Вечный слушатель

      я вижу их не примиренных с миром
      на улице холодной и сырой
      они бредут замызганным трактиром
      влекомые он им твердит открой
      да пей! И вот вошли толпою робкой
      в бокалах плещется пунцовый хмель
      но самогон под самодельной пробкой
      вернее: все любимое досель
      придет на память вместе с первой стопкой
      а со второю дух родных земель
      а третья отведет к отцовским селам
      уже звучат старинные псалмы
      и что ни миг все более тяжелым
      становится питье: закон корчмы
      да пусть и спляшут таковы порядки
      для тех кто рвется в глубь исконной тьмы
      наутро же на городской брусчатке
      лежат они родной земли остатки
      РОДНОЙ ПЕЙЗАЖ
      Деревеньки дремлют как дворняги
      лижут раны маются от хвори
      а вокруг лишь топи да овраги
      темнота забвение и горе
      приползают годы по дороге
      да порою смерть пригонит дроги
      Зимние приходят ураганы
      вся природа будто неживая
      лишь лежат холодные курганы
      каждый словно келью прикрывая
      где ничто не может опечалить
      до весны не стает с кровель наледь
      Но весна придет без проволочек
      паводок примета жизни здешней
      хижины как ряд дырявых бочек
      снова станут гнить к погоде вешней
      лето их жарой вконец иссушит
      осень их чредою ливней душит
      Деревеньки дремлют как дворняги
      лижут раны маются от хвори
      а вокруг лишь топи да овраги
      темнота забвение и горе
      проползают годы по дороге
      да порою смерть пригонит дроги
      НОЧЬЮ ВОЗЛЕ ОКНА
      Отец гляжу в потемки
      не верю ничему
      лишь искры мы потомки
      способны зрить сквозь тьму
      А сумрак неспокойный
      хранит твои следы
      я слышу ветер знойный
      И шорох бороды
      МЕСТО РОЖДЕНИЯ
      Я родился ненужным чадом
      чужою мне была семья
      что вовсе лишний в доме я
      кормилица твердила взглядом
      Рожденный в деревенской хате
      я видел в ней не место мне
      я родился в такой стране
      где был решительно некстати
      И в мир где двери все закрыты
      я вышел чуть пришла пора
      и понял слушая ветра
      в непротивленье суть защиты
      БУХТА ЛУНЫ
      Смежаются любимой очеса
      нисходит ночь и падает роса
      покуда в пурпур облака одеты
      покрыты синью всхолмья и леса
      Но в вышине былого дня приметы
      там цапля одинокая видна
      тоска по родине! О где ты где ты
      А цаплю поглощает вышина
      заснут цветы и дети поневоле
      в ничем не омраченной бухте сна
      Чем сон не родина? И только в поле
      еще труды не кончены пока
      луна восходит ей не должно доле
      ни тропки охранять ни тайника
      мир воцарен лишь соловьиных трелей
      хор меж ветвей о как судьба легка
      для тех кто спит забыв чем жил доселе
      кто в подсознанье мир дневной убрал
      но колокол грохочет вся тяжеле
      чтоб каждый пробужденный обмирал
      чтоб добредал к святой воде в соборе
      они трепещут слушая хорал
      они сидят в гробах и копят горе
      лишь свет луны у них в померкшем взоре
      ЗАРЯ (I)
      Я рождена скалистым древним лоном
      меня вспоили горды Карпаты
      я влагой Черемоша мча по склонам
      упала прямо в Прут зеленоватый
      С дельфинами я пронеслась играя
      сквозь море Черное вспарила в тучи
      Евразию до северного края
      прошла спустившись в Енисей могучий
      Я дома вновь я туча дождевая
      здесь над страною скал ручьев и пашен
      кувшин и скрипка знайте я живая
      и только возвращенья миг мне страшен
      ЗАРЯ (II)
      Меж снов моих откуда взяться яви
      как смею записать хоть эти строчки
      немотствуя в космической державе
      где только мрак лишь звезды словно точки
      Лишенный мыслей знать могу откуда
      что строки мне покорны будто слуги
