Свое время

Владимиров Виталий
Свое время

      Виталий Владимиров
      Свое время
      
      Жизнь длиннее, чем надежда,
      но короче, чем любовь.
      Булат Окуджава
      Считать, что время проходит - вот
      величайшее заблуждение человека.
      Время - как берег: движемся мы, а
      кажется, что он.
      Антуан де Ривароль
      Над смертью властвуй в жизни быстротечной, и
      смерть умрет, а ты пребудешь вечно.
      Вильям Шекспир
      Глава первая
      Бесконечно падают в вечность песчинки мгновений, и прах времени паутиной забвения затягивает прошлое. Исчезают запахи, линяют краски, все глуше голоса прошлого - так память бережет своего хозяина, потихоньку отсеивает все худое, не дает мне надорваться под бременем пережитого. Но есть события, которым суждено остаться в памяти по-прежнему яркими. Как вспышка.
      Словно и не минули годы, хоть и прошло тридцать лет, а я, как сейчас, вижу спрятавшийся за деревьями старого парка, покрытыми прозрачной весенней зеленью, длинный желтый дом с мезонином, ворота бывшей барской усадьбы, группку провожающих, и сквозь окно автобуса - глаза Наташи.
      О чем они меня молитвенно просили? Что пытались удержать крепко вцепившиеся в лацканы пальто Наташкины руки? Не навечно же разлучало нас это прощание, но уже раскололось что-то, и невидимая пропасть пролегла между остающимися и уезжающими.
      Семь месяцев назад я переступил эту границу, войдя в приемный покой стационарного отделения противотуберкулезного диспансера. Туберкулезные палочки Коха есть почти у всех. Они вяло дремлют в лимфатических узлах подавляющего большинства людей.
      Семь месяцев, проведенные сначала в диспансере, а потом в сана- тории - срок вполне достаточный, чтобы понять, что же их разбудило.
      Тронулся, разворачиваясь, автобус, увозящий меня в Москву, качнувшись, уплыла вбок, словно отвели объектив киноаппарата, Наташа, автобус нырнул в ворота и выбрался на шоссе. На переднем стекле еще некоторое время трепетал, как бы пытаясь удержаться, неизвестно откуда взявшийся прошлогодний лист под щеткой дворника, но и его снесло ветром.
      Назад. В прошлое.
      Как давно это было?.. Ребрышки грудной клетки осторожно перпендикулярны вертикальным горячим ребрам радиатора отопления, мама сидит на полу, поджав ноги, строит колонку из кубиков, они падают, рассыпаются по паркету, я смеюсь, мама протягивает мне руки, а я боюсь оторваться от теплой батареи, которая бурчит и вздыхает, как живая, я боюсь кубиков, потому что они только притворяются неживыми и ждут, когда я на них наступлю, чтобы вывернуться из-под ноги, и я смеюсь, но к маме не иду, хотя ужасно хочется упасть в ее протянутые руки.
      Сказка моего детства - город Пушкин, Царское Село, малая родина, как сейчас говорят...
      Когда я поступил на работу в отраслевое издательство, то вся моя биография уложилась в три слова: родился, учился, женился.
      Свое время... У каждого из живущих и ушедших оно - свое и другого не было, нет и не будет.
      Глава вторая
      --===Свое время===-
      Глава вторая
      Простая история: родился...
      От длинных досок пола, выкрашенных бордовой масляной краской, несет плотным холодом. Зябко вылезать из теплой, согретой за ночь постели, но любопытство и острое, до замирания души, опасение - а вдруг она исчезла? вдруг ее унесли черной ночью - пересиливает все. Мгновенно покрываются гусиной кожей ноги и руки, а тут еще неудача - огромный стул с гнутой спинкой надо передвинуть - он упирается, недовольно скребется толстыми ногами по полу, приходится толкать его всем телом, он, нехотя, боком застревает в ребрах батареи отопления, зато теперь уже просто: сначала на стул, потом на ледяной подоконник, чтобы сквозь мерзлые узоры стекла выглянуть в занесенный снегом палисадник. О, радость! - она стоит, завернутая в мешковину, среди поникших, голых, как бы сломленных морозом вишен, яблонек и груш, и остро торчит ее зеленая вершинка. Она - пришелец из другого, неведомого моей памяти пространства - из леса, она весталка праздника, его алтарь и жертва.
