Вечный слушатель

      В семье - лишь я живой, - Господь прибрал излишек
      Вон - мельница, а там - канал, оттоль-дотоль
      Землица вся моя, учитывать изволь;
      Сплошные клевера, - и надо всем господство
      Мое, одно мое, по праву первородства.
      А там, за пастбищем, за городьбою, детка,
      Есть роща у меня, ну прямо к ветке ветка,
      Все тянутся ко мне, - а я к тебе, к тебе,
      Так будь мне женушкой, подружкою в судьбе!*
      Вот поцелуй, щипок, объятий две минутки,
      Смутилась Трейнтье вся, стучит сердчишко в грудке,
      Ланиты - цвет небес ее в иные вечера:
      Разведрится? А ну польет, как из ведра?
      Ужели да и впрямь? - помыслит, взор туманя,
      И в робости шепнет: "Что скажет твой папаня?"
      Он чует: клюнуло! "Мы с батей заодно,
      Как виноградный сок и собственно вино.
      По вкусу ли тебе, ответь, удел марьяжный?"
      Ответом - поцелуй, не чересчур протяжный,
      Но недвусмысленный. Колечка серебро
      На пальчик ей скользнет - ну вот, ну и добро;
      Черед - родителям не сохранять молчанья,
      А, встретясь, обсудить подробности венчанья;
      Жених к невесте мчит, и не жалеет сил.
      Ужели Александр от большего вкусил,
      Иль Цезарь, - нет, они при благородных женах
      Четыре были суть предмета обнаженных;
      Он - ныне столь же наг: равняет всех судьба,
      На ложа брачные кладя, и во гроба.
      Теперь - он муж вдвойне, и холостые годы
      Мнит смерти равными: жена - венец природы,
      Все спорится в руках хозяйки молодой:
      Начищен каждый чан, распределен удой,
      Заквашены сыры, порядок в маслобойне,
      За бережность во всем не можно быть спокойней,
      А также за барыш. Прирост везде такой,
      Что должно снедь везти на рынок городской,
      Сыр, яйца, молоко - назначены к продаже,
      Телегой правит он, она сидит с поклажей,
      Там будут торговать, вдвоем, хотя поврозь,
      Чтоб полных две мошны скорее набралось.
      Но, прежде чем к себе домой они отвалят,
      На горожан они ужо глаза напялят,
      Уж натаращатся, наскалятся они
      На Глупость Пышную столичной суетни!
      "Ян Говертсе, взгляни, дружок: на той фуфыре
      Пожалуй, вздеты все сорта сокровищ в мире!
      Ишь, ухнуто деньжищ на ткань да на шитье!
      Камней - ну ровно блох в волосьях у нее!
      Пошло на кринолин, видать, полштуки тюля!
      Ужо бы телешом поставить нас, мамуля,
      Нож нешто ножнами одними знаменит?
      Ты задницу покажь, а мой мужик сравнит.
      Ты шляпицу сыми, вольно кривляться дуре,
      Ты волосню свою пощупать дай в натуре,
      А то как с мельницы приперлась, вся в муке!
      Да нос еще кривой, да оспа на щеке
      Конечно, не видать через вуаль, но сплетням
      Я верю: нет вреда в простом загаре летнем,
      Но как не прятаться от Божьего луча
      Той морде, что просить достойна кирпича?"
      "Эх, Трейнтье, - он в ответ, - в бабенках сердце слабо,
      Но тут что ни мужик, то - форменная баба!
      Вон в ту карету глянь: болван как в сундуке
      Сидит, кичится тем, что голова в муке;
      Подумать бы ему, да к общему веселью
      Недопричесанной себя признать мамзелью;
      На воротник взгляни, на рубчики манжет
      Подобной чепухи, клянусь, не видел свет.
      Ишь, кружева пустил на воротник сорочки!
      Нутро - всегда видать по внешней оболочке:
      Вот, скажем, Библия: смотри иль не смотри
      На переплет, а суть - заведомо внутри.