      они подобье хрупкого сосуда
      что возникает на гончарном круге
      Кому нужна росистая амфора
      зачем сады сознанья плодоносят
      нисходит ночь вечерняя Аврора
      склоняется и прочь сосуд уносит
      АРКТИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ
      Бреду по карте к берегу Сибири
      туда, где океан где белизна
      павлиний хвост сиянья в звездной шири
      и тундра только им освещена
      Из снега строит ветер цитадели
      которые не тают никогда
      лишь влага величайших рек до цели
      доходит под угрюмой коркой льда
      Здесь холод повелитель и хозяин
      всему живому должно омертветь
      лишь словно сам из глыбы льда изваян
      над айсбергом вздымается медведь
      На черном небе вымпелок маячит
      он призрачен и мнится здесь нелеп
      гусиной стаи клин но это значит
      что и сюда заглядывает Феб
      ПОЭТИЧЕСКАЯ СВОБОДА
      В толстенной енисейском льду
      рыбак закинул в лунку снасть
      оголодал на холоду
      рискнул к водице ртом припасть
      Поймал ли что на снасть свою
      о том не ведает рассказ
      однако знаю в том краю
      стоит зима и посейчас
      Вмерз человек лицом в дыру
      в вихрах то искорка то свет
      но подплывать к его вихру
      рыбешкам строгий дан запрет
      ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ЖИЗНИ
      Сапог на грудь и кляп потуже
      тюремный пыточный подвал
      там день и ночь фельдфебель дюжий
      меня со вкусом мордовал
      Как бесконечно нудно было
      лежать под спудом зная как
      по небу движется светило
      из мрака в свет и вновь во мрак
      Покуда братья драли глотки
      я мнил все муки позади
      когда палач на миг короткий
      сапог убрал с моей груди
      ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО
      Вновь сыновьям шагать далече
      опять на фронт опять под пули
      в четырнадцатом те же речи
      на гибель их отцов швырнули
      Как много в их глазах лазури
      как ясно им видна победа
      им навнушали прежней дури
      того же выспреннего бреда
      Ах выправка юнцов беспечных
      они чужды сомненьям страху
      меж тем как мастер дел заплечных
      ведет их прямиком на плаху
      ПОСЛЕДНИЙ ОТРЯД
      Куда б честней наняться волонтером
      а не судить про дружбу и вражду
      но не кольчугой я покрыт позором
      и только в этой книге бой веду
      Но вклад и этот никуда не канет
      пройдет война останутся архивы
      последним словом битвы книга станет
      отряд последний те кто духом живы
      НАДЕЖДА
      Я спать не смел среди ботинок старых
      когда звучал для камеры отбой
      тела народов разместясь на нарах
      храпели примиренные с судьбой
      А я писал беря листки пожестче
      я знал слова переживут меня
      дремал прижавшись к ним скулою тощей
      берег и от воды и от огня
      Я ждал пройдут столетий вереницы
      археология окончит труд
      потомки глянут в мертвые глазницы
      отбросят череп рукопись найдут
      АЛЬФРЕД КИТТНЕР
      (1906-1991)
      СТАРЫЙ ДОМ
      Когда я свет гашу в дому,
      То призраки приходят сразу:
      Они переполняют тьму,
      Почти невидимые глазу.
      Но желтые страницы книг
      Меня уводят в край забытый;
      Одни лишь рифмы в этот миг
      Бывают верною защитой.
      Нет, все же знаю: час ночной
      Покровом старых тайн колышет,
      Там кто-то за моей спиной
      Стоит - и мне в затылок дышит.
      Наверно, это потому,
      Что та же сонная истома
      Сходила к тем, кто жил в дому,
      Считай, со дня постройки дома.
      Дом покоряется судьбе,
      А ветер - все известку гложет.
      Здесь кто-то вены вскрыл себе
      Иль кто-то был убит, быть может?
      Там, где лежу, там, где стою,
      Тот - счастлив был, а тот - обманут?..
      А тени прямо в грудь мою
      Ладони ледяные тянут.
