сказать, что очень многие священники считают, что это, может быть, самое главное — поминать за здравие и за упокой при совершении Литургии, вынимать частички и читать записки, что в этом состоит почти, что самая главная цель служения Литургии. И они делают это с усердием, не за деньги, а просто «за совесть». И часто говорят, что тех, кто не поминает, Бог накажет (и, конечно, это верно).
      Хочу напомнить вам, что о. Иоанн Кронштадтский, как вы знаете, совершал Литургию при огромном стечении народа и записок на его службах были целые мешки, так что и просфор были целые мешки, их невозможно было все вынуть. И о. Иоанн так делал: он брал кипу записок и говорил: «Помяни, Господи всех, кто здесь помянут», — и вынимал просфорку из одного мешка. И все, кого он поминал, чувствовали молитвы отца Иоанна и часто утешались именно таким поминовением.
      Это наследие довольно тяжелое для нас, и оно, безусловно, жизнью вытесняется, не нужно за него держаться. В действительности, конечно, каждый из нас должен помнить, что Литургия совершается всею Церковью, и каждый из нас должен принимать участие в совершении Литургии, и каждый из нас должен сознательно поминать своих родных — во время проскомидии, ектении после «Тебе поем», когда совершается главное поминовение. Нужно самим поминать своих близких, на своих местах, а не возлагать все на батюшку, на священника, который этого сделать не может, и в Церкви древней, конечно, такого не было.
      Литургия начинается не с проскомидии, проскомидия — это подготовительная часть. После отпуста на проскомидии диакон отверзает завесу царских врат и совершает полное каждение храма, т. е. сначала кадит алтарь, престол, жертвенник, горнее место, иконы, а затем иконостас, клирос, народ и весь храм. Каждение есть символ молитвы и в то же время символ благодатного присутствия Божия. Таким образом, освятив весь храм перед совершением Божественной литургии, диакон возвращается в алтарь, подходит к престолу, где стоит священник, и они совершают вместе короткую молитву перед началом литургии. Священник, воздевая руки, молится: «Царю Небесный, Утешителю, Душе истины» А затем второй раз воздевает руки и говорит: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение» — дважды. И в третий раз воздевает руки и молится: «Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою…» А диакон говорит на это: «Время сотворити Господи, Владыко, благослови». Священник благословляет его со словами: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Да исправит Господь стопы твоя, да помянет тебя Господь Бог во Царствии Своем». Диакон выходит на амвон и говорит: «Благослови, Владыко».
      Священник в ответ возглашает:
 
«Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков».
 
      «Аминь» поет уже клирос. Во время этого благословения священник поднимает Евангелие над престолом, над антиминсом, совершает этим Евангелием крестное знамение и полагает его на место.
      Этот возглас имеет особенную непосредственную связь с литургией. Скажем, всенощная или утреня имеют возглас: «Слава Святей, и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков». И только литургия имеет возглас: «Благословенно Царство…». Почему здесь говорится о Царстве?
      Потому что именно литургия низводит Царство Божие на землю, а по-другому можно сказать — открывает нам врата Царства Небесного. Литургия есть явление Царства Небесного здесь, на земле. Это Царство Божие, пришедшее в силе. Именно литургия вводит нас в полноту этого Царства, этой жизни с Богом. В литургии мы соединяемся со Христом, соединяемся, можно сказать, так глубоко, так полно, как не мог бы придумать человек. Это соединение имеет в себе особенную таинственную силу, силу животворящую, которая дает нам вечную жизнь, не только сегодня животворит нас, но соединяет нас с Вечностью, открывает нам дорогу в эту Вечность. Именно это Царство Божие, пришедшее в силе, и есть Церковь, т. е. можно сказать, что Церковь это — литургия, Церковь — это Царство Божие. Возглас священника как раз благословляет это Царство, приветствует его: «Вот, Господь грядет к нам, и с Ним грядет Его Царство Небесное к нам. Царство Отца и Сына и Святого Духа».