      Гляди на плащ его: он ярко-рыж снаружи,
      И зелен - изнутри; возможно, что и хуже
      Бывает, но теперь я знаю: все вранье,
      Мол, носят ангелы подобное тряпье
      Побьюсь на жбан пивца! Ну, прямо ненормальный!
      На фалды только глянь, на передок крахмальный!
      На блестки разные! Тут хоть глаза прижмурь...
      Как пышно, Господи, цветет в столице дурь!
      Сквозь пену наших дней промчат они с разбега,
      Квадригой служит им добротная телега
      Ну, чем не короли? Владыками судьбы
      На мир глядят они: взирайте, мол, рабы,
      На нас, не чванных, но презрительно молчащих,
      Без пышной глупости свой век под солнцем длящих;
      Учитесь укрощать напыщенность свою:
      Что проку от нее у гроба на краю?
      Вот - суть важнейшая крестьянского урока,
      В изысках городских нет никакого прока
      Тому, плевать кому на блеск и внешний вид,
      И кто наставницей своей Природу чтит.
      Богаче нищего на свете ль быть возможней,
      Кто воду набирал пригоршнею порожней,
      Пил да помалкивал, со вкусом, не спеша,
      И тот - кто в бочке жил - отрекся от ковша,
      Предмета лишнего, - другой урок ли сыщем,
      Такой, как мудрецу был подан вшивым нищим?
      В науках - прок большой, однако никогда
      Им не затмить собой премудрости труда!
      НИЩИЙ
      Он - ветвь неплодная; бродячая звезда;
      Кортомщик улицы; стервятник без гнезда;
      Чернец без клобука; архиерей без храма;
      Он нищей наготой почти затмил Адама;
      Последыш роскоши; ползучий паразит;
      О пище вопия, он просит и грозит;
      Нахлебник страждущих, мятущийся несыто;
      Беспанцирная желвь; безрогая улита;
      Обрубок прошлого; теплоподатель вшей;
      Безродный выродок, пинаемый взашей
      От каждой лестницы; клочок зловонной шерсти;
      Жалчайший на земле отщипок жалкой персти;
      Скудельный черепок; беспламенная пещь;
      Укор для христиан; наивреднейший клещ;
      Гнилого гноища наибеднейший житель;
      Корзина черствых крох; гроша казнохранитель.
      Лишь языком трудясь, промыслит он обед;
      Где бесполезна речь - он шрамом вопиет,
      Глаголает культей, увещевает палкой,
      Чтоб сострадателю предстать руиной жалкой
      И пусть бренчал Орфей на лире золотой,
      Шарманкой пользуясь иль дудкою простой,
      Он львов поукрощать и днесь весьма не промах
      (Хоть львы - на медяках, ему в кошель несомых).
      Он вечно празднствует, и, статься бы могло,
      Я мог бы возлюбить такое ремесло.
      Зрит жизнь во церкви он, зрит смерть в градоначальне;
      Заемщика в миру не сыщется бахвальней,
      Чем он, сулящий рай за каждый медный грош;
      Он вспомнит о зиме, лишь станет невтерпеж,
      Когда уже кругом поляжет слой снежинок,
      Ошметки собирать пойдет на бутный рынок;
      Он мерзнет на жаре и греется в мороз,
      И ни на что притом не сетует всерьез;
      Одежда есть - добро, а нет - так и не надо:
      Ползноя Богу он вернет, полснегопада;
      Он не завидует владетелям ничуть.
      И все же, Господи, его не позабудь!
      АВТОПОРТРЕТ
      ЖИВОПИСАТЕЛЯ НАЗИДАТЕЛЬНЫХ КАРТИНОК
      Он - зеркало, в каком себя встречает всяк;
      Повторщик обликов; свежевочный тесак;
      Кот, запускающий, куда захочет, коготь;
      Позорщик Истины, дерзающий потрогать
      Все, что лишь кажется; шпион не по вражде;
      Рот незаклееный; указчик Кто и Где;
      Художник, кислотой от чьей смердит палитры;
      Многоглаголатель, язвительный и хитрый.
      Приятство с пользою он алчет слить в одно
      Пусть жертвовать то тем, то этим суждено,
      Пусть завершенья нет благим его стараньям:
      Лягливая нога не склонна к притираньям.
