Серебряный век. Паралипоменон - Хризалида. Стихотворения

Вишневые губки.

Вишневые ветки

Полны белым цветом.

От синего неба

Синие просветы.

Голуби летают

С каждым кругом

Выше.

С каждым кругом

Тише.

Баю, баю, баю.

23 октября 1920

Сергиев Посад

«В осияньи белом инея…»

В осияньи белом инея,

В бирюзовых небесах

Золотая встала скиния

В бледно-радужных кругах.

Под завесой голубеющей

Скрыты Божьи письмена.

И в лучах невечереющих

Даль безродная ясна.

12 декабря 1920

ИЗ ЦИКЛА «РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОСВЯЩЕНИЯ»[95]

Бердслей, Уайльд и Боделэр

В твоем лилово-синем гроте

Своих падений и химер

Курят куреньем приворотным.

Но в пряном воздухе твоем,

Как луч лампады золотистый,

Уж зреет дума об ином,

Священножертвенном и чистом.

Mater dolorosa,

На твоих глазах

Крестной скорби слезы.

А в твоих глазах

Тайны омовенья

Чистою росой,

Тайна пробужденья

Жизни в мир иной.

Я видела крестик твой белый,

И абрис головки твоей,

И взор твой, и робкий и смелый,

В крестовом походе детей.

Ты лилии рвал по дороге,

Следил за игрой облаков,

Но думал, все думал о Боге,

И радостно взял тебя Бог.

А после родился ты в Риме

И жил в нем – художник-поэт.

В истории есть твое имя,

А в сердце храню я твой след.

1920

Москва

К ПОРТРЕТУ НЕИЗВЕСТНОГО[97]

Посвящается Л.И. Шестову и М.В. Шику

Печальной тайною волнующе согреты

Черты двух душ, покинувших меня.

Являет лик безвестного портрета,

Загадочно в себе соединя

Мысль одного, глубинный свет другого —

И общего изгнания пути.

Глядят глаза и мягко и сурово,

В устах застыло горькое «прости».

Таит следы недоболевшей боли

Мучительно приподнятая бровь.

Боренье тяжкое своей и Божьей воли

И отягченная изменою любовь.

Как любит он со мною долгим взглядом

Обмениваться в ночь без отдыха и сна.

И до утра исполненную ядом

Мы чашу пьем. И нет у чаши дна.

1921

Сергиев Посад

СЕСТРЕ А.Г.М.[98]

Должна быть шпага, на которой клянутся.

Слова бреда

Твой озаренный бледный лик,

Твой голос, дико вдохновенный,

В пожар души моей проник,

Как перезвон набата медный.

«Должна быть шпага. На клинке

Ее начертаны обеты.

Не здесь. Не в мире. Вдалеке,

В руках у Бога шпага эта».

Как белый саван, облекал

Тебя наряд твой сумасшедший,

И неземным огнем сиял

Твой взор, в безумие ушедший…

Мой дальний друг, моя сестра,

Я эту шпагу отыскала

И знаю, как она остра —

Острей, чем самой смерти жало.

1921

Сергиев Посад

ИЗ ЦИКЛА «ПЕРВОЕ УТРО МИРА»[99]

В первое утро мира

Слетелись эльфы

На крылах стрекозиных

На песчаный холмик,

Где розовый вереск

Кадил ароматами

Росного ладана.

«Молились вы Богу,

Малютки крылатые?» —

Спросил их Ангел

У райских врат.

В первое утро мира

Ответили эльфы

Строгому Ангелу

На призыв к молитве:

«Молитва наша —

Трепет крыльев

И их переливы

На утреннем солнце.

Причастная чаша —

Розовый вереск.

И аллиллуйя —

Наши поцелуи».

В первое утро мира

Ева поздно встала.

Солнце лучами прямыми

Кудри ее расчесало.

Пальм голубых опахала

Свеяли снов налеты

С темных стрельчатых ресниц.

Чистого лотоса росы

Омыли ей лик и грудь.

Слетелись райские птицы

И в песнях запели райских

О счастии жить в раю.

И высоко на древе познания

Увидела Ева бездонный,

Таинственно-черный, влекущий

Загадкою страшной взор.

И скучны стали райские песни

Еве с тех пор.

Это было тоже

В первое утро мира.

Адам поссорился с Евой.

И сидели у дерева Жизни

Они, как чужие.

И сказала Адаму Ева:

«Мне наскучили райские песни

И ограда садов Эдемских».

И Адам ответил: «Я знаю,

Это всё наветы Змея,

Я видел сегодня, как взором

Ты бесстыдно с ним обменялась».

