Свое время

      - Какой вариант? - спросил я тихо.
      Костя глубоко затянулся сигаретой, внимательно, навскидку глянул на меня:
      - Тебе известно?
      - Да.
      Он откинулся на спинку кресла.
      - А какой вариант ты читал?
      - Оба.
      - Каким образом? - жестко спросил он.
      - Рассказ в "Новом мире" был опубликован два года назад, легко представить себе, что из этого вышло. А твой вариант сценария дал мне Коля Осинников.
      - Николай?.. Тогда понятно... Ладно, хорошо. Ну и что? Твое мнение?
      - Так ты же, хитрец, все поменял. Рассказ был простой, камерный, лирический - он и она едут на дачу, проводят там субботу и воскресенье, уезжают влюбленными, а возвращаются чужими друг другу людьми.
      - Вот-вот, ты совершенно точно это уловил, чужими людьми, - оживился Гашетников.
      - В твоем же варианте появляется третий персонаж. Хозяин дачи. К нему в гости и едут влюбленные герои рассказа. В электричке к девушке пристают хулиганы, и третий выходит с ними, а второй остается. Драка. В тамбуре. Драка тупая, под стук колес. На остановке третий падает на пол, и автоматические двери зажимают ему шею. А хулиганы продолжают бить обезглавленное тело, которое корчится в бессильных судорогах. После этого трое проводят ночь вместе на даче. В разных углах. В страхе. Утром солнце и снег берут свое, и, казалось бы, забыта ночь. А на обратном пути в Москву опять в вагоне появляются те же хулиганы. Они не бьют, просто на ходу небрежно сдвигают третьему шапку на глаза. На вокзале трое расходятся в разные стороны. Как чужие... Их разлучил страх... Страх разлучает людей... Я знаю этот страх, Костя, холодный, животный страх, от которого слабеет тело и меркнет разум... Я хорошо помню послевоенные подмосковные поезда, по которым ходили приблатненные компании... Страх, который надо преодолеть, если хочешь быть человеком.
      - Верно, старина. Вот поэтому я и назвал свой вариант "Трахома". Без операции не обойдешься, иначе ослепнешь.
      - И тебе разрешат ставить свой вариант?
      Гашетников болезненно, как от зубной боли, сморщился, пожал плечами:
      - Вряд ли.
      - Может быть, все-таки лучше остаться в любителях?
      Костя ответил не сразу:
      - Ты и сам знаешь, как у нас, в Технологическом, нередко сценарий менялся прямо по ходу съемок. На "Мосфильме" же план, метраж, смета. Мне до истинного профессионала еще далеко. То ли дело Акулов! Пришел в павильон, сел в кресло, спросил, какой объектив, и уже по расстоянию до актера знает, каким планом его снимают.
      Гашетников скорчил брезгливую гримасу, изображая, очевидно, Акулова:
      - Я же просил крупнее, а ты как сымаешь?.. Недавно с лесов софит свалился, грохнулся прямо рядом с ним.
      - Неужели сбросил кто-нибудь? - недоверчиво спросил я.
      - Не думаю. Но Акулов именно так и решил, даже съемку отменил в тот день.
      - А на тебя лампы падают?
      - Нет. Пока.
      - Хорошо, а что такое кино, ты теперь знаешь?
      - Это хороший вопрос, Валерий. Я много думал об этом. Мы с тобой родились, уже когда существовало звуковое, цветное, стереоскопическое, панорамное кино, но мы открыли для себя заново, что по экрану ходят люди и движется поезд, и мы были потрясены этим чудом. А потом, когда, благослови его, господи, профком Технологического института купил киноаппаратуру, мы все время совершали открытия. Помнишь, как ты носился с гениальной идеей, что изображение может быть одним, а звук к нему - совсем другим? Например, в кадре бюрократ, а в звуке хрюк. Я и сейчас уверен, что на этом приеме можно сделать интересный фильм. Но дело-то совсем не в приемах...
