Вечный слушатель

      неисчерпаемая, как полоса Ниагары,
      чело поднимается утру навстречу,
      слушает зов чужих созвездий.
      ИНГЕБОРГ БАХМАН
      (1925-1973)
      ОБ ОДНОЙ СТРАНЕ, ОБ ОДНОЙ РЕКЕ
      И О МНОГИХ ОЗГРАХ
      I
      Следы того, кто шел изведать ужас,
      шел от страны, потока и озер
      подсчитываю, ибо их завьюжит,
      Бог ведает, в какой умчит простор.
      Я числю все этапы одиссеи,
      что всем иным скитаниям сродни,
      но странник знает: близ отар овечьих
      недвижно волчьих глаз горят огни.
      Он навсегда с волной покончил счеты,
      которая пророчила беду,
      над морем колыбель его качая,
      но все же видел он свою звезду.
      Он шел, впивая зрением и кожей
      шмелиный звон и всплески птичьих крыл,
      воскресный день был всех ему дороже,
      любой ушедший день - воскресным был.
      Он тяжко шел проселочной дорогой,
      на магистраль не выйдя никогда,
      он шел к озерам, и их первичной глади,
      где отвечала возгласам вода.
      Но семь камней семью хлебами стали;
      Он шел сквозь ночь, сомненьями томим,
      лишь осыпая на дорогу крошки,
      для тех, кто сгинул, следуя за ним.
      Опомнись! Ты бывал уже повсюду:
      на родину вернись при свете дня.
      О время, ты, которому не время!..
      Забытое - тревожит вновь меня!..
      II
      Колодец. Авансцена воскрешенья,
      обязан пастор проповедь прочесть.
      Курить нельзя, - грядущего спасенья
      достойны Тело, и Добро, и Честь.
      Стоит река, ракиты отражая,
      и "скипетры" цветут, ломясь в сады,
      уже на стол обед обильный подан,
      и час молитв окончен для еды.
      Дела отложены; грядут, чаруя,
      часы послеобеденного сна,
      легко звенит начищенная сбруя:
      лошадка нынче не утомлена.
      Хозяева лежат в покоях душных,
      в руке - Писанье, на устах - печать;
      их сыновья, к работницам, как ливень
      сходя, готовы сыновей зачать.
      Утолены желание и греза,
      тишь паутиной виснет по двору,
      и окна дышат запахом навоза,
      плывущим от околиц ввечеру.
      Вот сумерки: шумят, хохочут где-то;
      как роза, облетает тишина,
      безумит ветер красные корсеты,
      и кошки пробуждаются от сна.
      В туман уходят по двое, и тени
      скользят с холмов недальних по стране,
      и, землю обхватив, стерильный месяц
      проводит с нею ночь наедине.
      III
      У скал - руину каменного замка
      еще пока уберегла судьба,
      над аркою ворот сжимает коршун
      тяжелый щит державного герба.
      Там трое мертвых есть за бастионом:
      один власами овевает рвы,
      другой швыряет бешено каменья,
      еще у одного - две головы.
      Кого коснется долгий черный волос
      убийцей станет; возожжет вражда
      пожар по их приказу - и погибнешь
      еще до песни черного дрозда.
      Босые духи бродят в зубьях башен,
      в темницах - тени: жертвы, палачи.
      Автографы туристы оставляют,
      но имена скрываются в ночи.
      Однако трое втайне строят планы:
      когда ледник в предел отступит свой,
      поставить насыпь над грядой моренной,
      пробить туннель сквозь камень меловой.
      Постройка замка - в прошлом: мир подлунный
      в те годы был еще горяч и юн,
      был высший низшим, но и низший высшим.
      Над синей трещиной висит валун.
      Мечту пески времен заносят снова,
      грядущее по-прежнему старо.
      И все же на околыш ты приколешь
      альпийской птицы белое перо.
      IV
      В других одеждах жили мы когда-то:
      я - в хорьих шкурках, в мехе лисьем - ты.