      День, обычный, неяркий зимний день превращается в бесконечную цепь растянутых лихорадочным ожиданием мгновений, пару раз заглядывает соседская тетя Клаша, торопливо проносится обед, разделенный с усталой, молчаливой матерью, забежавшей до мой с работы, серый свет за окном незаметно старится, становится сумеречней, пока глаза не слипаются от крепкого сна...
      Пробуждение от прикосновения маминой руки ужасно - неужели проспал? Скорей одеваться - штопаные, перештопанные чулочки, короткие, совсем уже не по росту рубашка и штанишки, валеночки, через плечи крест-накрест шаль, завязанная на спине узлом. Нас пятеро или шестеро малышей со всей квартиры, и елка - на всех одна, но для каждого она - своя елка. Игольчато-колючая, смолисто-пахучая, в блеске мишуры и спиралях разноцветного серпантина, увенчанная зеркально-лазурной звездой...
      ... и парящие в хвое глазурные самолетики, и серебристые дирижабли, так удивительно похожие на те, настоящие, охраняющие черное небо военной поры...
      ... и хоровод вокруг елки, состоящий только из женщин и детей...
      Сказка моего детства.
      В сказке моего детства - горячие пустые щи из крапивы во время эвакуации, светлая горница деревенской бабки где-то под Саратовом да судорога голода, доводящая почти до обморока и через сорок с лишним лет. Немец в сорок первом надвигался так стремительно, что последовал решительный приказ - перерезать скот, чтоб не достался врагу.
      Простая история: родился, учился...
      После войны жили в Москве на Каретном ряду - коммуналка -втроем в крохотной комнатке, тридцатиметровый коридор, где, по мимо нас, еще шестнадцать душ по закуткам. Ежедневный поход в школу пролегал мимо сада "Эрмитаж", кинотеатра "Экран жизни", далее по Косому переулку и дворами до Каляевской. И так изо дня в день, пока на экране моей жизни не возник серый мартовский день пятьдесят третьего. Объявленное по радио страшное известие потрясло всех - осиротел народ. В тот день в школе стояла необычная тишина - никто не носился, как угорелый, по коридорам, не "жали масло" из зазевавшегося у стенки пацана, не стреляли горохом из металлических трубочек ученических ручек. Учительница истории Раиса Абрамовна вызвала к доске, нет, не вызвала, пригласила второгодника Леньку Лямина и попросила его прочесть автобиографию великого вождя и друга народов мира. Ленька, отбывающий свой срок в школе, как тяжкое наказание, Лямин, которого никакими угрозами и посулами невозможно было заставить сделать что-либо общественно-полезное, непривычно-серьезный Ленька читал все сорок пять минут сказку о жизни такого мудроо, такого простого, такого прозорливого пастыря, который покинул свое стадо.
      Когда прозвенел звонок на перемену, никто не шелохнулся за партами. Ленька Лямин продолжал читать и читал до конца.
      Уроки отменили, мы вышли молчаливой гурьбой из пустой колы в пустой Косой переулок - прохожие, если попадались, шли в одну сторону - к центру. Москва спешила на похороны, боясь опоздать, люди шли днем, шли ночью, по одиночке, семьями, группами, делегациями, колоннами, неорганизованными толпами, создавая гигантские человеческие пробки на Самотечной, Трубной, Неглинной. В выбитые витрины магазинов ставили детей, чтобы спасти их от давки. Очередь начиналась от Курского вокзала, двигалась перебежками по Садовому кольцу, сворачивала на улицу Чехова и дальше шла медленным шагом по улице Герцена до Дома Союзов, где лежал Он. Лезли, как муравьи, вовсе щели, поднимались по пожарным лестницам, прыгали с крыш домов во дворы, протискивались под воротами - лишь бы увидеть того, кто при жизни так редко являлся народу... Гения...