И упрямо склонила Ева

Лучезарный лик на колени.

И предстали в тот миг перед нею

В непонятном, как бред, виденьи —

Чернобыльник, колючие травы,

И звериные кожи, и кровь,

И звезда Люцифера в сияньи и славе,

И Крест. И на нем ее Жизнь

И Любовь.

Серенький зверек

В белых пятнах

С розовой мордочкой,

Зеленоглазый

В первое утро мира

Дразнил змею.

Зеленая змейка в золотых полосках

Изумруды глазок

В траве серебристой

От него скрывала

И вдруг поглядела.

И красное жало

Затрепетало

Над бедненьким серым

Зверьком.

И всё было кончено.

Под солнцем первого утра

На акации белой росинка

Ввысь потянулась паром.

– Я умираю, – сказала росинка

Гроздьям душистым.

И юное дерево в страхе

От слова «смерть» встрепенулось,

Но солнечный луч погладил

С улыбкой кружево листьев

И всем сказал в Эдеме:

– Вернется дождинкой росинка,

И в этом таинство смерти.

3 февраля 1921

Москва

«Отчего ты, звездочка моя…»

Наташе

Отчего ты, звездочка моя[100],

На меня глядишь с такой боязнью?

Или думаешь, что сердце перед казнью

Обвинило в чем-либо тебя?

Как лазурь безоблачного неба,

Предо мной душа твоя чиста,

Если жизнь не может дать мне хлеба,

Если чаша дней моих пуста,

Не с тобою пред лицом Господним

Встану я в день Страшного суда,

Да и тот, кто мне для муки дан,

Может быть, уже прощен сегодня.

[1921]

ПАРК В УДИНО[101]

А.В. Тарасевич

Аллеи лиственниц лимонных,

Темно-зеленый бархат пихт.

И в розово-янтарных кленах,

И в липах ржаво-золотых

Прорвались синие просветы

В такую глубь, в такую высь,

Где все вопросы и ответы

В кристалл Безмолвия слились.

Но храм, убогий и забвенный,

В плакучем золоте берез

С такою верой дерзновенной

Свой крест в безмолвие вознес.

10–16 сентября 1921

Удино

О РОСТОВЕ

На решетках балкона

Вялых рыб ожерелье.

А внизу граммофона

Хриплый тон и веселье.

Нежных ликов девичьих

Молодое томленье

И сольфеджий привычных

Монотонное пенье.

Рой детей сиротливых

В тесной клетке двора.

Всё так живо, так живо,

Точно было вчера.

1921

Москва

«На мраморную балюстраду…»

На мраморную балюстраду[102]

И на засохший водоем

В квадрате крохотного сада

Под хризолитовым плющом

Гляжу я так же, как бывало

В те обольстительные дни,

Когда душа припоминала,

Что в мире значили они.

И вижу черную гондолу,

Мостов венецианских взлет,

И голос сладостной виолы

Меня томительно зовет.

Сквозь шелк дворцовой занавески,

Как нож, блистает чей-то взор,

А весел радостные всплески

Звучат, как поцелуев хор.

И знаю, в этом же канале

На мягком и тенистом дне

Я буду спать с твоим кинжалом

В груди, в непробудимом сне.

[1921]

Сергиев Посад

«Боже воинств, великой Твоей благодатью…»

Боже воинств, великой Твоей благодатью[103]

Ниспошли мне твой панцирь, и щит, и копье.

Я одна пред несметною ратью,

Полно ужасом сердце мое.

Кто щитом моим был, и мечом, и твердыней,

С поля битвы ушел и ночует в шатрах,

Опои меня, Боже, своею святыней,

Да бежит предо мною твой враг!

13 февраля 1922

«Голубая ночь баюкает…»

Голубая ночь баюкает

В небе сонную звезду.

Леший по лесу аукает,

Я одна в лесу иду.

Я одна, и сердцу радостно,

Что одна я в голубом,

В неразгаданном и сладостном,

В древнем таинстве ночном.

Протянула струны тонкие

К сердцу, вспыхнувши, звезда,

Под кустом блестит, сторонкою

Наговорная вода.

Не нужны мне заклинания,

Никого не позову.

В звездной песне и в молчании —

Долгий век мой проживу.

6 марта 1922

Сергиев Посад

«Не касайся меня, Магдалина…»

Не касайся меня, Магдалина,

Не влачись у краев моих риз,

Женской мукою Божьего Сына

На земле удержать не стремись.

