Свое время

      На стене единственной комнаты, что мне удалось откопать, осталась фреска, тусклая от патины времени. Женщина ждет любимого. Женщина ждет любимого, улетевшего к далеким мирам. Я долго вглядывался в лицо женщины, потом вылил на губку остатки воды и протер фреску. На миг засиял божественной красотой лик с твоими глазами и скрылся под распустившимися цветами...
      Где мне найти высокие слова сильнее смерти? Они есть и они единственные:
      Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
      Глава шестнадцатая
      --===Свое время===-
      Глава шестнадцатая
      Наташа словно расцвела. Как мы радовались каждой нашей встрече, телефонным звонкам, совместным прогулкам. А как она волновалась, когда я в первый раз привел ее к себе домой и познакомил с родителями. Я очень хотел, чтобы она понравилась моим старикам - так и случилось. Вроде бы само собой, естественно, Наташу приняли как родную в нашу семью, но только позже я понял, сколько такта было проявлено матерью и отцом.
      Когда я, проводив Наташу, вернулся домой, отец сидел за столом и, видно, ждал меня.
      - Садись, Валерий, поговорим.
      Мать, как была в фартуке, пришла с кухни и тихо присела в кресле у телевизора.
      Отец разглаживал складки скатерти, вертел очки в руках - искал слова.
      Наконец, решился.
      - Насколько я понимаю, у вас с Наташей серьезно? - спросил он, строго нахмурившись.
      - Да, - сразу и твердо ответил я. И даже обрадовался тому, что сказал, что у нас с Наташей действительно серьезно.
      - Ну, и как же вы рассчитываете дальше жить? - отец испытующе поглядел на меня. - Насколько я понимаю, Наташа замужем?
      Разговор будет нелегким, подумал я.
      - Официально замужем, но она не вернулась после санатория к мужу и живет сейчас с матерью и братом. Здесь, неподалеку.
      - Брат младше ее?
      - Нет, старше. Он мастер спорта. По ручному мячу. За ЦСКА играл. Сейчас работает не то тренером, не то завскладом.
      - Насколько я понимаю... - отец третий раз употребил это выражение, и жить там негде?
      Мать сдержанно вздохнула в своем углу.
      - У них двухкомнатная квартира. В одной комнате брат, в другой - Наташа с мамой. Здесь, естественно, тоже негде - не приведу же я жену к вам на кухню, на раскладушку. Но вы не беспокойтесь, сами знаете, я стою на очереди в издательстве, мы строим дом на проспекте Мира, и мне обещают однокомнатную квартиру с учетом моего заболевания... А пока перебьемся как-нибудь... Кроме того, Наташу опять кладут в больницу - не долечилась она, судя по всему.
      - Не может быть, сынок! - всплеснула мать руками. - Как же это получилось?
      - Дела... - покрутил головой отец.
      Я молчал.
      Молчал отец.
      Молчала и мать.
      В словах не было необходимости, но мне было до боли жалко стариков. С их точки зрения, я еще совсем молодой и многого не понимаю, мне хоть бы сейчас пожить да не тужить, а я уже перенес серьезное заболевание, остался без дома, сын мой растет без меня, а я еще решил связать свою жизнь с милой, но беспомощной Наташей, которая не сегодня-завтра ляжет на больничную койку...
      И, наверное, им где-то в глубине души было даже неловко чувствовать себя здоровыми и благоустроенными... Как объяснить отцу и матери, что не квартиру, не дачу, не машину - обрел я любовь, что пошатнулось Наташино здоровье от нашей разлуки, что пойдет она теперь на поправку...
      Не надо им ничего объяснять, они поняли.
      - Хорошо, - как о решенном деле сказал отец и больше для порядка добавил:
      - Подумай все-таки...
      - Чего же тут думать? - сказала мать. - Тяжело вам будет, Валерий, ох, тяжело, да уж чему быть - того не миновать. Может, чайку попьешь, сынок? А? С бараночками.