      Иной, ни пользы кто, ни радости извлечь
      Не хочет - слушать тот сию не станет речь;
      Но вряд ли Истине свои пошлет упреки,
      Кто склонен ей внимать и извлекать уроки,
      Кто, уязвлен, издаст благорассудный глас:
      "Для хворости моей - горчичник в самый раз!"
      Бредет по жизни он, отнюдь не поспешая,
      Для встречных от него опасность есть большая,
      Что шкуру снимут с них, и без больших затей
      Оставят даже плоть отъятой от костей;
      Он сыплет в раны соль, вскрывает каждый веред,
      Все прикровенное - очам передоверит,
      И, наконец, сведет под переплет один
      Ряд назидательно представленных картин.
      Людей стремится он представить в виде пугал,
      Взыскуя их спасти - стыдит, загнавши в угол,
      Пусть устрашенному отверзнется уму
      Хоть против воли - стать, чем следует ему.
      Но прочих рисовать - лишь напряженье оку,
      Себя не взвидишь сквозь туманную мороку,
      Не высветишь себя огнем своей свечи,
      Твой будет взор блуждать, как некий тать в ночи;
      Рекущий о себе - свой образ не упрочит,
      Вот - книга, а теперь читай ее, кто хочет,
      Не будь суров, сплеча сужденьями рубя:
      Дай написавшему на миг узреть себя,
      Покинь, придирчивость, слова людей и взоры,
      Да внемлет "Ты еси", кто рек - "Он тот, который",
      Безжалостен удел, но он необходим:
      Кто холодно судил - будь холодно судим.
      ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ
      (1634?-1676?)
      ХВАЛЕБНАЯ ОДА
      В ЧЕСТЬ ЗАРТЬЕ ЯНС, ВЯЗАЛЬЩИЦЫ ЧУЛОК
      В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОМ СИРОТСКОМ ПРИЮТЕ
      АМСТЕРДАМА;
      НАПИСАНА НА КНИЖЕЧКЕ ЕГ СТИХОВ
      "ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ ЛЮБВИ"
      О ты, что, натрудивши руки,
      Воздвиглась ныне на Парнас,
      Ты, что радеешь каждый час
      О поэтической науке,
      О Зара Янс, воспеть позволь
      Искусно ты владеешь сколь
      Секретами стиховязания
      Опричь вязания чулок;
      Неповторим твой дивный слог,
      Не выдержит никто с тобою состязания.
      Добротна каждая строка,
      И я признаюсь поневоле,
      Что проживет она подоле
      Наипрочнейшего чулка,
      Покинь же дом сиротский, дай нам
      Искусства приобщиться тайнам,
      Перо послушное держи,
      Пусть не проворство спиц вязальных
      Тебя в краях прославит дальных,
      А звонкие стихи летят чрез рубежи.
      Один молодчик с Геликона
      Вчера влетел но мне, крича,
      Что у Кастальского ключа
      Приказ прочитан Аполлона
      (Поскольку должный час настал,
      Чтоб был прославлен капитал,
      Тот, что твоим талантом нажит),
      Бог соизволил повелеть
      Для всех, творить дерзнувших впредь,
      Что пишущий стихи - пусть их отныне вяжет.
      ***
      Разгрохотался гром; невиданная сила
      Швыряла злобный град с разгневанных небес;
      Клонился до земли непроходимый лес
      И горы Севера ползли к порогам Нила;
      Рванулась молния из высшего горнила,
      На тучах прочертив зияющий надрез;
      Чтоб описать сие - не ведаю словес
      И не могу найти такой беде мерила.
      Стихия вод морских, влекомая Судьбой,
      С Землей и Воздухом вступила в смертный бой,
      И низвергался мир в великую разруху.
      В тот час Бирюк с женой стоял среди двора,
      Меж ними ругань шла: уже пора Пеструху
      С теленком разлучать - иль все же не пора.
      ***
      На берегу ручья облюбовав лужочек,
      Сел Тирсис горестный в тени приятней лип,
      Стал о возлюбленной рыдать - и каждый всхлип
      Угрозой был ручью: хлестало, как из бочек.