Я не плотник, не сын Марии,

Не учитель, не друг я твой,

Позабудь слова земные,

Если хочешь идти за мной.

И ты – не Вифании дева,

Не Лазарь и Марфа – родные твои,

Отныне ты сеятель Божьего сева,

Апостол Моей Любви.

25 марта 1922

«Там, где нога твоя земли коснется…»

П.А. Флоренскому

Там, где нога твоя земли коснется,

Не оживет сожженная трава,

И черный вихрь вослед тебе несется —

Так шелестит несмелая молва.

Но ты молчишь, склонив ресницы долу,

Таинственным величьем обречен,

Завившись в быт прогорклый и тяжелый,

В нем поглотить пророческий свой сон.

Но ветхий бог, как мех, уже раздранный,

Вместить не может нового вина,

И ты не в нем живешь, пришелец странный,

Не там, где дом твой, дети и жена.

Тебе знакомо нижних бездн сиянье,

Денницы близкой дерзновенный взор,

И сладостность свободного познанья,

И горького изгнанья приговор.

И ничего о них молва не знает,

И ничему там не поможет быт,

Где Дьявол с Богом в смертный бой вступают

И где душа, как два костра, горит.

[конец апреля – начало мая 1922]

СВЯТОМУ СЕРГИЮ[104]

Ты ходил тропинкою лесистою

По лощинам тем же и холмам,

Где идут стопы мои нечистые

Каждый день к мучительным грехам.

Светлый нимб, души твоей сияние

Я ловлю порой на облаках,

И в росистом трав благоухании,

И в закатных розах на крестах.

Но, смущенный темным отвержением,

Вечной болью незаживших ран,

Белых риз твоих прикосновения

Дух страшится – зван, но не избран.

Чудом встречи глубже озаряется

Дикий мрак падений и утрат.

И твоей святыней не спасается

Дух, гееннским пламенем объят.

31 мая 1922

Сергиев Посад

ПАМЯТИ ЕЛЕНЫ ГУРО[105]

Два озера лесных – глаза,

В них – мудрость вещего ребенка.

Порой нежданная слеза

Сквозь смех, стремительный и звонкий.

На тонких пепельных косах

Два банта – желтый и вишневый.

Неоперенных крыльев взмах

В движеньях грации суровой.

В певучем бархате речей

Органа голос величавый.

И вдруг – победный звон мечей,

И дальний отзвук битв кровавых.

Волшебник снежно-белый кот

С янтарным ворожащим оком

Тебя – царевну – стережет

И там, в краю от нас далеком.

С твоей картины нежный зверь,

Прозрачно радужный лосенок,

Тебе открыл Эдема дверь,

Где призрак, ласковый и тонкий,

Земного сына твоего

Тебя объятьем лунным встретил

И дивной музыкой отметил

Твоей кончины торжество.

1–13 июня 1922

Сергиев Посад

«В твоем пространстве многомерном…»

Вл. Андр. Фаворскому

В твоем пространстве многомерном[106]

Сыскав единый монолит,

Движеньем медленным и верным

Твоя рука его дробит.

И, разделяя, созидает

Угрюмых ликов хоровод,

Чьей жизни сумрачная тайна

Еще в веках разгадки ждет.

А здесь, в трехмерной нашей были,

Ты ясен, прост, как голубь белый.

И скрыты творческие крылья

Красноармейскою шинелью.

15–28 июля 1922

ИНОПЛАНЕТНЫМ[107]

Они меж нами пребывают

И нами видимы порой,

И часто даже роль играют

В любой профессии земной.

Средь них актеры и поэты,

Возможен даже большевик,

Но в их глазах иного света

Всегда заметен жуткий блик.

Не в нашем ритме их движенья;

Как незнакомые слова,

В устах их наши выраженья.

Земли касаются едва,

Как тень скользящая, их ноги,

И им легко переступать

Морали скользкие пороги

И сразу две игры играть.

И, может быть, они крылаты,

И в разных могут жить телах.

Видали их неоднократно

За раз и в двух, и в трех местах.

Их часто любят без надежды.

Они же любят кровь сердец.

Для них измены неизбежны,

И быстр, и странен их конец.

3–4 сентября 1922

Сергиев Посад

«Как тихо у меня в душе…»

Как тихо у меня в душе,

Как будто в ней одни могилы,

Как будто в них почиют все,

Кого любовь усыновила,

Кто верой в спутники был дан,

Кого надежда увенчала.

И боль тиха от старых ран,

И тихо самой смерти жало.

3–4 сентября 1922

Сергиев Посад

МОЯ КОМНАТА

Чайник пунцовый с отбитым носом,

На чайнике – с розой медальон.