      После возгласа диакон возглашает мирную ектению. Вы знаете, что существует несколько разных диаконских прошений. Они имеют названия: мирная ектения, сугубая ектения, просительная ектения и др. Мирная ектения имеет особое значение, с нее начинается каждая большая церковная служба. Первые ее слова — «Миром Господу помолимся». Но «миром» в русском просторечии стало пониматься так: всем миром помолимся, т. е. все вместе помолимся, потому что весь собравшийся в церкви народ назывался этим словом: весь «мир», «помолимся всем миром». И даже на всё мироздание перешло это название — «мир». Велико значение мирной ектении, если на Руси даже и народ, и весь земной шар стали называть «миром». Первоначальное значение, смысл этих слов, конечно, иной, т. е. в мире духовном будем молиться Богу. Следующее прошение звучит аналогично. «О Свышнем мире», о том, чтобы нам был дан этот вышний мир. «О Свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся».
      «О мире всего мира» Здесь уже «мир» используется в двух значениях: о том, чтобы весь мир, все мироздание пребывало бы в мире. Эта ектения содержит также в себе прошения «о святем храме сем», о Патриархе и всем священническом чине, о богохранимей стране нашей, о граде сем или о веси сей, т. е. о том месте, где мы живем, о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных, о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их, о том, чтобы избавиться нам от всякой скорби, гнева и нужды. Иначе говоря, эта ектения являет собой удивительную, великую молитву, где очень кратко, удивительно емко содержится прошение о всем самом главном, без чего не может быть нашей жизни, о всем великом. И грустно, когда эта ектения является для нас столь привычной, что мы уже не способны вкладывать в эти удивительные прошения сердечную молитву свою, когда мы автоматически слушаем, что говорит диакон, что, поет хор, а сами отсутствуем в это время своим сердцем. Для того чтобы вы поняли силу этой молитвы, я приведу вам эпизод из своей жизни.
      У меня был замечательный духовный отец, старец, отец Всеволод. Он был протоиереем, настоятелем в течение многих лет и, конечно, всегда служил с диаконом. И поэтому никогда не произносил мирную ектению, всегда ее произносил диакон. Я, конечно, тоже к этой ектении привык и уже как-то пропускал ее мимо ушей, как обычно мы это делаем.
      Но вот однажды случилось так, что я пришел в будний день на службу и почему-то отец Всеволод служил без диакона. Он вышел на амвон и стал говорить мирную ектению. И для меня это было просто открытием, я вдруг услышал что-то совсем другое, то, чего я никогда не слышал, потому что он так молился, произнося мирную ектению, что для меня буквально открылся весь мир. Я почувствовал, что это молитва действительно о всем мире, за весь мир, в этой молитве утверждается мир…
      А ведь так должно быть всегда, чтобы все мы с вами участвовали в этом утверждении мира, чтобы от нашей молитвы этот мир стоял в мире. Если бы так мы все молились, все диаконы, все священники и все православные христиане, так от всего сердца молились бы Богу о мире всего мира, уверяю вас, не было бы тогда войны и не было бы раздоров, которые нас так мучают. Разве Церковь не молится всю свою жизнь каждый день, по несколько раз в день, разве она не молится о мире всего мира? Разве не вменено это нам в обязанность первую, и разве не с этого начинается наша литургия — с того, чтобы вспомнить весь мир и умолять Господа о мире всего мира, о благословении всех Божиих церквей, о граде сем, о том, чтобы здесь действительно силой Божией и благодатью Божией утверждался мир и утверждалась добродетельная, святая жизнь. Это именно и есть миссия Церкви в этом мире. Именно так приходит сюда Царство Божие — через Церковь. Приходит сюда в силе, и сама наша мирная ектения как раз являет это пришествие Царства Божия. Это Царство Божие как бы вступает в войну со злом и отвоевывает у этого зла нас, наши души и наш народ. И от нас зависит, насколько успешно будет это отвоевано. Так что каждое слово службы вообще, и Божественной литургии в особенности, должно, конечно, произноситься нами от всего сердца и с пониманием того космического значения, которое имеет Божественная литургия в нашей жизни. Потому что литургия — это не просто какой-то один молебен. И молебен церковный, молебен святого человека, молитва имеют величайшее значение, конечно, и молитвами такими утверждается жизнь на Земле. Но Божественная литургия — это нечто совершенно особенное, превосходящее всякий разум, потому что это, действительно, пришествие Божие к нам, это есть снова пришествие Сына Божия, явление в силе Царства Божия, это снова есть наше приобщение к Святой Троице. И ходатайство Церкви перед Богом имеет особую силу, если оно произносится нами от всего сердца, а не только устами.