      Филандер сел вблизи: чувствительный молодчик
      Почел, что ведь и он из-за любви погиб,
      Он тоже зарыдал, на собственный пошиб:
      Оглохнешь, рев такой услышавши разочек.
      Бродил поблизости еще один пастух,
      Он им свирели дал, спасти желая слух:
      Посостязайтесь, мол,- в игре утехи много.
      Но заявился тут из темной чащи волк,
      Рыдательный экстаз пастушьих душ примолк,
      На волка ринулись - и кончилась эклога.
      ***
      На каменной горе, незыблемой твердыне,
      Воздвигнутой вдали земных забот и зол,
      С которой кажется мышонком крупный вол,
      Клюкою странника - огромный дуб в долине;
      То Господу гора противостанет ныне,
      Чтоб не дерзал вершить свой вышний произвол,
      То, покарать решив ни в чем не винный дол,
      Вдруг уподобится начавшей таять льдине,
      То пламя разметет на восемьдесят миль,
      Порою только дым да огненная пыль
      Летят из кратера со злобой безграничной,
      Да, на горе, чей пик почти незрим для глаз
      (Того же хочешь ты как человек приличный),
      Я и живу теперь, и это мой Парнас.
      ***
      Вы, исполинские громады пирамид,
      Гробницы гордые, немые саркофаги,
      Свидетельствуете верней любой присяги:
      Сама природа здесь колени преклонит.
      Палаццо римские, чей величавый вид
      Был неизменен в дни, когда сменялись флаги,
      Когда народ в пылу бессмысленной отваги
      Ждал, что его другой, враждебный, истребит.
      Истерлись навсегда минувшей славы знаки,
      К былым дворцам идут справлять нужду собаки,
      Грязней свинарников чертоги сделал рок,
      Что ж, если мрамор столь безжалостно потрепан,
      Зачем дивиться мне тому, что мой шлафрок,
      Носимый третий год, на рукавах заштопан?
      БЕЗЗАБОТНОЙ КЛОРИМЕНЕ
      Пусть он любовник ваш, младая Клоримена,
      Пусть он бесстыдно лжет в рассказах обо мне,
      Пусть якобы за мной и числится измена,
      Я, право, посмеюсь - с собой наедине.
      Я жил в неведеньи, не по своей вине,
      Но рано ль, поздно ли - узнал бы непременно
      Благодаря чужой - и вашей - болтовне,
      Что он любовник ваш, младая Клоримена.
      Что ж, вы поведали об этом откровенно.
      Не будь он близок вам - об этаком лгуне
      Я пожелал бы, чтоб его взяла гангрена
      За столь отвратное злоречье обо мне.
      Пусть испытал бы он, обгадясь на войне,
      Сто лет турецкого, позорнейшего плена,
      В подагре, в коликах, в антоновом огне,
      Тот, кто измыслил, что на мне лежит измена.
      И вот, когда бы он, переломав колена,
      Сгнил заживо в дерьме, в зловонной западне,
      Тогда его простить я мог бы несомненно,
      И посмеялся бы - с собой наедине.
      Пусть с Иксионом он горит одновременно,
      И с Прометеем, и с Танталом наравне,
      Иль, что ужаснее всех этих кар втройне,
      Пускай пожрет его последняя геенна:
      Выть вашим суженым, младая Клоримена.
      К КЛОРИМЕНЕ
      Когда - вы помните - являлась мне охота
      Твердить вам, что без вас моя душа мертва,
      Когда не ведал я иного божества
      Помимо вас одной, да разве что Эрота,
      Когда владела мной всего одна забота
      Вложить свою любовь в изящные слова,
      Когда тончайшие сплетали кружева
      Перо прозаика и стилос рифмоплета,
      Тогда, толику слез излив из ясных глаз,
      Довольно многого я смел просить у вас,
      Любовь казалась вам достаточной причиной.
      О Клоримен, я вам покаюсь всей душой,
      Не смея умолчать, как подлинный мужчина:
      Я дурой вас считал, притом весьма большой.
