Свое время

      - Весенние, - неуклюже сострил я.
      Он очень цепко глянул на меня.
      - Чтоб цыпляток по осени считать. Последний вопрос: какой период в создании кинокартины главный по вашему мнению?
      - Монтаж.
      - Абсолютно неверно. Идите. Впрочем, еще один вопрос. Стихи в сценариях чьи?
      - Мои.
      - Прочтите свое. Что хотите.
      Я почему-то повел головой, словно скидывая тяжесть, и, четко отпечатывая слова, стал читать само собой пришедшее на память:
      Мой мозг тяжел и сер.
      Он многосвязным языком
      облизывает вечность.
      Он, как английский пэр,
      смешной, шалун беспечный.
      Он свят, как сатана.
      Изыскан, как крестьянин.
      Криклив, как немота.
      И, как реальность, странен.
      Мой мозг тяжел и сер.
      Он многосвязным языком
      облизывает вечность.
      Он ограниченный без мер,
      что хочет бесконечность.
      Мой мозг тяжел и сер.
      - А вот это интересно, - оживился Чулков. - Слушайте, вам надо в Литературный. Какого черта вам делать в кино? Для синематографа вам нехватает характера, упрямства, пробивной, как таран, силы. Вы должны были меня рассмешить, напугать, развлечь, разозлить, обольстить, в конце концов. Убедить, что вы дьявольски талантливы, но, как алмаз, нуждаетесь в огранке, в помощи. Как я делаю с директором студии. И если бы завтра мы с вами явились на худсовет со своими творческими заявками, вы проиграли бы. К постановке приняли бы "Весенние заботы", а не "Белые горы". Идите. Работайте. Пишите стихи. Успеха.
      Я повернулся спиной к пустому экрану, к просмотровому залу и вышел.
      А ведь он прав. Чулков.
      Преподал мне наглядный урок. Уж очень я люблю себя, свои стихи, свои сценарии. И надеялся, что все будут потрясены ими. Ах, как необычно, как оригинально! Шиш с маслом не хотите?
      Здесь все пишут стихи, сценарии, одарены каждый по-своему и каждому надо пробиваться, драться за свое место под солнцем. И быть соперником, и побеждать соперника.
      Я не смог.
      Кстати, надо собрать все свои стихи.
      Глава шестая
      --===Свое время===-
      Глава шестая
      Можно доехать в метро до станции, от которой рукой подать до издательства, а можно сойти на остановку раньше и спуститься по бульвару почти до набережной Москвы-реки. Я так и сделал - так много солнца было в тот день на улице: в безоблачном небе, в стеклах домов и проезжающих машин, в зеркальцах мелких луж ночного дождя.
      По утрам все ощущения обостряются - отдают новизной пробуждения, хотя с годами эта новизна блекнет. В детстве я был уверен, встав от послеобеденного сна, что "вчера" было утром. Почему же так быстро пролетело детство, если в каждом дне было два?
      Издательство наше размещалось в доме, построенном когда-то богатым человеком. Широкая лестница двумя плавными полукружиями вела наверх, на бельэтаж, где соединялась в площадку, с которой с одной стороны вход в двухсветный зал, как сказали быбывшие владельцы дома, а с другой стороны находились когда-то жилые комнаты, в одной из которых стояли теперь столы нашей редакции. Высокий зал был разгорожен тонкими переборками, как огород, и отведен под производственный, хозяйственный и другие функциональные отделы издательства. В конце зала, в отдельном помещении, стоял бильярдный стол, но не полный, а половинный - предмет нашего вечного соперничества с Яном Паулсом, моим коллегой по редакции, моим товарищем.
      В нашей комнате во всю длину прикноплены обложки журнала - пропагандиста передового опыта и новых технологий. Площади стены хватает на тридцать шесть обложек - по двенадцать за год. Стена помогает оценить, каким было лицо нашего издания, лучше оно стало или хуже.
      Я, как всегда, слегка опоздал - Малика Фазыловна, заведующая редакцией, и Ян уже о чем-то спорили, сидя каждый за своим столом. Я прислушался, чтобы в случае чего поддержать Яна.