      ДОБРЫЕ ВЕСТНИКИ
      За рамой, не переставая,
      Всю ночь - легчайший стук в стекло:
      То ветвь, иль капля дождевая,
      Иль голубь просится в тепло?
      Полуразбиты доски ставней,
      Идет сквозняк по этажу.
      С поры, уже довольно давней,
      Я выселенью подлежу.
      Уже свою провижу участь;
      Чужой тропой, всего скорей,
      Плестись, оголодав, измучась,
      В компании нетопырей.
      Так у тропы однажды сяду,
      Окончу путь последний свой,
      Испив сладчайшую отраду
      Прохладной влаги дождевой.
      И голубь серебристоклювый
      Мне ветку в клюве принесет,
      Покой и мир предскажет скорый,
      Таков да будет мой уход.
      СПУТНИКУ
      Мой товарищ, в этой страшной были
      Привыкай идти меж конвоиров;
      Знаю, всю семью твою убили,
      Видно, и могилы-то не вырыв.
      Почему же ты, лишенный дома,
      На штыки не бросишься солдатам,
      Чтобы в пласт чужого чернозема
      Кануть удобрением богатым?
      Что же, ведь и я живу, покуда
      Не помру от слабости, от боли,
      Но бреду, как не было бы худо,
      Утопая в гибели все боле.
      Нынче равный прочим бедолагам,
      Ждешь, когда пройдет пора лихая,
      И куда-нибудь походным шагом
      Ты пойдешь, шутя или вздыхая.
      Веришь ты, что гибель - не подарок,
      И твои надежды непреклонны.
      Молод ты и не видал овчарок,
      Что грызут отставших от колонны!
      ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ
      Лупи! Лупи! Уже мутится разум,
      Еще десяток. Нет, не дотяну.
      Вот-вот конец - и все исчезнет разом,
      Обвалится во тьму и в тишину.
      Крошатся зубы, иссыхает глотка,
      Кругом - остервененье вражьих рож,
      Одна отрада: если парню с плеткой
      Ты шепотом проклятие пошлешь.
      Лупи! К ударам я готов заранее,
      Таков уж век: безумье мчится вскачь.
      Все то, что должен я тебе, Германия,
      Мне в задницу впечатал твой палач.
      А он меня охаживает плетью,
      А он обучен множеству финтов:
      На голой коже кровяною сетью
      Для будущего счет уже готов.
      Что ж, полосуйте, бейте, сучьи дети
      Пусть я на брюхе - но еще упрям:
      И этот счет, и все счета на свете
      Я предъявить успею главарям!
      ПО ДОРОГЕ
      Едва нахлынула вода,
      Нас тут же сунул труповоз
      В конюшню: стало быть, сюда
      Впихнул и сено и навоз.
      Отнюдь не я тому виной,
      Что ты распластан надо мной,
      Что источаешь трупный смрад:
      Я и такой постели рад.
      У вшей отличное чутье,
      Их попечитель - труповоз:
      Для них покойник - не жилье,
      Так он еще меня привез:
      Полумертвец для вшей полезней!
      Вот и ползут, таща болезни,
      От коих, мой покойный друг,
      Тебе-то и пришел каюк.
      Ты умер, я живой пока,
      На это плюнет труповоз,
      Подохну ведь наверняка,
      Ну, так с него какой же спрос?
      И в общий ров для мертвецов
      Он кинет нас в конце концов,
      Поедет дальше - будь что будет,
      А Страшный суд - он всех рассудит.
      БАЛЛАДА О КГ"СОВСКОМ ЛЕСЕ
      Надсмотрщики не терпят возражений:
      Мы шли, в воде болотной по колени,
      А если кто сгибался - тут же, рядом,
      Конвойный возникал и бил прикладом.
      Так, утопая в жиже, плача кровью,
      Мы шли через болота к Приднестровью.
      С дороги сбиться было невозможно,
      Тут что ни шаг - то знак в грязи дорожной
      Куда мы шли - вопрос предельно глупый,
      Коль знаки вдоль дороги - трупы, трупы,
      Понятные любому дурню знаки:
      Мы видели, как их грызут собаки.