      ***
      Себя, о Клоримен, счастливым я почту,
      Чуть снизойдете вы,- и тут же, в миг единый,
      Я становлюсь такой разнузданной скотиной,
      Что уж помилуйте меня за прямоту.
      О да, выходит так: лишь низкому скоту
      Не станет женский пол перечить с кислой миной;
      Не сам Юпитер ли, коль представал мужчиной,
      Отказом обречен бывал на срамоту?
      Приявши лучшее из множества обличий,
      Европу он украл, облекшись плотью бычьей,
      И к Леде лебедем подъехал неспроста,
      Для мужа способ сей хорош, как и для бога:
      Тот сердце женщины смягчить сумеет много,
      Кто к ней заявится в обличии скота.
      ***
      Предположить, что мной благой удел заслужен,
      Что ночь души моей - зарей освещена,
      Что в карточной игре с темна и до темна
      Выигрываю я дукатов сотни дюжин;
      Понять, что кошелек деньгами перегружен,
      Что кредиторам я долги вернул сполна,
      Что много в погребе французского вина
      И можно звать друзей, когда хочу, на ужин;
      Спешить, как некогда, побыть наедине
      С божественной Климен, не изменявшей мне,
      О чем по временам я думаю со вздохом,
      Иль, благосклонности добившись у Катрин,
      Забыться в радости хотя на миг один
      Вот все, чего вовек не будет с Фоккенброхом.
      ЯПОНСКИИ СОН
      Как-то раз, как-то раз
      Я по уши увяз
      Во сне, в бреду великом:
      Я влез на месяц молодой
      Над океанскою водой,
      Над Тенерифским пиком.
      Снилась мне, снилась мне
      В том невозможном сне
      Младых гишпанцев тройка:
      Под мышки головы зажав,
      Поскольку каждый был безглав,
      Куплеты пели бойко.
      Следом вдруг, следом вдруг
      Явился мне паук
      Британии поболе,
      Он порывался взять реванш,
      Разгрызть пытался флердоранж,
      Ревмя ревя от боли.
      А внутри, а внутри
      Чудовищной ноздри
      Давид метал каменья
      И - краснорож, рыжебород
      Терзал верзила роммелпот,
      Дрожа от вожделенья.
      Жуткий клык, жуткий клык
      Он метил каждый миг
      Воткнуть слону под ребра,
      Он шар земной пронзал насквозь,
      Раскручивал земную ось
      И хохотал недобро.
      В страшный зев, в страшный зев
      Вместились, присмирев,
      Французские актерки,
      При каждой кавалер француз,
      Усердно услаждали вкус
      Напитками с Мальорки.
      Сквозь кишки, сквозь кишки
      Шли сотнями быки,
      А также - вот так штука!
      Кареты мчались взад-вперед
      И было множество забот
      У юнкера Безбрюка.
      Под хвостом, под хвостом
      Приметил я потом
      Ряд гейдельбергских бочек;
      Испанский флот, войдя в азарт,
      В себя деньгами из бомбард
      Палил без проволочек.
      Из нутра, из нутра
      Пылал огонь костра:
      Там орден Иисуса
      Смолу готовил и свинец
      И мученический венец
      Сплетал для Яна Гуса.
      А спина, а спина
      Была распрямлена
      Мостом от зюйда к норду.
      И некто, вспухший и с горбом,
      Вопил, биясь о стенку лбом:
      "Кому бы въехать в морду?"
      Под скулой, под скулой
      Нагажена пчелой
      Была большая груда:
      От меду стался с ней понос,
      И снял штаны ученый нос
      Для потрясенья люда.
      Под губой, под губой
      Стоял кабан рябой;
      Лупя ногою в брюхо,
      Залез мужик на кабана,
      А вслед за ним, пьяным-пьяна,
      Туда же влезла шлюха.
      Жуткий хвост, жуткий хвост,
      Что доставал до звезд,
      Мечом стоял тяжелым;
      И кровожадны, и толсты
      Там все английские хвосты
      Стояли частоколом.
      А клешня, а клешня
      Из адского огня
      Тащила ввысь Плутона,
      Чтоб там прибить его скобой,
      И звезды в ужасе гурьбой
      Летели с небосклона.