      Глава семнадцатая
      --===Свое время===-
      Глава семнадцатая
      Сам не знаю откуда и почему, но во мне проснулась и жила твердая, безоглядная уверенность - все у нас с Наташей будет хорошо, иначе просто быть не может. Поскорей бы ей только вылечиться. Наташе дали направление в клинику института туберкулеза, но попасть туда оказалось не так-то просто, мы ждали недели две, пока освободится место. Наконец, ей сообщили, что можно приезжать.
      Когда я заехал за Наташей, она уже ждала меня, немного взволнованная, но сосредоточенная:
      - Почему-то мне кажется, что именно в этом институте мне помогут.
      Я постучал по деревянному дверному косяку.
      Мать Наташи, Елена Ивановна, собралась было с нами, но Наташа упрямо замотала головой:
      - Нет, нет, нет. Ни в коем случае. Я только с Валерой хочу. А ты потом приедешь, навестишь. Еще наездишься.
      - Ну, хорошо, хорошо, доченька, - покорно согласилась Елена Ивановна. - Лишь бы тебе лучше было. Делай, как хочется. Давай-ка присядем на дорожку.
      - И то верно, - случайно в один голос сказали мы с Наташей, улыбнувшись друг другу, но тут же стали серьезными.
      Сели.
      Я с Наташей на диване. Елена Ивановна - на краешке стула.
      Воцарилось молчание. Стало слышно, как гулко тикает большой пластмассовый будильник, как глухо булькает вода в трубах центрального отопления.
      Мы держались с Наташей за руки, смотрели друг другу в глаза, а Елена Ивановна - на нас.
      - Ну, с богом, - шмыгнула она носом.
      Мы поднялись.
      В это время загремел звонок в передней.
      - Когой-то еще несет нелегкая? - всполошилась Елена Ивановна. - Не заперто там. Никак Кирилл?
      - Ну, боялся опоздаю! - крупный, громоздкий Кирилл сразу заполнил собой пространство комнаты. - Сестренка, родная моя, давай попрощаемся что ли?
      Наташа утонула в объятиях Кирилла.
      - Фу, уже успел, - брезгливо отвернулась она от него. - С утра. И не стыдно?
      - День сегодня такой, - виновато потупился Кирилл. - Я и с собой прихватил, давай на дорожку, а?
      Он вытащил из боковых карманов пальто две бутылки темного стекла с оранжевыми этикетками.
      - Совсем без понятия, идол, - сердито закричала Елена Ивановна. - Ей к докторам, а она выпимши.
      - Маманя, цыц, - добродушно отмахнулся Кирилл от Елены Ивановны. Это же не водка, а вино. Портвейн. "Лучший". Сто тридцать семь копеек с посудой. Тогда с тобой, Валерка? За Наташкино здоровье неужели не выпьешь?
      - Вот вернется она домой здоровая, тогда и выпьем. Все вместе, - отрицательно покачал я головой.
      - Это сколько ждать, - уныло протянул Кирилл. - Месяца три как штык. Столько мой слабый организм не выдержит.
      - Бугай ты, слонище, еще жалуется, - с горечью в голосе сказала Наташа. - Слон и есть. Большой, добрый и глупый. Представляешь, Валера, пока он в свой ручной мяч играл и сам был, как ручной. Чемпион Союза, мастер спорта, любимец команды, а как ушел из большого спорта - кто он? Десятиклассник необразованный. Кому он нужен? Да никому, кроме забулдыг подзаборных. Проводили его, правда, с почетом, телевизор подарили, завскла дом назначили. Была я у него. Проходной двор. Всех алкашей с округи собрал. Сборная алкоголиков.
      - Ребят не трогай, им тоже несладко живется, - помрачнел Кирилл.
      - Гляди, добром это не кончится, - вздохнула Наташа. - Ну, хватит, поехали.
      Мы вышли на улицу, я нес сумку, а Наташа ухватила меня за свободную руку и крепко прижалась ко мне. Мартовское солнце словно играло с городом в прятки, то скрываясь, то выглядывая из-за быстро бегущих облаков. Славный был денек.