А внутри его – пепел от папиросы,

И георгины в тубе жестяном.

На стенах картины своего изделья.

Пальмы да пальмы. Без берегов

Моря, и кое-где пастелью

Созвездья с другой планеты цветов.

За иконой охапка сухого бурьяна,

Одеяло вместо гардин на окне.

И самодельный лик Иоанна

Над постелью приколот к стене.

10 сентября 1922

Сергиев Посад

«А у меня в груди орган…»

Л.В. Крестовой-Голубцовой

А у меня в груди орган[108].

В носу тончайшие свирели.

Усыновил меня диван,

И стал он гриппа колыбелью.

Что делать? Вместо Турандот

Иная мне дана задача.

Терпин-гидрат, компресс, и йод,

И сода с молоком горячим.

Но это – Майи пелена,

Терпин-гидрат и сода,

И что мрачнеет из окна

Ненастная погода.

Наш дух живет всегда в дали,

Он только собирает,

Как дань сужденную земли,

Над миром пролетая,

Тоску иного бытия,

И боль, и отреченье,

Неся их в дальние края

Для горнего цветенья.

27 сентября 1922

Сергиев Посад

«Пойдем, пожимаясь от холода…»

Лисику

Пойдем, пожимаясь от холода,

Замесим топкую грязь,

На базаре навозное золото

Обойдем, к стене сторонясь.

В посконный, гремящий, тележный,

Алчбою насыщенный торг

Скользнем стезей неизбежной,

Как санки бросают с гор.

Капусту купим брюхатую,

Брюквы (за две – миллион),

Потеряем калошу у ската,

Расплеснем с молоком бидон.

Доплетемся домой, и покажется,

Что всё это – сон…

16 октября 1922

Сергиев Посад

«Осеребрилась грязь дорожная…»

Осеребрилась грязь дорожная.

О, слишком нежен первый снег.

Обетование он ложное

Зимы торжественных утех.

Назавтра хлипкая и липкая

На этом месте будет грязь,

Где он бесстрастною улыбкою

Соткал серебряную вязь.

Не это горнее касание,

Не эта легкость здесь нужна, —

Мороза тяжкое кование,

Мороза тишь и белизна.

18 октября 1922

Сергиев Посад

«Смертельно раненный зверек…»

Смертельно раненный зверек

В моей груди живет и бьется.

Снует и вдоль, и поперек

По клетке и на волю рвется.

Ему дают еду, питье,

Погладят иногда по шерсти,

А он скулит все про свое —

Что кто-то запер двери смерти.

12 ноября 1922

Сергиев Посад

«Она нежна, она добра…»

Н.

Она нежна, она добра[109],

Мне Богом данная сестра.

Она, как первый снег, чиста

И, как дитя, душой проста.

Но стало сердцу страшно с ней,

Как в подземелье, полном змей,

Как будто мировое зло

Ко мне вослед за ней пришло.

И стала с ней и я не я,

А подколодная змея,

С раздавленными позвонками

И яд струящими зубами.

10 ноября 1923

«Рабы – как ветхо это слово…»

Рабы – как ветхо это слово.

Христу рабами нужно ль быть?

И не любовью ли сыновней

Его мы призваны любить?

И говорить, открывши душу,

Не рабьим – детским языком:

«Прости, приди, склонись, послушай —

Как горько жить в дому Твоем».

16 ноября 1923

Сергиев Посад

«Безнадежность – высшая надежда…»

Безнадежность, – не есть ли

высшая надежда?

Л. Шестов

Безнадежность – высшая надежда.

Так сказал когда-то мне мой друг.

Смутным знаньем это знал и прежде

Мой в пустыне искушенный дух.

И теперь, избрать себе не смея

Из надежд излюбленных людских

Ни одной, он жаждет, пламенея,

Вод испить из родников живых.

16 ноября 1923

Сергиев Посад

«Могла бы тайным заклинаньем…»

Брату Николаю

Могла бы тайным заклинаньем[110]

Твой дух из ночи я воззвать,

Но разлюбила я гаданье

И разучилась волхвовать.

Все нити жизней, что держала

Я странной волею судеб,

Душа однажды разорвала,

Поняв, что путь мой нищ и слеп.

И всех, кто мог идти за мною

Лишь в слепоту и нищету,

Я увела бы за собою.

И вновь отвергла я тщету.

И лишь молитвенным касаньем,

Бесправным, робким, чуть живым,

Тебя ищу я там, за гранью,

Где образ твой исчез, как дым.