      Есть пластинка с записью голоса Шаляпина, произносящего мирную ектению. И люди восторгаются: вот как хорошо он взял ноту, каким низким басом сказал: «Господу помолимся». Если мы так будем приходить в церковь, тогда это будет просто профанацией. Я не против Шаляпина, но ему не следовало бы упражняться в таком амплуа. Ектения — это не повод для того, чтобы показать свой бас, продемонстрировать чудеса исполнительского мастерства. Это молитва. Как и вся литургия, — это молитва. И если не будет у нас молитвы, тогда все это обратится против нас потому, что мы будем кощунниками и будем компрометировать Церковь.
      После мирной ектении всегда следует священнический возглас:
 
«Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
 
      Вы понимаете, что это значит: потому что Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение. Но какая тут связь? Мы говорим: «Миром Господу помолимся», «О Свышнем мире помолимся». В конце произносим: «Заступи и спаси и помилуй», и последний возглас диаконский, особенный совершенно и чрезвычайно глубокий, таков: «Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим». То есть, помянувше Божию Матерь и всех святых, сами себя, и друг друга, и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. И потом вдруг: «Потому что подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение». Можно, конечно, как-то связать все это, хотя тут нет даже связи грамматической. Сначала в ектении есть обращение к народу: «Помолимся», а потом в заключение: «Потому что подобает Тебе». Даже грамматически это не согласуется. В чем тут дело?
      Этот вопрос нужно вам сразу понять, потому что таким странным образом будет дальше продолжаться вся литургия. Дело в том, что священник в это время тайно читает молитву первого антифона.
      Молитва такая:
 
«Господи Боже наш, Егоже Держава несказанна и слава непостижима, Егоже милость безмерна и человеколюбие неизреченно! Сам, Владыко, по благоутробию Твоему, призри на ны и на святый храм сей и сотвори с нами и молящимися с нами богатыя милости Твоя и щедроты Твоя».
 
      И дальше — возглашение:
 
«Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
 
      Эта молитва относится к Богу: «Господи Боже наш» и заключается обращением ко Святой Троице. И последние слова, которые произносятся возгласно, т. е. громко, являются просто окончанием этой молитвы. Почему эта молитва произносится тихо, тайно? Как видим из текста, никакого секрета в ней нет и нет ничего такого, чего нельзя было бы слышать всем находящимся в храме. Напротив: молитва очень хорошая, очень глубокая, и было бы замечательно, если бы ее произносили так же, как все молитвы, если бы в ней участвовали все молящиеся.
      Во многих случаях примечание в Служебнике означает, что священник должен читать молитву в алтаре про себя, тихо. Но первоначально в греческих служебниках это слово употреблялось совсем в другом смысле: там имелось в виду, что молитвы тайные являются молитвами Таинства, а не секретными молитвами, которых никому нельзя говорить или можно говорить только посвященным. Тем не менее, во время литургии почти все молитвы священник читает в алтаре, читает их тихо, иногда вообще молча, одними глазами — так, что их не слышат даже присутствующие в алтаре, а иногда он читает вполголоса или шепотом — так, что не слышат те, кто находятся вне алтаря.