      У него была кличка - Цыган. Никто не знал его настоящего имени. Кроме милиции. Он и вправду был черноволос, смугл и белозуб... Объявился Цыган после амнистии, в пятьдесят четвертом, но гулял на воле недолго. Вокруг него тут же собралась пацанва, для которой самой великой наградой в жизни была похвала, одобрение Цыгана.
      Каретный ряд запел новые песни - "гоп со смыком это буду я, да-да...", азартно заиграл в новые игры на деньги - очко, три листа, железку, заговорил на чудном, непонятном для непосвященных языке - "по фене ботаешь?" И мы восторженно смотрели Цыгану в рот, поднимали воротники своих пальтишек, эта привычка у меня до сих пор так и осталась, руки всегда держали в карманах.
      Когда к Цыгану, стоящему в подворотне, подошли трое, мы не ожидали ничего худого. Мы знали их - шпана из Колобовских переулков. Но один из них, видно главный, в надвинутой на глаза кепке и белом кашне, растопырил руки и пошел на Цыгана, почти не выговаривая, а как бы сплевывая слова. Как шелуху от семечек.
      Я видел глаза Цыгана - равнодушные, я видел лицо Цыгана - ни один мускул не дрогнул, я видел резкий, короткий взмах его руки.
      Нож вошел в живот, как в масло. Цыган выдернул его таким же коротким движением, и колобовский парень с лицом, белым, как кашне на шее, стал оседать вдоль стены, захрипев розовой пеной в уголках губ...
      В школе моего детства - лошадиный жмых вместо пирожного, жесткие игры московской шпаны: оглушительные взрывы от гвоздя, вонзившегося в набитую серой бородку дверного ключа, расшибалочка и пристеночек, приклеенный к куску кожи с шерстью тяжелый довоенный полтинник, сотни раз поднятый в воздух ногой до до изнеможения, до грыжи...
      В школе моей юности - музыкальный хоровод катка "Динамо" на Петровке, папиросы "Три богатыря" - метр курим, два бросаем, и лихо маскируемый интерес к соседней женской средней школе...
      Простая история: родился, учился, влюбился...
      Оттепель. Чистое небо. Ледоход, ломающий культ. Реабилитация свободы: вернулись уцелевшие, в Университете на Моховой один день провисела стенгазета "Колоколъ" с твердым знаком на конце, три комсомольских секретаря крупнейших вузов столицы вышли "наверх" с предложением использовать прохождение студентами практики на производстве для выявления недостатков и причин, тормозящих технический прогресс.
      Мы рвались в бой. Мы хотели дела.
      Реорганизация экономики: вместо министерств - совнархозы, два обкома - промышленный и сельскохозяйственный.
      Трансформация сознания, понятий, вопросы без ответа: говорим одно, делаем другое, думаем третье...
      Разноцветной, разноязыкой рекой тек по Садовому кольцу фестиваль молодежи и студентов в серых берегах молчаливо-удивленных москвичей. Ньюорлеанский джаз из Италии в парке Горького бесшабашно, как плясовую, трубил "Когда святые маршируют", две девочки из Австрии нашего возраста крутили "рок-н-ролл", а мы, дружинники, глазели на них и не знали, что делать - отвести ли их в милицию или завертеться в заводном ритме вместе...
      После фестиваля - целина: телячий вагон - сорок лошадей, шестьдесят людей, ровная, как стол, Барнаульская степь и бесконечный поток зерна, горы зерен хлеба, которые надо перелопатить, пересыпать, перегрузить...
      День-то был будничным, неприметным: с утра монотонные лекции по математике и физике, потом семинар по марксизму-ленинизму, лабораторные работы по химии. Часок поиграли в пинг-понг, сдвинули столы в одной из аудиторий. Выпили по кружке пива в парке Горького и разъехались по домам. Только вечером немного странная картина: массы людей на улице, неподвижных, с запрокинутыми лицами, высматривали в темном осеннем небе новую звездочку со сразу ставшим всемирно популярным именем "Спутник". Символ новой эры. Космической. Не серебристый скафандр с пластмассовой колбой вместо головы, а человек, простой человек в кургузом плаще, костюме производства "Мосшвея"и ботинках "Скороход", удивленно уставившийся в небо.
