 |
|
Популярные авторы:: БСЭ :: Желязны Роджер :: Раззаков Федор :: Joyce James :: Толстой Лев Николаевич :: Станюкович Константин Михайлович :: Чехов Антон Павлович :: Андерсон Пол Уильям :: Лавкрафт Говард Филлипс :: Лондон Джек Популярные книги:: The Boarding House :: Бурый волк :: Пошехонская старина :: Основание :: Тварь в лунном свете :: Как мы изобрели фотосинтезатор :: Подземная Москва :: Вторая книга Паралипоменон :: 10 лекций о Каббале :: Суперсыщик Калле Блумквист |
Серебряный век. Паралипоменон - Хризалида. СтихотворенияModernLib.Net / Биографии и мемуары / Варвара Малахиева-Мирович / Хризалида. Стихотворения - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
 Варвара Григорьевна Малахиева-Мирович Хризалида. Стихотворения РАННИЕ СТИХИ (1883–1915) «Задумчиво стою у райского порога…» Задумчиво стою у райского порога[1]. Перешагнуть его нет сил. Как погляжу в лицо всеведущего Бога, Когда он спросит: «Как ты жил?» [1883] «Кончен день бесполезной тревоги…» Кончен день бесполезной тревоги[2] И ненужного миру труда, Отшумел, на житейской дороге Не оставив живого следа. И в прошедшем так много их было, Не оправданных будущим дней… . . . . . . . . Тщетно солнце доныне светило Над бесплодной душою моей. [1887] «Тихо плачут липы под дождем…» Тихо плачут липы под дождем[3]. Сладко пахнет белая гвоздика. А над ней по ставне за окном, Расцветая, вьется повилика. Вот и ночь. Душиста и темна, Подошла неслышными шагами, Обняла уснувший мир она И кропит, кропит его слезами. [1888–1889] [Дача под Киевом] «Как тихо. Оливы сплетают…» Как тихо. Оливы сплетают[4] Серебряно-серый убор По склонам террас, что сбегают Ступенями желтыми с гор. Как будто своею стеною Мою оградить тишину Им велено было судьбою, Пока здесь навек не усну. Не слышно ни птиц щебетанья, Ни чистых мелодий цикад. Лишь ветер прилива дыханье Доносит в Забвения сад. 1896 Оспедалетти «В серебре пушистом инея…» Разыгралась, разметалась, Крылья к небу подняла, По дорогам разостлалась, С плачем к ели подошла. «Жутко в поле ночку темную Коротать, царица Ель! Приголубь меня, бездомную, Бездорожную метель. Пуховой лесной тропинкою Легче зайки я скользну, Ни одной сухой былинкою, Ни листком не шелохну. Под сосною, под высокою Лягу в чаще отдыхать, Жутко в поле одинокою Меж сугробов ночевать». Ель задумалась, качнулась, Путь-дорогу ей дала, А метель к земле пригнулась, По тропинке поползла. Вьется тихая, несмелая, Плачет тонким голоском. Впереди поляна белая Расстилается ковром. Как метель к ней подобралась, Сразу крылья развела, Разыгралась, разметалась, По верхам гулять пошла. С визгом, с ревом, с завываньем Над вершинами кружит, Похоронными рыданьями В чаще эхо ей вторит. Вся от ужаса шатается На лесной опушке ель, И над нею издевается С долгим хохотом метель. [до 1898] «Шевелится дождик под окном…» Шевелится дождик под окном[6]. Ночь темна. Что-то шепчут липы под дождем У окна. Голос ночи, жалобен и тих, Говорит: Отчего утрата дней былых Всё болит? Отчего оторванный цветок, Что упал С серебристой липы на песок, Не завял, Но, оторван, дышит и живет, И в тоске Милосердной смерти к утру ждет На песке? 