      - Ну, сколько я тебя просила, - отчитывала Яна Лика, - напиши типовое письмо, разошли его по светилам науки и корифеям промышленности, пусть выскажут свое мнение о нашем журнале.
      - Лика, ты очень красивая женщина, - галантно сказал Ян и сделал паузу. Поправил пенсне. Откуда он его откопал?
      Лика молча ждала.
      - Ты не только очень красивая, ты очень умная, - продолжил Ян со вздохом. - И не только умная, ты опытная. Ты же работаешь здесь с основания журнала. Неужели тебе неясно, что настоящие светила и корифеи давно перемерли, а тем, кто сейчас занимает их места или мнят себя таковыми, до высокой лампочки такие мелкие проблемы, как тематика какого-то отраслевого издания.
      - В конце концов, кто здесь начальник? - уже не на шутку завелась наша заведующая.
      - Вот стило, вот папирус, - взмахнул авторучкой Ян, - сейчас изготовлю текст.
      Через четверть часа он положил Лике на стол исписанный лист. Лика стала читать и сердито рассмеялась:
      - Ну, не нахал? Нет, ты посмотри, Валерий... Это же надо такое отчебучить.
      В правом верхнем углу листка каллиграфическим почерком было выведено: "Новодевичье кладбище, участок 62, секция 21, академику Ивану Ивановичу Иванову". Далее следовал текст типового письма.
      - Раз уж у Яна такие связи с загробным миром, - серьезно сказал я, вам, Малика Фазыловна, следовало бы на ближайшем заседании редколлегии ходатайствовать о персональном окладе старшему редактору Паулсу. Откроем новую рубрику в журнале.
      Консультация живых и рвущихся на пьедестал с теми, кто уже по пал в святцы, по проблемам технического прогресса.
      - Фирма "Харон Паулс энд Стикс Корпорейшн", перевозка идей, умеренные цены, смазанные уключины, - холодно блеснул стеклышками пенсне Ян.
      - А зачем смазанные уключины? - поинтересовалась Лика.
      - Чтоб не скрипели, - хором пояснили мы.
      - Ну вас к дьяволу, - сердито улыбаясь, фыркнула Лика.
      - А действительно, пойдем подышим серой. Импортной, - Ян достал из стола пачку сигарет. - "Астор". Новинка на советском рынке.
      Мы вышли с Яном на лестничную площадку. Я повертел в руках нарядную коробочку - в такой упаковке любая дрянь вызовет интерес. С портрета в овальной рамке на меня презрительно смотрел холеный старик в камзоле и при седых буклях парика.
      - Астор... английский лорд? - спросил я у Яна.
      - Нет. Западная Германия.
      - Почем?
      - Дешевка. Восемьдесят копеек.
      - Восемьдесят? Пачка? - не поверил я. - Всю жизнь курил "Дукат". Гривеник десяток.
      - Времена наступают другие, молодой человек, - похлопал меня Ян по плечу. - Зажиточные. Скажешь, нет?
      - Что-то не чувствуется.
      - Раз они, - Ян поднял палец кверху, - считают, что это нам по карману, значит, так оно и есть.
      - Ты лучше, старик, расскажи, что новенького в нашем заведении. Я даже не успел толком поговорить с тобой после возвращения.
      - Да все по-прежнему. Проводим заседания, делаем план, выпускаем стенгазету. Директор раздает нагоняи, главный редактор спит, о, кстати, о главном. На него же исполнительный лист пришел.
      - На Ярского? - у меня отвалилась челюсть от изумления.
      - На него. На алименты.
      - Ему же под семьдесят.
      - Не скажи. Он - ровесник века.
      Все равно уже не помнит, как это делается. Хотя раз лист пришел, значит кто-то поддался очарованию этого старого гриба.
      - Жена. На него на алименты подала жена.
      - Что за чушь?