      - Прием тоже важен, Костя. Пример тому - твой же этюд "черное и белое". Женщина в белом, женщина в черном, телефон и черный фон. И черная нитка бус на белой женщине. И Стравинский... А в результате серебряный приз на международном смотре любительских фильмов в Югославии. Ты же сам говорил, что за этот фильм тебя и приняли на режиссерские курсы. Меня же вот не взяли.
      - В этом твой туберкулез виноват. А так поступили бы вместе еще два года назад. Кстати, как здоровье?
      - Спасибо. Не жалуюсь.
      - А почему у тебя с курсами не вышло?
      - Мимо сада с песнями. Про "Немую" сказали, что это пацифизм, про "Белые горы", что это не наша философия, про "Живописца Болотникова" абстракция, умозрительность.
      - А к кому ты попал на собеседование?
      - К Чулкову.
      - Знаю такого... Погоди-ка, погоди-ка... Только что на Рижской киностудии один начинающий режиссер, интересный парень, между прочим, по сценарию Чулкова короткометражку поставил. Я ее видел. Героиня - контуженная во время войны девушка, знакомится со студентом консерватории, любовь, прогулки по старой Риге, она приходит на концерт и начинает слышать музыку вперемешку с грохотом бомбежки... Это же твоя "Немая"!
      - Нет, не моя. У меня - море, солнце, пляжи... Так что же такое кино?
      - Кино, кино, - вдруг завелся Гашетников, - причем здесь кино? Кино это ты. Неважно что: кино, книга, картина, важен художник. Есть художник-режиссер, есть художник-оператор, есть художник-артист, есть художественное кино. И не надо никакого художественного совета, если ты творец, если ты - художник. А может так и начать статью для "Советского экрана"? Не пропустят... Как "Трахому" Гашетникова... Кто не пропустит?..
      Знакомый редактор Яна Паулса, вот кто, подумал я, садясь за статью. Какой худсовет вы имеете в виду, скажет.
      Я перечеркнул написанное и начал снова: "Молодые кинематографисты. Какие они?.."
      И опять все перечеркнул. Надо по капле выдавливать из себя раба, говорил Чехов. Чтобы стать человеком. И не бояться подмосковных хулиганов. И не бояться редактора журнала. И не бояться редактора в себе.
      Глава двенадцатая
      --===Свое время===-
      Глава двенадцатая
      Странно.
      На звонки никто не ответил.
      Ну, мало ли, наверное, не может отойти от сына, но когда я открыл дверь своим ключом, то понял, что Тамара дома. На мой вопрос, что случилось, ответом было равнодушное молчание. Если я появлялся в комнате, она уходила на кухню, оттуда в ванную до тех пор, пока я не взорвался:
      - Ты что, язык проглотила?
      - Не ори, Сережа не выносит твоего крика.
      - Может объяснишь свое поведение?
      - Это не я, это ты должен объясниться, - почему-то рассмеялась Тамара и брезгливо сморщилась. - Откуда эта гадость?
      Тамара открыла сервант и швырнула на стол два конверта.
      Письма Наташи.
      Все ясно, подумал я, ощутив всю безнадежность и неизбежность предстоящих объяснений.
      - Я не могу одного понять, - с удивлением в голосе заговорила Тамара. - У тебя же есть сын, потрясающий сын, люди на улицах останавливаются и любуются им, а ты... С какими мучениями он мне достался, ты, конечно, себе этого не представляешь, никто из вас еще не рожал, а ведь я помню каждый денек Сережкиной жизни. Преждевременные роды и ему нелегко дались, у него же все время животик болел, криком исходил, бедненький, и все-таки выходила я его, пока ты в своей студии пропадал.
      Ки-но-лю-би-тель... Неужели не дошло до тебя, когда провалился ты со своим поступлением на режиссерские курсы, что пустое это все и что тяжело нам с Сережей здесь одним? Ты бы хоть заметил, как он любит мою красную матрешку и как начинает сердиться и плакать от зеленого зайца, которого ты ему подарил...
      Неправда, подумал я, когда я прихожу домой, Сережка радуется больше всего именно мне, я же вижу, что на других он гораздо меньше внимания обращает.
