Хроники Кадвола (№2) - Исс и Старая Земля

В свой предыдущий визит на Старую Землю она случайно открыла тайну того, что оригинальная Хартия вместе с Сертификатом о регистрации — то есть все то, что давало реальное право владения Кадволом — потеряны. Теперь она намерена заняться поисками пропавших документов до того, как их найдет кто-нибудь другой; тем более что у нее появились некие свидетельства об уже предпринимаемых некоторыми неизвестными личностями кое-каких попытках в этом отношении.

Итак, со смертью брата, Уэйнесс пришлось отправляться на Старую Землю одной. Глауен был бы, конечно, рад сопровождать ее, но сделать это ему не позволяли суровые условия работы в бюро Б, а также отсутствие денег. Он заверил Уэйнесс, что присоединится к ней сразу же, как только сможет, а до тех пор просил быть внимательной и осторожной.

* * *

На Араминте находился еще и Флоресте вне-Лаверти — существо экстравагантное и творческое, которое долгое время руководило муммерами, актерской труппой, набранной из молодежи Араминты. Флоресте натаскивал своих муммеров отлично, передавая им собственный энтузиазм, так что они с успехом гастролировали по всем мирам Хлыста Миреи и даже дальше.

Самой большой мечтой Флоресте было создание нового Орфеума вместо расползавшейся старой аудитории, кое-как переделанной под театральные представления. Все деньги, заработанные муммерами, шли в строительный фонд, куда он и сам вкладывал немалые средства.

Неожиданно в восточном океане к югу и востоку от атолла Лютвен, на острове Турбен была раскрыта серия ужасных преступлений. Корни их вели в другие миры, и расследование было поручено Глауену Клаттуку. Скоро он вернулся с доказательствами, что Флоресте, действуя заодно с Намуром и Смонни, имел к этим преступлениям самое непосредственное отношение. Намур тут же покинул Араминту, еще до предъявления обвинений. Смонни оставалась хотя бы временно недосягаемой в Йиптоне, зато Флоресте тут же приговорили к смерти.

Пока Глауена не было, его отец Шард отправился в обычный патрульный рейс, из которого, как ни странно, не вернулся. Никто не слышал ни о какой его болезни и не было найдено никаких следов аварии. Глауен не верил в смерть отца, и Флоресте успел подтвердить ему намеками, что он, в общем-то, прав. Он предложил предоставить Глаену полную информацию об его отце в обмен на гарантию с его стороны о том, что все деньги Флоресте пойдут туда, куда и были предназначены — на сооружение нового Орфеума. На это Глауен согласился, и Флоресте подписал бумагу, по которой все его вклады переходили молодому сотруднику Бюро «Б».

Все деньги Флоресте находились на депозите Банка Мирсеи, в городе Соумджиана неподалеку от мира Соум. По случайному совпадению в том же банке держала свои вклады и Смонни. И у нее имелись все возможности еще до сделки Флоресте с Глауеном перевести все на свой счет, но она не успела сделать этого вовремя, и все деньги после смерти Флоресте перешли к Глауену.

Последним действием приговоренного стало письмо, в котором он изложил все известное ему о Шарде.

Как только Глауен его вскрыл, то в первых же строчках нашел подтверждение тому, что отец его жив. Но где он? И что с ним? Это можно было узнать, только прочтя все письмо.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Солнце село. Глауен Клаттук, мокрый и дрожащий, возвращался с океана и бежал вверх по Ванси-Вей в неверном вечернем свете. Он решил пройти сразу через центральный вход и большую приемную, где, к своему возмущению, обнаружил Спанчетту Клаттук, стоявшую у подножия большой лестницы.

Спанчетта остановилась, готовая произнести нечто критическое в адрес его вида. Сегодня она натянула на свой могучий торс драматическое платье из красно-черной полосатой тафты и черный жилет с серебряными туфельками в придачу. Нитка черного жемчуга обвивала огромный тюрбан, сооруженный из ее жестких волос, и такие же черные жемчуга сверкали в ушах. Спанчетта презрительно оглядела Глауена, затем отвела взгляд и, поджав губы, стала молча подниматься в гостиную.