      Мы спустились в метро, сели в полупустой вагон. Напротив нас сидел мрачный старик с взъерошенными кустистыми бровями. Он обводил грозным взглядом вагон и что-то презрительно ворчал себе под нос. Мы было притихли, но вдруг Наташа фыркнула, сдерживая смех, и показала мне глазами на ноги старика. Он был в разных носках, черном и желтом.
      Теперь и я не мог удержаться от смеха.
      Мы с безразличным видом смотрели по сторонам, потом встречались глазами с Наташей и начинали мелко трястись и постанывать от очередного удушающего приступа смеха.
      Старик заметил наши судороги, сначала изумленно уставился на нас, а потом, когда поезд вылетел из туннеля и сбросил ход у очередной платформы, встал и театрально громовым голосом произнес, глядя на меня:
      - И лишь бумажные цветы воды боятся...
      И вышел.
      Вот тут мы уже дали себе волю и нахохотались до слез.
      Научно-исследовательский институт, куда мы ехали, располагался в пределах Москвы, но добираться до него было легче электричкой. Выйдя из поезда, мы поднялись с железнодорожной платформы на переходной мост и спустились в березовую рощицу, в глубине которой виднелась институтская ограда.
      Исчезли, пропали городские шумы, нас обступила тишина, нарушаемая шорохом оседающего снега, редкой капелью с веток берез и невнятным говором ручейка в придорожной канаве. Весна, подумал я, но когда мы зашли в больницу и я ждал Наташу в приемном покое, то подумал, что не имеет значения весна, лето или зима - раз первый день в больнице, значит осень. Осень нас, чахоточных, как цыплят, ловит и считает. Осенние итоги: сколько кому отпущено?
      Я дождался Наташу, забрал у нее сумку с вещами. Она достала из пластикового пакета косметичку, покопалась в ней и вытащила маленького облезлого медвежонка.
      - Здесь, - по-детски хвастливо показала она мне его. - Мой талисман. Его зовут Потап. Он нам обязательно поможет. Правда, Потап?
      Помогали бы амулеты, Наташку обвешал бы ими с головы до ног и сам обвешался бы. У нас в издательстве одна сотрудница, технический редактор по специальности, мы их техредьками зовем, так у нее дома во всех комнатах, даже в туалете, специальные камни разложены. Обереги называются. Оберегать должны от порчи, от сглаза, от всякой заразы. Несчастней ее, кажется, нет женщины...
      - Конечно, поможет, Натусь. Ну, Потап, я потопал. Завтра опять жди.
      Глава восемнадцатая
      --===Свое время===-
      Глава восемнадцатая
      И тот день начался как один из череды буден, что составляют ритм рядовой рабочей недели. Без двух минут девять я вошел в двери издательства. Главное пересечь порог до того, как минутная стрелка, вздрогнув, встанет вертикально, иначе комсомольский прожектор вывесит плакат с лозунгами "За образцовую трудовую дисциплину!", на котором в числе злостных нарушителей будет вписана черными печатными буквами и твоя фамилия - опять на полторы минуты ты не дотрудился ради общего блага, что, в свою очередь, послужит поводом для нравоучительного поминания в докладах комсомольского секретаря на очередном собрании, а также основанием для снижения баллов родной редакции в широко раз вернувшемся социалистическом соревновании нашего славного коллектива за достойную встречу всемирного праздника трудящихся - Первого Мая и лишения квартальной премии, по крайней мере, на пятьдесят процентов. Лично для меня это грозило обернуться ощутимой потерей: вместо двадцати рублей премии я получил бы десять... За квартал... За три месяца... При окладе в сто двадцать... Минус алименты, налоги, взносы...
      Сегодня мне повезло - я успел. И очень вовремя, потому что краем глаза увидел под лестницей около столика вахтера две фигуры с заспанными лицами - комсомольский прожектор высвечивал опоздавших. У одной из фигур была точеная фигурка, ясные голубые глаза, высокий гладкий лоб и копна светлых кудряшек, похожих на ворох древесных стружек.
      Жанна Панова.