      Почему это происходит? Тому есть много причин. Одна из них — та, что народ оказался неспособным внимательно молиться в течение сколько-нибудь длительного времени. Оказался неспособным вникать в молитвы, несущие в себе особое глубокое содержание, а поскольку литургия является, по существу, одной непрерывной молитвой, то в течение полутора-двух часов молиться народ, оказывается, не умеет. И если бы мы с вами поставили такой эксперимент: убрали бы хор, а просто священник стал бы громким голосом молиться среди народа (диакон говорил бы ектении, а священник читал бы молитвы после этого), то мы бы увидели, что народ или просто ушел или отключился бы, отсутствовал, как мы с вами отключаемся, когда диакон говорит ектению, а мы этому не придаем никакого значения: кто ищет рубль или теперь уже сто рублей на записку, кто ставит свечку, кто раздевает своего ребенка, а кто еще что-нибудь делает, но только не молится. И поскольку народ вот так сосредоточиться и молиться не умеет, то Церковь как бы вынужденно, постепенно, может быть, даже воспринимая опыт ветхозаветной церкви, пришла к другому способу служения. Т. е. в нашем богослужении участвует не только сила нашего разума, не только наше внимание, когда мы должны понимать каждое слово и это слово через свое сердце возносить к Богу — вот что такое молитва в обычном понимании слова, но и другой. Церковь использует еще и эмоциональный способ, кроме рационального, т. е. включает наше сердце, нашу душу другим способом. Иконы, которые помогают нам молиться, которые настраивают наше сердце на молитву, на особенное расположение духа. Взгляните на настоящую хорошую икону, древнюю икону, скажем, Владимирскую. Глядя на нее, мне кажется, почти невозможно не молиться Богу, по крайней мере, как-то не возвыситься в душе к Богу. Оказывается, искусство церковное имеет громадную силу. Оно может нас подвигнуть, приблизить к Богу. Оно очищает. Взирая, на такой лик, какой являет нам Владимирская икона, мы сразу же очищаемся сердцем, нас оставляют дурные помыслы, всякая суета. Чем больше вы стоите перед иконой, тем больше сосредоточивается ваше сердце, оно как бы устремляется безмолвно к Богу. Может быть, вы ничего не говорите, ни о чем не думаете, но сердце ваше все больше сосредоточивается и как бы открывается перед Богом. Это — тоже молитва.
      Пение церковное в еще большей степени есть молитва, потому что оно соединяет в себе содержательную сторону и сторону эмоциональную. Поются определенные стихиры, молитвы, т. е. доносится до нас рациональный смысл какого-то прошения, и здесь используется искусство чрезвычайно высокое и сильное. И настоящее церковное пение, может быть, легче всего, быстрее всего научает нас молиться. Вы сами знаете, что древние, особенно красивые, песнопения буквально нас научают молиться, помогают нам, как бы влекут нас к молитве. И вот Церковь с древности, еще с ветхозаветных времен, пошла по этому пути, — не только использовать рациональные возможности человека, которые, оказывается, не так велики, но и включить его душу, его эмоциональную природу.
      В литургии с самого первого момента мы слышим церковное пение. Это пение нас поднимает, и ведет, и нашу немощь восполняет. Более того, я думаю, что, может быть, найдутся некоторые богословы современные, которые меня упрекнут в том, что я говорю что-то с их точки зрения совсем неразумное, но я дерзну сказать. Конечно, богословие — это, прежде всего слово, ведь слово — это есть «логос», это есть разумное прославление Бога. Но мы же говорим: «умозрение в красках», «богословие в красках» — об иконе. Эти слова принадлежат замечательному русскому философу Евгению Николаевичу Трубецкому. Т. е. живописные образы имеют способность побуждать нас к богословию, к умозрению. И можно сказать, что церковное пение — это «умозрение в звуках», оно тоже может открывать нашему сердцу Бога. Конечно, это не вполне богословие, но если поются слова молитвы, если прославляется Бог словесно, то тогда уже можно этому пению дать название «богословие звуков».
      Церковь поняла, что оно имеет огромную силу, огромное значение. Свою литургию, свое служение Церковь соединила с такими средствами умозрения. И там, где мы не можем быть внимательными, не можем сосредоточиться, собрать силу своего разума, где мы не можем преодолеть привычку к одним и тем же словам, — там Церковь помогает нам этим прекрасным, чудным пением. И идет даже на то, чтобы очень важные молитвы произносил только священник, а большинство молящихся в храме, чтобы получали как бы адаптированный, сокращенный вариант, очень даже сокращенный. И отсутствие громогласной молитвы вслух восполняется общим пением.
