Вечный слушатель

      Нет, мир земли не столь убог,
      чтоб не были ему даны
      права - не подводить итог,
      не раздувать пожар войны;
      жизнь говорит: держись, поэт!
      Так не впадай же в забытье,
      и в час, когда надежды нет,
      есть малый отсвет от нее.
      Нет, мир земли не столь убог,
      чтоб не постичь болезнь свою,
      его закон и прям, и строг,
      он верного найдет судью,
      чтоб тот, былое обозрев
      и меру зла установя,
      обрушил справедливый гнев
      на вредоносного червя.
      Нет, мир земли не столь убог,
      чтоб я утратил интерес
      к нему, растящему залог
      несметных будущих чудес;
      и я обязан жизнь пройти,
      частицу Истины храня,
      чтоб даровала мне пути
      Земля, носящая меня.
      ДРУГОЙ
      Короткий шаг вперед,
      такой же беглый взгляд
      и ты уже не тот,
      что миг тому назад,
      Зажегся новый миг,
      ты молвишь - "ты и я*,
      но изменились лик
      и сущность бытия.
      Быть может, это снег
      над кровлею мечты;
      себя к числу калек
      не причисляешь ты.
      Ты сам ли так хотел,
      иль недостало сил?
      Снегирь ли пролетел
      и сердце погасил?
      ХОРСТ ЛАНГЕ
      (1904 - 1971)
      АНГЕЛУ,
      СБРОШЕННОМУ ВЗРЫВОМ БОМБЫ
      Тяжко, тяжко рухнувший с колонны,
      больше не причастный небесам,
      падший, состраданьем обойденный
      тех, кого спасти не в силах сам,
      утерявший право благодати,
      сгинувший боец верховной рати.
      Скорбно, скорбно сверженный с портала,
      прежде - небо видевший вблизи,
      но, когда земля вострепетала,
      к ней слетевший, - чтобы лечь в грязи,
      в пропасти печали безграничной
      с ветвью миротворною, масличной.
      ПОТОК
      Памяти Георга Гейма
      Великий ловчий, Орион, забудь свою дремоту,
      Иль нынче свора звезд не зоркая, не злая?
      На синегривых лошадях начни парфорсную охоту
      И гончих бури отпусти, - давно не слышно лая.
      Ночь рушится на горизонт и дышит тяжело,
      Ушло светило, и на мир туманный плат наволокло.
      Взрастает исподволь мороз и забирается в леса,
      Загривок в снежном серебре, шерстистая гиена
      Кинжальные клыки вонзает древеса,
      И плачет янтарем во всю длину распоротая вена.
      Вот лопается лед, в потоке вскрыта рана:
      И разомкнулись челюсти капкана.
      Там корабли вдоль берегов, отряд чудовищ древний,
      Лежат, как мокрые костры, во льды неколебимо втаяв,
      И неуклюжие указывают штевни
      Туда, где вдаль сугробы мчат, как стая горностаев.
      Из черных прорубей, что днем топор понарубил во льду,
      Рыдание глубин звучит на холоду.
      О смерть, ледовый призрак, что в снегах скрывается тяжелых,
      Ты рыба жирная, ты шлепаешь губой,
      Ты гибель чахлая, хрипящая в прибрежьях, на пустых раздолах,
      Огромный водянистый склеп реки, плывун, влекущий на убой.
      Поэт, чьей волею потустороннее заговорило по-людски,
      Как птица на манок, спешит в капкан от мертвых берегов реки.
      Большие крылья на плечах приращивает вихрь поэту,
      Чтоб он зловещей радости парения вкусил;
      Поэт не знает той руки, что жизнь его, словно фальшивую монету,
      Стремится гнусно разменять и, торопясь, вконец лишает сил.
      Он - реющий фантом, а сталь речного льда топорщится, грозя,
      И в трещину ведет жестокая стезя.
      Его еще слыхали рыбаки на хмурых берегах, в фонарном свете,
      Как звонок голос был, но оборвался он во тьме сырой,
      Потом они пошли на зов, неся багры и сети,
      Однако полынью закрыть успело свежей белой кожурой.