      - Он же пятимесячный сидеть начал, а в семь месяцев, это считай на самом-то деле в пять, у нас первый зубок прорезался - вот как быстро мы выросли. Да если бы он не кусался, я бы ни за что от груди его не отняла. А какой он умница, все понимает, ну, абсолютно все, разве не удивительно? Я ему на днях пальцем погрозила, нельзя, Сереженька. А он посмотрел на меня, немного подумал, потом погрозил пальчиком ножу , за которым тянулся, потом погрозил мне, а потом неумело так ручонку вывернул и себе погрозил тоже. Ну, не ласточка?.. Нашел тоже на кого нас променять...
      Я молчал. Все не так, все несправедливо, все неправда, только разве в чем-то убедишь Тамару? И почему я должен доказывать свою невиновность? Противно. А за провал на курсах просто горько и обидно.
      Мое молчание Тамара восприняла как подтверждение своим словам.
      - Сказать-то нечего? Ты же никогда меня не любил, я теперь это точно знаю. Сколько же на мою долю выпало и за что мне такие мучения? Ведь ты же не только зазнобу завел в санатории, вот они, доказательства, тут уже не отопрешься, у тебя и в диспансере девка эта из Подмосковья была, не ври, была, так, кроме того, ты и на работе романы крутишь.
      Я онемел от изумления. Это что-то новенькое.
      - Что за чушь! Ты хоть соображаешь, что мелешь? С чего ты взяла?
      - Не надо, Валерий, я все знаю, абсолютно все. Ты думаешь, почему я тебя так редко в диспансере навещала? Спасибо, добрые люди из издательства позвонили, подсказали мне, с кем ты амурничаешь все обеденные перерывы и на собраниях рядом сидишь...
      - Звонили?.. Кто?.. Почему ты раньше не говорила?
      - Неважно. И сейчас не скажу, сам подумай, может у тебя их там не одна.
      - Ну, и с кем же это я на собраниях сижу? С кем амуры развожу?
      - С Ветлугиной Светланой. Скажешь нет? Ты же ее к себе в кино сниматься звал. И в диспансер она к тебе бегала, забыл?
      Вот тебе, как говорится, бабушка, и Юрьев день, правда, скорее уж Тамарин день. С самого начала разговора я ничего не ощутил, кроме мерзостной пустоты, а сейчас почувствовал себя, может быть впервые в жизни, необыкновенно глупо. В диспансере я пытался разобраться в причинах наших раздоров с Тамарой и пришел к выводу, что мы соединили наши судьбы слишком поспешно, не обдумав этого серьезного в жизни шага, что эгоизма в Тамаре куда больше, чем любви, а оказывается, за моей спиной шла какая-то неведомая мне жизнь, кто-то распоряжался моей судьбой, звонил Тамаре. Светлана Ветлугина из корректорской, действительно, интересовалась нашей киностудией, я ни для кого не делал из нее секрета, даже приглашал Светлану сниматься, где еще найти в любительском кино актрису? Но она отказалась, не знаю по каким причинам. Верно, что она в диспансер ко мне приходила. Как страхделегат, это ее общественное поручение.
      - И кто же тебе звонил?
      - Не имеет значения. Она не назвалась.
      Кому же надо было сделать этот выстрел, напоить ядом свою ложь? Кто же мой Яго? Или, вернее, Яга? Баба-Яга из нашего издательства.
      - Значит, женских рук дело. Ну, ладно, с этой доброй феей я еще разберусь. Непонятно только, что же ты сразу не порвала с таким негодяем, как я?
      - Я не была уверена, - помолчав, ответила Тамара. - И потом меня муж Ветлугиной отговорил.
      - Ты с ним встречалась?
      - Да. Мне дали его телефон.
      - И что же?
      - Он сначала отказывался, но я настояла. При встрече я ему все объяснила, но он сказал, что все равно все зря, потому что он верит своей жене.
      - А ты?
      - Ну, и я решила поверить своему мужу. Так благороднее.