      Роль церковного пения нужно было бы обсудить еще глубже и полнее, чем это сейчас возможно, потому что на самом деле она чрезвычайно велика, и то сердечное знание Бога, которое мы получаем через пение, гораздо больше, чем мы думаем. Это действительно достойное служение Богу, это действительно великое служение Богу — церковная музыка.
      Но, конечно, изучая литургию, мы должны, прежде всего, изучить те молитвы, которые нам оставили святые отцы, которые вошли в предание Церкви. И должны знать, что даже если мы не слышим ту молитву, которую произносит священник в алтаре, то возглас священника эту молитву как бы здесь символизирует, указывает нам на то, что священник здесь молится. И мы должны тоже молиться с ним вместе, если не во всей полноте, то посильно участвуя в молитве сердцем.
      Но есть сейчас, как я уже сказал, священники, которые пытаются вернуться к древней первохристианской традиции, которые хотят убрать иконостас, чтобы он «не мешал». Еще они хотят, чтобы все молитвы читались вслух, хотят даже перевести их на русский язык, чтобы они были более понятны. Такие священники есть у нас, и движет ими, конечно, доброе желание. Но я почему-то уверен, что им ничего этого сделать не удастся. И не только потому, что не позволит епископ, или народ заподозрит в них какое-то обновленчество, коль скоро они переводят на русский язык молитвы, и рушат иконостас, который, по традиции, уже освящен Русской Церковью. А, прежде всего потому, что народ и вообще Церковь не смогут отказаться от своего служения Богу древним способом — и с пением. Потому что народ и сейчас уже не предпочтет словесную литургию той литургии, которую мы имеем вот уже в течение многих и многих веков. Потому что очень рано, очень быстро литургия соединилась с пением, и отказаться от этого не смогут, и конечно, не только по привычке, а потому, что это пение несет в себе нечто большее.
      Недавно один замечательный священник, очень мною уважаемый, высказал такую точку зрения: церковное пение во время литургии должно только не мешать молиться вслух. Человек должен обязательно молиться вслух, а хор должен не мешать этому. Тогда давайте мы, вообще уберем хор — и всё, он не будет нам мешать.
      Но я думаю, что мы не сможем это сделать. Потому что он нам помогает, а не мешает. Он нам, может быть, «мешает» услышать то, что священник читает, но не потому, что хочет мешать. Его поставили, если хотите, вместо священника. Вместо священнической молитвы поставили хор не случайно, а потому, что священник, оказывается не смог включить народ в свою молитву. А хору это удается лучше. В каком-то смысле церковное пение исполняет ту задачу, которую не может выполнить священник в тех условиях, которые наличествуют у нас сегодня.
      В первой христианской общине, когда собирались в маленькой комнате, может быть, 10 или 15 человек, в обстановке гонений, когда все они, конечно, горели душой, можно было читать вслух молитвы «едиными усты, единым сердцем», и пение было не нужно, потому что душа горела и так. Если же сейчас вы найдете священника, который сможет в нашем обычном приходском храме, где собирается 300 человек, если не 1000, прочитать молитвы литургии так, что все будут молиться, я сочту это чудом. Думаю, что вы не найдете ни одного такого священника. И тот священник, который читает вслух эти молитвы, делает это обычно в будние дни, когда народу мало, а в праздники, когда народу много, он читает их про себя. Так что весь народ он не может включить в свою молитву.
      Вот это рассогласование, когда священник молится, а народ не включается, не отвечает, — оно невозможно в литургии. Так литургию служить невозможно. Я буду кричать, молиться так, чтобы все слышали, а народ не будет все равно слышать, не будет со мной вместе повторять, не будет со мной вместе молиться. Тогда литургия станет невозможной, ее служить станет нельзя.