1893 Имение Линдфорс в Черниговской губернии «Я люблю полусон…» Я люблю полусон[7], Полусвет, полумглу Освещенных окон. В полумгле, на полу — Зачарованный блеск, Нежный говор и плеск — Струй ночных дождевых. И дыханье живых Ароматных цветов У забытых гробниц. Улетающих птиц В небе жалобный крик. Недосказанность слов. В лицах тайны печать — И всё то, что язык Не умеет сказать… [1897–1898] [Петербург] ОСЕНЬЮ[8] Тихо шиповник коралловый, Тихо роняет плоды В лоно туманно-опаловой, В лоно холодной воды. Шепчутся ивы плакучие, Шепчутся в сонной тиши: Чьи это слезы горючие Так хороши? Тихо камыш колыхается, Тихо засохший звенит: Кажется, лето кончается, Кажется, жизнь улетит? Шепчутся травы поблекшие, Шепчутся: как же нам быть? Чем же нам лето усопшее, Чем воскресить? Золотясь и пламенно краснея, Смотрит лес в синеющую даль. Как тиха пустынная аллея! Как светла в ней осени печаль! Словно реет в воздухе остывшем Воскресенья радостный обет И сердцам, безвременно отжившим, Говорит, что смерти больше нет. [1897] [Петербург] ЖАННА АСКУЭ[9] Я Жанна Аскуэ, 26 лет от роду, не желаю смерти, но и не боюсь ее; умираю с твердостью, как обреченная Христу. Заря алеет над горами, Внизу шумит дубовый лес, И реет ласточка кругами В прохладе утренних небес. Как хорошо ей, как отрадно Про жизнь и утро щебетать И воздух синий и прохладный Крылами вольно рассекать. Заботы нет у Божьей птицы — Не жнет, не сеет, и готов На башне сводчатой темницы От непогод ей тихий кров. За ней следит глазами Жанна, Спокойна духом и ясна: Пускай свобода ей желанна, Но и тюрьма ей не страшна. У Жанны – скованные руки, Кругом – солома, камень, сор… Сегодня – пыток долгих муки, А завтра ждет ее костер. В долине Рейна за горою Теперь семья о ней скорбит И завтра с утренней зарею На площадь казни поспешит. Какою тьмою несказанной Покроет душу им печаль!.. Детей глубоко любит Жанна, Но ей покинуть их не жаль: Пути укажет им прямые, И хлеб, и жизнь им даст Христос, Одевший лилии лесные В живой атлас и жемчуг рос. Заря всё выше над горами Встает, румянит темный лес, И реют ласточки кругами, И свод безоблачен небес. На лес, на небо смотрит Жанна И с верой думает она, Что жизнь прекрасна и желанна, А смерть – близка и не страшна. [1898] [Петербург] СУМЕРКИ[10] …Часы таинственной отрады, Когда молчанье говорит, Тепла вечерняя прохлада, И сумрак ласковый разлит В аллеях дремлющего сада. Часы, когда во мгле тумана Любовь печальна, грусть ясна, И, как прибоем океана, Душа в тот мир унесена, Где нет надежд и нет обмана… БЕЛАЯ НОЧЬ[11] По Неве, где даль речная, Поздним золотом сверкая Догорающего дня, Дымкой вечера оделась, — Над гранитом загорелась Блеском чистым И лучистым Цепь огня. Белых сфинксов изваянья Потеряли очертанья; С белым сумраком слились Зданий темные громады, Их колонны и аркады Стали тише, Легче… Выше Поднялись. Зыбь угрюмого канала Почернела, задрожала Вереницей фонарей. Желтый свет их заструился, И под ним зашевелился Беспокойный И нестройный Мир теней. [1898] [Петербург] ДЕТСТВО Помнишь юные, говорящие, Вдаль спешащие Золотые на солнце лучи? Помнишь сказки их торопливые И счастливые Всепобедной всемирной любви? Сердца детского ликование И сияние Куполов с голубой вышины? И в саду с заалевшими почками Пух травы с золотыми цветочками, Утро жизни и утро весны! [до 1900] «В полдень жарко смола растворяется…» В полдень жарко смола растворяется[12] И по красным колоннам стволов Благовонным елеем спускается К божеству, что в дубраве скрывается Меж зеленых увлажненных мхов. В полдень травы сплетаются гибкие И пытают у сонных ручьев: Кто под нашею порослью зыбкою, Кто уснул с золотою улыбкою Меж зеленых увлажненных мхов? Нежно пчелы звенят неустанные, Словно арфы далекой струна: Поклонитеся, травы избранные, Колосистые, серебротканые, Богу сна. [до 1900] «Упала ночь горячей тенью…» Упала ночь горячей тенью. Еще местами небосклон Кровавой розой и сиренью Сквозь сумрак ночи напоен. Но всё властней, всё горячее Объемлет жаждущая тьма Садов роскошные аллеи, Селений