      Я молчал. Спорить? О чем? О том, что благороднее верить мужу, чем не верить? Оправдываться? В чем? В своих чувствах? Что бы ни говорилось все впустую, все отступит перед тем истинным, чему врать никак нельзя. Надо только прямо держать ответ.
      Да или нет. Любишь Тамару? Нет. А Наташу? Да. Господи, и почему Наташка не ответила на мое последнее письмо?
      И все же я попытался собрать осколки. Не ради себя. И не ради Тамары. Ради Сережки.
      - Ты знаешь, Тамара, если ты действительно хочешь, чтобы был отец у твоего сына, пойми, не на словах пойми, всей кожей, всей сутью своей проникнись - настоящее чувство не в страсти, не в горении, оно - в добротерпении, во всепрощении...
      - Да брось ты высокие слова, - перебила она меня. - Оставь их для своих принцесс. Все вы мужики одним мирром мазаны.
      Разве я сама не знаю, что стоит подолом махнуть да томно вздохнуть и готов родимый, стойку сделал, глазки загорелись, а чем ты от других отличаешься?
      Она умолкла, махнув рукой.
      - Это что, твои последние слова? - после долгой паузы спросил я.
      - Да. Нам с Сережей такой отец не нужен. Другого найдем. Честного и верного.
      - Глупости говоришь... А ты знаешь, Том, я уже устал. Устал бороться с тобой, за тебя, за себя, за нас. Ничего не получается у нас... Значит, развод?
      - А я уже подала заявление.
      Судьба, подумал я. Вернее, несудьба.
      Значит, конец.
      И я неожиданно успокоился.
      Даже легче стало.
      Так бывает.
      В противотуберкулезном диспансере, куда я провалился, как в яму на бегу, на соседней койке умирал человек. И я ночами не спал, лежа на одном боку, спиной к нему, прислушиваясь к его булькающему дыханию, и обреченно погружался в болото мрачного отчаяния, пока не дошел до какого-то психологического тупика, в котором само собой рассветно забрезжило ощущение, что я только гублю сам себя своими переживаниями.
      И я успокоился.
      И стал выздоравливать.
      Значит, и здесь я дошел до своего предела. На следующий день я собрал свои вещички и отвез их к родителям. Сделал то, что должен был сделать года два назад.
      Правда, в наследство от этого разрыва мне достался сон, который мне видится время от времени. Он связан с одним воспоминанием: мой дед умер много лет назад, но когда я был еще десятилетним мальчишкой, он как-то приехал ранним утром из своего Моршанска и, ссутулившись, сидел на фанерном чемодане в перед ней коммунальной квартиры, где мы жили в угловой комнате. Я увидел его в конце темного коридора, он улыбался и кивал мне, а я смотрел на него и силился проснуться. А теперь, в своем сне, я дед, и я уже умер, как мой дед, но сижу на чемодане в передней, киваю седой стриженой головой и улыбаюсь, а маленький мальчик, мой внук, его зовут скорее всего так же как и меня, сын моего Сережки, смотрит испуганно и сонно на меня в конце темного коридора и не узнает, потому что он меня никогда не видел. И не знал, что я - родной ему по крови. А я не мог предположить, что сон-то пророческий.
      Глава тринадцатая
      --===Свое время===-
      Глава тринадцатая
      Весной после размена мои родители переехали в новую квартиру. От метро до их пятиэтажного дома надо было идти чуть ли не полем мимо оврага, где летом жгли разломанную тару и упаковочную стружку из мебельного магазина, а зимой дух захватывало смотреть, как мальчишки летят с ледяных склонов на санках. Овраг всегда привлекал внимание своей пусть неопрятной, но естественной неровностью впадины, окруженной стрижеными газонами и ритмичной аккуратностью рядом проходящих путей метрополитена. Впрочем, газонов с высаженными березками, кленами и даже голубыми елями поначалу не было. Была жидкая, непролазная, казалось, вовеки неистребимая грязь после сдачи объекта в эксплуатацию, пока не проехал мимо какой-то начальник, видимо, очень большой и толстый и дал нагоняй другому начальнику, что пониже и потоньше, и тогда нивесть откуда появились машины и люди и буквально за неделю из грязи сделали парк. Было приятно после этого сознавать, что есть еще добрая сила над злой силой, хотя и не часто она проявляется. И уж совсем абстрактно думалось о той неимоверной доброй силе, которая укротила бы самую большую существующую злую силу.