      Тут как раз, тут как раз
      В короткий миг погас
      Мой сон несообразный,
      Заря всходила, я во тьме
      В неописуемом дерьме
      Лежал в канаве грязной.
      РАЗМЫШЛЕНИЯ,
      ИЗЛОЖЕННЫЕ ВО ВРЕМЯ ПРЕБЫВАНИЯ В ШЛЮПКЕ
      СРЕДИ ВОЛН МОРСКИХ,
      ВБЛИЗИ ОТ ЗОЛОТОГО БЕРЕГА (ГВИНЕЯ),
      ДЛЯ МОЕГО ДРУГА Н. Н.
      В сопровожденьи четырех
      Солдат и не вполне пригожих
      Одиннадцати чернокожих
      Плывет по морю Фоккенброх,
      За каравеллою враждебной
      Спешит, чтоб изловить воров,
      Чтоб оным всыпать будь здоров
      И тем исполнить долг служебный.
      Грозит тайфун, грозит мушкет,
      Ужо сейчас заварим дело...
      Однако где же каравелла?
      Смоталась. Жаль: была - и нет.
      Ну что ж: заминку не премину
      Использовать. Покой вокруг,
      Письмо примите, милый друг,
      К окну присядьте, иль к камину,
      Иль в тень древесную, к ручью,
      Где прежде вместе мы сидели,
      Импровизируя рондели,
      Оплачьте же судьбу мою.
      Вдыхая дым любимой трубки,
      В родном краю грустите вы;
      Я тоже закурил,- увы,
      Не дома, а в казенной шлюпке.
      О да, презреннейший металл
      Перепадать мне начал ныне:
      Немало золота в пустыне.
      Я бедным - был, богатым - стал.
      Но кровь все так же бьется в жилах;
      И мучает меня, как встарь,
      Очаровательная тварь,
      Которую забыть не в силах.
      По десять и по двадцать раз
      Ее желаю ежечасно,
      И в мыслях столь она прекрасна,
      Что недостойна смертных глаз.
      Печалюсь: Боже всемогущий!
      Когда же отдохнуть смогу
      На милом сердцу берегу
      От здешних мавританских кущей?
      Чудесным стало мниться мне
      Все, пережитое когда-то,
      Мой друг, я вас люблю как брата,
      На расстоянье же- вдвойне.
      Судьба моя, судьба дрянная!
      Скорблю во сне и наяву.
      Забавно: я ревмя реву,
      Былые шутки вспоминая.
      Из памяти, из родника
      Пью с вожделением и дрожью:
      Свиданья с нашей молодежью
      Жду, кажется, уже века.
      Но, столько лет проведши в зное,
      Пускай не обратившись в труп,
      Ведь я сойду за старый дуб,
      А не за что-нибудь иное!
      Всему, всему жара виной
      Здесь жарко, словно пекло рядом:
      Я скоро стану карбонатом,
      Вернее, тощей отбивной.
      Так я пишу, в тоске по дому,
      Представьте мой плачевный вид:
      Полдневный зной меня коптит,
      Как пересохшую солому.
      Шесть лет без женщин проторчав,
      На что останусь я способен?
      Я буду мумии подобен,
      Пусть, как и прежде, величав!
      Но нужно ль наперед срамиться,
      Покуда в сердце у меня
      Толика юного огня
      И шарма прежнего частица?
      Я верю, будет нам дано,
      Доверясь божескому дару,
      Пожить, порифмовать на пару,
      Смеяться, ежели смешно.
      Дождаться б только дня отплытья
      Из этой чертовой страны,
      Когда ее со стороны
      Смогу безжалостно бранить я!
      Лишь довести б домой металл,
      Испив до дна сей мерзкий кубок!
      Пускай струится дым из трубок,
      А я гореть уже устал.
      Надеюсь, вы теперь не хворы.
      Когда вернусь, любезный друг,
      Жду встретить все такой же круг
      Приятелей; тот круг, который
      Еще цепочку дней и лет
      Нам славно скоротать поможет.
      Богатство счастья не умножит,
      И радости без друга нет!