скудные дома. Уже крылом ее одеты Престолы грозные вершин. На дальней башне минарета Сзывает верных муэдзин. И голос дикий и унылый Средь виноградников густых Звучит уверенною силой Из глубины веков седых. И сердце грустное тревожит Наивной веры торжество, Что нету Бога, кроме Бога, И Магомет – пророк его! [до 1900] «Нежная былинка тихо задрожала…» Нежная былинка тихо задрожала Ночью под землею раннею весной. Смерть над ней склонилась, смерть ее позвала, И взошла былинка в миг тот над землей. Дивными звездами небо шевелилось, Раскрывались почки, радуясь весне, Зашептала травка: где же смерть сокрылась? Засмеялись звезды в темной глубине. 1901 Мещерское «Седая изморозь ложится на траву…» Седая изморозь ложится на траву[13]. Так холодно в лесу, так тихо по утрам. И так не верится, что были наяву Весеннее тепло, цветы и птичий гам. Хоть неба синего бессмертная весна На смену дней с улыбкою глядит, Лесная чаща ей не верит и грустна, Вся обнаженная, застывшая, молчит. И только мертвый лист, сорвавшись с высоты, Порою шепчется с кустарником сухим: Быть может, вечен мир, но где же я и ты? Быть может, вечен мир, но мы прошли, как дым. 1901 Воронеж «Перед грозою…» Перед грозою В лесу тревога: Шумят деревья, Пылит дорога, Трепещут травы, Дрожат былинки, Сухие листья Вниз по тропинке С горы сбегают, Спешат, теснятся. Жизнь потеряли, А бурь боятся. 1902 Воронеж В КАМЫШАХ[14] Там, в тени речного сада, В полумгле зеленых вод Бледнолицая наяда Косу длинную плетет. Расплетает, заплетает, И коварна, и грустна, Гостя в омут поджидает, В пышный сад речного дна. Брезжит лунное сиянье В полумгле зеленых вод, Томной жалобой шуршанье В камышах плывет, плывет… Зыбь темней. Плеснули травы, И мохнаты, и влажны, Тихо вздрогнули купавы, Закачался диск луны. Тише, тише – осторожно… В полумгле зеленых вод Невозможное возможно, Схороненное живет. [1902] «Когда живешь в своей пустыне…» Когда живешь в своей пустыне[15] Ты, неприветный и немой, Позволь коснуться мне душой Твоей печали, как святыни. Я к ней сойду зеленой сенью, Миража зыбкою красой, Летучей облачною тенью, Прохладной белою росой. И над гробницами былого, Над колыбелью мертвых снов, Среди увянувших цветов Пройду, как вздох цветка живого. [1902] «Белеют призрачно березы…» Туманно вдаль плывут аллеи, Чернеют старые кресты, И ангел мраморный, белея, Простер крыло из темноты. А вот и свежая могила — На ней цветок, еще живой… О, сердце! Что же ты застыло Пред миром тайны роковой? Зачем довериться не смеешь Ее безмолвной глубине, О чем так горестно жалеешь В блаженно-грустной тишине? Иль голос вечного покоя Тебе один поведать мог, Как жарко любишь ты земное, Живое, полное тревог?… [1903] ИЗ КНИГИ ИОВА Разве у Тебя плотские очи и Ты смотришь, как смотрит человек? О, Боже! Плотскими ли смотришь очами[17], Пристал ли Тебе человеческий суд! Кого обвиняешь? Я тень меж тенями, Пройду, и назавтра меня не найдут. Не Ты ли создал меня? Плотью и кожей, Костями и жилами дух мой скрепил? Зачем же, как лев разъяренный, о, Боже, Ты ныне свой бег на меня устремил? [1902–1903] ИЗ КНИГИ ЭККЛЕЗИАСТА Суета и томление духа пустое[18], Всё, что было и есть, и что будет потом. Солнце всходит, заходит всё той же стезею, Путь свершит и выходит на месте своем. Ветер к югу несется и к северу мчится, И кружится по дальним пределам земли. Но откуда умчался, туда возвратится, Возвратится на круги свои. Реки в море стремятся, но лоно морское Отсылает к истокам в дожде их волну. И опять возвращаются прежней рекою Те же воды в его глубину. Всё, что было и есть, уже было когда-то, Что свершается