Глауен же отправился в апартаменты, которые он занимал вместе с отцом, где мгновенно освободился от своих темных одежд, встал под горячий душ и стал переодеваться в сухое. Неожиданно его оторвал от этого занятия звонок телефона.

— Слушаю! — крикнул он.

На экране появилось лицо Бодвина Вука, и спокойный голос произнес:

— Солнце давно село. И ты явно давно прочитал письмо Флоресте. Я ждал, что ты позвонишь сам.

— Я прочитал всего лишь два предложения, — рассмеялся Глауен. — Отец жив — это точно.

— Хорошие новости. Так что же ты замешкался?

— На берегу была заварушка, которая кончилась уже в воде. Я выжил. Кирди утонул.

— Молчи! — стукнул себя по лбу Вук. — Ужасные новости! Он же тоже Вук!

— Во всяком случае, я как раз собирался позвонить вам.

Вук подавил вздох.

— Мы сообщим об этом, но сделаем вид, что ничего не было. Ясно?

— Ясно, сэр.

— В общем-то я не совсем доволен твоим поведением. Этого нападения все-таки следовало ожидать.

— Я и ожидал, сэр, для чего и пошел на берег. Кирди ненавидит океан, и я надеялся, что он не будет особо рыпаться. Но, увы, он умер именно той смертью, которой больше всего и боялся.

— Хм, — крякнул Вук. — У тебя здоровые нервы. А если бы он подстрелил тебя из кустов и пробил бы письмо Флоресте? Что тогда?

— Кирди так бы не сделал. Он хотел посмотреть мне в лицо, прежде чем отправить на тот свет.

— А если бы он изменил своей привычке, ну, хотя бы на этот единственный раз?

— В таком случае, ваш отдел изрядно пострадал бы, — подумав немного, пожал плечами Глауен.

— Хм, — опять крякнул Вук, но присовокупил к этому еще и гримасу. — Народу у меня, конечно, немало, но на такие опустошения я не согласен. — Он откинулся в кресле. — Ну, и хватит об этом. Принеси письмо в контору, и прочитаем его вместе.

— Слушаюсь, сэр.

И Глауен хотел уже выйти из комнаты, как вдруг почему-то, положив пальцы на ручку двери, задержался. Подумав немного, он вернулся и зашел в соседнюю комнату, служившую в качестве кабинета, где сделал копию письма Флоресте. Сложив ее, он положил бумагу в выдвижной ящик стола, а подлинник в карман, после чего и вышел.

Через десять минут Глауен был уже в Бюро «Б» на втором этаже нового агентства, где его тут же принял в своем личном кабинете Бодвин Вук.

Как обычно, Вук восседал в обитом кожей кресле. При входе юноши он протянул ему руку, не вставая.

— Ну, если позволите. — Глауен отдал ему письмо, и Вук махнул, указывая юноше на другое кресло. — Садись.

Глауен повиновался. Вук вытащил письмо из конверта и начало читать вслух, не особенно вдаваясь в экстравагантные особенность стиля Флоресте.

Письмо было несколько излишне дискурсивное, а порой и вовсе скатывалось в объяснения философии самого Флоресте. Он выражал pro forma оправдание своим действиям, но слова его не убеждали, и все письмо в результате представляло собой весьма посредственную попытку самооправдания. «В этом нет вопроса, и я решительно это утверждаю, — писал он. — Я один из очень немногих, кто действительно заслуживает названия сверхчеловека. Таких, как я, воистину единицы! Ко мне неприложимы стандартные мерки общественной морали, они не в состоянии соотноситься с моей сверхсозидательностью. Увы! Но я оказался как рыба в банке, плавающая с другими рыбами, и должен подчиняться их правилам, не то они откусят мне плавники!»