      Еще звучала песнь, не внятная живым, - реке и гибели назло.
      Ни с чем осталась смерть, зато пришел покой, бессмертие пришло.
      КОМАРИНАЯ ПЕСНЬ
      Никнет блеклая завеса,
      Сырость без конца
      От реки ползет, от леса
      И сливает запах кресса
      С духом чабреца.
      Птицы в небе ни единой,
      Все поля пусты,
      Лишь звенит над луговиной
      Зуммер песни комариной
      С малой высоты.
      Воздух полон зыбкой дрожи,
      Словно облака
      Вьются, прикасаясь к коже,
      К волосам, в движеньи схожи
      С лаской ветерка.
      Пруд - в кольце из краснотала:
      Если б глянул я
      В воду - ты бы мне предстала,
      Словно в глубине кристалла,
      В дымке комарья.
      Гляну в зелень тьмы глубинной,
      Вижу в тот же миг:
      Там стоит живой картиной,
      Тростником одет и тиной,
      Странный мой двойник.
      Рыба в озере взыграла,
      Отвернись, молчи,
      комариного хорала
      вечный слушатель в устало
      Медлящей ночи.
      ГЮНТЕР АЙХ
      (1907 - 1972)
      ВЕСТИ ДОЖДЯ
      Вести, что адресованы мне,
      отстукиваются дождями
      на шиферных, на черепичных кровлях,
      приходят без спросу - словно болезнь,
      как контрабанда, подброшенная тому,
      кто не хочет и слышать о ней.
      Жестяной подоконник гремит за оконным стеклом
      звучащие литеры, из которых слагаются фразы,
      и дождь говорит
      на языке, возможно,
      никому не понятном, кроме меня.
      Ошеломленный, я слышу
      вести отчаянья,
      вести нужды,
      вести-упреки.
      Мне больно, что они адресованы мне,
      потому что не знаю вины за собой.
      И я говорю в полный голос:
      я не боюсь ни дождя, ни его обвинений,
      не боюсь и того, кто его насылает,
      ибо настанет время, и я
      выйду, чтобы ответить ему.
      ДНИ СОЕК
      Сойка не бросила мне
      голубого пера.
      Катятся в утреннем сумраке,
      словно желуди, крики сойки.
      Горькие зерна
      пища на целый день.
      В красной листве весь день
      долбит она клювом
      темную ночь
      из веток и диких плодов
      нехитрый покров надо мной.
      Ее полет - как биение сердца.
      Где она спит
      и что ей снится?
      Незамеченное, лежит в темноте
      возле моего ботинка
      голубое перо.
      ЗИМНЯЯ МИНИАТЮРА
      Над декабрьской зеленой озимью на склоне
      тополь, как памятник, ветви простер.
      Медлительные крылья вороньи
      по небу чертят непонятный узор.
      Наполнен знаками влажный воздух:
      напряженно звенит холодная высь.
      Чернеет солома в гнездах.
      Грибы на опушке размякли в слизь.
      Лежит намокшей страницей нива.
      На лужах трещит застывающий лед.
      И туча, брюхатая снегом, неторопливо
      над горькой азбукой поля ползет.
      ХАНС ЭТОН ХОЛЬТХУЗЕН
      (р. 1913)
      С РОЗАМИ В РАРОНЕ
      Роза, о ты, благодатная крайне, ручей,
      сон драгоценный - чистая радость каждому и никому.
      (Надпись на надгробье Рильке).
      К мрамору плиты надгробной,
      Под которой спит поэт,
      На иное неспособный,
      Только роз кладу букет.
      Кожа девичья заране
      Обретает смуглый цвет.
      Разговор ведут крестьяне.
      Дети молвят "да" и "нет".
      Мир себя нашел в поэте,
      Им спасен и обогрет.
      И любой вопрос на свете
      Превращается в ответ.
      Спит, уйдя во тьму, в глубины,
      Сердце-роза много лет.