7 февраля 1924

Сергиев Посад

«Был вечер, полный чарованья…»

Е.Г. Лундбергу

Был вечер, полный чарованья[111]

Луны, скользившей в облаках.

И заколдованным сияньем

В пустынных отмели песках

Чертили черных сосен тени

Крутого берега края,

И было всё, как сновиденье:

Луна и отмель, ты и я.

И говорил ты, что не надо

Мне больше в этом мире жить.

И умереть была я рада,

И обещал ты мне служить

От жизни к смерти, мной любимой,

Надежным, бережным мостом.

. . . . . . . .

Но смерть прошла в те годы мимо,

И всё живем мы да живем.

10 февраля 1924

Сергиев Посад

СЕРГЕЮШКЕ[112]

«Ни-ни» – нельзя. «Бо-бо» – больно.

«Га-га» – уйти далеко.

«Ай-ай» – катастрофа.

Из лексикона Си-Сергеюшки

Поломан якорь,

Погасли огни.

Но не надо плакать.

Ни-ни.

Бороться нет силы

С всесильной судьбой.

Так надо, чтоб было

Бо-бо.

И роптать не надо,

Жизнь недолга.

И сердце радо

Га-га.

Но душа трепещет,

Что грех через край,

В ней шумит и плещет

Ай-ай.

7 марта 1924

Москва

«Седой старик и юноша навеки…»

Юрию Завадскому

Седой старик и юноша навеки[113],

И мотылек, и тайный мистагог.

Полярный круг и огневые реки,

Крылатый, пересечь ты мог.

Но близок вход в подземную пещеру.

Таков уж путь. Его не избежать.

Но где любовь, где жертвенная вера?

Без них во тьме дороги не сыскать.

Дрожит крыло, привыкшее к полету.

Его не нужно. Молот и кирка.

Урочная подземная работа

Мистериарха ждет и мотылька.

7 апреля 1924

Москва

«Не подарю тебе стиха…»

Лису

Не подарю тебе стиха[114],

Любимая сестра,

Душа нема, душа глуха,

Хоть жизни боль остра.

И что сейчас я говорю —

Совсем, совсем не стих,

Стиха тебе не подарю,

Как было в днях былых.

Но постою, но помолчу

С тобой, в твоей стране.

Душа с душой, плечо к плечу.

И легче станет мне.

17 мая 1924

Долгие Пруды

«Из-под шляпы странно высокой…»

С.А. Сидорову

Из-под шляпы странно высокой[115]

Прозрачных очей аметист

Глядит на мир издалека,

Лучист, и суров, и чист.

Непокорный локон черный

Иконно тонкой рукой

Отводя, с тропинки горной

Он смотрит ввысь с тоской.

И видит за гранью мира

Чертога Отчего свет.

И грустит, что для горнего пира

У земли одеяния нет.

31 июля 1924

Киев

БЕСПЛОДНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

Лик пустынный Иоанна,

Крест в его руке худой

И громовый к покаянью

Зов в пустыне огневой

В свете розовой лампады

Претворился у меня

В знак покоя, и отрады,

И уютного огня.

Для того ль пророк в пустыне

Зной и жажду выносил,

Чтоб его иконой ныне

Чей-то дом украшен был?

23 ноября 1924

Сергиев Посад

«Цикламена бабочки застыли на столе…»

А.К. Тарасовой

Цикламена бабочки застыли на столе[116].

Под алым одеялом Алла

Спит в темно-синей утра мгле.

И снятся ей Венеции каналы,

И мавр возлюбленный с нахмуренным челом,

И роковой платок, и песня Дездемоны.

Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» —

И ярый топот ног ее из грезы сонной

В советскую действительность влекут.

И уж обводит ясными очами

Она свой тесный каземат-приют:

Вот чемоданы, ставшие столами,

Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком,

Тюфяк, под ним два бревнушка хромые.

. . . . . . . .

Венеция и мавр – всё оказалось сном.

Я – Алла Кузьмина. Я дома. Я в России.

12 декабря 1924

Москва

ПАМЯТИ РИВЬЕРСКИХ ДНЕЙ[117]

А.В. Луначарскому

В золоте мимозы нежной

Солнце голубой страны.

Вздох ласкающий прибрежной

Моря теплого волны.

Мыс лазурного Антиба,

Апельсинные сады,

Альп далекие изгибы,

Алые гвоздик гряды,

Пальмы желтой Бордигеры,

Виллефранча глаз – маяк…

А в душе одни химеры.

Всё не то. И всё не так.

13 марта 1925

Москва