      И мы, и все нехитрые пожитки
      К утру бывали мокрыми до нитки
      От ливня, - то, что мы еще живые,
      Стрельбою подтверждали часовые,
      А дальше - гнали с воплями взахлеб
      До окаянных косовских чащоб.
      Нас по двое построив, как в насмешку,
      Назначили в дневную перебежку,
      И мы бежали к собственной кончине,
      И спотыкались мы на мертвечине,
      Когда темнело - верх брала усталость,
      Валились спать - в ком жизнь еще осталась.
      Мы так бы и лежали до восхода,
      Но вышла из чащобы шайка сброда,
      И пусть у нас пожитков было мало
      Так с воплями и те поотнимала,
      Что ни лежало в сумках за спиной
      Все, все досталось братии лесной.
      Мы в темноте напрасно драли глотку,
      А нас бандиты грабили в охотку,
      Защелкали жандармские затворы
      (Стреляли в нас, уцелевали воры),
      Изъявши все, что было, подчистую,
      Бандиты в лес ушли, во тьму густую.
      Рассвет сквозь ветки пробивался скупо,
      Не отличишь в потемках труп от струпа;
      Погибших и не перечесть, пожалуй:
      Вошли толпой - а вышли горсткой малой.
      Погнали дальше нас. А шедшим следом
      Рассказ про эту ночь казался бредом.
      КЛАДБИЩЕ В ОБОДОВКЕ
      Гонять отсюда песью рать
      Задача непростая.
      Готова вмиг тебя сожрать
      Наглеющая стая.
      Окоченевшую сестру
      Куснул вожак матерый.
      Где сын, что умер поутру?
      Растерзан всею сворой.
      Ты как живой: на холоду
      Откуда взяться гнили?
      Да упокоишься во льду,
      Пусть в общей, но в могиле.
      Покорствуя земной судьбе,
      Истлеть - не так уж худо.
      Любой завидует тебе,
      Кто средь живых покуда!
      ПОДОЛЬСКАЯ ЗЕМЛЯ
      Поля от пшеницы в золоте сплошь,
      Окоем глазами объемлю:
      Не зря, не зря урожай хорош,
      Столько трупов легло в эту землю!
      Оно, пожалуй, не мудрено
      Кровь этой земле привычна,
      Здесь немало хозяйничал батька Махно,
      Петлюра бывал самолично.
      Земля милосердно давала приют
      Всем убитым, без спроса, кряду:
      Весною побеги, знала, взойдут,
      Мир будет подобен саду.
      Нас перегнали за берег Днестра
      Палачей не возьмешь на жалость.
      Нас двести тысяч было вчера,
      Едва ли четверть осталась.
      Да и к нам, скорейшую гибель суля,
      Подступают отродья палачьи:
      Третьему Рейху нужна земля,
      Притом - возможно богаче.
      Привычен природы круговорот:
      Добьют не сдохших доныне,
      Уродится, конечно, и через год
      Пшеница на Украине.
      СТАРЫЙ КОЛОДЕЦ
      Я держусь подальше от колодца,
      Ибо он - дорога в глубь земную.
      Много знает он, как мне сдается,
      Про страну, которой не миную.
      Ну, а если я обязан все же
      Зачерпнуть воды из темной глуби
      У меня идет мороз по коже,
      Чуть взгляну во тьму в замшелом срубе.
      Что-то дремлет там внизу и манит,
      Вечный мрак выходит из-под спуда,
      И в себя, в себя пришельца тянет,
      Мнится: он зовет меня оттуда.
      Ну, еще одно мгновенье выстой,
      Легкий плеск - покой воды распорот,
      А затем ведерко влаги чистой
      Вытащу, свернувши цепь на ворот.
      Страх перебороть - всего дороже;
      Гляну в успокоенную бездну,
      Я себе оттуда строю рожи,
      Лишь уйду - так и внизу исчезну.
      Стоит ли трудов колодец древний?
      В нем один обман да холод мрачный.
      Прочь пойдем: у луга за деревней
      Бьет родник, холодный и прозрачный.