      Мы с ней - члены комсомольского бюро. Она - оргсектор, я - культсектор. Такая веселая, такая улыбчивая. Как солнечный луч. К поручениям относится очень ответственно. Образцовая активистка. Это она, когда в стране неожиданно для всех вдруг стало туго с хлебом и все стали бороться за его экономию, предложила фотографировать в издательской столовой тех, кто не доел свой кусок, и вывешивать обличающие фотодокументы на специальный стенд. Мы еле отговорили ее, сказав, что советовались по этому вопросу в райкоме и там не одобрили эту инициативу.
      Жанне легко. Жанна никогда не опаздывает. Для Жанны все всегда ясно. Поэтому она такая лучезарная.
      На второй этаж я поднялся по правому полукружию лестницы, хотя равнозначно идти что по правому, что по левому, и все-таки я всегда ходил почему-то справа.
      В редакции было тихо. Примерно через час начнутся звонки, совещания, придут авторы, а пока можно еще разок просмотреть статьи, идущие в очередной номер. Я как-то задумался в такую тихую минуту - чем же я все-таки занимаюсь, на что трачу основное время своей жизни? Кто-то что-то создал, сделал, придумал, например, новую технологию разливки стали в вакууме, эту технологию проверили, внедрили, написали об этом статью, созвали экспертную комиссию, прислали рукопись в редакцию. Мы отправили ее на рецензию, обсудили на редколлегии, опубликовали. Мое дело дозвониться рецензенту, члену редколлегии, отредактировать, вычитать гранки, верстку, сигнальный номер... Сделать текст грамотным по технической терминологии, убрать грамматические несуразности, выявить, подать главное смысл статьи и исчезнуть в маленькой строке выходных данных: редактор Истомин В.С. Каза лось бы, все ясно.
      Нет. За внешней стороной этого процесса, как за гладью реки, есть свои течения и круговороты. Давно замечено, что слово, опубликованное на газетной странице или в книге, обладает колдовской магией достоверности, причем намного большей, чем это же слово, написанное от руки или даже напечатанное на машинке. Листая пахнущие свежей типографской краской листы, я каждый раз, как незнакомый, как невиданный ранее, читал мною же правленый текст. И ощущал, какая незримая власть дана мне как редактору. Сложнее, когда я сам превращался в автора. Я знал, что обязательно попаду в плен чуждого вкуса, иного взгляда, отличного от моего кругозора, и поневоле сам начинал редактировать себя, вгоняя свои экспрессии в прокрустово ложе стандарта.
      Вот и выходит, что смысл моего основного времени жизни - остаться личностью, самим собой, не деформироваться под давлением штампа. И не деформировать других.
      А разве не в этом вообще смысл жизни?
      Ян поймал мой взгляд и, подмигнув одним глазом, кивнул головой на дверь.
      Мы вышли.
      Ритуал перекура в издательстве сложился как-то сам по себе, соблюдался неукоснительно и был приблизительно одинаков по составу участников на лестничной площадке четвертого этажа под маршем, ведущим на крышу, на старом продавленном диване собиралась вся наша "похоронная команда": молодежь из разных редакций. Нечасто, но неотвратимо истекал срок жизни кого-то из родных и близких сотрудников издательства и возникала чисто бытовая проблема: кому-то надо было вынести гроб. Работка нелегкая, требовались крепкие руки и нервы, кидался клич в поисках добровольцев, отказываться неудобно - как не помочь людям в беде, и в результате за два с небольшим года я насмотрелся на чужое горе и увидел, как по-разному провожают ушедших - кого в безысходной тоске, кого со светлой грустью, а кого в равнодушной маске скорби. Каждый заслужил свой исход, каждый сам себя привел к своему итогу.
      На диване, по-наполеоновски скрестив руки, нога на ногу сидел Алик Синецкий - жгучий брюнет с черной каракулевой головой и постоянно напряженным горящим взглядом. Рядом поблескивал круглыми очками Лева Фалин, тихий паренек из корректорской. Он постоянно задавал вопросы, причем иногда настолько наивные, что даже Алик Синецкий с трудом отвечал на них, а уж он-то в карман за словом не лез. На валике дивана примостился лысый, круглолицый, глазки пуговками Паша Шулепов. Его вряд ли можно было при числить к молодым, но он был веселый, покладистый мужичок и легко уживался в нашей компании.