      Еще дотоле - жили мы в Тибете
      как мраморные снежные цветы.
      Стояли мы без времени, без света,
      кристаллами, - но в снеговой пыли,
      ответствуя ознобу жизни внешней;
      при первой же возможности - цвели.
      Мы шли сквозь чудо, новые одежды
      на смену старым покрывали нас,
      мы пили соки каждой новой почвы
      И знали, что приходит светлый час.
      Храбры мы становились, как дельфины
      как пух, легки, текучи, как вода,
      Мы были то мертвы, то снова живы,
      (но не были свободны никогда!)
      Мы расцветали в каждом новом теле,
      сулил нам счастье каждый новый плод.
      (Но о тебе с тобой не говорила
      я, ибо камень птицу не поймет).
      Меня любил ты. Я любила тоже
      прижаться телом к телу твоему,
      и ночь тебе отдать, не вопрошая.
      (Нет, ты не любишь! Зренье ни к чему).
      И мы вошли в страну, отныне нашу,
      судьбу связавши с ней и разделя.
      Твои ладони раковиной были,
      в которой умещалась вся земля.
      Откуда же границы вдруг возникли
      кто проволокой окружил леса?
      По дну ручья запальный шнур протянут,
      из чащи взрывом изгнана лиса.
      Кто знает, что в горах они искали?
      Слова? Но их не выдадут уста,
      они прекрасны на любом наречье,
      их погубить не сможет немота.
      Хлеб разделен у пункта пропускного,
      лишь два шага - и ты уже вдали:
      граница жестко лечит ностальгию
      пригоршней неба и комком земли.
      Все это прежде было, в Вавилоне:
      на твой вопрос певучий - мой ответ
      звучал гортанно, - пусть конец раздору
      сулил пророк, покинув Назарет.
      Подавши знак - внимай ответным знакам,
      отыскивай предметам имена;
      едва ли снег - всего лишь прах небесный,
      снег это в той же мере тишина.
      Раздельность наша - общее несчастье,
      вдоль воздуха начертанный разрез.
      Листвы предел и воздуха границу
      стирает ветер на шатре небес.
      Границы между нами исчезают,
      пускай в словах еще живут пока
      но всякому воздастся по заслугам,
      когда придет по родине тоска.
      VI
      Ножи с утра поют, прильнув к точилу,
      забой скота: утеха велика,
      и ветер гладит заскорузлый фартук
      готового к работе мясника.
      Веревка стянута - язык наружу,
      спадают хлопья пены с бычьих морд,
      сосед готовит соль, душистый перец,
      уж он-то видит: туша - высший сорт.
      Примета есть, что мертвецы легчают.
      Здесь жизни жизнь всерьез и не впервой
      - кто ныне взвешен, тот не защитится!
      решительный удар наносит свой.
      И тотчас же, до трапезы дорвавшись,
      к кровавым лужам припадают псы,
      покуда те не станут черной коркой
      в ближайшие вечерние часы.
      И кровь тогда твои окрасит щеки,
      твой первый стыд, и мысли о судьбе:
      кровавый ливер ясно повествует
      о будущем твоем - тебе, тебе.
      Вот вырезка, вот кости мозговые,
      а вот ты сам: у вас удел один.
      Одежду предков на забытой прялке
      затягивают нити паутин.
      Глаза возводишь - прочь уходят годы,
      тускнеют быстро юных лиц черты,
      стоят в веночках из цветов поддельных
      над бойней деревянные кресты.
      VII
      С утра под праздник вся семья помылась,
      дом выскоблен снаружи и внутри,
      и от соломинок в руках детишек
      блестящие взлетают пузыри.
      Село танцует: веселятся маски,
      наряжены пшеничные снопы
      в знак завершенья сбора урожая,
      и музыка плывет поверх толпы.
      Гармоника губная дудке вторит.
      Ночь, как топор, обрушится вот-вот.