      Когда я расстался с Тамарой, то перебрался к старикам, и жизнь моя под родительским кровом потекла спокойно и вольно - дома меня всегда ждал обед и раскладушка, а временем своим я располагал, как заблагорассудится. С Тамарой я виделся после суда и развода только тогда, когда изредка брал погостить Сережку, с которым больше нянькались мать с отцом, чем я.
      Особенно любили друг друга дед Сергей и внук Сергей.
      Мой отец и мой сын.
      После неудачи с режиссерскими курсами, после разговоров с Гашетниковым я поостыл к кино. Я понимал, что при настойчивости и терпении в конце концов добьюсь желаемого, но меня вдруг крепко поразила мысль, что фильмы стареют.
      Как люди.
      Куда девается фильм после проката? В небытие, из которого его уже ничем не вытащишь. Фильм - не книга, которую можно снять с полки, перечитать и задуматься над раскрытой страницей.
      Кроме того, прав был Чулков, что кино - это промышленность со своим планом и десятками людей, претворяющих сценарий в кинокартину, которые не станут ждать, если у тебя что-то не складывается, как хотелось бы. И потом минимум два года уходят на создание фильма, но все это время режиссер должен жить одной идеей, только тем материалом, который снимает, единым ощущением как части, так и целого...
      Без Гашетникова затихла, будто обмелела, наша любительская киностудия. Поразлетелись, обзавелись семьями мои одержимые друзья словно утолили свою нетерпеливую молодую жажду у источника искусства и уступили свое место другим...
      Наташа?.. Ее московского адреса я не знал, но что-то останавливало меня от ее поиска. Скорее всего то, что она не ответила на мое письмо, в котором я фактически с ней прощался, когда родился Сережка, а ведь с тех пор прошел почти год...
      Так я и жил.
      Давали задание на работе - я исполнял. Но не больше. Звали в гости я шел. Молчал телефон - я смотрел телевизор. Желтели мои сценарии, задохнувшись в чемодане под кроватью. Можно было уйти и бродить по весенним улицам, прыгая по проплешинам сухого асфальта, но кроме солнца на земле есть еще тучи и ветер - в конце концов возвращаешься обратно продрогший и усталый. Работа, киностудия, друзья, знакомые были похожи на спицы одного колеса, осью которого был я. Все крутилось, неподвижен был лишь я сам.
      Но проходит время и приходит время, от которого не скроешься, как бы ни старался прикрыться маской занятости и безразличия. В минуту эту озаряется разом бестолково прожитое прошлое и горек ответ на вечные вопросы - для чего живешь? Кому радуешься? Чем утешается сердце твое в этой скоротечной жизни? И эти вопросы сверлят душу, несмотря на то, что кого-кого, а себя уж перед самим собой человек всегда оправдает.
      А пока я расслабился, течение жизни медленно, но неумолимо стало сносить меня от желанного берега, к которому я когда-то стремился. Как выплыть? Рецепт простой - работа...
      А я сегодня выступал...
      был зал
      и свет маняще резок,
      а я стоял
      и вспоминал
      обрывки строк - отрезан
      растерянностью и тишиной
      ищу,
      как в темной кладовой,
      лекарство,
      дыханью - выход,
      горлу - звук,
      отчаявшись в бою,
      так смерти ищут!
      И да обрящет разум мой
      спасенье в памяти!..
      Минутку... ...я вспоминаю детский кубик,
      меня берущие и поднимающие руки,
      качели вверх,
      ступени вверх,
      тепло щеки,
      склоненной на моем плече,
      и то мгновенье
      сколь бесконечное не знаю
      любви,
      немой от чувств избытка,
      но снова наступает пытка,
      по подземельям памяти вступаю
      в холодный пот камней.