      Алик, как всегда мрачно возбужденный, сегодня был совсем хмур. Еще бы. Вчера его любимое московское "Динамо" проиграло на кубок совсем неизвестной команде "Политотдел" из Узбекистана, о чем я, не удержавшись, язвительно ему напомнил:
      - Примите мои соболезнования, сэр.
      - Начало сезона, по колено в грязи бегали, вот посмотрим осенью, кто кого.
      - А что, уже играют в футбол на стадионах? - спросил Лева Фалин. Никогда не был, это разве интересно?
      - Для тех, кто понимает, - презрительно скривил губы Алик. - Кстати, в хоккей еще тоже играют.
      - Эдак они вскорости круглый год мячик да шайбу гонять будут, - улыбнулся Паша Шулепов. - Тоже занятие.
      - А что это у вас в корректорской за новое диво объявилось? - спросил Ян у Левы.
      - Грушина. Полина, - бесстрастно информировал Фалин.
      Паша Шулепов, наоборот, необычайно оживился, даже соскочил с валика дивана.
      - Ага, Поленька. Ямочки такие под коленками и на локоточках. Когда ручку согнет. Вот так.
      И Паша показал, как Грушина сгибает ручку.
      - Тебе бы, Паша, снайпером быть. Без бинокля все видишь, - заметил я.
      - Глаз у меня острый, - согласился Паша. - Но служил я в войну, извините, не снайпером. Наш взвод целый полк обстирывал.
      - Главнокомандующим банно-прачечным трестом состоять изволили? - насмешливо спросил Алик.
      - Почти что так выходит. Двадцать девять вольнонаемных женского полу было у меня в подчинении. Но до Берлина дошли только четырнадцать.
      - Неужели погибли? - осторожно прервал я наступившее молчание.
      - Не, - осклабился Паша. - Убыли в декретный отпуск, можно сказать. Хоть и следил я за ними строго, но куда там... Особо трудно доставалось мне на построении. То одна, то другая в шеренге отсутствует. Нет в наличии. Где боец такая-то, спрашиваю. Ей сегодня в строй нельзя, отвечают. По уставу три дня в месяц не положено быть на построении, поскольку от природы никуда не денешься. А когда у них эта природа сработает, я почем знаю? Не составлять же мне график этих явлений. Вот и получается...
      - Закон жизни. Стихия, - сказал Ян.
      - Это точно, - радостно подтвердил Паша.
      - Кстати, о птичках, - тихо сказал Лева Фалин. - Крошилова Танька, ну, та, что недавно замуж вышла, вернулась после медового месяца, так наши девчонки как на нее накинулись, давай рассказывай, говорят. Ну, Танька и распустила хвост, начала исповедоваться во всех подробностях.
      - Прямо при тебе? - не поверил Алик.
      - Да они меня совсем не замечают. Не считают нужным. А я сижу в своем углу, никому не мешаю.
      - Дальше-то что? - нетерпеливо спросил Паша.
      - Таньке только волю дай. Она же случайно подцепила какого-то балбеса на крючок. Три дня после свадьбы мурыжила несчастного, пока не сдала свою крепость после очередного штурма. А Евгения Степановна, наша заведующая, тоже стояла, слушала, слушала Танькины откровения и так удивленно спрашивает: "Как! И это все без наркоза?"
      Мы рассмеялись. Даже Алик улыбнулся.