ныне, свершилось в веках, Только память о бывшем прошла без возврата, И что было живым, обратилося в прах. Ничего нет под солнцем, что было бы ново, Если скажут: «вот это» иль «это» – не верь. Неизменны пути дня творенья земного, И что было и будет, то есть и теперь. [1902–1903] «Испугано сердце твоей красотою…» Испугано сердце твоей красотою[19], Редеющий, гибнущий, призрачный лес. Овеян улыбкой вершин золотою, Простор побледневших высоких небес Уходит всё дальше, уходит всё выше В немую пустынную чистую даль. А здесь, на земле, всё прекрасней и тише О жизни, о сне улетевшем печаль. На тихой поляне просторно и гладко, В березовой чаще так странно светло. И таинство смерти так жутко и сладко, Так близко к душе подошло. 1904 Кудиново «Лететь, лететь, но не во сне…» Лететь, лететь, но не во сне, Не на тисках аэроплана, Лететь – как птица в вышине, Лететь – как ветер океана. Услышу в трепетных плечах Прилив знакомого усилья, И это будет первый взмах, И это будут крылья, крылья! [1905?] «Живая лазурь над вершинами елей…» Живая лазурь над вершинами елей Тепла и бездонна, как любящий взор. В ней чудная тайна святого веселья. В ней сумраку духа небесный укор. И ласково светит душе омраченной, И шепчет живая лазурь с высоты: «Отдайся мне, любящей, теплой, бездонной, Отдайся мне, вечной, как ты». [до 1906] «Коршун всё ниже, всё ниже кружится…» Коршун всё ниже, всё ниже кружится. Вот он – последний миг. И всё так же, ликуя, струится Сон цветов полевых. Знает ли небо, знают ли травы Предсмертный, смертный страх? Свято ли им убийства право? Свершилось! И всё та же сила и слава И мир на земле. И в небесах. [до 1906] ЦЮРИХСКОЕ ОЗЕРО[20] Словно опал драгоценный, В смутной оправе темнеющих гор Переливом красы несравненной Блещет озера тихий простор. В нем растаяв, лазурь побледнела, Стало золото чище, нежней. И заря, умирая, одела Его розовой тканью теней. И красив он, опал драгоценный, И изменчив, как радость людей. Миг – и нету красы несравненной, И вода его – ночи темней. 1906 «Больная нежная заря…» Больная нежная заря Зеленым пламенем хрустальным, Не угасая, не горя, В своем томлении печальном Не говорит ли нам о том, Что снится небу жизнь иная, И мы, как сны его, плывем К вратам утраченного рая? [ок. 1906] «Я умираю, умираю…» Я умираю, умираю[21], О, душность гробовых пелён! Какая тьма вокруг сырая, Как тяжек мой могильный сон! Всё глуше в нем воспоминанья — И свет, и тень, и сок листвы, Все утоленья, все желанья Без пробуждения мертвы. Но нет в гробу моем покоя, Тревогу каждый миг несет. И что за грозное, чужое В груди трепещет и растет? Страшусь бесплодности усилья, Бороться с тьмою не хочу. …Но что за мной трепещут – крылья? Я умираю… Я лечу! [1906* или 1916*] ПЕРЕД ГРОЗОЙ[22] Темные ризы у Господа. Взор омраченный поник. Ангелы с крыльями черными В страхе теснятся вокруг. Слава померкла небесная. Стелется вихрь по земле… С темного Лика Господнего Тяжко упала слеза. [1907] ТРИ ПАРКИ[23] Вынула жребий Лахезис слепая, Клото прядущая нити взяла; Клото безмолвная, Клото глухая, Черные нити покорно свила. Парка седая, привратница Ночи, Пряжи коснулась Атропа сквозь сон. Черная мгла застилает мне очи… Слышу, как веслами плещет Харон… [1907] «Не всё ли равно, где умирать…» Не всё ли равно, где умирать[24] И где умереть. Да свершится всё, что суждено, И ни о чем не надо жалеть. Крепка небесная твердь, А слабую нашу нить Работница Божья Смерть Поспешит обновить. [1908*] «Опасно сердце открывать…» Опасно сердце открывать:[25] К сердцам открытым близок нож. Опасно душу отдавать: Отдавши душу, не вернешь. И будешь по свету кружить, И будешь ночью ворожить, Чтоб след души своей найти, Чтоб сердце как-нибудь спасти… «Такая тишина, что ловит чуткий слух…» Такая тишина, что ловит чуткий слух, Как вереск отцветает, Как за стеклом окна легко, легко, как пух, К земле снежинка приникает. Душа глаза раскрыла широко И смотрит вдаль. И ей светло, и чудно, и легко Нести свою печаль. Святой алтарь глядит в мое окно Созвездием лампад. А сердцу было встретить суждено Любви нездешней взгляд. 