      - Это же не первый брак у Ярского, - объяснил мне Ян. - В первый раз он одуплился лет пятнадцать назад. Родил дочку, все как положено. Потом у него роман случился с Ольгой Лядовой, помнишь секретаршу директора? Хотя нет, ее ты не застал. Шумное было дело, но Ярский таки развелся, и теперь ему Ольга родила. Тоже дочку.
      - А при чем тут алименты?
      - Это просто. По закону Ярский платит алименты первой же не - двадцать пять процентов. Ольга может, не разводясь, подать на мужа на алименты, что она и сделала. Теперь он отстегивает треть зарплаты, зато половина этой трети идет первой дочке, а другая - второй.
      - Сколько же Ярские выиграли на этом в месяц?
      - Рубля двадцать два, двадцать три.
      - Цена его порядочности... Ты не задумывался, Ян, что все имеет свою цену, причем иногда можно назвать точную сумму таких вроде бы абстрактных понятий, как честь, совесть? Двадцать три рубля в месяц, меньше рубля в сутки. А откуда вы все это узнали?
      - Гладилин, секретарь нашего партбюро, поручил мне, как своему заместителю, разобраться.
      - Ну и что теперь Ярскому будет?
      - А ничего. В райкоме сказали - не трогать, Ярский - член комиссии старых большевиков, нельзя подрывать авторитет партии.
      Пожурили нашего Дон Жуана и отпустили с миром.
      - Мне такое в голову не пришло бы.
      - В твою голову и не придет. Кстати, о тебе. Какой-то ты нерадостный после возвращения, что-то тебя гложет, старик. Или я не прав?
      - Угадал.
      - Тогда расскажи, если не секрет.
      Я коротко обрисовал Яну свою ситуацию.
      Он задумался.
      - И что же ты решил? - спросил он наконец.
      - Ждать. Тамара родит. А там видно будет.
      - Разумно... А ты не замечал такое странное свойство времени: время покажет, время подскажет, что делать. По прошествии времени ты понимаешь, прав ты был или нет, но при этом время просто пройдет, исчезнет навсегда, его не вернешь, и изменить что-либо будет просто невозможно... И да минует меня чаша сия.
      - Почему же она должна тебя миновать?
      - Я никогда не женюсь.
      Ян снял пенсне, близоруко прищурился. Лицо его сразу изменилось словно подтаяла, отекла, набрякла вековой усталостью доселе непроницаемая маска.
      - ?.. - безмолвно-вопрошающе смотрел я на Яна.
      - К чему плодить несчастных? - ответил он.
      - Получается, что тот, кто у меня родится - сын ли, дочь - уже обречены?
      - Пожалуй, что так, - Ян опять утвердил пенсне на носу.
      - А ведь ты и впрямь Харон.
      Глава седьмая
      --===Свое время===-
      Глава седьмая
      Наверное, только повзрослев, мы осознаем, какую счастливую беззаботность в детстве дарила нам мама. Мама подаст, мама уберет, мама выслушает и вытрет слезы. Мама встретила меня в передней, кряхтя, нагнулась, хотя ее мучил радикулит, и достала шлепанцы. На кухне уже стоял обеденный прибор, нарезанная закуска, зелень, хлеб.
      - Сынок, ничего, что я здесь накрыла? А хочешь, в комнату перенесем? Там телевизор, - спросила она у меня.
      - Ну, что ты, ма, не надо. Я ненадолго, поем и домой.
      - Ты закусывай, закусывай. Вот колбаски положи. Я сейчас подрежу еще, ешь.
      - Не надо, мамуль. Спасибо. Хватит.
      - Как же не надо - тебе-то, ой, как надо хорошо питаться. Тамара готовит или по-прежнему на пельменях да на яичнице сидите?
      - Готовит. Ты не беспокойся. Я и на работе обедаю - у нас вполне приличная столовая.
      - Ну, слава богу, хоть бы у вас все наладилось. Главное, живите дружно. Ты ее уж не обижай, повнимательнее будь - у нее сейчас время такое, беспокоить ее нельзя. А ты опять в своей киностудии пропадаешь? И что ты там потерял? А деньжат хватает? Может подбросить? Хотя много-то я не могу, сам знаешь.