      Человек моего поколения первым вышел в космос, и не такими уж нереальными казались нам звонкие обещания, что люди ныешнего поколения, считай, значит, моего, будут жить при коммунизме.
      Возникло солнце
      Колчан лучей,
      И значит, снова
      На взлет качель,
      На вздох весь воздух,
      На всплеск вода,
      И значит, снова,
      В шагах нога,
      И нет терпенья,
      Горит желанье
      Восстановленья
      И воссозданья.
      Проснулся голод
      Быть гордым в днях...
      Проснулся город
      Таких, как я.
      Они появляются чаще всего в дороге, когда долго качаешься вместе с вагоном, или когда засыпаешь, реже, когда просыпаешься, но всегда, когда ты один. Один наедене с собой - пусть люди вокруг и жизнь, просто пришло их время. Они разные. Одни сверкают, как росинка, и ничего в них нет, кроме лучей и прозрачности, кроме трепетного ритма и завораживающего звука. Другие четки, строги и прекрасны, как чугунные решетки Летнего сада. Третьи корявы, чудовищны, но все они - мои дети, мои строчки, мои стихи, моя поэзия...
      Простая история: писал стихи, снимал кино, попал в больницу.
      Глава третья
      --===Свое время===-
      Глава третья
      - Зарядку делает. У нас будет сын, Валерий. Твой сын.
      Вот она расплата, предреченная Наташей.
      ...все меняется
      и мы изменяемся.
      Страшнее:
      по залам дворца
      вспоротым горлом гонца
      кровавый крик
      сумасшедшая пена:
      И З М Е Н А!..
      Жизнь идет, и человек стареет. Это естественно. Но есть моменты, когда стареешь в одно мгновение сразу на несколько лет. И не потому, что сокрушителен удар судьбы и свершилось непоправимое, нет, тем первомайским утром рухнули мои надежды, прошедшая было болезнь ощутилась металлической оскоминой и разом навалилась смертельная усталость.
      Тамара сидела на смятой постели и ровным голосом рассказывала, что была готова прервать беременность, но в больнице неожиданно потеряла сознание. Обморок был настолько глубоким, что врачи не решились на операцию, да и она, испугавшись, выписалась .Мне она написала в письме, что все в порядке, потому что не хотела меня тревожить и срывать лечение.
      Время от времени она уже привычным для себя движением оглаживала живот. По ее словам выходило, что она серьезно поссорилась с матерью, которая настаивала на аборте и на нашем разводе, убеждая Тамару, что зря она связывает жизнь с больным человеком да еще заводит от него ребенка, на что Тамара ответила, что она и так виновата передо мной и надеется заслужить прощение, родив мне сына.
      Прощение? Простить, значит забыть.
      Как же я могу забыть Наташу? А как забыть Тамариного утешителя, художника? Зашевелился в душе, извиваясь, черный червь подозрения - чей это плод в чреве жены? Я же не плотник Иосиф, который уверовал в непорочное зачатие своей мадонны, за что и был канонизирован в святые при жизни. Тамара даже не убеждала меня в обратном - просто презрительно фыркнула. А ведь Отелло достаточно было наговора, чтобы дойти до убийства...
      После первой ошарашенной растерянности я осознал, что все впустую мои мечты начать все заново и наши планы с Наташей. Я должен, я теперь обязан был жить с чужим человеком - какой же надо быть скотиной, чтобы оставить беременную женщину. И какое имело значение, что мы о чем-то договаривались, что-то обещали друг другу, рассуждали про любовь и нелюбовь. Это все были слова. А он уже существовал, ворочался в утробе матери, требовал, чтобы о нем заботились.