      Роза с сердцем - двуедины,
      Тленью смерти дан запрет.
      На поэта и на лиру
      Лег молчания обет,
      Но поэт оставил миру
      Камень-розу, вечный след.
      Роза, спящая влюбленно,
      Пентаграмма и секрет:
      Рот и рана, луч и лоно,
      В персти персть, и в свете свет.
      КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ
      Стремянка ждет под яблонею каждой
      Бела и ясно в сумерках видна.
      Наполнен мир неутоленной жаждой:
      О мед небес, о синева руна!
      Воспоминанья в ежевичной дымке,
      Рассвет неспешный, утренний озноб
      Сбродилось лето, вынуты отжимки,
      В корчагах - сусло, масло и сироп.
      Пора для встречи с тою, что любима
      Где нет любимой - там горит земля!
      А дальше - время пусть проходит мимо,
      Двоим тела и души веселя.
      О лососинно-красная листва,
      Глаза в глаза, в тени кровавых буков,
      И жизнь сегодня только тем жива,
      Чтоб умирать, друг друга убаюкав.
      Случайности сошедшихся примет,
      Печаль и радость райского расцвета,
      О совершенство лета! Впрочем, нет:
      Незримый миг оконченного лета.
      ОТСУТСТВИЕ
      Прогноз погоды для нас одинаков,
      Хоть в мире мы - по разным местам.
      "Здесь" и "там" - чем не формулы тайных знаков?
      О мир, поделенный на Здесь и Там!
      Место, где держит меня нужда,
      Место, в котором томишься ты.
      Любовь ничем не сыта никогда:
      Ярость разлуки, зло пустоты.
      Любовь и пища - так ведь немного.
      Пространство и время - в одном кругу.
      Но если к тебе и ведет дорога,
      По ней до неба дойти не могу.
      Семикратным счастьем ты отблистала.
      Прекрасней, чем в грезе, чем наяву:
      Смерть уступила - и сердце стало
      Стрелою, легшей на тетиву.
      Жажда моя пылает пожаром
      Кто погасить бы его захотел,
      Утишить сумел бы? Чахнет задаром
      Яростный зов слияния тел!
      Страшная сладость губит гурмана,
      Стекая пламенем вдоль хребта.
      Ржавый клинок, раскрытая рана,
      Горькое ложе, скорбь, темнота.
      Ничто и нечто, и ночь навеки,
      Последнего меда скудный отстой.
      Тело не спит, распахнуты веки.
      Пустые руки полны пустотой.
      TABULA RASA
      Заканчивать. И начинать сначала.
      Неслыханное - все-таки грядет.
      Опять считает человечий род,
      Что пролил слез и крови слишком мало.
      Мы стали неотъемлемою частью
      Лавины, массы, общности любой.
      И Цезарь, снова наделенный властью,
      Нас отправляет в бой и на убой.
      Бездарный демон, ждущий в эпилоге
      Того, чтоб нас единый залп скосил!
      Мы гибнем, мы собой мостим дороги
      Из года в год. Пустая трата сил.
      Мосты сжигаем, без раздумий рушим
      Все на пути. По крышам - цепь огня!
      Мы будущего ждем - и к нашим душам
      Крадется ужас завтрашнего дня.
      Нам не до рифм, и к прочим тонким граням
      Мы безразличны. Больше не взрасти
      Цветам над болью. Только руки тянем.
      Зажать пытаясь пустоту в горсти.
      Молчим, страдая. Впрочем, вывод быстр:
      К чему слова ограбленных и сирых?
      Обломкам мира нужен ли регистр,
      И должно ли копаться в черных дырах?
      Кто в сердце шепчет нашем? Почему
      Мы ждем, что он, склонясь над горькой чашей,
      Уронит каплю вечности во тьму
      Вихреворота скорой смерти нашей?
      ОРИГЕН
      Смерть медлила, а он стоял на страже,
      Готовый. Отрицал любую тьму.
      Тянулись караваны и миражи:
      О, как же много грезилось ему!