      Евгения Степановна в старомодном пенсне со шнурочком, седыми буклями, папиросу за папиросой курящая "Беломор", была настоящим книжным гурманом. Казалось, не было на свете книги, которую она бы не прочла. Это она была одним из корректоров биографии Сталина. Той самой, которую читал нам вслух в гробовой тишине второгодник Ленька Лямин в марте пятьдесят третьего. Евгения Степановна рассказывала, что текст вычитывали ночами, в полной тишине, читали не только текст, но и начала и окончания строк, по диагонали, особенно следили за переносами, чтобы не случилось, не дай бог, такого переноса, как бри-гады, например, тогда с новой строки читалось бы "гады". Она же с усмешечкой рассказала о другом каверзном случае в ее биографии. Как-то, еще будучи рядовым корректором, она заметила, что ее начальник сидит, уставившись в свежие оттиски, и, расстегнув пиджак, пытается его запахнуть то слева направо, то справа налево. На столе перед ним лежала стопка пробных оттисков портрета Сталина. Шла книга о развитии советской черной металлургии. Естественно. она открывалась портретом вождя. По законам книжной архитектоники портрет должен был смотреть в корешок книги, на оригинале же он смотрел в противоположную сторону. Незадачливая техническая редакторша дала указание типографии отпечатать зеркальное изображение. С ее точки зрения Сталин в своем военном кителе был абсолютно симметричен. При этом она не подумала, что звезда Героя Советского Союза, единственное украшение мундира, переедет на другую сторону и что вождь на портрете будет застегнут не по-мужски, а по-женски. Спасибо начальничку, заметил вовремя, а то дело могло бы кончиться в те годы весьма плачевно.
      Снизу по лестнице степенно поднялся к нам Семен Васильевич Гладилин, наш партийный секретарь.
      - Подбросьте огоньку, мужики, - добродушно улыбаясь, попросил он.
      Паша Шулепов протянул ему свою горящую сигарету. Семен Васильевич осторожно взял ее и, стараясь не помять, сделал несколько мелких и частых затяжек. Лицо его подсветилось, как от костра. И казалось, что такой же горячий уголек вспыхнул на мгновение в черных глазах Алика Синецкого. Он заговорил, вроде бы ни к кому не обращаясь, куда-то в пространство, но речь его явно адресовалась Гладилину:
      - Нет, я все-таки не понимаю, сколько можно гонять нас, высокообразованных людей, в колхозы, на овощные базы, заставлять выполнять неквалифицированную работу грузчика, сортировщика, черт знает кого из-за полного отсутствия малой механизации. Ту работу, за которую уже кому-то заплатили. Это же невыгодно государству, стране. Миллионы рублей ежегодно тратятся на ветер. Зачем? Ума не приложу. Прямо вредительство какое-то.
      Гладилин словно не слышал тирады Алика. Было у него такое свойство оставаться на людях глубоко погруженным в неведомые остальным заботы какого-то иного, гигантского, похоже, масштаба. Но при словах "государство", "страна", "миллионы" Гладилин поднял спокойные глаза на Алика и веско возразил ему:
      - Все это - временные трудности. Первая в мире страна победившего социализма. В отличие от волчьего принципа империализма мы помогаем друг другу. Интеллигенция, служащие работают на колхозных полях, чтобы обеспечить прилавки овощами, картошкой, фруктами. Плохо ли закусить сто грамм соленым огурчиком? - перевел разговор в плоскость шутки Семен Васильевич.
      - То, что надо, - радостно поддержал его Паша Шулепов.
      - А вот в сегодняшних "Известиях" напечатана статья против того, чтобы отрывать людей от дела. Так и сказано, хватит пускать миллионы на ветер.
      Алик торжествующе уставился на Гладилина.
      Тот не смутился:
      - И правильно! Давно пора было поставить этот вопрос ребром. Я же говорил тебе, что трудности эти временные. Теперь пусть колхозники в полную силу потрудятся, а мы - на своих участках.
      Гладилин сильно затянулся, лицо его опять подсветилось, и выпустил через ноздри две струи серого густого дыма.
      Мы молчали.
      - В сегодняшних "Известиях" говоришь? - спросил он у Алика. - Надо почитать.
      И также степенно пошел вниз.
      Вот она - сила печатного слова, подумал я.