Флоресте признавал, что преданность искусству — и только она — и привела его к нарушению закона. «Я имел великие цели, но попался в ловушку — и вот мои плавники должны быть откушены! Но случись мне снова сделать это, я повторил бы свои действия, но только более тщательно и осторожно! Разумеется, не часто удается снискать похвалы общества тогда, когда человек безмерно вызывающ и попирает все те догмы, что въелись в саму душу этого общества. Хотя в этом отношении общество напоминает огромное, но раболепствующее животное: чем больше ты его бьешь, тем больше оно лижет тебе руки. Но, что говорить, теперь уже поздно рассуждать обо всех этих тонкостях!»

Далее Флоресте откровенно оправдывал своим преступления: «Их трудно оценивать по привычной шкале и считать просто преступлениями. Исполнение моей великой цели может вполне оправдать жертву в виде нескольких жалких представителей человечества, в существовании которых все равно не было никакой пользы!»

Вук помолчал, прежде чем перевернуть страницу, и Глауен успел вставить:

— Эти жалкие представители, разумеется, не согласились бы с таким утверждением.

— Естественно, нет, — буркнул Вук. — Его главный тезис абсолютно спорен. Мы никак не можем позволить, чтобы любой бродячий собачий брадобрей, называющий себя артистом, совершал преступления якобы во имя своей музы.

Потом Флоресте обращал внимание на Симонетту; она много рассказывала ему о себе и о событиях своей молодости. Уехав с Араминты в гневе, она долго бродила по всей сфере, живя своим умом, а заодно чужими браками и разводами, помолвками и размолвками. Короче, дамочка вела свободную и полную приключений жизнь. Будучи приверженцем культа Мономантики, она встретилась однажды с некоей Задайн Баббс или «Цаа», как та любила называть себя сама. Потом появилась и еще одна особа по имени Сибил де Велла. Троица объединилась, стала «Орденом» и начала полностью контролировать весь культ.

Но Смонни вскоре надоели все эти ограничения и рутина, и она покинула семинар. Месяцем позже она познакомилась с Титусом Зигони, маленьким пухлым человечком подкаблучного типа. Титус, как мы уже отмечали, владел ранчо «Тенистая долина» в мире Розалия, а равно и роскошной космической яхтой «Клейхакер». Сопротивляться такому соблазну показалось Смонни невозможным, и Титус быстро обнаружил себя женатым на Смонни, так и не успев до конца разобраться, что же произошло.

Несколько лет спустя Смонни посетила Старую Землю, где ей удалось встретиться с Кельвином Килдуком, тогдашним секретарем Общества натуралистов. Последний в разговоре упомянул и бывшего секретаря Фронса Нишита и его делишки. Килдук подозревал, что Нишит дошел до последней точки и продал оригинальный вариант Хартии коллекционеру антикварных бумаг. «Впрочем, это ничего не меняет, — поспешил добавить он. — Консервация ныне существует уже сама по себе и будет, без сомнения, существовать дальше, с Хартией или без оной, я уверен, все будет идти как по маслу».

— Разумеется, — подтвердила Смонни. — Конечно! Только интересно, с кем именно этот Нишит связался?

— Это трудно сказать.

Смонни устроила небольшое расследование среди антикваров и нашла один из похищенных документов. Эта была малая толика из всего приобретенного собирателем по имени Флойд Сванер. Смонни выследила и его, но было уже поздно — Сванер умер. Его внук и наследник Эустас Чилк оказался каким-то бродягой. Он находился всегда в движении, то тут, то там, всюду и нигде. Настоящее его местонахождение тоже, разумеется, оставалось неизвестным.

Рабочей силы на Розалии было в обрез, Смонни заключила контракт с Намуром на поставку рабочих йипов, и таким образом возобновила старые связи с Кадволом.

Намур и Смонни придумали замечательную новую схему. Калайактус, умфау Йиптона становился стар и глуп. Намур убедил его съездить на Розалию, чтобы подлечиться и вернуть себе молодость. Однако на ранчо его отравили, и Титус Зигони, ставший называть себя Титусом Помпо, занял его место умфау.