      - Не надо, ма. Я за бюллетень получил за три месяца, так что пока есть.
      - Мы с отцом решили коляску вам подарить - вы не вздумайте сами покупать.
      - Спасибо. И что бы мы без вас делали?
      - Такая уж у нас забота - детей вырастить... Теперь и ты своих няньчить будешь. Только что-то ты невеселый в последнее время, сынок, случилось что?
      Я долго не отвечал. Родители не были в курсе всех наших с Тамарой разногласий, но почему бы, в конце концов, как говорил Чулков, не сказать матери всю правду? С другой стороны, как ее скажешь?
      - Не знаю, мам... Только мне кажется, что рано нам заводить ребенка.
      Мать рассмеялась.
      - Сделанного не воротишь - теперь никуда не денешься, считай, семь месяцев прошло. Раньше надо было думать.
      - Раньше мы думали вместе, потом врозь. Я никак не могу понять логики Тамары - мы же фактически разошлись, как в море корабли, и сколько было крика и обид, и всем-то я ей нехорош был, и вдруг - на тебе...
      - Хочешь понять женскую логику? - Мать лукаво улыбнулась.
      - Никогда мы с тобой не говорили на эту тему, сын, но ведь у меня с твоим отцом тоже не все гладко получалось, бывали такие моменты, что, казалось, не то, что пить, дышать одним воздухом вместе невозможно... Помню, мы в первый раз поехали вдвоем отдыхать на юг, сразу как поженились. Море ласковое, синее, синее, песок белый. Выпили винца как-то за обедом и купаться пошли. Он развеселился, давай в шутку топить меня. И чуть не утопил. Я только вынырну, кричу ему, перестань, перестань, пожалуйста, а он опять меня под воду, я уже захлебываться начала. Еле вырвалась. Вылезла на берег, реву, он опомнился, да поздно, я ему пощечин надавала, да еще такое наговорила в истерике, весь пляж ахнул, он обиделся и в сторону сел, а я платье кое-как натянула, домой бегом, вещи собрала - и на вокзал.
      - Как дети, - улыбнулся я.
      - Дети и есть. В вашем возрасте. Хорошо, еще хватило ума у него, чтобы с цветами отыскать меня на вокзале, а у меня - чтобы простить его. Ты запомни, Валерий, нам, женщинам, прежде всего внимание нужно, восхищение, причем постоянно, а не от случая к случаю. Представь себе, какое это унижение, на виду у всего пляжа реветь, как мокрая курица.
      - Но ты же сама поколотила отца и тоже на виду у всех.
      - Что я? Я - другое дело. У меня и сейчас, как вспомню об этом, руки чешутся. Соображать надо. Какие вы все-таки, мужчины, грубые, фу.
      Глаза у матери сверкали, она похорошела от гнева, и в ней проглянула та задорная и гордая девчонка, которая приворожила не очень-то общительного, с нелегким характером отца.
      - Разошлись бы, и не было бы меня на свете, - я ласково погладил мать по руке.
      - Был бы. Ты уже был, только отец об этом не знал. Я ему на пляже сказала, что не хочу иметь от него детей, а на вокзале сказала, что у нас будешь ты. Уж тут-то его и прошибло...
      - Разве на вас угодишь?
      - А ты как думал? Мы, женщины, дикое племя. И как бы я хотела, сынок, чтобы тебе в жизни повезло с ними. Я где-то читала, что кошки, хоть и домашние животные, но приручить их человеку до конца так и не удалось. Они принимают еду и ласку, но есть у них своя территория, где они гуляют и охотятся. Так и женщины выпускают когти, когда посягают на их независимость.
      ... Дикое племя. Я шел домой с сумками, в которые мать выгрузила полхолодильника, и мне представился табун амазонок с луками и колчанами стрел за плечами, бесстрашных и беспощадных, стоящих на страже своих лагерей, в которых мужчины содержатся как жеребцы для продолжения рода. Потом я представил себе мать во главе табуна и рядом с ней Тамару, а вот Наташу в виде воинственной амазонки представить не мог. Нет, она не из дикого племени. Может быть потому, что ее доброта и терпимость выстраданы на больничной койке?