      ПРИЗНАНИЕ
      Коль жизнь игрой оказалась
      Была тяжела игра.
      Когда приходит усталость,
      Это значит, что спать пора.
      Сон - попросту дань природе,
      Вечность - серьезный предмет.
      А я был рабом мелодий,
      До которых вам дела нет.
      Я знал: строка ли, напев ли
      Все спрячу в себе - в аду.
      Найти ли защиту дешевле
      От тех, чьих мнений не жду?
      К вискам полночное чудо
      Прильнет луною и льном:
      Ничто не властно, покуда
      Ты в жертвы назначен сном.
      Но время скроет, утишит
      Звучание слов и от;
      До тех, кто все-таки слышит,
      Едва ли шепот дойдет.
      Значенья речь изменила,
      Бумага - в пятнах огня.
      Пусть пожелтели чернила,
      Но они спасали меня.
      Хранитесь там, в эликсире
      Крик, поцелуй, звезда:
      Что мог, то сберег я в мире
      Отныне и навсегда.
      Игра навеки разбита,
      Но волною бегущих лет
      Золото будет отмыто.
      До прочего - дела нет.
      ИММАНУЭЛЬ ВАЙСГЛАС
      (1920-1979) ОН
      Мы роем воздух, чтоб в него вселиться,
      В могилу, - взяв с собой детей и жен.
      Нам должно рыть, плясать и веселиться:
      Пиликай, скрипка! Труд не завершен!
      Смычку повелевает дисциплина
      Скоблить кишки, и песнь играть одну
      О смерти, это - мастер из Берлина,
      Туман, ползущий из страны в страну.
      И кровяной, вечернею порою,
      Когда уста разжать всего трудней,
      Я дом для всех в пластах воздушных рою:
      Просторней гроба, гибели тесней.
      Он и поэт, и цезарь стай гадючьих.
      Как в косы Гретхен, солнце в Рейн зашло.
      Просторна яма, вырытая в тучах:
      Берлинский мастер знает ремесло.
      ВОЗНЕСЕНИЕ
      Отъезжаем ли? Подъезжаем?
      Вправду ль ты нас везешь, вагон?
      Слишком многим мы угрожаем,
      Оттого так велик перегон.
      Между миром нижним и вышним
      Настает перемена судьбы.
      Но и в небе не будет лишним
      Вдоль дороги считать столбы.
      Хлыст в руке - не больно-то тяжко.
      Так что в путь, вперед и смелей!
      Заночует моя упряжка
      Посреди открытых полей.
      Хорошо отдохнуть от дороги,
      От тяжелой дремы былой:
      Там, откуда уносим ноги,
      Нам всегда грозили метлой.
      То ли смерти опять услужаем,
      То ли брюхо урчит вдогон?
      Отъезжаем ли, подъезжаем?
      Вправду ль ты везешь нас, вагон?
      ВОРОНЬГ
      Кто знает, доживем ли до ночлега?
      Но все-таки узнать хотел бы я,
      Неужто это Небо в хлопьях снега
      На нас швыряет стаи воронья?
      Их отчего-то нынче слишком много,
      Посмотришь вверх и дрогнешь, ибо там,
      Как ни петляет по земле дорога,
      Они - всегда, упрямо, по пятам.
      А кто из нас устанет, занедужит
      И, легши навзничь, глянет в облака,
      Увидит лишь одно - как стая кружит,
      Хотя и не снижается пока.
      Да, мы грозим, но не даем отпора
      Вцепляясь в воздух, где густеет мгла;
      И Смерть, как ворон, нас настигнет скоро
      Прикосновеньем черного крыла.
      ХАРОН НА ЮЖНОМ БУГЕ
      Охранников окутывает дрема.
      Облит луною властелин парома.
      Роса и слезы - вот и все, увы:
      Мы сами для себя копаем рвы.
      Уже готов приют последний наш,
      Одежду отбирает мрачный страж.
      Луна-Харон раскидывает сети:
      Не пропадать же душам в мутной Лете;
      Качает лодку мертвая волна,
      И в Южном Буге нам не встать со дна.