      Мы продолжали молчать. Когда в наших прениях наступала долгая пауза, то это означало, что все актуальные темы исчерпаны. В такие моменты затевался спор, поначалу добродушный, просто так, ни о чем, но постепенно доходящий до высокого накала, до хрипоты. Такой спор мог длиться, то угасая, то вспыхивая, по несколько дней, пока не иссякал ввиду своей полной безысходности. Вот и сейчас сцепились Алик Синецкий и Лева Фалин.
      - А все-таки второй стакан чая горячее, - как всегда начал первым Алик.
      Два дня назад во время такого же перекура Лева задал тихим голосом глубокомысленный вопрос:
      - Вот интересно, если налить подряд два стакана кипятком из чайника, который стакан будет горячее?
      - Конечно, второй, - быстро ответил Алик.
      - Почему?
      - Потому что первый уже остывает, пока ты наливаешь второй.
      - Но ведь и чайник остывает тоже.
      - Конечно. Но зато в чайнике больше кипятка, значит, больше его теплоемкость, значит, больше сохраняется тепла, поэтому второй стакан горячее.
      - Так ведь поначалу в чайнике было на стакан больше и кипяток был горячее, выходит, что первому стакану досталось больше тепла. Конечно, он горячее.
      - Подумай, глупый. Пока ты наливал, стакан был холодный, он забрал тепло и стал менее горячим, чем чайник, то есть он холоднее.
      - Я не глупый, я просто хочу понять. С другой стороны, второй стакан был такой же холодный, как и первый...
      Все доводы были давно уже исчерпаны, оставалась убежденность в своей правоте. Алик твердо стоял на своем, Лева - на своем.
      Мне надоело слушать эту схоластику, и я решил подбросить им задачку посложнее. Так, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь:
      - Тихо, ребята, а вот если Москва опустеет, то за сколько лет она зарастет?
      - Так, чтобы совсем не было видно, что здесь был город? - спросил Алик.
      - Да. С высотными зданиями.
      - Очень долго, - высказал свое мнение Паша.
      - Сотни лет, - неуверенно протянул Лева.
      - Это можно легко подсчитать, - загорелся Алик.
      - Вот и займись, - я двинулся вниз по лестнице.
      По пути я вспомнил, что меня еще вчера просил зайти председатель профкома Виктор Горобец, и поднялся к нему на четвертый этаж.
      - Заходи, дорогой, - засветился радушной улыбкой Горобец, увидев меня. - А впрочем, давай-ка выйдем, пошепчемся.
      В коридоре Горобец отыскал уголок потемнее.
      - Как здоровье? - преувеличенно внимательно вглядываясь мне в глаза, спросил он. - Не кашляешь?
      - Пока не жалуюсь.
      Не люблю я этой привычки у людей - в разговоре класть руку на плечо, держать за лацкан, трогать, касаться, теребить, подталкивать локтем.
      - Это прекрасно, просто прекрасно, - заулыбался Горобец и погладил меня по руке. - Я ведь что хотел? Порадовать тебя.
      Он вытащил из верхнего кармана моего пиджака проездной билет, внимательно рассмотрел его, будто видел в первый раз в жизни, и снова сунул на место.
      - Ходили мы на днях в райисполком, советовались, поздравляю - сказали, что дадут, тебе обязательно дадут. Без сомнений. Так что, вот какие дела, дорогой.
      - Спасибо, Виктор. И вправду порадовал. - Я тут же подумал о Наташе, какой же это будет отличный подарок к нашей свадьбе, когда она выпишется. - С меня причитается.
      - О чем ты? - засмущался Горобец. - Это наша обязанность, стоять на страже интересов... Правда, с отдельной квартирой не получается, ну, ничего страшного, получишь комнату с подселением... Разве плохо комната?
      - Как комната? - обмер я, холодея от ощущения, что происходит что-то нехорошее. - Я же на однокомнатную квартиру заявление подавал.
      - На всех пока не хватает, не построили еще, понимать надо, - объяснил мне тоном райисполкомовского работника Горобец.
      Он даже руки убрал за спину, но не удержался, опять схватил меня за пуговицу пиджака.
      - А что делать? - вздохнул он шумно. - Хочешь квартиру, нужно, чтобы у тебя была открытая форма туберкулеза, так нам объяснили. Или справку сочини такую, у тебя нет возможности?