1911 Москва «Мой спутник, светлый и таинственный…» Мой спутник, светлый и таинственный[26], Тропой, неведомою нам, Тропой бездумной и единственной Меня ведущий к небесам, Земного нет тебе названия, Но ты во мне, и я в тебе. Моя душа – твое дыхание, Твоя судьба в моей судьбе. 1911 Крюково «Колыбель моя качается…» Чтобы взять дитя уснувшее В свой таинственный покой, Где покоится минувшее И веков грядущих рой. [1912* или 1922*] «О дух, исполненный гордыни…» О дух, исполненный гордыни, Не для тебя Христос Воскрес. Твоей отверженной пустыни Не увлажнит роса небес. Твои молитвы не угодны Первоисточнику любви, Твои скитания бесплодны, Пути неправедны твои. Иди во мрак, задув лампаду. Быть может, с высоты высот Тебя в кругу последнем ада Отец отыщет и спасет. 1913, Пасха Воронеж «О листья, листья золотые…» О листья, листья золотые, Вы пили воздух и лучи, В шатры сплетенные густые, Шептались с ветрами в ночи, Но в дни сияющие лета И в утра алые весны Не знали вы такого света, Такой блаженной тишины. И ваше легкое шуршанье Над этой светлой тишиной Звучит таинственней молчанья, Звучит как голос неземной. 1913 Крюково «Жизнь твоя – чаша хрустальная…» Жизнь твоя – чаша хрустальная. Вино ее – кровь моя. Да святится жертва пасхальная Для исхода в иные края. Плоть моя – агнец заклания. Нож ее – жизнь твоя. Да свершится твое дерзание Для исхода в иные края. Дух наш в едином горении, Не знаю, где ты, где я. Да святится огонь всесожжения. Да святятся иные края. 1913 Крюково «Это ветер, ветер позёмный…» Это ветер, ветер позёмный Гонит блеклый лист золотой. Это к зимней постели укромной Проскользнула змея на покой. Это пара стрекоз запоздалых Надломила сухой стебелек В былинках бронзово-алых. Это хрустнул под белкой сучок. Это отзвук души, упоенной Гармонией сил мировых. И сквозь пламень листвы обагренной К ее смертному ложу подходит Жених. 1913 Крюково «Если с ветки упала жемчужина…» Если с ветки упала жемчужина[28] И в дорожной грязи растворилась, Это – радость, это – нужное, Не жалей, что так случилось. Если с яблони белой слетели Ароматные рои цветов — Ближе к гибели, ближе к цели, К дальней жатве неведомых цвету плодов. 1913 Крюково «Еще, еще один стремительный…» Еще, еще один стремительный, Один неотвратимый круг. Еще, еще один губительный Удар твоих любимых рук. И трубный глас гремит из вечности, И разверзается земля. Спасешься ль ты от уз конечности, Душа плененная моя? 1913 Крюково «Когда я с тобой говорила…» Когда я с тобой говорила, Когда я тебя целовала, Это всё прощание было, Всё на волю тебя отпускала. Но испить ли чашу прощания Смертному сердцу до дна? Глубже радости, глубже страдания, Глубже смерти она. 1913 Крюково «Не троньте эту былинку, не рвите…» Не троньте эту былинку, не рвите. Ее сердце к земле примято. Ее стебля разрушены нити. Ей не дожить до заката. Но пока не устанут дождинки Ее влагой небесной поить, Не троньте эту былинку, Не рвите. Ей сладко жить. 1913 Крюково «Когда сознанье не вмещает…» Когда сознанье не вмещает[29] Того, что жизнь ему несет, Как вихрь, безумье налетает И тесный дом наш потрясает, И паутину мысли рвет, Всеразрушающим дыханьем Срывает наш уютный кров. И то, что звали мы сознаньем, Умчится в вихре мирозданья, Сольется с пламенем миров. 