      - Устал, небось, голодный... Я пойду, приготовлю чего-нибудь. Хочешь сырники со сметаной и клубничным вареньем? - Тамара, не дожидаясь ответа, тяжело поднялась и ушла, шаркая шлепанцами, на кухню.
      Сначала я смотрел в окно, на крышу соседнего дома, потом развернул стул, сел около телевизора и включил его. Появился звук, засветился экран.
      Как в кино.
      Вынырнула, словно собралась в пучок, распластанная до того в эфире картинка: шли колонны демонстрантов, гремела музыка, раздавались раскаты разнесенных мощными динамиками по площадям и улицам призывов: "Да здравствует... Ур-р-ра!"
      Я выключил звук.
      По экрану молча поплыли черно-белые лица. Они улыбались, неулетевшими птицами бились во взмахах кисти рук, у каждого из них была своя судьба, своя жизнь.
      Как и у меня.
      Вспомнилось, как еще мальчишкой на бульваре я увидел орла. Слякотный, промозглый день ранней весны. Мощными когтями орел цеплялся за голые черные прутья городского дерева, которое гнулось под его тяжестью, он дико и гордо озирался на скопище домов, машин и людей, и беспомощным веером свисало его перебитое крыло.
      Глава четвертая
      --===Свое время===-
      Глава четвертая
      Ощущение камня.
      Нет, и не надо, и не хочется ничего. Вокруг меня что-то двигалось, происходило, кто-то смеялся, о чем-то спорили, волновались, сокрушались - я был безразличен, равнодушен.
      Я был мертв.
      Позвонила радостно-взволнованная мама, мои родители ждали нас к праздничному обеду, и все мои ссылки на усталость с дороги и дурное самочувствие Тамары звучали, как пустые отговорки, мы были обречены на встречу.
      Я принял душ, побрился - все как-то механически, тупо, с паузами, не удивился, что обнаружил в шкафу выстиранные рубашки и отутюженный костюм, - что-то новенькое в нашем доме, раньше такого в заводе не было, положил костюм на кровать и долго рассматривал темный двубортный пиджак, размышляя над тем, что по идее - это моя самая бережно хранимая вещь, в этом обличии я женился, застыл на свадебных фотокарточках, присутствовал на всех торжествах, впрочем, какие там особенные торжества - дни рождения да праздники три раза в году: первомайские, ноябрьские, новогодние. В этом костюме я наверняка явился бы в суд, на развод.
      Тамара тоже собиралась долго, не спеша, потом мы медленно дошли до метро. Эскалаторы, платформы, вагоны были заполнены толпами, несли картонные коробки с тортами, перевязанные шпагатом, деревянные палки с бумажными цветами, бумажными лентами, бумажными гирляндами, как будто шла неорганизованная демонстрация, и часто, очень часто попадались на глаза такие же темные, двубортные фигуры, как моя.
      За стол сели вчетвером: отец, мать, Тамара, я, поэтому и разговор пошел чисто семейный.
      Отец, как всегда, точными вопросами собирал информацию, анализировал ситуацию, делал выводы и прогнозы.
      - Как самочувствие, Валерий?
      - Спасибо, хорошо.
      - Что значит хорошо? Лучше, чем полгода назад, или хуже, чем когда ты был полностью здоров?
      - Как у космонавта.
      - Понятно. Что говорят эскулапы?
      - Выпустили на волю. Очевидно, я в них не нуждаюсь. Снимки хорошие. Очаг распался.
      - Как распался? - не поняла мать.
      - Ну, было что-то вроде нарыва на легком. Теперь что-то вроде рубца.
      - Куришь?
      - Бросил.
      - Не тянет?
      - Иногда.
      - С учета сняли?
      - Еще год-другой подержат.
      - Два года? - встревожилась мать.
      - А лекарства ты должен какие-нибудь принимать?
      - Нет.
      - Вот это хорошо, - удовлетворенно сказал отец. - Значит, действительно, сдвиги есть. - Что с отпуском? - спросил я у отца.
      - Как всегда, раньше октября не получается.
      - Значит, лето в Москве просидите?
      - Не первый раз. Незаменимый, - кивнула мать на отца. - Как лето, так он один за всех лямку тянет.