      И вот когда это стало реальностью, тогда Церковь пошла по другому пути. Священник молитву читает, а с народом поет хор, и народ молится с хором. Проще и более непосредственно, по-детски, если можно так выразиться. Мы ведь от ребенка не требуем, чтобы он все молитвы понимал, но ребенку очень легко петь. Два-три простых слова он будет петь, и сердце его будет петь. Если хотите, народ на таком вот детском уровне может участвовать в служении литургии. Но красота церковного пения, его глубина и величие приподнимают людей с детского уровня, и тут начинается некое новое богословие — богословие в музыке, в пении, в звуке. И этот путь молитвы оказался таким плодотворным, таким богатым, он так много дал, так много накопил удивительных богатств духовных, что от него уже теперь Церковь отказаться не может.
      Так же, как не сможет Церковь взять и выбросить свои иконы. Ведь у первохристиан не было икон, не было иконостаса, и было хорошо, когда все стояли около престола. Но теперь, если мы пожелаем вернуться к тому времени и начнем рушить свои иконы, выбрасывать их, Церковь за нами не пойдет, Церковь этого сделать не сможет, потому что в иконах тоже так много благодати, так много духовного прозрения, так много благодатного знания Бога, потому что в них тоже присутствует, живет такая молитва, от которой не может отказаться Церковь сегодня.
      Итак, мы с вами находимся перед фактом, что Церковь сегодня не готова и, может быть, даже не собирается перестроить способ своего служения и произносить тайные молитвы вслух. Из этого нужно исходить и не нужно сердиться, а просто эти молитвы узнать и посильно и наиболее полно участвовать в служении Божественной литургии.
      На Западе, например, очень часто бывает так, что молящиеся имеют у себя служебники и читают эти молитвы в то время, как играет орган — скажем, у католиков. У нас была попытка до революции издать такие краткие молитвословчики, где указывалось, какую молитву надо читать во время того или другого пения, но это была почти смешная попытка подменить всю литургию, потому что авторы этих молитвословов не освободились от мысли, что молитвы, которые читает священник, секретны, поэтому они туда вставили совсем другие молитвы. Священник пусть читает эти «секретные» молитвы в алтаре, а народ пусть читает те молитвы, которые ему «можно» читать: «Царю Небесный», 50-й псалом, молитву третьего часа — это можно. А молитву, которая в служебнике, — ни в коем случае! Таким образом, попробовали вручить народу молитвословы, которые совершенно подменяют литургию, там литургийных молитв полностью просто нет. Но это не удалось, не получилось. Однако молитвословы эти были изданы большими тиражами.
      Может быть, мы и дорастем до того, что каждый верующий будет иметь в руках служебник и будет вместе со священником молиться теми молитвами, которые мы имеет с древности. Хотя сейчас, я думаю, очень многие духовники вам скажут: «Что? Вы взяли служебник в руки? Это только священник имеет право делать, а вам только издали можно посмотреть».
      На самом деле служебник — это не такая книга, к которой нельзя прикоснуться, которая имеет гриф «совершенно секретно». И молитвы литургии печатались много раз в разных изданиях, в том числе в изданиях Московской патриархии, доступных для чтения. Можно взять их в библиотеке, ничего секретного там нет, и никакой просвещенный человек не запретит прикоснуться к служебнику. Так что все вы можете, конечно, иметь служебники и ознакомиться с этими молитвами.
      Но есть другая опасность, о которой, может быть, не всегда говорят, но которую чувствуют духовники. Это опасность совершенно другого плана: она в том, что нам с вами очень часто приходится подменять благоговение страхом Божиим. Благоговения у нас не хватает, трепета сердечного не хватает, так пусть у нас будет хотя бы страх, что нельзя прикасаться — святыня. Поэтому-то у нас инстинктивно в церкви так много запретов: нельзя подойти, нельзя поцеловать, нельзя прикоснуться, нельзя шагнуть туда, сюда, на коврик встать. Почему? Разве коврик святой? И по нему нельзя ходить простым людям?