      Горбун дает свой горб на счастье тронуть
      любому, и мечтает идиот.
      Горит костер, труды и дни венчая:
      и семена, и искры сообща
      взлетают к звездам, к месяцу - с надеждой,
      вознагражденья в небесах ища.
      А в ельнике - стрельба; шальная пуля
      свистит, кому-то череп раскроя,
      и этот кто-то падает, и тело
      в себя приемлет рыхлая хвоя.
      Прощальный танец и жандармов топот
      окутаны густеющею тьмой,
      и скорбно через поросль можжевела
      бредет последний пьяница домой.
      Во мраке жутко плещутся гирлянды,
      бумажный шорох длится без конца,
      по опустевшим лавкам бродит ветер
      и шелестит оберткой леденца.
      VIII
      Не выдумала ль я озера эти
      и реку! С горным кряжем - кто знаком?
      Идущий семимильными шагами
      возьмет ли карлика проводником?
      Ты хочешь знать и материк, и адрес?
      Возьми упряжку лучшую свою,
      но, даже целый свет в слезах объехав,
      ты в этом не окажешься краю.
      Так что зовет нас, в жилах ужас множа,
      когда цветы цветут со всех сторон?
      Кровь тишиной наполнена - но грозно
      грохочет погребальный перезвон.
      Что нам слепые окна сел забытых,
      парша, овчина, выдел старику?
      Нам все, что чуждо, повстречать вплотную
      еще придется на своем веку.
      Что нам ночные лошади и волки,
      огонь в горах и рога трубный глас?
      Мы шли к иным, совсем несхожим целям,
      совсем иное убивало нас.
      И нам в конце концов, какое дело
      до звезд, до багровеющей луны?
      Покуда страны рушатся и гибнут,
      мы, как мечта, в себя обращены.
      Закон, порядок - есть ли в самом деле?
      И лист, и камень - в чьей найдем руке?
      Они сокрыты просто в нашей жизни
      и в языке...)
      IX
      Вот брат идет, боярышникоокий,
      в руках - птенцы: изловлены живьем.
      Вот черный дрозд летит, шныряя рядом,
      и стадо к дому гонит с ним вдвоем.
      Он вьет гнездо когда и где захочет,
      ему ничто в пути не тяжело,
      без разрешенья заночует в стойле
      и скакуна присмотрит под седло.
      Он клюв опустит в розовое масло,
      в его глазах порозовеет свет.
      Он запоет, послушный счастью жизни,
      Взметнувши в ночь пушистый силуэт.
      "Так спой же, птица, спой о днях далеких!"
      "Немного обожди - и я спою".
      "Запой, запой, сотки ковер из песен,
      И улетим на нем в страну твою.
      Используй миг, когда рокочут пчелы,
      Мир ангельский теперь открыт для глаз".
      "Спою, спою! Но время на исходе.
      Засни! Уже настал вечерний час".
      В долбленых тыквах свечки замерцали,
      слуга с кнутом выходит - и тогда
      внезапно, злобно настигает гибель
      уже запеть готового дрозда.
      Трепещущую плоть проколют вилы,
      и будут крылья срезаны косой,
      у спящего меж тем - до пробужденья
      зальется сердце розовой росой.
      Х
      В стране стрекоз, в стране озер глубоких,
      где годы исчерпались и ушли,
      он призовет явиться дух рассвета
      и лишь потом отыдет от земли.
      Он выкупает в травах взор прощальный,
      затем, готовясь к позднему пути,
      захочет он - и сможет невозбранно
      гармонику и сердце унести.
      Сбродилось в бочках яблочное сусло,
      и ласточки летят на юг, спеша.
      Осенний тост - за караваны птичьи,
      за то, что далью пленена душа.
      Закрыв часовню, мельницу и кузню,
      минуя кукурузные поля,
      он прочь идет, початки обивая
      уже почти в разлуке с ним земля.