      - Надо, - коротко отрезал отец.
      - Ну, хорошо, хорошо. Ты тетю Клашу, соседку нашу по Потылихе, помнишь? - спросила мать у меня.
      - Помню.
      - Хотим сарайчик у нее на лето снять. Хотя бы на субботу, воскресенье выбираться. Совсем недалеко - электричкой полчаса да еще минут десять пехом. Речка, лес... Приезжайте, всегда будем рады.
      Я покосился на Тамару. Она ответила безучастной, блаженной улыбкой. Могла бы моих стариков пригласить на свою дачу, вот где сарайчиков хватает.
      Мать поняла мой взгляд по-своему.
      - Скоро?
      - В конце июня будет семь месяцев, вот и считайте, - тихо сказала Тамара.
      Хорошо, что есть телевизор в доме. Можно сделать вид, что очень увлекся передачей, хотя на экране мелькали какие-то самодеятельные, бутафорски разряженные ансамбли песни и танца.
      - Пойдем-ка, что я тебе скажу, - мать увела Тамару на кухню.
      - Как твои творческие успехи? - осторожно спросил отец.
      Он не одобрял моих занятий кино, боялся, видно, что я собьюсь с дороги, потеряю время, считал, что кино - это только увлечение, блажь, которая с годами обязательно пройдет, но сейчас с ней нельзя не считаться.
      - Работал, - вяло ответил я. Разве ему расскажешь о живописце Болотникове, герое моего сценария? Не поймет. А если отец не поймет, то кто?
      Отец как будто угадал мои мысли о художнике.
      - Ты в "Известиях" недели три назад статью об абстракционизме не читал?
      - Нет.
      - Почитай. Советую.
      - О чем она?
      - Вредное это искусство - абстракционизм.
      - Папа, как искусство может быть вредным? Цель его - облагораживать людей, иначе это не искусство.
      - Правильно. Вот в "Известиях" и написано, что абстракционизм - не искусство, а вредная для народа живопись. Народу она непонятна, значит, не нужна.
      - Непонятно - не основание, чтобы сказать, что что-то плохое и вредное. Пусть художник пишет, как ему бог на душу положил.
      - Так, как они малюют, так и я смогу.
      - Смоги. Попробуй.
      - Вот Шишкин - настоящий художник!
      - Фотография.
      - Я бы себе в дом такую пачкотню ни за что не повесил бы.
      Я оглядел стены комнаты: отрывной календарь с красной цифрой числа на сегодняшнем листке да керамический львенок на телевизоре - пусто, далековато до любителя и ценителя живописи. Когда отец в последний раз был на художественной выставке? Кого он знает из современных художников? Про Пикассо, наверное, слышал, а вот Поллак, Брак, Клее... Но о живописи, тем более модерне, рассуждает смело - в "Известиях" все сказано, куда идти, что хорошо, что вредно.
      Я молчал.
      Потом спросил. Наверное, с той же интонацией, с которой он интересовался моими творческими успехами:
      - Как на работе?
      - Опять назначили пропагандистом. Пятый год подряд, - с оттенком гордости сказал отец.
      Я смотрел на него и думал - какой же ты у меня, батя, правильный, сил нет. Люблю я тебя, родной ты мой, но все-таки не трогал бы ты лучше того, чего не понимаешь. Знаю, некогда тебе было в своей жизни, нелегко тебе все давалось, время твое было такое. Голодали, сидели, воевали, строили. Ради чего? Ради будущего, ради меня. Вот я и пришел. И ты любишь меня, и ты боишься, чтобы я не наделал глупостей, не увлекся вредным для на рода абстракционизмом, за это еще и посадить могут, вот и даешь мне готовый рецепт, как жить: капитализм гниет, социализм стро ится, раз в газетах напечатано, значит, так и должно быть. И не иначе. Верь, не размышляя, не сомневаясь, легче будет жить, а ведь за легкую жизнь и боремся... Я вспомнил, что в Африке, в черной, страшной Африке, члены племени так верят своему сельскому колдуну, что если он прикажет умереть, то здоровый, крепкий воин ложится и умирает. Потому что верит очень. Не сомневается.