      С другой стороны, Тамара с удовольствием теперь готовила и стирала, терпеливо дожидаясь моего возвращения, и от щедрот ее материнской нежности доставалось и мне, - неужели и вправду ребенок так резко меняет психологию женщины?
      Глава восьмая
      --===Свое время===-
      Глава восьмая
      Через два дня Тамара сказала мне, вернее не мне, а кому-то в пространство - у нее появилась манера неожиданно начинать и обрывать разговор, говорить, не глядя, невпопад смеяться и хмуриться:
      - А послезавтра поедем на дачу...
      - С какой стати? - Я никак не мог сообразить, в связи с чем возникло такое предложение, и потому не знал, как на него реагировать.
      - То есть как это с какой стати? - подняла одну бровь Тамара. - Будет девятое мая - день Победы.
      - Ну и что? - опять не понял я.
      - Мой папа - фронтовик, неужели ты забыл? - подняла вторую бровь Тамара.
      - Не забыл. Значит, он нас приглашает отметить праздник на даче?
      Тамара опустила брови и долго молчала.
      - Так приглашает или нет? - не выдержал я.
      - Нет... то есть да, но не знаю... Может быть, он просто хочет нас видеть, но это совсем необязательно. Надо будет ему помочь...
      Она опять помолчала и, наконец, добавила:
      - И мама просила...
      Я вспомнил наши разговоры перед отъездом в санаторий, когда она мне рта не давала раскрыть - куда девалась ее энергия, ее желание переделать буквально все по-своему?
      Дача находилась по современным понятиям рядом, в пятидесяти километрах от Москвы, а по понятиям того времени, то есть почти двадцать лет назад, не близко.
      Электричка была переполнена - народ не только дружно собрался на страдную пору обработки своих садовых участков, но и отправился на загородные кладбища помянуть своих усопших - в белых платках, связанных узелком, везли куличи и крашеные яйца.
      Тамаре в вагоне уступили место, и через час мы, не торопясь, шагали по кое-где уже просохшей тропинке вдоль дачных заборов. Чем дальше от станции, тем глуше был слышен вдали грохот проходящих поездов и на смену ему пришел шум, присущий только дачной местности: кто-то стучал молотком, где-то журчала вода, звенела пила и тюкал топор - все эти звуки жили в голубом бездонном куполе неба с белыми ленивыми облаками. Над участками плавал серый дым - жгли прошлогодние листья, обмороженные за зиму и обрезанные сучья,всякий мусор и хлам. Иное дело на участке тестя - он еще с конца марта переселился на дачу и успел выходить свои шесть соток настолько, что даже чувствовался перебор - все так вспахано, так покрашено, так подвязано, все настолько рационально, что даже не хватало чего-то естественного, одичавшего.
      Я всегда чувствовал на даче тестя не как в местах отдыха, а как на предприятии по производству сельскохозяйственной продукции, хотя, надо отдать ему должное, горбатился он на участке один, помощи особой не просил и нас почти не эксплуатировал.
      Обедать сели часов в пять пополудни за уставленный закусками стол, во главе которого восседал тесть, Иван Алексеевич, сменивший по случаю праздника свой обычный, дачный, из старых ношеных вещей наряд на белую рубашку. Рядом с ним разместился наш единственный гость, сосед, Павел Иванович, которого иначе как Бондарем никто не называл - фамилия у него была такая, и которого я тоже всегда воспринимал, как неотъемлемую часть дачных участков, настолько он был серым, невзрачным, будто припорошенным землей. Сегодня на Павле Ивановиче был надет серый пиджак, сияющий блеском орденов и медалей.
      Разговор, естественно, пошел о войне - я никогда не мог себе представить такой жизни, когда изо дня в день над тобой висит смертельная опасность или может прийти страшная весть о гибели твоих близких. И так в течение четырех с лишним лет.