      Клянутся братья и клянутся сестры,
      что с ним союз навеки сохранят,
      венок с волос репейный каждый снимет,
      уставя в землю пристыженный взгляд.
      Вот птичьи гнезда опадают с веток,
      огонь в листве уже свое берет,
      и ангел-бортник безнадежно поздно
      разламывает в синем улье сот.
      О ангельская тишь осенних нитей,
      покоя беспредельного наплыв
      где, скованный невидимою цепью,
      стоишь, у входа в лабиринт застыв. ""
      ИЗ НЕМЕЦКИХ ПОЭТОВ ЛЮКСЕМБУРГА
      ПОЛЬ ХЕНКЕС
      (1898-1984)
      ДЛЯ И. ФОН Т.
      Твой щит уже исчез в пучине мрака,
      твоей короны больше нет с тобой,
      однако блещет искрами Итака
      и лепестками пенятся прибой.
      О бронзовый прилив, о грандиозный
      расплесканного устья летний вал
      о, как в твоей крови тяжелозвездной
      он что ни ночь томительно вставал!
      Блаженный остров угасает в дымке,
      Над стадом волн звучит осенний клик;
      поскуливают ветры-невидимки
      там, где пропал священный наш родник.
      Источник мертвых - помнишь ли, как сладко
      припасть устами было к роднику?
      Нас гонят волны в ярости припадка
      к закованному в лед материку.
      Твой щит во тьме, и холод все кристальней,
      твоя корона канула в снега,
      и лишь для нас блистает остров дальний,
      где взысканы богами берега.
      О бронзовый прилив, торящий тропы,
      о в пену облаченная тоска!
      Ты избираешь участь Пенелопы
      затем, что все еще сильна рука
      Из собственных волос неспешно, сиро
      ты ткешь пел*ны - и не жаль труда.
      Звереет шторм, на небе гаснет Лира,
      меж волн скользят иссохшие года.
      ***
      Сброд хихикает и зубоскалит
      и глаза сквозь щели масок пялит:
      что-то воздух слишком чист вокруг.
      Полубог, не вычистив конюшен,
      вдруг становится неравнодушен
      к. прялке женской - и ему каюк.
      Клык уже наточен вурдалачий,
      книги изувечены, тем паче
      что и время книг давно прошло!
      Сквозь ячейки полусгнивших мрежей
      рвут венок, еще покуда свежий,
      увенчавший мертвое чело.
      Живодерни, свалки - в лихорадке,
      чудеса, виденья - все в достатке,
      есть жратва для волка, для свиньи.
      Нет у мертвых на защиту силы,
      и они выходят из могилы,
      чтоб живым отдать кресты свои.
      ***
      В прошлом цель была у вас благая:
      жить, священный факел сберегая,
      где частица вечности цвела,
      но властитель, пьян своею силой,
      не прельстился искоркою хилой
      и огнище вытоптал дотла.
      Вы теперь - жрецы пустого храма,
      мнетесь у треножников, упрямо
      вороша остылую золу,
      на бокал пустой косясь несыто,
      слушая, как фавновы копыта
      пляску длят в ликующем пылу.
      Мчится праздник, всякий стыд отринув...
      Так лакайте из чужих кувшинов,
      дилетанты, уж в который раз
      каплям уворованным, немногим
      радуйтесь - и дайте козлоногим
      в пляске показать высокий класс!
      Посягнув на творческие бездны,
      мните, что и вам небесполезны
      миги воспаренья к небесам,
      зная пользу интересов шкурных,
      в гриме вы стоите на котурнах
      и бросаете подачки псам.
      Вы стоите, сладко завывая,
      плоть же ваша, некогда живая,
      делается деревом столпа
      тумбой, чуть пониже, чуть повыше;
      и на вас расклеены афиши,
      коими любуется толпа.
      Не пытаясь вырваться из фальши,
      вы предполагаете и дальше
      сеять в мире лживую мечту
      что ни день смелея и наглея,
      прикрывая при посредстве клея
      вашей нищей жизни наготу.