Изыскания Смонни тоже вскоре увенчались успехом: она обнаружила Эустаса Чилка, работающего автобусным оператором в Семи Городах в мире Джона Престона. Как можно быстрее она нашла возможность ему представиться и наняла его в качестве управляющего «Тенистой Долины». Она даже решила выйти за него замуж, но Чилк вежливо отклонил такую честь, Смонни обиделась и сняла Чилка с должности. Намур же решительно забрал его на Араминту.

«Смонни и Намур — удивительная пара, — писал Флоресте. — Несмотря на то, что Намур хочет казаться человеком культуры, на самом деле он всего лишь сильная личность со множеством странных навыков. Он умеет заставлять свое тело подчиняться стали своей души. Подумайте! Он играл роль пылкого любовника одновременно Смонетты и Спанчетты, и ни одна ничего не заподозрила! Намур! Я приветствую твою несгибаемую отчаянную храбрость!

Мне осталось так мало времени! Если бы я остался жив, то непременно создал бы героический балет для трех солистов, представляющих Смонни, Намура и Спанчетту. Ах, мои солисты! Я так и вижу все движения, все па: они кружатся, гнутся и летают под грозной дланью Судьбы! Внутренним слухом я слышу и музыку, она воистину отрадна, а костюмы и просто сногсшибательны! Танец продолжается! Трое плетут свои заговоры и тщательно подготавливают каждый шаг. Я так и вижу их, они сплетаются в круги и распадаются, как атомы, они крадутся и воспаряют каждый в своем, только ему свойственном стиле. Но как решить финал?

Впрочем, все это ерунда! К чему теперь напрягать мой бедный ум такими вопросами? Меня не будет в зале, меня не будет за кулисами!»

И снова Бодвин Вук сделал паузу.

— Может быть, нам стоило позволить Флоресте закончить свой последний спектакль? Выглядит просто обворожительно!

— А по-моему — нудно, — ответил Глауен.

— Ты еще слишком молод — или слишком практичен для такого. Ход мысли Флоресте действительно интригует своей тонкостью.

— Он немало потрудился над собой и письмом, этого не отнять.

— Ага! Значит, и ты согласен! Впрочем, это действительно его завещание, оправдание минувшей жизни. И то, что ты слышишь отнюдь не фривольность, а пелена горького страдания. — Бодвин вернулся к письму. — Читаю снова. Может быть, теперь он все-таки соблаговолит сообщить хотя бы пару фактов.

И действительно тон Флоресте стал немного ровнее. Перед возвращением Глауена на Араминту Флоресте посетил Йиптон, чтобы обговорить очередной тур гастролей. Остров Турбен больше для этого не годился, надо было выбирать более подходящее место. В разговоре с Титусом Помпо, у которого развязался язык от излишней выпивки, он узнал, что за дело взялась Смонни. Она поймала Шарда Клаттука, конфисковала его флаер, а самого посадила в тюрьму. При этих словах Помпо печально покачал головой. Шард дорого заплатит за свою надменность, причинившую бедной Смонни столько горя! А что касается флаера, то он частично пойдет в уплату за флаеры, уничтоженные в ходе очередного рейса Бюро «Б». Отхлебнув из бокала еще, Помпо подтвердил, что этот флаер не последний, будут и другие.

— Это мы еще посмотрим! — воскликнул при этих словах Вук. — «Шарда запихнули в самую странную из всех тюрем; в ней наружная сторона казалась внутренней, а внутренняя — наружной. Заключенные всегда имели свободу попытаться предпринять побег, если им того вдруг захочется».

На этом месте Вук прервал чтение и освежил пересохший рот парой глотков эля.

— Что за странная тюрьма, — удивился Глауен. — И где она находится?

— Давай не будем торопиться. У Флоресте, конечно, с головой не все в порядке, но я думаю, что такую важную деталь он не упустит.