      Мы вернулись домой.
      Домой.
      Так, словно и не было больницы, санатория, Наташи.
      Пропало то время, кануло.
      Я сидел на стуле, вперившись в экран телевизора, пока не кончились передачи.
      Встал, выключил телевизор. Обернулся.
      Тамара сидела на кровати и плакала. Беззвучно, тихо.
      Просто катились и катились слезы из глаз.
      Ушел на кухню.
      Очень хотелось курить. Очень.
      Постоял у открытой форточки.
      Наплевать и забыть, как сказал Чапаев в кино. Мое дело - кино. Мое дело - делать кино. Говорить киноязыком о своем времени. Для этого поступить на Высшие режиссерские. Это - главное. Остальное будет как будет.
      Я вернулся в комнату, разделся в темноте, залез под одеяло. Тамара отодвинулась, освобождая мне место. Я обнял ее. Она взяла мою руку и осторожно погладила ею свой живот.
      Глава пятая
      --===unsaved:///newpage2.htm===-
      Глава пятая
      Свершилось.
      С высших режиссерских пришло официальное приглашение на собеседование. Это означало, что творческий конкурс я прошел, что мои сценарии чем-то приглянулись, чем-то привлекли внимание высокой комиссии. С работы ушел, сказав, что вызывают в военкомат.
      Небольшой просмотровый зал: пять или шесть рядов кресел, шелково отсвечивающий прямоугольник экрана, уютный пульт с микрофоном для переводчика - в таких зальчиках, где главный хозяин - экран, проходят закрытые просмотры, здесь святая святых искусства кино. Между креслами и экраном - стол, прогнувшаяся в почтительном наклоне лампа. С той стороны стола он, с этой - я. В коридоре, в толпе таких же претендентов, мне назвали его фамилию.
      Чулков.
      Я видел его фильм "Весенние заботы". Серость. И он будет учить меня кинорежиссуре?
      Чулков поднял голову, изучающе осмотрел меня. Как доктор больного.
      Я рассмотрел его тоже. Почти совсем лысый, впалые щеки, тонкие губы, очки в массивной оправе. Такие очки придают значительность лицу.
      - Расскажите о себе, - наконец попросил он.
      - Родился... учился... женился...
      - Какое удивительное совпадение, - усмехнулся Чулков, - и я родился, учился, женился. По образованию вы кто?
      - Инженер.
      - Так и работали бы инженером себе на здоровье.
      Про здоровье лучше не поминать - еще узнает про туббольницу. Чахоточных в режиссеры не берут.
      - Я работаю редактором в издательстве.
      - В каком? - оживился Чулков.
      - В отраслевом. По распределению.
      - А... - неопределенно-разочарованно произнес Чулков.
      Скорее всего интерес у него ко мне не пропал бы, будь я сотрудником "Искусства" или "Художественной литературы".
      - И все-таки зачем вам в кино?
      Дурацкий вопрос. Неужели неясно? Хочу рассказать про новогоднюю елку с военными игрушками, голод эвакуации, удар ножом в живот колобовского парня, похороны Сталина, оттепель, чистое небо, запуск первого спутника... про свое время. Только разве он поймет?
      - Кино люблю с детства. Хочу поставить фильмы по сценариям, которые представил на творческий конкурс.
      - Ага, - согласно кивнул головой Чулков. - Тогда все понятно.
      Что ему понятно, уже раздраженно подумал я. Мне не нравился этот человек, не нравилась его картина "Весенние заботы" про колхозное село с ядреными девахами и сельскими чубатыми парубками, которые преодолевают трудности в вопросах весеннего сева и любви, распевая частушки. Когда сеять им, конечно же,подсказывает секретарь парткома, правда, предварительно посоветовавшись со стариком, народным умельцем и балагуром. Красивые полушалки, красивые полушубки, красивая полуправда.