      Он пламенел, зрелея неуклонно,
      И, лишь томя подобием стыда,
      На чувства и на рукопись Платона
      Рабыня тень бросала иногда.
      Зачем же смерть, когда толпой предерзкой
      И мертвой духом - полон дольний край?
      При чем здесь ангел, если страстью мерзкой
      Вводим любой, кто хочет, в гнусный рай?
      О мир, Египет, тяжкие гробницы
      Колени сдвинь, фантом отвратный скрой!
      Сквозь бедра Логос виден, сквозь ресницы:
      Все - ложь, и первый Рим, и Рим второй!
      Он рвался духом к высшему пределу,
      Но плоть коснела. Он постиг врага.
      Железо взял, и полоснул по телу,
      И бросил ядра в пламя очага.
      СТЕФАН ХЕРМЛИН
      (1915 - 1997)
      ОБМАНЧИВОСТЬ МИРА
      (По мотивам Питера Брейгеля)
      Всюду я вижу тебя: на фламандском поле.
      Возле римских колодцев, манящих в полуденный час,
      Сердце холодом сжато, и ощутишь поневоле:
      Всюду - трагический призрак, тревожащий нас.
      Ты понимаешь, ты видишь - от терний не сыщешь защиты,
      С ужасов полной тропы никуда не свернуть.
      Невыразимо покинутый, всеми забытый,
      Ты одиноко под северным небом держишь свой путь.
      Кобольд идет за тобой. Плечи плащом закутай.
      Путь твой все шире и шире. Распахивается окоем.
      Все исчезает, становится мраком и смутой
      Дымом, туманом тают озера во взоре твоем.
      ГАСНУЩИЙ ДЕНЬ
      (По мотивам Питера Брейгеля)
      Разве когда-нибудь были столь горестны там, в отдаленье,
      Жесты горных отрогов и так нас тревожить могли?
      Зноем пылает даль. Даже самые малые тени
      Изгнаны прочь из сердца этой земли,
      Этой страны, что в величье отчаялась. Как безнадежно устали
      Ветви твои, опаленный страданием бор!
      О, Ниобея! Оттуда, из нарисованной дали,
      Странным, базальтовым светом лучится простор,
      Над горизонтом - ты видишь - пылает светило.
      И одинокая поступь гремит по земле,
      Словно людское тебя навсегда отпустило.
      Но не навеки же ты запечатан в стекле
      Этого ветра, - и тишью великой тебя охватило
      Там, в угасающем свете, на корабле...
      ТЕРРАСЫ В АЛЬБИ
      У древнего моста, у бастиона
      Хохочет Бахус. Что ему стена!
      Он обезумел. Он бежит со склона
      К реке, чтоб рыскать в поисках челна,
      Чтоб от собора прочь уплыть в ущелье,
      К себе, в леса, в чудовищную даль,
      Где властвует великое веселье
      И меж стволов проносится мистраль.
      Он захмелел, он бредит от испуга.
      Пророчество, предчувствие, тоска
      Чужих сердец. Давно ли птицы к югу
      Летели?.. Будь спокойною, река,
      Дай перейти себя! В ночной простор
      Немыслимый вонзается собор.
      ИОГАННЕС БОБРОВСКИЙ
      (1917-1965)
      ПАМЯТНЫЙ ЛИСТОК
      Годы
      как паутина,
      годы. Паучье время.
      Цыгане брели с лошадьми
      по глинистым тропам. Старый цыган
      шел с кнутом; цыганки
      останавливались у калиток,
      гадали, держа в ладонях
      полные пригоршни счастья.
      Потом они исчезли.
      За ними пришли душегубы
      с каменным взглядом. Как-то раз
      старуха, выйдя из тесной каморки,
      удивилась, куда пропали цыгане.
      Слушай, как дождь шумит
      над косогором: идут
      те, кто невидимы больше,
      по глинистой древней тропе,
      залитой мутной
      водой. Ветер в кронах чужбины
      колышет пряди
      черных волос.