Чтение началось снова. И действительно почти сразу же Флоресте указал местонахождение страной тюрьмы — она располагалась на умершем вулкане Шатторак в самом центре Эссе. Древний конус вулкана поднимался на две тысячи футов над болотами и джунглями. Заключенные там живут в кольце, окаймляющем кратер. Официальные лица размещаются внутри этого кольца. Джунгли подбираются по склонам к самому кратеру, заключенные, живущие на деревьях, каждую ночь опасаются нападения хищников. Итак, благодаря злопамятности Смонни Шард не был убит. По крайней мере, не был убит сразу.

Титус Помпо, уже окончательно пьяный, продолжал болтать о том, что на Шаттораке спрятаны еще пять флаеров, не говоря уже о горах оружия. Время от времени, когда Смонни носилась по миру, яхта Титуса «Клейхакер» приземлялась на Шаттораке, стараясь не попасть в зону действия радаров Араминты. Сам же Титус был вполне доволен своей рутинной жизнью в Йиптоне, богатым столом, выпивкой в виде грогов, пуншей, араков и глинтвейнов, а также регулярным массажем, который делали ему йиптские девицы.

— «Это все, что мне известно, — писал далее Флоресте. — Несмотря на мою привязанность к Араминте, где я собирался воздвигнуть памятник делу всей моей жизни, я чувствую, что не должен далее открывать всю пьяную болтовню Помпо. И вот почему. Вся она и так выплывет раньше или позже, и без моего вмешательства, вы же можете счесть прочитанное просто бредом слабоумного. Но оставим это, чтобы доказать вам хотя бы как-то мою собственную искренность, признаюсь, что я человек не совсем уж бесчестный. Я как мог, платил свои долги Намуру, чего нельзя сказать о нем. Из всех нас он, может быть, заслуживает наказания больше всего, и уж, по крайней мере, виноват не меньше, чем я. И все-таки на свой глупый лад и в одиночестве я продолжал оставаться честным и позволил ему смыться. Я уверен, что больше он никогда и ничем не обеспокоит Станцию Араминта, это столь дорогое моему сердцу место, где я планировал устроить Центр театральных искусств, новый Орфеум. Я согрешил, но и сам себя осудил.

Теперь уже слишком поздно лить слезы, они ничего не изменят и никого не убедят — даже меня самого. И все же, даже когда все уже сказано и сделано, я вижу, что умираю больше из-за своей глупости, чем из-за своих преступлений. И это одни из самых отчаянных слов, которые может сказать себе человек: «Ах, как бы все могло быть, если бы я был мудрее!»

Вот мое прощение. Примите его или забудьте — как вам будет угодно. Я же остаюсь переполненным слабостью и печалью — и не могу больше писать».

II

Бодвин бережно положил письмо перед собой.

— Для него это действительно нелегкое дело. Он постарался выразить себя, и, надо отдать ему должное, знал, как оправдаться самым ловким образом. Но к делу. Ситуация сложная, и мы должны все как следует взвесить и обсудить, не так ли, Глауен? Твое мнение?

— Надо взять Шатторак немедленно.

— Зачем?

— Разумеется, чтобы освободить отца!

— Этот план прост и ясен, и в его пользу говорит многое, — кивнул Вук.

— Приятно слышать. Но каковы минусы моей идеи?

— Это порыв, порожденный импульсивностью Клаттуков и не поддержанный холодным интеллектом Вуков, — тут Глауен что-то пробормотал себе под нос, чего Вук предпочел не расслышать. — Смею тебе напомнить, что Бюро «Б» есть по сути дела не административное агентство, которое обязано выполнять квази-милитаристские функции. Наше дело разработать десятка два-три оперативников, и чем высшей квалификации, тем лучше. Сколько там у нас йипов, кто знает? Шесть тысяч? Восемь? Сто? Не многовато ли будет?