      ВАТАГА СМЕРТНИКОВ
      Дотянем до цели - едва ли.
      Ватага заране мертва.
      Беда в снеговом покрывале
      В обмерзшие входит хлева.
      Дома деревеньки продажной,
      Как елки, одеты огнем.
      В харчевне, в раю ли - не важно,
      Подохнем, зато отдохнем.
      Сжигаем амбары и хаты
      Хозяин последний пришел.
      На мельницах смерти богатый
      Готов урожай на размол.
      Допетая песня - отрада,
      Покой, обретенный навек.
      Ватаге победы не надо:
      Пусть падает гибельный снег.
      ТРЕПАК
      Ветры в воздухе вздыбили
      Листолет, листопад.
      Кто из рыцарей гибели
      Вернется назад?
      Есть ли время блаженнее
      Листобой, листоверть:
      Эти пляски осенние
      Трепак или смерть?
      Краски радугой взвеяли
      Листохруст, листопляс;
      Самогон не пьянее ли
      Прекрасных глаз?
      Горький, неуспокоенный
      Листопад, листолет!
      Обреченные воины.
      Гиблый поход.
      ПРИЛИВ, ОТЛИВ
      Мы - пасынки пыли дорожной,
      Мы - гулкого ветра порыв,
      Прилив, неизменно тревожный,
      И следом грядущий отлив.
      Нас гонит угроза слепая,
      Велят барабаны: бегом;
      На тысячи миль обступая,
      Одна только гибель кругом.
      О, чьи не захлопнутся двери
      Пред нами в полуночной мгле?
      Мы - самые робкие звери,
      Что мчатся по спящей земле.
      Не станем просить о ночлеге,
      Осознана жизнь как запрет.
      Мы живы лишь в вечном побеге.
      Взгляните нам разве что вслед.
      ОТПРАВЛЕНИЕ В ПУТЬ
      Кому в суровый путь пора
      Пусть верит в доблесть и ветра.
      Дросте-Хюльсхоф
      Бредем к невзгодам от невзгод,
      Сквозь мир, чужой и неуютный.
      Вперяя взоры в небосвод,
      Как масло тающее, мутный.
      Мы падаем, опять встаем,
      Ни в чем уже не ждем поблажки,
      Лишь, озаряя окоем,
      Меняем страны, как рубашки.
      Вступаем в ночь, как в полынью,
      Вконец не ведая маршрута.
      Тот, кто забыл страну свою,
      В стране усопших ждет приюта.
      БРАТСКАЯ МОГИЛА
      Вонзаю лопату в песок и в гравий,
      Знаю - не вскрыть могилу - не вправе,
      Ибо что мне осталось, в конце концов,
      Кроме как видеть своих мертвецов?
      И мне ни шагу не сделать отсюда:
      Здесь виден отблеск былого чуда,
      Здесь - голос отца и ласковый взгляд,
      Здесь - материнских волос аромат,
      Все это - в воздухе, а не в яме,
      И не должно умереть с сыновьями.
      Усопшие, дайте поверить мне,
      Что с вами встречусь там, в глубине,
      Заранее жребий счастливый приемлю:
      Дорогу найти, и уйти под землю,
      Последняя радость: в конце концов
      Успокоиться возле родных мертвецов.
      Покуда живу, останусь при деле:
      Чтобы даты стереться не смели,
      Чтоб хотя бы память была жива
      О тех, над кем разрослась трава.
      Радость единственной доброй вести:
      Вместе страдали, покоятся вместе,
      Усопшие жмутся друг к другу, пока
      Бросаю комья земли и песка:
      Знаю, мертвым глина и гравий
      Станут отчизной, данной въяве,
      Тем, кто вместе страдал, да будет дана
      Одна земля и смерть одна.
      ЛЮЦЕРНА
      Расцветет по весне,
      Лето, будто в огне,
      Осень седая
      Петь так хочется мне,
      О, как хочется мне!
      Убеждая. Страдая.
      Мы поем ввечеру,
      Песнь звенит на ветру
      Задушевно и верно.