      Тупик.
      Молчит презрительно театр.
      Темнеет жалостью кулиса.
      Бегу, как слабый гладиатор
      бежал по кругу.
      Смысл
      происходящего мне страшен:
      еще один не смог,
      еще один глашатай,
      не родившись,
      мертв.
      Не-е-ет!
      Я, повернувшись, жду меча
      и выдыхаю сгоряча
      стихи,
      что по ночам ворочал
      и что ворочали меня,
      шепча мне строчки: о чем мне пел полдневный зной, какой веселый и какой я злой,
      я не слова - я гимн пою про то, как эту жизнь люблю!
      И мне не страшно обнаженье
      оно, как звездное паденье
      в зал.
      А зал?
      Я ощущаю на щеках
      ресниц поднявшихся дыханье,
      я слышу в людях пониманье
      и вижу мир прекрасно-зыбкий...
      О, как идет слеза улыбке!
      Помню, Ленька Сергеев в пионерском лагере, когда нечаянно свалился в море, поднял, отчаянно барахтаясь, такую тучу брызг, что с набережной тут же попрыгали несколько человек. Ленька все же наглотался воды, но его быстро откачали, и первым делом, открыв глаза, он попросил пить... Ох, и смеялись же мы тогда!..
      Глава четырнадцатая
      --===Свое время===-
      Глава четырнадцатая
      Наклонной неторопливой вереницей эскалатор двигался вверх. В метро, если не читаешь, некуда деть глаза - невольно рассматриваешь соседей, представляешь их судьбы, характеры. Среднюю ленту из трех эскалаторов остановили на ремонт, и проезжающие пассажиры глядели на группу женщин в серых рабочих халатах, протирающих лакированные доски. Женщины чувствовали на себе эти взгляды и, как на сцене, почти театрально, вели разговор, по обрывкам которого можно было понять, что невестка кому-то попалась ленивая и с дурным характером: "я ей говорю, поработай с мое, вот тогда и отдыхай, а она в ответ"... Все-таки, весь мир - театр, все люди - актеры. Даже в обычной беседе двоих - один произносит монолог, другой - его зритель.
      До районного диспансера от метро три остановки на троллейбусе: две коротких и одна длинная. Каждый раз, когда я вхожу в диспансер для очередной проверки, а это бывает раз в полгода или после простуд и гриппа, замирает душа - а вдруг все опять по новой? В этом диспансере я в первый раз - несколько дней назад подскочила температура, мать вызвала своего участкового врача, и я попросил ее дать направление, хотел провериться там, где я не состою на учете, обнаружат ли следы моих болячек или я могу уже позабыть о них?
      Рентген в пятом кабинете, по коридору направо, тупик с обитой дерматином дверью, над которой горит надпись "Не входить!" Несколько стульев вдоль стен. Я сел на крайний и машинально вертел в руках белый прямоугольник направления.
      Я не заметил, как она подошла и села напротив - смотрел на оторвавшийся дерматин около ручки двери... Сердце рванулось, как птица в сетях, и упало... Этого не может быть!.. Истонченное лицо, опущенные плечи, безвольно подвернувшаяся в лодыжке нога...
      - Наташа... - сорванным голосом позвал я.
      Она мельком взглянула на меня и опять уставилась в пол. Что за наваждение?.. Ты ли это?.. Маленькие елки на снежной поляне в лесу, как слонята... На пепле чувств любви подснежник... Стихи... Могилки Кузнецовых, твоего деда и твоей бабки на деревенском кладбище, куда ходили мы как на смотрины...
      Где все это?.. Как исчезло, сгинуло, минуло?..
      Я пересел на стул рядом с ней. Сидевшая у двери пожилая женщина с острым любопытством разглядывала нас.
      - Ты что, Наташенька? - я взял ее за руку. В неплотно сжатом кулаке торчала трубочка бумажки. Я развернул ее, прочитал направление на томограмму, верхушка правого легкого.