Дальше. Флоресте упоминает о пяти флаерах на Шаттораке — несколько больше, чем я предполагал. А мы можем поднять в воздух не более семи-восьми, притом ни одного тяжеловооруженного. Шатторак, без сомнения, хорошо защищен наземными орудиями. Предположим, мы хладнокровно наносим удар. В худшем случае мы понесем потери, которые уничтожат само Бюро Б, и на следующей же неделе йипы расползутся по всему побережью. А в лучшем? Надо подкупить шпионов Смонни. Иначе, мы бросимся брать Шатторак штурмом наземными силами, и при атаке вдруг обнаружим, что нет никакой тюрьмы, никаких украденных флаеров, нет ничего, кроме регулярных войск. В результате — ни Шарда, ни флаеров, ничего, одно поражение.

— Звучит мало убедительно и не похоже на лучший вариант, — недовольно буркнул Глауен.

— Я говорил только о твоем предложении.

— Тогда давайте ваше.

— Во-первых, надо учесть все варианты и возможности. Во-вторых, разведка. В третьих, атака в полную силу. — Он включил экран. — Вот твой Шатторак, этакий шиш на болоте. Река, что течет к югу — Верте. — Изображение увеличилось, давая возможность подробнее рассмотреть поверхность: стерильная пустота, слегка изогнутая полумесяцем и покрытая серым грубым песком, да черные скалы. В центре небольшая чаша ярко-голубой воды. — Площадь приблизительно в десять акров. Правда, картинке никак не меньше ста лет, по-моему, с тех пор мы там ни разу не бывали.

— Выглядит так, будто там жара.

— Так оно и есть. Сейчас увеличу перспективу, и ты увидишь полосу в две сотни ярдов, которая окружает кратер, именно там, где начинается спуск. Поверхность совершенно пустая, если не считать несколько огромных деревьев. На них, наверное, и спят узники. Ниже начинаются джунгли. Если Флоресте не врет, заключенные действительно вольны уйти в них и попытаться пробраться через джунгли, когда и куда хотят.

Глауен смотрел на экран в молчании.

— Надо как следует обследовать территорию и только тогда что-то решать, — сказал Вук. — Согласен?

— Да. Согласен.

— Но меня очень удивило упоминание Флоресте о Чилке, — продолжал Вук. — Получается, что он здесь, на Араминте только потому, что это входит в планы Смонни по розыску и присвоению Хартии. Странно упоминание и об Обществе Старой Земли — почему они не предприняли никаких попыток найти пропавшие документы?

— Как мне говорили, их осталось совсем мало.

— Неужели их не волнуют больше проблемы Консервации? В это трудно поверить. Кто там сейчас секретарем?

— Я думаю, кузен нынешнего Хранителя по имени Пири Тамм, — осторожно ответил Глауен.

— Вот именно! Это его девчонка отправляется на Старую Землю?

— Она.

— Тогда отлично! Да, кстати, а как ее зовут?

— Уэйнесс.

— Да-да. И поскольку она окажется на Старой Земле, то может нам помочь в отношении пропавших из архивов Общества документов. Напиши ей и предложи, чтобы она произвела пару телодвижений в этом направлении. Подчеркни, что она должна действовать совершенно осмотрительно и не давать никому никаких поводов. На самом деле, я вижу, что из этого может получиться важное дельце.

— На самом деле Уэйнесс уже предприняла в этом отношении некоторые шаги, — задумчиво ответил Глауен.

— Ага! И что же ей известно?

— Не знаю. Она мне не пишет.

— Она тебе не пишет? — Густые брови Вука взлетели вверх.

— То есть, я уверен, что пишет, только я не получаю этих писем.

— Странно. Может быть, дворецкий Дома Клаттуков прячет их в своем винном погребке?

— Возможно, и так, но я подозреваю совсем другую особу. Во всяком случае, как только мы разберемся с Шаттораком, я свяжусь с Чилком и сам отправлюсь на Старую Землю.

— Хм. Ну да. Но сначала дело, то есть Шатторак. Мы поговорим об этом в свое время. — Вук взял письмо. — Я прочту его еще раз.