      ТОМСКАЯ ДОРОГА
      Как ни кричи,
      не прорываться сквозь ветер,
      бьющий по канатам арфы
      жилам звериным, на сучья
      березы накрученным.
      Холмистые цепи,
      слышу арфу за насыпью,
      однако не вижу дороги.
      Елизавета
      сказала когда-то:
      Вдоль Томской дороги
      крестьяне ставят на окна
      квас и хлеб к ночи,
      чужестранец проходит,
      мимо шагает, никто
      не назовет его "узником",
      а только *несчастным*,
      у него была сотня имен,
      каждый мог его окликнуть.
      Дорога, говорила Елизавета,
      тянулась, как летнее небо
      в пене цветенья,
      огромные деревья подпирали небо,
      но выпал снег,
      пришла Елизавета
      годы спустя,
      братья стояли на берегу,
      вышел внук на дорогу,
      удочку бросил в траву.
      ЮНАЯ МАРФА
      В травах забытья, в змеиных гнездах
      застывает желтая жара,
      прочь ступает зыбкая, как воздух,
      Марфа, истомленная сестра.
      Тайну до сих пор скрывая в лоне,
      память о ночах хранит она,
      старину поет. На небосклоне,
      на земле заткала все луна.
      В полном мраке, над заросшей кручей
      падает на камни узких троп.
      О, когда ты в лес придешь дремучий
      разыскать, рыдая, Марфы гроб?
      ДОМ
      1
      Скользит над кровлей свет
      за черной птицей вслед.
      Стирает ветвь бузины
      черты руки со стены.
      Шпорник на клумбе к саду
      не слышит, как я иду.
      Дождь пишет, кровлю тревожа:
      мне здесь приготовлено ложе.
      2
      У стены беседу
      тени ведут:
      как оденемся мы
      сегодня.
      В волосы воткнем дрожащий
      цветок; над глазами
      приклеим усик зеленый;
      трилистник на груди.
      Тени, ступайте вперед.
      Ведь свет вначале
      шагает так робко,
      укажите ему дорогу.
      По склону вниз,
      при крике петуха,
      над крышами зарю зовущем,
      к речам звериным,
      скачками по песку двора.
      Тени, уйдите от двери.
      Тени, уйдите от окон.
      Выступите под крышей,
      дрожащие усиков тени,
      тени лоз виноградных,
      тени, скажите:
      тебе здесь суждено остаться.
      ОЗЕРО ИЛЬМЕНЬ
      Тут все - иное. Самообманами
      прельстилось сердце, стало заботиться
      о мнимостях - взалкало много,
      но лишь себя наконец узрело.
      Вот постепенно вечер кончается,
      расплывчат контур низкого берега,
      до самых облаков пространство
      чистым становится, разрастаясь.
      Огни рыбачьей лодки далекие
      видны, а парус прочь удаляется,
      и птицы прядают в полете,
      влаги озерной касаясь быстро.
      Потом луна всплывает, как колокол,
      звонить к вечерне - но колоколенка
      молчит во мраке: ибо церковь
      изорвана - птицам гнездиться негде.
      Ночь ниспадает, волны о волны бьют,
      шепчась в камнях прибрежных. Порою здесь
      твое привет расслышит сердце:
      он - ледяной от дыханья далей.
      """"""""""""""""""""""""""""""""""
      НОВГОРОД В 1941 ГОДУ
      МОНАСТЫРСКАЯ ЦЕРКОВЬ
      Зачем идешь ты этою лестницей,
      где каждый шаг тем глуше под сводами,
      чем выше ты по ней восходишь,
      ты замедляешь стопы в смятенье.
      Что ни стена - то лики старинные,
      их взор суровый просто ли выдержать?
      Нет, сотни взоров! Так беги же
      или смотри на одни ступени.
      И вот, пройдя сквозь сумерки вязкие,
      где стены, мнится, сомкнуты наглухо,
      ты взгляд подымешь - и увидишь:
      лучик спасительный бьет сквозь купол.