      Так мы грезим, дремля.
      Над покровом - земля,
      А покровом - люцерна.
      ЭПИТАФИЯ ДЛЯ БРАТСКОЙ МОГИЛЫ
      Кто жил, страдал и здесь погиб когда-то?
      Где высечены имя или дата?
      Отдельной - ни о ком не сыщешь вести.
      Страдали вместе и почиют вместе.
      Да будет вам венцом небесной славы
      Вся эта ширь полей, ветра и травы.
      БАШНЯ
      И зорко, и ожесточенно
      Ты, башня, ждешь в дали степной
      Меня, ватаги обреченной
      Бойца, забытого войной.
      Ты в милосердии сурова,
      Стоишь, как дольний мир, стара,
      И ты меня принять готова,
      И тьма твоя ко мне добра.
      Тебя не защищают рати,
      Кто умер - сам к тебе придет,
      Молчанье здесь взамен печати,
      Для верного распахнут вход.
      Переживут твои причалы
      Агонию тщеты мирской.
      И гость последний, запоздалый,
      Войдя в тебя, найдет покой.
      СМЕРТЬ В ПУСТЫНЕ
      Вдали посеяна судьбой
      Смерть над рекою голубой,
      И ястребы в лазурном поле
      Ландскнехты смерти, и не боле;
      И месяц, проповедник старый,
      Спеша к воде, наводит чары;
      И сердце мается мое
      Как заржавелое копье:
      Там, в тростниках, клонясь ко сну,
      Воды иль пепла я глотну?
      ЧАС ПЕПЛА
      Израненный, усталый, слабый,
      В час пепла я сижу на пне,
      Внимая мудрый голос жабы
      И утопаю в тишине.
      О нет, меня будить не надо!
      Мне с каждым мигом все слышней
      Трясины гулкая отрада,
      Последний сон последних дней.
      ОСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
      С теплом давно пора проститься,
      Плащ осени то бур, то ал;
      Ветрами воет смерть, как псица,
      День равноденствия настал.
      Повсюду - лишь печаль и злоба,
      Дряхлеет плоть, душа болит.
      И осень, словно доску гроба,
      Туманами страну скоблит.
      В СТРАНЕ БЕСЦЕЛЬЯ
      В стране бесцелья, где мысль плетется
      Вкруг времени, то есть - вокруг колодца,
      Я питье подносил, подчиняясь закону,
      Порой - когорте, порой - легиону.
      И гунна, с коня безжалостно скинув,
      Я пить принуждал из тех же кувшинов,
      В той стране, где не знали о времени люди,
      Пусть каплю его, но сберег я в сосуде.
      ДАКСКИЙ КУВШИН
      Обернись, коричневая глина,
      Круглым телом дакского кувшина,
      На гончарном круге зреет чудо:
      В грубой персти - контуры сосуда.
      Жизнь и гибель в полость входят ныне:
      Гибнет мир, - жалеть ли о кувшине?
      Но хранит он, звонкий и нетленный,
      Тяготу и пустоту вселенной,
      И в его глубины время вложит
      Все, что было, - все, что быть - не может.
      ЧЕРНАЯ ЦЕРКОВЬ
      Мастерку жестокому в угоду,
      Колокольня рвется к небосводу.
      Стрельчатые своды облегли
      Шпиль ее подобием петли,
      Ряд столпов, столетьям непокорный,
      Ввысь уносит кровлю Церкви Черной.
      Гром органа - и приемлет тьма
      Вечный свет единого псалма,
      Глыба камня, грешная, благая,
      Дремлет, край родной оберегая.
      ДРЕВНИЕ МОНЕТЫ
      Горсть позеленевших медяков,
      Ты хранишь в себе следы веков:
      Лики Августов и Птоломеев,
      Идолов, пророков и злодеев,
      И сверкает в неизменном свете
      Все, что начеканил царь столетий.
      Фениксы пылают на кострах,
      Но по краю - прозелень и прах,
      Ценности, упавшие в цене:
      Ярь-медянке не лежать в казне.