      ***
      Мак пылает средь небес,
      к сумраку готовясь,
      ты венок прикинь на вес,
      он сплетен на совесть.
      Ночь пасет своих коней,
      в долы тени бросив,
      голова твоя темней
      налитых колосьев.
      Мчит полевка от тропы,
      жизнь спасти не чает,
      твой венок острит шипы,
      сохнет и легчает.
      ***
      Детство, пыльца неясных догадок...
      Плотная синь, что в эти часы
      первой тоски обрывает листву;
      остров, где запах горькой полыни
      одновременно тернов и сладок
      радость огромна, короток срок...
      Мчится вершина фонтанной струи,
      звонко вонзаясь в пенный закраек;
      тесен мир и все же чудесен
      счастлив, кто зреет с ним заодно...
      Копится сила сердца - в пучине,
      пробует грезу - на вкус, наяву;
      зелень ликует, взбираясь на дюны
      по изначальному плану творца,
      чудо, чудо в каплях росы,
      нежно скользящих с ресниц богов...
      В небе - смотри - сверкающий рог
      медленно в круг превращается лунный,
      хмурит, как водится, брови свои,
      вот они, промельки будущих чаек,
      сердце, о, как тебе много дано!
      Или же это - начало конца?..
      Остров тоски, ты построен из песен,
      в робости первых, неловких шагов.
      ***
      Терпишь ты, чтоб человечья сволочь
      на тебя лила то яд, то щелочь
      новый жрец у старых алтарей,
      в тайных клеймах огненного знака
      ты, Земля, становишься, однако,
      только терпеливей и мудрей.
      Отдавать приказы - наше дело:
      вот машина тяжко загудела,
      сотворить, отштамповать, спеша,
      чашку, плошку, миску или блюдо
      но иного, дивного сосуда
      втайне алчет жадная душа.
      Но следишь ты, чтоб железный коготь
      тайн твоих не смел вовеки трогать,
      ты караешь нерадивых слуг,
      в грубом коме проступает личность,
      глина признает души первичность,
      и покорствует гончарный круг.
      Мощь бойцов, чьей жизни песнь допета,
      слезы страсти, от начала света
      почву орошавшие твою,
      девушек тоскующие взоры
      все вместится в контуры амфоры,
      дивно возвратится к бытию,
      чтобы даже нищие могли бы
      хлеба досыта вкусить и рыбы,
      и вина любви испить могли,
      чтоб святыней стал кувшин невзрачный,
      воссиял бы в лаврах полог брачный
      в миг слиянья неба и земли.
      ***
      От родословного древа бревно
      осталось в прокорм короедам.
      Замку былая слава давно
      кажется дурью и бредом.
      У поместья - мелко нарезанный вид:
      кредиторская юмореска.
      Мамона здесь безраздельно царит
      с Музой в виде довеска.
      Зал ресторанный, рояль, контрабас,
      скрипичная легкая пьеска;
      хозяин с бутылками с глазу на глаз
      беседует долго и веско.
      В башне разрушенной ветра фальцет
      мается песнью последней.
      Дров для камина, понятно, нет
      там тлеет косяк из передней.
      Две мейсенских чашки, мертвый брегет,
      бархатная занавеска.
      Живет виденьями канувших лет
      безумная баронесска.
      Ей грезится первый ее менуэт
      о, как волшебно, как смело
      она бы исполнила, сев за спинет,
      Моцарта, Паизьелло!..
      ***
      Березовая, святая,
      звездная колыбель...
      Огней блуждающих стая,
      ограда - отсель досель.
      Крапива, жгущая грубо,
      кровь, будто капля росы,
      древоточец, в волокнах дуба
      тикающий, как часы.
      Вечных часов коромысло,
      ветвь - на запад, ветвь - на восток,
      чаша сердца взлетела, повисла
      ах, обозначен срок,
      расчеты и сверки скоры
      ты исчислен в общем ряду...