      КРЕМЛЬ
      Несокрушимый холм над рекой взнесен,
      несущей воды тяжкие в озеро,
      а так безжалостно блистает
      злато крестов, куполов и кровель.
      Не зрит слепой, как тени надвинулись,
      колокола глухому неслышимы,
      он и молитвам внять не может,
      что уносились веками в дали.
      Но все затихло. Голосом бронзовым
      звучит угроза из-за реки порой
      да ночью видится сиянье
      горних лампад, что людьми забыты.
      ВЕЧЕР
      Прошу вас нынче, строфы Алкеевы,
      подать мне меру - ибо уста мои
      речей взыскуют,- близок вечер,
      требуя слов беспредельно ясных.
      Но где найти их? День завершается,
      клоня чело в потемки багровые;
      здесь - грань для взора. Полыханье
      огненных стен, что встают в закате.
      Где сердце ныне? Где обрести уста?
      Смогу ль услышать песню ответную?
      Лиши купола огнем объяты,
      словно молитвы, кресты пылают. НОВГОРОД В 1943 ГОДУ
      ПАМЯТЬ
      Выс*ко стал над озером Новгород.
      Я знаю все, и сердце сжимается;
      И все же здесь, среди развалин,
      Мир и спокойствие затаились.
      Всему есть имя! В доме разрушенном
      Во сне приходят воспоминания
      Они, как чайки над рекою,
      Крики бросают в ничто, на ветер.
      Еще на башнях тяжкие купола
      Венчают город, песня возносится
      Среди руин, и только небо
      Все собирает в единый образ.
      МОНАСТЫРСКАЯ ЦЕРКОВЬ
      О Троица! Взыскуют троичности
      абсиды три. В четверосогласии
      апостольски восходят главы,
      чтобы увенчаться крестом срединным.
      Столпа четыре высятся, будто им
      всю тяжесть мира должно поддерживать,
      их не соединяют дуги,
      но средокрестье меж ними зримо.
      Провалы окон, двери - в зияниях,
      нет крыши; клонится колоколенка;
      стоит, одним дождем омытый,
      древний сосуд благодати Божьей.
      ВЕЧЕР
      Подобен берег лестнице взорванной;
      развалин груды к влаге спускаются,
      пылая белым, красным. Башня.
      Зелень разбитой церковной кровли.
      Кустарник буйный - как предсказание
      своей же смерти. Вот и седой поток
      вступает в озеро, как море,
      столь же зовущее взор скитальца.
      Туда, где взгляд не скован границами,
      где ночь молчит - и в день превращается,
      где сердцу место есть. Лишь месяц
      мерзнет серпом над равниной хладной.
      НА РЕКЕ ВЕЛИКОЙ
      Вдали паромщик виден расплывчато,
      голубоватой далью оправленный
      как бы в театре. Цвет медовый
      под облаками течет по краю.
      Так нежен пламень под синевой небес.
      Все вдаль уходит, ветками тальника
      надежно скрыто. Лишь во мраке
      черпает ведрами воду кто-то.
      И сквозь листву подлеска вздымается
      луны огромный шар, ярко-огненный,
      пугливый. На ветру усталом
      резко и долго кричат вороны.
      ВРЕМЯ ОЖИДАНИЯ
      Тишина
      объемлет красоту
      в движениях бедер Дианы;
      в горной Грузии; в острие плавника
      плеснувшей акулы; в луне над Владимиром,
      над обрывами берега Клязьмы;
      в пастушке, пришедшей к колодцу;
      в веренице летящих цапель.
      Скоро ль придешь ты, чтобы мог я сказать:
      это было; или - будь по-другому
      зажатым в зубах все равно
      принесешь ты ответ:
      как вошла тишина
      в наше молчанье,
      когда мы надолго заснули
      друг у друга во сне.
      ЛЕСНОЙ БОГ
      Щербатая пасть,
      ветвистые лапы, глаза
      обросли камышом, дрожит
      голова над горбатой спиной
      через папоротники сюда
      топает он, обдирает березы,
      сминает
      ветви ольшаника,
      над вороньими гнездами
      будит он ветер.