Глауен не возражал и уехал из нового агентства обратно домой как можно быстрее. Он снова вошел через центральный подъезд, где сбоку находились две небольшие комнатки, занятые Аларайоном, также исключенным из клана Клаттуков, главным дворецким, который заодно присматривал и за всеми входящими. Кроме того, в его обязанности входила доставка почты, сортировка посылок, писем и внутренних меморандумов и их разноска по всем апартаментам.

Глауен потянул за колокольчик, и Аларайон вышел из своего жилища. Это был седовласый, тощий и сгорбленный старик, чье тщеславие, казалось, заключалось лишь в том, чтобы выглядеть этаким милым козликом.

— Добрый вечер, Глауен. Чем могу вам помочь в этот прекрасный вечер?

— Вы можете просветить меня относительно некоторых писем, которые должны были приходить мне со Старой Земли.

— Я могу сообщить вам только то, что мне известно. Вы ведь не ждете, что я начну сейчас сочинять сказки о несуществующих посылках и посланиях, написанных на золотых скрижалях, врученных мне архангелом Серсимантесом?

— Вас надо понимать так, что ничего подобного не приходило?

Аларайон глянул через плечо на столик, где лежала почта.

— Да, Глауен. Ничего не приходило.

— Как вы знаете, меня не было на станции несколько месяцев. За это время я должен был получить уйму корреспонденции — а ее нет как нет. Может, вы все-таки вспомните, приходило ли мне что-нибудь вообще за время моего отсутствия?

— Кажется, припоминаю какие-то письма, — медленно прошамкал Аларайон. — Они были отнесены в ваши апартаменты. Да, это было уже после несчастья с Шардом. Как всегда, я опустил их в прорезь на двери. Потом туда, конечно, заходил Арлес, но он не мог выкинуть их. Письма пропали, без сомнения, каким-то другим путем.

— Без сомнения, — ответил Глауен. — Спасибо за информацию.

Тут молодой человек обнаружил, что он дьявольски голоден — и не удивительно, поскольку не ел он с самого утра. В столовой он наскоро подкрепился черным хлебом, фасолью и огурцами, и отправился к себе. Там он заставил себя сесть за телефон, но вместо живого ответа услышал скрипучий голос оператора: «Вы совершаете недозволенный звонок и не можете быть соединены с абонентом без особого разрешения».

— Я капитан Глауен Клаттук, Бюро «Б». Этого достаточно.

— Простите, капитан Клаттук, но вашей фамилии в списке нет.

— Так впишите ее туда! Свяжитесь с Бодвином Вуком, если уж вам так надо!

Прошло несколько мгновений, и голос зазвучал снова.

— Теперь вы присутствуете в списке, сэр. С кем вас соединить?

— С Арлесом Клаттуком.

Но прошло еще целых пять минут, прежде чем на экране появилось тяжелое лицо Арлеса. При виде Глауена радость на нем сменилась усмешкой.

— Чего тебе, Глауен? Что-нибудь важное? Ты звонишь из плохого места.

— Оно может стать еще хуже, Арлес, судя по тому, что происходит с моей почтой.

— С твоей почтой?

— Да, моей почтой. Ее опустили ко мне, а она исчезла. Что могло с ней случиться, а?

Голос Арлеса стал слишком звонким.

— Не помню никакой почты. Была только уйма мусора, просто помойка какая-то, когда мы вошли.

Глауен кровожадно рассмеялся.

— Если ты только посмел выкинуть мою почту, то отправишься носом долбить скалы дней этак на восемьдесят. Подумай хорошенько, Арлес!

— Нечего разговаривать со мной таким тоном! Если твоя почта была, значит, ее выкинул кто-то из прислуги и валяется она где-нибудь в коробках для мусора.

— Я уже обшарил все, но писем не нашел. Почему, интересно знать. Да потому, что это ты вскрыл их и прочел.