      Но кто-то, озирая воды,
      Вскричал (а я-то грыз перо!):
      "Корабль по курсу!" - Ну, добро:
      Стихи останутся без коды.
      Ужо теперь в конце концов
      Сумею подойти впритирку,
      Поймаю и возьму за шкирку
      Проштрафившихся наглецов!
      Не дам, не дам ни дюйма спуску
      Ни каперам, ни кораблю:
      С товаром вместе изловлю
      И перцу выдам на закуску!
      Не сносят воры головы!
      Нам будет их корабль наградой!
      Адью! Да станет вам отрадой
      Все то, к чему стремитесь вы.
      ЭПИТАФИЯ ФОККЕНБРОХУ
      Здесь Фоккенброх почиет на века,
      Прокурен и продымлен до предела.
      Людская жизнь сопоставима смело
      С дымком, легко летящим в облака;
      Да, как дымок его душа взлетела,
      Но на земле лежать осталось тело,
      Как отгоревший пепел табака.
      ЯН ЛЕЙКЕН
      (1649-1712)
      ВИДИМОСТЬ
      Сну подобно бытие
      Мчится, как вода в ручье.
      Кто возропщет на сие,
      Чей могучий гений?
      Люди тратят годы, дни
      На восторги, но взгляни
      Что приобрели они,
      Кроме сновидений?
      Счастья не было и нет
      У того, кто стар и сед,
      День ли, час ли
      Глянь, погасли,
      Унеслись в потоке лет.
      Плоть, вместилище ума,
      Лишь непрочная тюрьма,
      Все для взора
      Меркнет скоро,
      Впереди - одна лишь тьма.
      К ПРЕЛЕСТНЫМ ПЕСНЯМ
      ДЕВИЦЫ АППЕЛОНЫ ПИНБЕРГС
      Когда сиянье небосклона
      Явилось над земное лоно,
      Запела нежно Аппелона.
      Ночные грезы, где вы?..
      Звучала песня девы,
      Рассеивая мрак,
      В то время, как
      В природе песнь росла своя:
      Трель соловья.
      Он с песней девы спорил,
      Ей вторил
      Не сестре ль?
      За трелью трель,
      Их
      Тьма!
      Свистал,
      Цокал.
      Тих
      Весьма
      Стал
      Сокол
      Нет хищника известней,
      Но и он пленился песней!
      Ко тверди голубой
      Наперебой
      Рвались напевы
      Соловья и девы,
      Нежно, властно
      Не смолкая.
      О Боже, сколь прекрасна
      Песнь такая!
      ПРИХОД РАССВЕТА
      Тебе, прекрасному, привет,
      Златых палат посол, Рассвет,
      Что постучался в ставни;
      Не медли, друг мой, за окном,
      Войди, благослови мой дом,
      Ты мой знакомец давний.
      Ты приглашения не ждешь,
      Легко и весело грядешь,
      Пришелец издалече,
      Покуда в сумраке стою,
      Стучишься в комнату мою
      И радуешься встрече.
      Тебе во всем подобен тот,
      Кто водворил на небосвод
      Главнейшее светило,
      Кто ждет в предутренней тиши
      Пред ставнями моей души,
      Не угашая пыла.
      Кто я такой? О скорбь, о страх
      В гнилом дому червивый прах,
      И мною ад заслужен,
      Но ждет Господь у этих стен,
      Не мыслит он, что я презрен,
      Что я ему не нужен.
      Войди же нынче, как вчера,
      Посланник вечного добра,
      Столь робкий поначалу,
      Неси благую весть сюда,
      Что все заблудшие суда
      Ты приведешь к причалу.
      ВИЛЛЕМ БИЛДЕРДЕЙК
      (1756-1831)
      СВЕРЧОК
      Чудесно бытие
      Твое:
      Порою сенокосной
      Ты, славный полевой сверчок,
      С травинки нежной на сучок
      Спешишь за каплей росной.
      Пшеничное зерно
      Давно
      В амбары лечь готово;
      Ты слышишь - в поле серп звенит,
      Ты малой долей будешь сыт
      Обилия земного.
      На жатве, в молотьбе
      Тебе
      Крестьяне услужают:
      И твой веселый разговор,
      И звонкий лягушачий хор
      Их уши ублажают.