      Березы ствол среброкорый,
      наклонись, оброни звезду.
      ***
      Общее наше, последнее лето,
      улыбка - иней, предвестник мороза;
      ярь - медянкой подернута бронза
      дряхлого сердца; просверк зарницы
      над забралом янтарным, над высоким челом,
      способным ценить и предвидеть...
      Неизбежность прощания, звездный лик
      просвечивает сквозь арфу,
      песнь - заморожена...
      От весенних следов
      лишь оттиски подошв на снегу
      возле дома, чей вход запечатан навеки.
      ***
      Проволока струны
      с колючками и под током:
      плотью обросший бред.
      Ужас и кровь, ряды штабелей...
      Дрова: двуногий чурбан.
      Труба: словно лестница к небосводу,
      не ее ли видал Иаков?..
      Песня - "в труде обретаешь свободу";
      голос кнутов одинаков,
      все черепа равны:
      в ряд по четыре, в трансе глубоком
      пляска смерти, мчи веселей!..
      Рвет колючие струны маэстро - скелет,
      бьет в костяной барабан. ИЗ НЕМЕЦКИХ ПОЭТОВ РУМЫНИИ
      АЛЬФРЕД МАРГУЛ-ШПЕРБЕР
      (1898-1967)
      ОХОТНИЧИЙ РОГ
      Чей голос пел так горестно у взгорья,
      Спроси у леса: что стряслось, когда
      Он вдруг заплакал смолами подкорья,
      И листья полетели, как года?
      А голос пел, печальный и зовущий,
      Он был, как смерть любви, - тяжел и жгуч,
      Но ветер смолк, и тишь настала в пуще,
      И помутнел всегда прозрачный ключ.
      Стояла осень. Лес менял расцветки;
      Казалось бы - ведь каждый год в лесу
      Последний праздник отмечают ветки,
      Теряя листьев смертную красу.
      Но голос отзвучал, в просторы канув,
      Где сгинул - и узнаешь-то навряд.
      Чуть задрожали сучья великанов,
      И лес отбросил весь цветной наряд.
      Он обнажен. С ветвей свисает иней,
      До снегопада - времени в обрез;
      Придет молчанье, станет мир пустыней
      Одним лишь темным сердцем плачет лес.
      ДВА ЗЕРКАЛА
      Два зеркала отражены друг в друге,
      Я - между них, у каждого во власти;
      Но нет ничьей вины, ничьей заслуги,
      Что каждым отражен я лишь отчасти.
      Я зеркалом одним в другое кинут,
      И вот уж в третьем пребываю ныне,
      Скитания мои вовек не минут,
      Меж тем - стою недвижно посредине.
      Не жаждут стекла удержать живое,
      Делить меня - и лучшей нет отрады:
      Частями, расчленяемыми вдвое,
      Я заполняю обе анфилады.
      И вот однажды - кинусь на попятный,
      Мельчать не в силах, оборву дорогу:
      Да только разыщу ли путь возвратный,
      Как добреду к родимому порогу?
      Но если странник, смерти неминучей
      Не дав его пожрать, вернется даже
      И не найдет меня - на всякий случай
      Пусть помнит: я не нанимался в стражи.
      ЗВЕЗДА В ВИНЕ
      Памяти Йозефа Вайнхебера
      Здесь, во мраке у окна,
      От чужого скроюсь взгляда:
      Кубок темного вина
      Поминальная отрада.
      Пусто в доме ввечеру,
      Шум - рассудка не тревожит.
      Кубок в руки я беру
      Утешительный, быть может.
      Только я не пью и жду
      В тишине - чего же ради?
      Просто я узнал звезду
      На зеркальной винной глади.
      С ней играть не мудрено
      В утвержденье, в отрицанье:
      То ль опустится на дно,
      То ли будет плыть в мерцанье?