      Нет, это есть инстинктивное желание сохранить в Церкви вот такое благоговение. И если в молитве оно не достигается, мы не умеем его сохранить, привыкая к тем или иным текстам, то хотя бы страх пусть будет: нельзя тебе, ты — грешник. И духовники хотят это удержать, и, в общем, это имеет свой смысл. Поэтому когда меня спрашивают: «Могу я, стоя на литургии, читать все тайные молитвы?» — я отвечаю: «Лучше не стоит. Пусть тайные молитвы читает все-таки священник». Ну, некоторые можно почитать дома, можно знать их. Можно, конечно, и на литургии подержать служебник в руках, но если все время ходить с ним, то пройдет месяц, — и уже ничего не будешь чувствовать. Могут спросить: а что, священник не гарантирован разве от такого привыкания? Увы, нет, и священники тоже не гарантированы. И очень часто они тоже привыкают и начинают совершенно автоматически читать эти молитвы, не включая свое сердце, и тогда горе им, тогда это страшно.
      Но священнику в каком-то смысле не то чтобы легче — он поставлен в особые условия, т. е. для него создается особая атмосфера, чтобы он в этой атмосфере мог сосредоточиться. Ведь он в алтаре, там меньше всяких развлечений. И жизнь у него другая должна быть, он должен себя особенным образом хранить от всякой суеты, от всяких развлечений. В общем, он должен прикладывать специальные усилия, которых мы не можем потребовать от всех наших мирян. Поэтому священник в особенности должен сохранять вот это благоговение.
      Это такое длинное отступление я сделал о тайных молитвах, потому что без понимания этой проблемы мы не поймем, почему в Церкви так происходит, и как к этому относиться. И будем, действительно, не по разуму ломать иконостасы и выносить престолы, как это делали обновленцы и живоцерковники, или будем запрещать хору петь, «мешать» нам, или не будем понимать, каким должно быть церковное пение. Одним словом, есть много крайностей. Можно, действительно, всем раздать служебники на руки и таким образом тоже потерять очень много. Множество разных трудностей здесь нас подстерегает. Очень важно, чтобы мы поняли суть проблемы: включить наше сердце всеми возможными способами, чтобы оно участвовало в совершении самого великого, самого высокого, самого достойного и праведного, что только есть на свете, — того Таинства, к которому, как говорят, святые ангелы желают приникнуть. Того Таинства, которое являет нам Бога. И горе нам, если мы, совершая это Таинство, остаемся безучастными, если мы в это время думаем только о том, чтобы свою сумку удержать, чтобы ее кто-нибудь не украл, или еще что-нибудь. Если мы не можем оторваться от своей суеты, если остаемся заземленными, не можем приподняться над нашим бытом, — горе нам тогда. И тогда, конечно, литургия будет прятаться от нас за иконостас, в алтарь, а потом, может быть, вообще уйдет от нас.
      У нас были гонения, были трудности, мы лишились множества храмов, священников благоговейных и монастырей, духовных школ, духовной литературы. Почему?
      Я думаю, что одной из причин было именно отсутствие благоговения, потеря благоговения. Православная жизнь на Руси стала просто бытом, просто некоторой бытовой христианской традицией — и больше ничем. То есть, люди перестали чувствовать, что к ним приходит Сын Божий, они забыли о своем призвании, и забыли ту цену, которой они получили свою православную веру и Церковь. И Церковь у них отнялась.
      Но это может произойти и по-другому. Только что мне рассказали, как в Канаде протекает жизнь. Вернулась одна знакомая, которая была в Канаде в гостях у одной очень хорошей пожилой монахини. Монахиня эта живет как бы в скиту, там есть маленький, крохотный храмик. С ней живут пожилой священник и пожилой епископ и еще несколько человек. Вот такой маленький скиток. Там все благополучно. Они живут вдали от города, там очень красивая природа, у них все есть, им ничто не угрожает. И вот эта знакомая прожила там полтора месяца и была поражена тем, что за это время они не совершили ни одной литургии. Они в воскресенье только лишь служат вместе обедню в течение 35 минут. И никто не причащается.
      Она спрашивает: «Вы не причащаетесь никогда Тайн Христовых?». Одна старушка сказала, что она причащается на день ангела своего запасными Дарами, потому что литургию не служат.