— Чушь какая! Полная ерунда! Если я и увидел почту с именем Клаттука, то, конечно, мог автоматически и заглянуть.

— И что дальше?

— Говорю тебе — я не помню!

— Ты давал ее читать своей матери?

— Она, конечно, могла подобрать их, ну… чтобы прибрать, — Арлес нервно облизнул губы.

— Значит, она читала их прямо у тебя перед носом!

— Я бы так не сказал. И, вообще, я ничего не помню. Я же не слежу за матушкой. Так это все, что ты хотел спросить?

— Не совсем, но я подожду, пока найдутся письма. — И Глауен оборвал связь.

Еще какое-то время он постоял в центре комнаты, раздумывая, потом натянул форменный китель Бюро «Б», кепи и направился вниз, в квартиру Спанчетты.

На звонок вышла горничная и провела его в приемную, восьмиугольную комнату, посреди которой возвышался тоже восьмиугольный диван, обтянутый серым шелком. По четырем альковам, четыре напольных вазы лили аромат пурпурных лилий, стоявших в высоких букетах. Скоро появилась и Спанчетта. Сегодня она решила затянуть свой гигантский бюст в матовое черное платье, украшенное лишь серебряными пуговицами. Трен платья мел пол, длинные рукава почти скрывали кисти. Волосы были убраны в какую-то непонятную пирамиду примерно в фут вышиной, а лицо густо и мертвенно забелено косметикой. Секунд пять она стояла в дверях, глядя на Глауена глазами черными, как агаты и, наконец, вошла в комнату.

— Что тебе здесь надо, и зачем ты явился ко мне в своей кукольной форме?

— Это официальная форма, и я здесь нахожусь на служебном расследовании.

— И в чем же я в таком случае обвиняюсь? — язвительно засмеялась Спанчетта.

— Мне нужно вас допросить относительно неправомерного и недобросовестного отношения к почтовым отправлениям — а именно о тех письмах, которые приходили мне во время моего отсутствия.

— Что я могу знать о твоей почте? — презрительно дернула плечом Спанчетта.

— Я уже снесся с Арлесом. И если вы сейчас не выложите сюда письма, я немедленно получу разрешение на обыск всей квартиры. И в таком случае вы окажетесь под следствием уже вне зависимости, найдется почта или нет. Арлес подтвердил под присягой, что письма попали в ваше распоряжение.

Спанчетта немного подумала, отвернулась и выкатилась из приемной. Глауен пошел следом. Спанчетта остановилась и бросила через плечо:

— Вы вторгаетесь в частные владения! Это чудовищное оскорбление!

— Не при таких обстоятельствах. Я хочу увидеть, где вы держали мои письма. К тому же я не собираюсь околачивать целый час груши в приемной, пока вы будете заниматься своими делами.

Спанчетта выдавила ухмылку и отвернулась. В коридоре она остановилась у высокого шкафа и вытащила перевязанную лентой пачку писем.

— Вот тебе то, что ты ищешь. Я о них просто забыла. Да никакой тайны тут и нет.

Глауен просмотрел конверты, которых оказалось всего четыре; все были вскрыты. Спанчетта молча глядела на его действия.

У Глауена не находилось слов выразить свое возмущение и он только глубоко вздохнул.

— Я сам мог бы рассказать тебе гораздо больше.

Молчание Спанчетты становилось оскорбительным. Глауен развернулся на каблуках и молча ушел, чтобы хоть как-то сохранить достоинство. Горничная вежливо открыла ему дверь, и молодой человек снова оказался в коридоре.

III

Глауен вернулся к себе, и долго стоял в гостиной, пылая ненавистью. Поведение Спанчетты было просто возмутительным. И, как всегда после очередной оскорбительной выходки Спанчетты, было совершенно непонятно, как же поступить в ответ. И снова и снова всплывало чье-то обидное, но верное замечание: «Спанчетта есть Спанчетита! Она как естественная сила природы, сделать с ней ничего нельзя! С нею можно только смириться — иного выхода нет!»