      - Возьмем для начала ваш сценарий "Немая", - Чулков действительно взял листы со стола, вгляделся в них. - О чем история? Девочку контузило во время войны, а заговорила она снова, когда влюбилась. Чисто медицински это возможно?
      - Не знаю. Разве такой вымысел недопустим?.. Здесь же идея: любовь сильней войны.
      - Любовь? Сильней? Войны? - скептически пожал узкими плечами Чулков. - Ну, хорошо, предположим, хотя где-то это уже было... Все было... Все эти мелодраматические терзания на фоне красивых морских пейзажей. Давайте-ка поставим вопрос по-другому. Ответьте мне: Кто она? Чем занимаются ее родители? Какая профессия у героя? Портной, космонавт, сталевар?..
      - Понятия не имею, - пришла моя очередь пожимать плечами.
      - Автор сценария, - назидательно сказал Чулков, то есть вы, обязаны знать про своих героев все. Иначе, в чем же у вас правда жизни?
      В полушалке и в полушубке, подумал я.
      - Получается абстракция, а это не пойдет, не пройдет. Любовь сильней войны. Чистый пацифизм. Море, пляжи, чайки, волны - все красивенько, но откуда эти люди? Что они, из чего-то не материального созданы? А скорее всего, так оно и есть. Они - не люди, гомункулюсы, плод вашего разгоряченного воображения. Не более того. Следуем дальше. "Живописец Болотников".
      Он взял листки моего сценария, поднял на лоб очки, сразу потеряв значительность, и подслеповато углубился в чтение. Ясмотрел на пустой экран за его спиной. Белый, как бы ждущий взрыва, готовый для проекции полотен Болотникова. Вот уж про кого я знаю все. Еще бы - лежали в одной палате. Болотников не мог рисовать, как мечтал, мучился, страдал, заболел из-за этого. Как Ван-Гог расплатился рассудком за свою палитру...
      - Опять война, - откинулся Чулков на спинку кресла, - почему война? Художник и Война, скажете. Опять абстракция. Или вот: почему у вас эсессовец с еврейским лицом, вы так и пишете - с семитскими глазами. Что вы хотели этим сказать? Что и среди арийцев были иудеи? Что евреи пролезли даже в отборные войска фюрера?
      Опять он выворачивает все наизнанку.
      - Нацист или шовинист остается фашистом в любом обличье.
      - Вы антисемит?
      Я удивленно вгляделся в его лицо. Чулков? Может у него по жилам бежит часть чужой крови, и вот она взывает сейчас к расправе надо мной?
      - Нет, я не антисемит. У нас в издательстве работают и русские, и евреи, узбечка, латыш, украинцы... Особой разницы между ними не вижу. Евреев даже больше, чем других.
      - Ну и как?
      - Что как?
      - Ну, вообще.
      - Хорошие люди.
      - Вы сионист?
      Все-таки он - Чулков.
      - Хватит об этом, - решил он. - Наконец, третий ваш опус. Опус номер три. "Белые горы". Кто эти люди? Куда они идут? Где это происходит, в конце концов?
      - В Тяпляпландии, - буркнул я. - Бессмысленно отвечать на эти вопросы - там же все написано.
      - Бунт на корабле, - неодобрительно скривился Чулков.
      - Все написано и сказано. Как у Чехова. Ишь ты, извините, ишь вы. Вопросы будут задавать худсовет, директор студии, работники Министерства кинематографии. Поверьте мне.
      Он умолк.
      Потом улыбнулся. Зубы белые, как полотно экрана.
      И тихо, по-дружески сказал:
      - Все, что вы написали, придумали, вообразили - это прекрасно. Вернее, кажется прекрасным. Причем, на сто процентов - только вам. И вам придется, будучи человеком самой страшно унизительной и открытой любым нападкам профессии, будучи кинорежиссером, постоянно убеждать кучу людей, тупых, упрямых, иезуитски мыслящих, льстивых, коварных, бестолковых, обидчивых, усталых, равнодушных, что вы - гений. В конце концов, даже ваши коллеги по съемочной группе должны верить вам. Такие вам предстоят заботы...