      Но, не зная покоя, люди за ним
      бредут - он убивает их внезапно,
      в минуты, когда они счастливы.
      Чу! В тумане шатается он,
      пьяный мякотью ягод. Ласточка,
      на его крик
      прилети, моя птица печали.
      СТАРАЯ ПЕСНЯ
      Далек мой шумящий сон
      ночной, мой снег. Пробужденье
      словно крик! Твое эхо - зов голубиный.
      Вот пришел я: дверь
      под висячей
      кровлей, плетень на песке.
      Давным-давно на зеленом острове
      побывал я на севере, где в изголовье моем
      были волшебники - Диармуд и еще другие
      с красными лицами. Я говорю
      о том, о чем умолчал.
      Там на берегу
      обрывается полет ласточек.
      Лишь серебряные флюгера
      кричат сквозь ветер.
      ДВОЙНАЯ ФЛЕЙТА
      В краю пастушьем флейты послышались,
      с потоком ветра в полдень воспрянули
      два голоса-взаимоборца,
      в зыбком сиянье взлетевших. Первый
      стремится мимо веток шиповника,
      другой - прыжками следом проносится
      но склонам, по заросшем скалам,
      вздыбленным, свергнутым, округленным.
      Тревожишь, Марсий, реку фригийскую,
      пока ночная рыба заплещется:
      в глубинах зашумит, застонет
      там, в тростнике, где зверье уснуло.
      КРЕЩЕНИЕ ПЕРУНА
      Киев, 988 год
      Деревянного злобного бога,
      который летает вместе с грозой,
      коварный серебряный лик,
      так Владимир сказал,
      сбросьте с шторм, сбросьте в Днепр,
      пусть привяжут к хвосту кобылы его,
      пусть волочат его по песку,
      так Владимир сказал.
      Тогда пришли с железными шестами
      мужи, двенадцать Владимировых мужей,
      били его, и он не возопил,
      так бросили они его в реку.
      Огненный бог, плыви.
      Он плывет.
      С гневом кидает он перед тем
      свой жезл на деревянный
      мост. В испуге стоят пришлецы,
      монахи длинноволосые,
      Владимир стоит на мосту, он видит:
      дети бегут, бежит голытьба
      к берегу.
      Восстань из воды, кричат они,
      громовержец, выдь на свой брег,
      люди кричат,
      оседлай свою землю, как лошадь.
      По стремнинам порогов летит
      к узкому брегу Перун.
      Там, где река рождается вширь,
      где холмы выступают из леса,
      в зарослях диких,
      падает ветер,
      на песчаную отмель несет он плачущий
      серебряный лик.
      Там
      остался он, огненный.
      За днепровскими порогами
      в сумерках
      поднялся громовержец,
      именем новым, Илья,
      наслал грозу, молния
      поразила идола, жезл разбила:
      растоптал громовержец новый
      Перунов костер.
      Вечно длится теперь на мосту
      борьба. Голытьба
      слышит порой деревянного идола.
      Бейтесь, речет он,
      бейтесь, дети мои,
      я не вернусь.
      ЖЕРТВЕННЫЙ КАМЕНЬ
      Я слышу струи, шумно бегущие
      в страну теней, но в отблесках пламени
      они дрожат. Над берегами
      неба червленое оперенье.
      Лети же с ветром встречным, о ястреб мой,
      взмахни крылами, взвейся над капищем
      в тени совиной дремлет черный
      камень в неверном дыму болота.
      Обвит покровом чуждым ползучих трав,
      к земле припавших, - зоркая птица, глаз
      твой видит черный камень - старца,
      вставшего гордо над водопадом.
      Он числит сумрак, но не столетия,
      но не снега, не луны, не сполохи,
      он скажет ястребу: останься,
      лебедю скажет: лети, мой белый.
      ХАЙНЦ ПИОНТЕК
      (р. 1925)
      ОСЕННИЙ ВЫГОН
      Гулко топочет
      разномастное конское стадо.
      Ощущаю всей кожей
      наступленье поры листопада.