      - Нет, - тихо ответил я.
      - Жаль. А так ты не опасен для окружающих. Поэтому не полагается. Сам видишь - куда не кинь, везде клин. Вот я тебя и позвал, чтобы ты заявление переписал.
      - Что же издательство за своего сотрудника и походатайствовать не может? - с надеждой спросил я.
      Горобец опять отдернул руки.
      - Ну, конечно же, а как же, обязательно. Мы просили, прямо на коленях умоляли. И за тебя тоже. Думаешь, ты один у нас? Как мы можем , спрашивают у нас, доверять вашей организации, если мы столько анонимок получаем?.. Пишут и пишут, совести нет никакой... Вот ты случайно не знаешь, кто пишет?
      - Откуда? - буркнул я.
      - Впрочем, нам объяснили, что пишут всегда. Это обычное явление, вопрос в том, сколько и куда.
      Я молчал. Приходишь на работу, встречаешься с людьми, делаешь с ними одно дело, ездишь с ними в колхоз на картошку, иногда делишься сокровенным, выпускаешь стенгазету, готовишь самодеятельность, сидишь на собраниях - а кто-то из них, вернувшись домой, садится за стол, берет ручку левой рукой, или как там они еще делают, и пишет гадости про тебя или звонит голосом доброжелателя Тамаре. И ты не знаешь кто. А в самом деле кто?.. Лика?.. Ян?.. Светка Ветлугина?.. А может, сам Горобец?..
      Горобец, подобравшись, ждал. Потом встрепенулся:
      - Ну, что ты с заявлением решил?
      - А ничего, - хмуро ответил я. - Пусть пока в таком виде полежит. Бумажка и есть бумажка.
      - Не скажи, - хитро улыбаясь, протянул Горобец. - Впрочем, воля твоя. Время пока терпит, но учти, что в твоем распоряжении месяц, самое большее месяц.
      Месяц, подумал я тупо... Значит, за месяц я должен или достать справку о том, что я болен открытой формой... или заболеть в открытой форме... или успеть оформить брак с Наташей... но она же в больнице... и еще развод...
      - И вот еще что, - Горобец опять полез за моим проездным билетом, но не стал его вытаскивать, а как бы удостоверился, что он на месте. - При распределении жилплощади обязательно будут учитывать твое общественное лицо. У тебя какие-нибудь поручения есть?
      - Побойся бога, Виктор, я же весь отчетно-выборный период в больнице валялся. А там пока нет ни профсоюза чахоточных, ни ДОСААФ.
      - Жаль, что нет, надо бы. Ведь что получается? Получается, что ты как бы напрочь отделился от коллектива, выключился. А что мы теперь в твоей характеристике напишем? То-то и оно.
      Горобец задумался. Но не надолго.
      - Я все рассчитал, как помочь тебе. Выход есть, не унывай... Выход всегда есть... Короче, сам знаешь, выборы скоро, так я тебя в агитаторы записал, по квартирам походишь, избирателей по отмечаешь, кто имеется в наличии, кто убыл. Да, конечно, в день выборов на участке подежуришь. Понятно?
      - Договорились, - согласился я.
      - Вот и ладушки, - опять засиял улыбкой Горобец. - Чуешь, какая работа у меня вредная? Молоко выдавать надо.
      - Причем, не порошковое, а натуральное, - поддержал я его и, как бы машинально, полез в верхний карман Горобцовского пиджака.
      Он тут же плавно перехватил и отвел мою руку:
      - Во-во. Кстати, Ян твой во главе агитколлектива назначен. Он тебе все и расскажет.
      Я медленно спустился по лестнице на четыре марша, но в редакцию не пошел... Что же теперь делать-то?.. Какая нелепость!.. Наташа вот уже полтора года не живет с мужем, а считается его женой... А если бы дом сдавали год назад, то я бы получил отдельную квартиру... Может, выйти, не одеваясь, в мартовскую стужу и ждать до озноба, пока не полыхнет горячка?..