      ЧЕРНОМОРСКИЕ РАКУШКИ
      Данники зноя и стужи,
      Влажные монастыри;
      Известь коростой - снаружи,
      Ветер и небо - внутри.
      Детища влаги бездонной,
      Гневом Нептуна больны,
      Согнуты в рог для тритона,
      В серп восходящей луны.
      Слух истомленной Вселенной
      Ваши изгибы хранят;
      Белый Спаситель на пенной
      Влаге - взнесен и распят.
      Синего, древнего дома
      Не позабыть никогда.
      Нежно прибоем несома,
      К берегу рвется звезда.
      РУКИ ДЮРЕРА
      Навек разъединились руки,
      Любовь пришла, любовь ушла,
      Остался пепел от разлуки,
      Но песней ожила зола.
      В наигорчайшей из агоний
      Сердца уходят в забытье,
      Лишь Дюрер вновь сведет ладони,
      Благословить чело твое.
      РОДНИК ЛУНЫ
      В реки, в пруды
      Лейся, пьяня:
      Кладезь воды;
      Кладезь огня.
      В море и в лес
      С черного дна
      Втуне с небес
      Льешься, луна.
      Минул закат
      Каплями рос
      Звезды летят
      Каплями слез.
      Тягость беды
      Останови
      Клятвой воды,
      Клятвой любви. ИЗ ПОЭТОВ ШВЕЦИИ
      ЭВЕРТ ТОБ
      (1890 - 1976)
      ВСТРЕЧА В МУССОНЕ
      Мы шла в муссоне вдоль Сомали,
      при полном фрахте, натяжеле,
      и бриг "Тайфун" увидали вдали:
      он шел из Ост-Индии к Капской земле.
      С желтым крестом лазурный стяг
      мы немедля вскинули над собой;
      выбросил, нам отвечая, чужак
      финский: на белом - крест голубой.
      Мы пары спустили, чужак - паруса,
      как можно ближе сошлись корабли:
      почту возьмем, постоим полчаса,
      мы в шлюпке на веслах к финнам пошли.
      Мы подплыли; финны бросили трос,
      наш помощник четвертый отправился к ним.
      Вижу: на руслени - шведский матрос,
      Фритьоф Андерссон - сколько лет, сколько зим!
      Плаваешь - то муссон, то пассат,
      чаще тропики видишь, чем берег родной.
      Я удивлен и, конечно, рад,
      что старый приятель передо мной.
      - Я в Шанхае влип, я сидел без гроша,
      я заложником выкупа ждал много дней,
      но дочь у хунхуза была хороша,
      и, - сказал Фритьоф, - я женился на ней.
      Она в Сингапур мне сбежать помогла,
      я без паспорта вышел на рыночный торг,
      вдруг подходит ко мне - ну и дела!
      шведский консул, Фредрик Адельборг!
      "Старина Фритьоф Андерссон, привет,
      ты зачем в Сингапуре?" - спросил Адельборг.
      "Я с Желтой реки, - отвечаю, - нет
      ни гроша у меня, хочу в Гетеборг!"
      Ну, одели меня - не прошло и дня,
      справили паспорт, дали взаймы,
      жена Адельборга поила меня
      чаем - и славно болтали мы!
      Тут палубным взяли меня как раз,
      было с фрахтом в Сиаме немало возни:
      львы, тигры, слоны - Гагенбеков заказ,
      в Гамбурге будешь, к нему загляни.
      Только в рейсе вовсе пришлось тяжело:
      южней Цейлона мы влипли в циклон,
      клетки звериные поразнесло,
      шторм, представляешь, а на палубе слон!
      Смешались волны, звери и мы,
      капитанскую рубку смыло к чертям,
      слон поспихивал буйволов с кормы,
      мачты порушил - амба снастям!
      Гагенбековских служащих съели львы,
      шимпанзе механику вышиб мозги,
      и пока я не снес ему головы,
      мерзавец все дергал за рычаги.
      Не обезьяна, а бог судьбы!
      Ну, в живых остались лишь я да слон.
      Не видать Малабара бы нам, если бы