      Можжевельник темнеет
      у покосившихся прясел,
      вести свои
      до лета в траур окрасил.
      Октябрьские лошади
      посмотри на галоп табуна!
      Изморось пота
      на гривах летящих видна.
      Разбежится табун,
      вновь сольется, соединится.
      Знаю, что скоро
      он станет мне сниться.
      Вновь жеребцы
      затеют галоп одичалый:
      гнедой, каурый,
      соловый, чалый.
      УТРОМ
      "Начало" - слово; слог за слог,
      а суть - совсем темна.
      Я чувствую щетину щек
      и не припомню сна.
      Хлеб со сгущенкой - мой припас.
      Попью и пожую.
      Сосед поет. Кто там сейчас
      стучится в дверь мою?
      Настало время дележа
      отпущенных часов.
      Водопроводами визжа
      день отомкнул засов.
      ВСПОМНИВШИЙСЯ ПЕЙЗАЖ
      Курится летняя дорога,
      в пыли оттиснут каждый след,
      и пахнет липою немного,
      уже успевшей сбросить цвет.
      Ворота выгона, где злится
      и в прясла бьется кобылица.
      Играю с полем в чет и нечет,
      и гном люпиновой гряды
      меня от мыслей не излечит,
      коль, вылезши из борозды,
      в меня пыльцою желтой кинет:
      воспоминанье не отхлынет.
      Я вовсе не ищу трофея
      Земля да солнце средь небес.
      Чего я жду среди шалфея
      в пейзаже, что давно исчез,
      в том дне, затерянном в начале,
      в секундах, что давно промчали?!
      ОКТЯБРЬ ПО БРЕЙГЕЛЮ
      Проходит стадо: ряд голов,
      направлены домой покорно.
      Встал на колени птицелов
      и ввысь глядит сквозь ветки терна.
      Пастух с дубиной, деловит,
      прогнал коров через распадок;
      жаль, губы холодом кривит:
      пусть воздух прян, да вот не сладок.
      Там - всадник, дальше - батраки
      ступают шагом напряженным:
      им поскорей бы в кабаки
      иль, даже лучше, прямо к женам.
      Уйдут, и миру - грош цена.
      И я пойду, следя в просторах,
      как даль светла, как холодна,
      и стану слушать листьев шорох,
      и, желудь подобрав рукой,
      класть прямо в шляпу - в кучку, в груду,
      и наконец найду покой
      и все, что рассказал, забуду.
      ПЕРЕМЕНА МЕСТ
      Словно тучки пролетают,
      только миг - и нет,
      но за ними, вместе с ними
      я шагаю вслед,
      между дверью и доверьем
      мечутся листы
      в блеске ночи воробьиной,
      место, где же ты?
      Место, это значит - время.
      В тропках между скал,
      в пригородах, на скамейках
      место я искал;
      я ложился спать порою
      прямо в тростнике,
      о, неслыханное счастье
      быть на островке!
      Здесь и там: струится время
      значит, переезд.
      Ни движения, ни цели
      только смена мест.
      Драгоценнейший подарок
      бытию в миру:
      счастье выдоха и вдоха
      на сыром ветру.
      ПОМЕТКИ ПАВОДКОВ
      Поодиночке - днем, в ночи - вдвоем.
      Нам кажется необычайно важным
      измерить в море чистый окоем,
      вести подсчет порывам ветра влажным;
      отметить, как легко жужжит пчела,
      насколько звезды ярче временами,
      как много бед, и нежности, и зла
      все мчится мимо нас и вместе с нами.
      О паводок немыслимый! Пока
      мы думаем, что расставаться рано
      успеть увидеть, как из пустяка
      растет незаживающая рана.
      Погасшего желанья не вернуть
      на то у жизни веские причины,
      мне встретятся девичий взгляд и грудь,
      тебе - покой в объятиях мужчины.
      Прилив лютует: рвущейся волной
      предельного подъема достигая,
      он метит стену меткой кровяной,
      там - позже - метка явится другая.