      Темнота чиста, легка,
      Звездный свет сияет хрупко:
      Ни единого глотка
      Я не сделаю из кубка!
      Пусть пока живет в вине
      Утешением для взора
      Счастье, выпавшее мне,
      И простимся мы не скоро.
      МЕЛЬНИЦА
      Мельницу выдумал тот,
      Кто, провожая года,
      Слушал журчание вод
      И размышлял, как всегда:
      Сколько же дней и ночей
      Был я с тобою сам-друг,
      Так отчего же, ручей,
      Сердца замедлился стук?
      Скоро возвел он, поди,
      Мельницу в полной красе:
      Чтобы, как сердцу в груди,
      Биться воде в колесе.
      Мельница - сердцу сродни:
      Им неизвестен покой,
      Стук остановят они
      Лишь под хозяйской рукой.
      Думами их не заботь,
      Всех-то и дел на веку:
      Сердцу ли - муку молоть,
      Мельнице ль - просто муку.
      СЛОВА ДЛЯ МУЗЫКИ ДУШИ
      Ныне чужое - было чужим не всегда,
      Вдруг возвратилось, ведет со мною игру:
      Образ приходит, который стерли года,
      Прежняя песня опять звучит на ветру.
      Только узнать я не могу никак,
      Из которого это пришло тревожного сна,
      Может быть, вспомню, когда рассеется мрак,
      О, если б не ночь, - она чересчур длинна.
      Шепот ли это, что помню едва-едва,
      Сердце ли темное, скрытое в глубине?
      Живы ль под пеплом пламенные слова
      И - средь ночной прохлады звучат во мне?
      Знаю, ах, знаю, что прячешься неспроста,
      Но объявись же, развей мое забытье,
      О, расколдуй, распечатай мои уста
      Сразу во тьму я выкликну имя твое!
      Но бесконечна и молчалива тьма,
      Комната полнится ею, тайну храня;
      Легкой руки прикасанье - сводит с ума,
      То, что сокрыто во мраке, - жаждет меня!
      Прежняя песня опять звучит на ветру,
      Образ приходит, который стерли года,
      Пламя в глазах моих, сердце все длит игру,
      Но старость и одиночество - навсегда.
      МОЗЕС РОЗЕНКРАНЦ
      (1904 - )
      СОКРАТ
      Вступает гость под своды каземата
      и слышит лиры трепетные струны
      здесь наставляет старого Сократа
      в искусстве новых песен ментор юный
      Сократ ну и нашел же ты работку
      умрешь ведь завтра а внимаешь вздору
      коль завтра мне чудак к Харону в лодку
      учиться нынче только-то и впору
      КЕНТАВР НА МОСТОВОЙ
      Он вызвал гнев богов с лесистых гор
      был изгнан к людям бросился тогда
      курчавилась под ветром борода
      он по асфальту мчал во весь опор
      Сигналам светофоров вопреки
      бежал он средь полдневной суеты
      покуда вновь из городской черты
      не выбежал под хохот и свистки
      В родную рощу нет пути ему
      копыта стихнут сгинет пламя глаз
      обвиснут кудри он в горчайший час
      подставит шею тяжкому ярму
      АСТАРТА
      Храню себя ты явишься во мгле
      и погребешь меня в твоих соблазнах
      тебя предслышу в крике безобразных
      зверей ненужных небу и земле
      Кабан с козлом в твоей упряжке ражей
      колеса змеи коим несть числа
      поводья в клюве красного орла
      а позади лишь крысы кровь да кражи
      Да буду принят к твоему двору
      хочу служить и не просить награды
      ты дашь нам больше мира и отрады
      чем та что ныне властвует в миру
      Ты жрица войн разврата и азарта
      но ты познала больше всех невзгод
      и золото в крови моей живет
      доколе жду тебя одну Астарта
      ГОЛУБЫЕ СЛИВЫ
      Он вход в свой рабочий кабинет и водружает на верстак Природу
      Он твердо говорит: да будет свет
      являет сушу отделяет воду
      В плодах растенья и луга в цвету