      Иван Алексеевич молчал, кратко высказавшись по поводу войны - чего ее поминать, проклятую, а Павел Иванович, наоборот, охотно рассказывал:
      - Пожалуй, самое значительное, что со мной случилось, если уж ты интересуешься, это, когда меня в тыл к врагу забрасывали. Под Краснодаром станица есть, Черкесская, вот в ее район нас и выкинули. Задание ответственное, надо было разузнать, действительно ли немцы меняют румын на этом участке фронта или нет. Раз меняют, значит, готовят что-то серьезное. Уже три группы послали, но они пропали, не было связи с ними. Вот в следующую группу я и попал, я же до войны в аэроклубе занимался, имел шесть прыжков. Остальные, как оказалось, ни разу не прыгали. Четверо нас было, радист пятый. Перед самым вылетом один исчез, как потом выяснилось, в санчасть ушел, но никому не сказался, испугался, видно, а у меня во взводе товарищ был, Петр. Я - Павел, он - Петр, нас так и звали Петропавловском, все время вместе - он и вызвался лететь. Я попросил летчика пониже спуститься, чтобы не раскидало нас, он кивнул, ладно, мол, а когда парашют раскрылся, вижу - до земли далеко. Ночью прыгали, но луна светила, и, что самое главное, мешок с продовольствием у меня оторвался, видно, узел я не туго затянул. Ну, так обидно стало, до сих пор обидно, не поверишь. Я пытался запомнить, где он упал, но куда там. Разнесло нас друг от друга - на второй день только вместе собрались. Да там, считай, неделю по тылам ходили, сведения передавали - вот и получилось, что этот мешок нам бы очень пригодился. Когда получили приказ возвращаться, через линию фронта переходили. Вот тут и случилась беда. На немцев напоролись. Один из них гранату бросил, взрыв пришелся в приклад автомата, что у Петра в руках был. А мы бежали цепочкой, и Петя еще метров четыреста бежал сгоряча. Потом в воронке на нейтральной полосе укрылись, тут и увидели, что у него весь живот разворочен. Не дожил Петя до победы, кровью истек. Ему за эту операцию орден Отечественной первой степени посмертно, мне - второй степени. Правда, теперь мы все пятеро - почетные граждане станицы Черкесская. На двадцатилетие Победы ездил я туда, Петру поклониться...
      Я слушал Бондаря и думал о том, что героизм для него - дело бытовое: то, что он ночью прыгал в тыл к врагу, это ладно, но обидно, что мешок с провизией оторвался, а так воевать можно. И еще мне подумалось, что война, эта всенародная беда, обнажила до корней человеческую душу - трус бежал в санчасть, а друг шел на смерть за товарищем. Какими же должны стать люди после Победы? Неужели после такой крови, после атомной бомбы они не поняли, что жизнь - самое дорогое на свете чудо и прожить ее надо по законам добра и терпимости? Ни Иван Алексеевич, ни Елизавета Афанасьевна ни разу не навестили меня в больнице, хотя в почти образцовом дачном хозяйстве у тестя на крыльце жил паук, которого он не вымел, а, наоборот, подкармливал пойманными мухами, а Елизавета Афанасьевна детский врач по профессии - уговаривала Тамару бросить больного мужа. Или я несправедлив к этим достаточно хлебнувшим горя в своей жизни людям?
      Глава девятая
      --===Свое время===-
      Глава девятая
      ... Изогнутое лицо Тамары в блестящем цилиндре ведерного самовара, который она пыталась поднять, ее вой от безумной боли... Серая спина Бондаря, за которой я спешу, спотыкаясь, раздвигая ветви вишен... Большой, розовый, полусонный, полупьяный хозяин "Москвича", худая, как половая щетка, его жена, визгливо ноющая в дверях - не пущу!.. Тесть, стоящий, как в резной раме, на крыльце как раз под паучьей сетью... Долгий путь в "Москвиче", упирающемся светом фар то в разъезженную дорогу, то в пустую темноту неба... Добродушный голос большого, розового водителя - ты мне в машине не рожай, потерпи, голубушка... Безлюдные улицы города Железнодорожный - волком вой, не у кого спросить, где роддом... Невозмутимая полнолицая медсестра в приемном покое, равнодушно заполняющая карточку под стоны Та мары...