      В этот момент надпись над дверью погасла, вышла медсестра и, окинув взглядом ожидающих, скомандовала мне:
      - Мужчина, пройдите.
      Я положил Наташино направление ей на колени и вошел в рентгеновский кабинет. Хорошо знакомая процедура: раздеться до пояса, встать, уложив поднятый подбородок в специальную ложбинку, руки на пояс, вздох, не дышать, одевайтесь...
      Я дождался Наташу, и мы вышли вместе из диспансера. С утра было безоблачно и даже закапало с крыш, выходящих на солнечную сторону, но сырой, промозглый ветер нагнал туч, и день неуютно посерел. Мы спустились в метро и долго молча ехали, пока Наташа не потянула меня за рукав:
      - Выйдем здесь...
      Мы присели на мраморную скамейку с врезанной в нее доской желтого лака, и здесь Наташа впервые посмотрела не меня:
      - Как же тебе живется, Валера, рассказывай...
      Выслушав меня, Наташа усмехнулась:
      - Бедненький ты мой...
      - Неправда, Наташа, я теперь снова богатый...
      - Что же ты меня не искал, милый? - Наташа схватила мою руку и стала ее гладить, как бы согревая, а может быть, греясь ее теплом. - Я же тебя ждала. ждала, письмо тебе написала, что буду ждать тебя, сколько скажешь, а ты не ответил, вот я и подумала, что позабыл ты меня, кончилась твоя любовь...
      - Какое письмо? Когда?.. - встревожился я. - Вспомни, первое письмо ты дала мне, когда я уезжал из санатория, второе - я получил примерно через неделю, и все, больше не было, это я тебе писал, но ты умолкла.
      - Не было? - удивилась Наташа и задумалась. Я же все мучилась, не могла решиться... У тебя жена, сын, и кому я нужна больная... Потому и отправила перед самой своей выпиской.
      - Тогда ясно, кому оно попало, - вздохнул я и спросил, помолчав:
      - А что ты в нем написала?
      - Повторить? - Наташа прижалась лицом к моей ладони. -Сказать?.. Что значат слова и бумага?.. Жить не хотела... А ведь я тебя чуть было не потеряла... Я же тебя увидела сразу в диспансере, сидишь на стуле, отвернулся, и я хотела уйти, но осталась, слава богу...
      - Умница, теперь все в порядке, теперь мы никогда не расстанемся, радость моя, - я гладил Наташу по голове, а она судорожно рыдала, вцепившись в меня.
      С воем влетали на станцию поезда, шипели автоматические двери, толпа устремлялась на переход, люди торопились по своим делам, но невольно сдерживали шаг и тихо обходили скамейку, на которой сидели, прижавшись друг к другу, мы. Кто из нас был актер, а кто зритель?
      Нет, мир - это не театр.
      Глава пятнадцатая
      --===Свое время===-
      Глава пятнадцатая
      Я очнулся, я снова жил и только потом, по прошествии лет, понял, что сценарий "Планета пустынь" - это мир фантастических видений, в основе которого была реальность - мне надо было рассказать о своей любви к Наташе.
      О нашей любви.
      Эти письма с далекой планеты - караван лебедей, улетающих вдаль...
      Ночью молчит пустыня. Синее солнце наполняет день звоном жары - монотонной, как мелодии Востока, вечером сворачивается в клубок баловень цвета закат, а ночью молчит пустыня.
      Совсем не страшно - здесь некого бояться. Шагаешь по песку, как по снегу в морозную ночь, и сухой воздух жадно ловит пар твоего дыхания. Звездный свет пронизывает вечно безоблачное небо и блестит в глазах. Мысли по-кошачьи ленивы - хоть и дремлют, н за кем-то следят.
      Почта Эфира почему-то молчит. Мачты раскинули невод антенн и ловят рыбу-золото твоих посланий. Скоро исполнится год, и прибудет смена, если только археологи Космограда решат продолжить поиск Разумных на этой планете. А пока мне необходимо закончить эксперимент.
      Планета пустынь.
      Планета - пустыня.