      Ты не взыскуешь бед,
      О нет!
      Как злобные невежды,
      Спешишь высоко ты вознесть
      О лете радостную весть,
      Селянам дать надежды.
      Заслушались, любя,
      Тебя
      Бессмертные богини,
      Венерой ты благословен,
      Напевом чистым слух камен
      Ты услаждаешь ныне,
      Не прерывай игру!
      В миру
      Удела нет чудесней:
      Ты, малая земная тварь,
      Взнесен над смертными, как царь,
      И продолжаешь песни.
      СОВЕСТЬ
      Что ты еси? Творца премудрая забава?
      Непостижимости незыблемая суть?
      Тебя приносит ночь,- ты рвешься к нам прильнуть
      И нам продиктовать - что право, что неправо.
      Ты, эфемерная над бездной переправа,
      Что ты еси, вещай! В тупик ведущий путь?
      Вращенье шестерен, что не дает уснуть?
      Томлений и надежд всечасная облава?
      Где пребываешь ты? Внутри или вовне?
      Царишь ли наяву? Мерещишься ли мне?
      Иль отраженье ты чужих страстей, не боле?
      И до ответа мне Всевышний снизошел:
      "Я есмь все то, что есть, и совесть - мой глагол,
      И он гласит тебе: страшись Господней воли".
      ЭВЕРХАРД ЙОХАННЕС ПОТГИТЕР
      (1808-1875)
      МАТИЛЬДА
      Голос лютни тихострунной
      Прозвучал Матильле юной
      Сквозь вечернее окно:
      Не закрыты была ставни,
      Схлынул вал жары недавней,
      Так прохладно, так темно!
      Ветерок скользил над нею,
      Гладил волосы и шею,
      Гладил плечи, осмелев,
      И струились из прохлады
      Сладкозвучные рулады
      И пленительный напев.
      Под окно из лунной пущи
      Вышел юноша поющий,
      Посреди ночных теней
      Дерзостно представши взору,
      В дом, за шелковую штору,
      Пожелал проникнуть к ней.
      Все же деве было ясно,
      Что впускать небезопасно
      По ночам певцов к себе.
      Сердце тает, словно свечка:
      Береги свое сердечко,
      Не ответствуй их мольбе!
      Но стоял певец влюбленный
      На лужайке на зеленой,
      С лютней звонкой на весу,
      Он не пел: "Склонись поближе!"
      Не шептал: "Впусти, впусти же!"
      Нет, он пел ее красу.
      Пел певец: "Какие брови!
      Как сдержу волненье крови,
      Если на уста взгляну?
      Каждый взгляд ее недаром
      Полон сладостным нектаром!*
      Как не подбежать к окну?
      Пусть доказано бесспорно,
      Что весьма любовь злотворна,
      Преисполнена тщеты
      Но как сладостно, как славно
      Слышать, что на свете равной
      Не найдется красоты!
      И в окно она взглянула,
      И мигнула, и кивнула,
      И, смущения полна,
      Опуская взоры долу,
      Напевая баркаролу,
      Закружилась у окна.
      Но певец, упрям и зорок,
      Видел: меж оконных створок
      Показалась щель как раз...
      Хрустнул куст, расцветший пышно.
      Кто в окно скользнул неслышно
      Неизвестно. Свет погас.
      СОЛДАТ ЕГЕРСКОГО ПОЛКА
      Эх, егерек, бедняга,
      Седеющий солдат,
      Слуга того же флага,
      Что сорок лет назад!
      Ты хворями тревожим,
      Но койка в доме Божьем
      Не для твоих седин,
      Твой жребий безотраден,
      Казенный кошт не даден,
      Ты брошен, ты один.
      Пускай трешкот разгромлен,
      Влекомый бечевой,
      Неужто так же сломлен
      И дух высокий твой?
      Питомцы неудачи,
      Вы вдоль дорог, как клячи,
      Влачитесь, егерьки,
      Шагаете без счета
      Помог бы вам хоть кто-то,
      Да, видно, не с руки.
      Упрямый, седоглавый,