      Это - не мой сценарий.
      Это - жизнь и крутой водоворот в мирном с виду ее течении. Только что мы сидели за праздничным столом, вели неторопливую беседу - и вдруг обвал, оползень...
      На следующий день электричкой и автобусом я добрался до роддома, держа в руках сетку с яблоками и бутылками сока. Уже другая дежурная, осведомившись, когда поступила Тамара, поводила пальцем по списку, вспыхнула улыбкой:
      - Поздравляю, Истомин, сын у вас, три восемьсот, сорок девять сантиметров.
      Я настолько был потрясен, что машинально отдал передачу и вышел на улицу. Неподалеку, на лавочке сидел светловолосый мужчина, нага на ногу. Он долго смотрел на меня, потом окликнул:
      - Чего столбом встал? Садись, закури...
      Я благодарно кивнул, сел и затянулся папиросой.
      - С кем поздравить? - блондин.
      - Сын, - растерянно улыбнулся я.
      - Счастливый, - позавидовал блондин. - А у меня девка. Говорил своей, лучше домой не возвращайся, так нет, назло непарня родила. Прямо не знаю, что делать... А ты чего сидишь?
      - Как сидишь? - не понял я.
      - Беги бегом, рынок здесь за углом, цветов купи, записку напиши супруге, радость же у тебя, эх, ты...
      Я так и сделал и в ответ получил Тамарину записку, на клочке бумаги с неровными, размытыми строчками, может плакала?
      "Поздравляю с сыном. Мне его показывали. Смешной очень. не ничего не надо. Т."
      Только в электричке я, наконец, понял, что я - не просто я. Я - отец, у меня есть сын. Сынок. Мальчишка. Подросток. Он придет ко мне и спросит - как жить, отец? Почему на свете есть зло? Помоги, отец... Что я ему отвечу?.. А пока для него все будет впервые - первый вздох и крик, первая боль и вкус материнского молока, первый сон и пробуждение...
      А когда-нибудь он станет впервые отцом.
      Как я.
      А я - дедом.
      Глава десятая
      --===Свое время===-
      Глава десятая
      В то время, когда Тамара находилась в роддоме, я получил письмо от Наташи. Впечатление от первых строк было такое, будто она затаила дыхание перед тем, как броситься в ледяную воду. Она писала,что чувствует, случилось у меня что-то непоправимое, и как ей пусто без меня, нет меня рядом, нет меня в бывшей усадьбе, где мы разлучались только на ночь, и если я есть, то только в ее снах.
      Письмо Наташи заканчивалось стихами:
      Мимо вокзалов, полей и берез
      письмо мое едет под стук колес.
      Мои беспечные руки
      его опустили в ящик
      и мечутся нынче в муке
      разве оно настоящее?
      Вернуть мне его назад!
      Где были мои глаза?
      Как я сумела,
      как смела?!
      Как оно пролетело
      сквозь духа цензуру?
      Прости меня, глупую дуру...
      Любить высоко и чисто
      за что, мой любимый?
      За что, мой неистовый?!
      Перечитывать письмо я не стал.
      Держал в руках листок клетчатой бумаги, исписанной круглым, полудетским почерком, видел глаза Наташи сквозь окно уходящего автобуса... Что ей сказать?
      Правду.
      Если поймет, то дождется, если нет...
      "... Не вели казнить, вели миловать. Знаю, как извелась, ожидая весточки от меня, и хорошо сделала, что сама написала. Не стану ссылаться на дела и занятость - все оказалось иначе, чем я предполагал - знай только одно, что я не хочу терять тебя и верю в нашу встречу, несмотря ни на что. Все, что было, помню настолько ясно, что остро жаль времени, растраченного в санатории на шахматы и другие развлечения без тебя.
      Ты совершенно права - поменялась обстановка, размеренный режим санаторной жизни сменился на суматошный ритм города - и я ощущаю, как нехватает кислорода наших ежедневных прогулок и послеобеденного отдыха, к чему мы так привыкли. Поэтому набирайся как можно больше здоровья и сил, не ленись, не хандри - гуляй, не торопись выписываться, будут предлагать остаться -оставайся в санатории без сомнений как можно дольше.