      Но только здесь я отчетливо вижу в тугой прозрачной глубине быстрые спины рыб и кипящий веер брызг при развороте на водных лыжах. Только здесь мне видится море и видится ручей. Море в минуты вздыбленной ярости, когда сорваны все паруса и нет надежды, осталось только смутное желание коснуться твердой суши, а ручей - капли, льющие свет и захлебывающиеся от тихого смеха.
      Планета пустынь - мгновенная жизнь.
      Все живое лежит веками под беспощадным солнцем, чтобы взорваться ослепительной торопливой вспышкой, если будет вода.
      Раньше ее было много, и дети Разумных ходили по лужам, воображая себя капитанами, а влюбленные целовались под теплым дождем.
      Но воду выпила цивилизация, и Разумные улетели, оставив ланету пустынь, где все истерто в песок. Зыбкий, как мираж. По песку можно ходить, но нельзя останавливаться. Тонет все, что тяжелее. Утонули в песке дома, улицы, города Разумных. Задохнулась жизнь под покрывалом эрозии.
      Что же осталось?
      Остались семена приспособившихся растений - они нашли такую форму, чтобы удержаться на поверхности. Они легче песка.
      Планета пустынь - планета ждущих семян. Если зернышко дождалось воды, то лопается оболочка, ярко вспыхивает узор цветов и вот уже твердеет под жгучими лучами новое семя, новое звено в цепи превращений, новая инкарнация жизни.
      Планета пустынь - планета тягучего ожидания и взрыва. Авария на станции случилась также, как взрыв. Разом расползлась, словно растаяла, стенка резервуара, и поток воды, оседая и дробясь, грузно извергся на планету пустынь. Желтые, лиловые, оранжевые, белые, синие, серебряные, кумачевые цветы укрыли ярким ковром поверхность образовавшегося озера, которое высыхало и блекло на глазах. Так выцветают незабудки.
      За резервуаром с запасами воды наступила очередь других строений моей станции. Нержавеющие, тугоплавкие конструкции ,выдерживающие вакуум и холод космоса, разъедались спорами, которые провели свою кропотливую работу незаметно для меня. Я успел послать зов о помощи и спуститься в археологическую шахту.
      Пробираясь сквозь толщу песка, мы искали дно, материк, на котором жили Разумные. Что ж, когда-нибудь станция, вернее останки станции, под тяжестью собственного веса достигнут дна. Верхние строения станции разрушились под действием спор, исчезли сдерживающие распорки, рассыпались синтезаторы воды. Станция - мой саркофаг, его не так-то просто будет откопать, аварийного запаса воды осталось дней на десять...
      Я успею написать тебе, Наташа...
      ... пустыня,
      пустыня без края у ног,
      звенит безоблачный зной,
      в зубах песок
      и в ногах песок,
      сухой, горячий и злой,
      в зыбком песке,
      в зыбком песке,
      ссыпаясь вперед с песком,
      шагаю в тяжелом шуршащем сне,
      шагаю вперед ползком,
      и ссохшийся рот
      поперек разорвав
      распухшим чужим языком,
      песню пою,
      что Создатель прав,
      что жизнь распустилась цветком,
      любовь подарила свой дар,
      я пью твоих рос нектар...
      ... я смотрел, потому что не оторваться, я слушал, потому что ты смеялась, я молчал, потому что ты говорила... почему я не слышу тебя, почему не вижу?.. разве может быть так, что тебя нет?..
      ... ты пришла
      и этим все сказано!
      радость моя
      под глазами
      слезами размазана...
      ... люблю! и головой вперед, как в водопад, разбиться в радугу, взлететь и лечь прохладой брызг в прохладу плеч...
      ... и хотя мы одни с тобою, мы совсем не одни - балеринами над стеною танцуют огни..
      все пройдет... останутся губы, целующие голубую соленую влагу твоих глаз...
      ... Мой саркофаг достиг дна... Разумные были, Разумные жили - станция опустилась в мертвом городе и стала одним из его домов...Разумные стали Безумными и погубили свою планету...