      открыта рыбам в океан дорога
      Он стаи птиц пускает в высоту
      коня творит он и единорога
      Свое подобье в глине создает
      затем свершает вздох неторопливый
      и человек в саду где только мед
      и молоко и голубые сливы
      В ЛЕСУ
      Здесь тишина берет меня в объятья
      вдыхая в сердце таинство наитья
      и здесь живут мои былые братья
      прощения пришел у них просить я
      Но птицы кликнуть норовят порою
      о том что зря я выбрал цель такую
      что зря мечты о примиренье строю
      что попусту доверия взыскую
      О милые чье тело волосато
      мохнаты лапы чьи пушисты лица
      неужто вы не признаете брата
      неужто пусть опять разлука длится
      Почтите же скитальца встречей поздней
      ко мне придите и не знайте дрожи
      пусть я двуног но да не станет розни
      ведь и меня охотник ищет тоже
      Возобновим же наш союз старинный
      любя друг друга и друг другу веря
      коль нас поймают цепью пусть единой
      скуют мое запястье с лапой зверя
      ДЕРЕВНЯ
      Сперва нарост
      трещит в угарной черноте болота
      и хруст корост
      в рогозах как мучительная нота
      А вот сейчас
      встают виденья на раскисших тинах
      бредовый пляс
      болотных баб и мужиков трясинных
      Эй веселей
      где как не здесь трястись да резвиться
      среди стеблей
      колеблются расплывчатые лица
      Тут все подряд
      как будто в пляс вовлечены навеки
      любовь творят
      неистовые недочеловеки
      Так было встарь
      и с давних пор все в том же танце кружит
      все дым все хмарь
      торфяник что живым еще послужит
      СМЕРТЬ КРЕСТЬЯНИНА
      Он вышел поступью угрюмой
      спокойно встретить Смерть она
      сказала даже смущена
      про хлеб да про детей подумай
      Он щедро сеял все едино
      ну что ж сломалось деревцо
      по имени он вспомнил сына
      добавив крепкое словцо
      Он распахнул земле объятья
      как женщине пред ним прошли
      все те кто жил с ним без изъятья
      здесь на клочке родной земли
      Другой из состраданья что ли
      его пристроил вверх лицом
      кто сыном был кто был отцом
      тот ныне серый камень в поле
      ВОСКРЕСЕНЬЕ
      Пусто в полях В каждом доме веник
      не оставил соринки нигде ни одной
      Приодеты крестьяне из деревенек
      столпились у церкви к службе дневной
      Парни и юноши входят в ограду
      становятся возле главной тропы
      матери следом свою отраду
      несут детишек будто снопы
      Старики собравшись в тени осокори
      обсуждают погоду на завтра с утра
      утренний ветер участвует в споре
      за околицей красками блещет гора
      Вот приходит поп со своей молодежью
      с хором и причтом обычай таков
      что не думает юность про волю Божью
      даже если и смотрит Он с облаков
      ДЕРЕВЕНСКАЯ ЛЮБОВЬ
      Любовь не обретают ненароком
      закон как мир незыблемый и древний
      окинув страны непредвзятым оком
      построй-ка дом в моей родной деревне
      Здесь девушкам неведом чуждый жребий
      они в садах черешни средь черешен
      стопами на земле челом на небе
      а ты скиталец будешь здесь утешен
      Здесь о любви не знают разговоров
      лишь плод ее жена тебе протянет
      смирил ты свой скитальца гордый норов
      но имя основаньем рода станет
      ВОСКРЕСНЫЙ ВЕЧЕР. КРЕСТЬЯНЕ В ГОРОДЕ
      Крестьяне вы плететесь в города
      вас гонят недород и холода
      чтоб умереть но мир узнать воочью.
      Потерянные овцы никуда
      не приходящие ни днем ни ночью.
      И лишь по воскресениям порой