      В нашей студии меня встретили так, будто расстались только вчера. Родные лица ребят - Коля Осинников, Виталий Вехов. Я рассказывал тебе о них. Серьезно поговорили с Костей Гашетниковым, руководителем нашей киностудии. Он уже заканчивает режиссерские курсы, куда я отослал свои работы, и приступает к съемкам самого настоящего полнометражного фильма о лесничих. На курсы я, к сожалению, не поступил, может быть это и к лучшему.
      Иная ждет меня стезя.
      Наше несчастье, наша болезнь оказалась причиной нашей встречи. Неужели счастье всегда приходит после несчастья? В таком случае твои предчувствия не обманули тебя - нам предстоят новые испытания. У меня родился сын. Я должен вернуться к жене, к матери моего ребенка.
      Как все сбудется, как сложится - не знаю, честное слово.
      Повторяю, терять тебя не хочу, поступить иначе не могу.
      Сохрани любовь.
      Сохрани веру..."
      Три спички, зажженные ночью одна за другой.
      Первая, чтобы увидеть твои глаза.
      Вторая, чтобы губы увидеть твои.
      Третья, чтобы увидеть лицо твое
      все, целиком.
      И чтобы помнить все это,
      тебя обнимая потом,
      непроглядная темень кругом...
      Где я читал эти стихи?
      Глава одинадцатая
      --===Свое время===-
      Глава одинадцатая
      Мы молча пожали друг другу руки. Сели. Закурили.
      Я внимательно рассматривал Костю Гашетникова. Сколько мы с ним не виделись? Несколько месяцев, наверное. Став профессиональным режиссером после окончания Высших курсов, он, пожалуй, слегка погрузнел, как бы спрятался за новым слоем брони и поглядывал на меня изнутри маленькими глазками.
      - Как Елена?
      - По-прежнему. Без работы. Без настоящей. Парадокс, хорошая актриса, это я тебе не как заинтересованное лицо говорю, а ролей никто не дает такой типаж уже есть. Актрису такую Корнееву знаешь? Так вот, моя Ленка на экране точная ее копия. Как близнецы.
      - А ты взял бы ее к себе в картину, придумал бы ей эпизод.
      - Нельзя. Жена. Это раньше можно было, а сейчас категорически не приветствуется.
      - А Самборов? Всю жизнь жену снимал. И сейчас, по-моему, снимает.
      - Так то Самборов. Он же Сам...боров.
      - Жаль... А что у тебя с фильмом?
      - Это уже интервью? - Костя Гашетников с усмешкой уставился на меня. Как прежний, ироничный и саркастический Гашетников.
      Я сам попросил его о встрече - сыну полгода, денег в обрез, решил подзаработать, тем более, что Ян Паулс обещал посодействовать - у него знакомый редактор в "Советском экране". - Нет... Не знаю, как писать о тебе. Наверное, о Самборове легче было бы. Но у меня задача другая. Нужен материал о молодых.
      - Тогда просто, - прищурился Костя. - Значит, так... В своей первой ленте "Полнолуние" начинающий режиссер затронул волнительную для всех нас тему охраны русского леса, так глубоко и полно раскрытую старейшим советским писателем Леонидом Леоновым. Молодые кинематографисты. Какие они? Какие проблемы находятся в центре их внимания? На остром конфликте между новым и старым молодые авторы, из которых следует особо выделить старейшину операторского цеха Бориса Карловича Юрловского, работавшего еще с Дзигой Вертовым, исследуют разные характеры, рассматривают через объектов киноаппарата...
      - Перестань, я так никогда не напишу, - прервал я Костю.
      - Но зато финал фильма, апофеоз апогея, это победа добра над злом, рассвет на вырубленной делянке и молодые побеги будущего леса.
      - Пусть так профессиональный кинокритик пишет.
      - Ладно, старик, шучу. Давай в самом деле о деле... Ты сценарий фильма, который я собираюсь ставить, читал?