1913 Крюково «Здесь, на этом камне придорожном…» Здесь, на этом камне придорожном, Я хотела бы уснуть. Утомил меня тоской о невозможном Долгий путь. Милый друг мой, страннический посох, Знак моей беспечной нищеты, У кладбища на рассветных росах Примешь ты. Небосклон предутренней звездою Озарит любви твоей печаль, Но уже синеет за рекою Новой жизни даль. И венец зари жемчужно-алой Над тобой всё шире, всё ясней, Мир душе моей усталой, Дальний светлый путь – твоей. 1913 Крюково «И снилось мне, что надо мною…» И снилось мне, что надо мною Господних сил архистратиг Небесной молнии стрелою Пронзил врага у ног моих. Бессильно тяжко задыхалось Во прахе мировое зло, И что-то в сердце загоралось, И было сердцу тяжело. Врага ли падшего жалело Оно сквозь тонкий шорох сна, Иль биться с ним само хотело, Иль выпить чашу зла до дна… Ужасен был средь темной ночи Архистратига яркий лик, И молнии метали очи, И тьму пронзил победный крик. [1913] «Кипят мои наговорные травы…» Кипят мои наговорные травы[30]. Обступает несметная рать. Сумрачно-сладкой отравой Наступает мой час колдовать. Что вам до меня, легионы, Живущие в грозных провалах небес, Вашей власти тяжка мне корона, Мне не нужно ваших чудес. Я неведомый миру странник По окраинам дальним земли. Я бреду, как нищий изгнанник, От соблазнов мира вдали. Но ткете вы паутину свершений Из огня моего бытия. И я слышу вздохи рождений, Которых причиною – я. И вижу простертые руки, И в них призраки ваших даров, И свидания, и разлуки, И обманы желаний и снов. Скройтесь, бездомные силы, Развейтесь в дыму мирового огня, Я вас не звала, я вас отпустила, Крестом осеня. 1913 Москва «Смотрит месяц к нам в окошко…» Танечке Лурье Той дорожкой сны проходят — Серый, белый, голубой. И шарманочку заводят Над кудрявой головой. 1913 Москва «Мне снится часто колыбель пустая…» Мне снится часто колыбель пустая[32]. Я знаю – в ней дитя мое спало. Но где оно – во сне напрасно вспоминаю. Быть может, отнято, быть может, умерло. Во сне я помню глаз его сиянье И нежный пух младенческих кудрей. И звездный свет, и Божьих уст дыханье В бездонном сумраке сомнений и страстей. Но кто-то очи властно мне смежает, И я уснуть должна. О, эти сны во сне! Кем отнято дитя – могильный сон мешает, Могильный сон мешает вспомнить мне. 1913 Москва «Когда в полночный час младенца Самуила…» Когда в полночный час младенца Самуила[33] Воззвал Твой глас, Его душа во тьме глаза открыла, И умерла, и к жизни родилась. 1913 Москва УПАВШЕЙ СОСНЕ[34] Триста лет стояла она И сегодня упала. Конец и бурям, и покою, Звездам, и солнцу, и луне, И трепету растущей хвои, И вздохам в зимней тишине. Но гордость стройного свершенья В бездумном теле разлита, И дышит силой пораженье, И в смерти дышит красота. 1913 Финляндия «Ловлю потаенные знаки…» Ловлю потаенные знаки[35] В склоненьи дорожных берез, В тоскующем взоре собаки И в радуге собственных слез. Недаром заря, пламенея, На озеро кровь пролила. Недаром лесная аллея Была так безумно светла. Упали две тонкие хвои, Упали, скрестились на пне… Крещение ждет нас с тобою, Крещенье в слезах и в огне. 1913 Уси Кирка «Паруса утопают крылатые…» Паруса утопают крылатые[36] В лиловой полуденной мгле. Бездумным покоем объятое, Сердце радо жить на земле. С безбрежностью моря тающей Сливается синяя твердь. Но в этом же круге сияющем Слепота, безумие, смерть. 1913 Гунгебург «О, печальные спины покинутых людей…» О, печальные спины покинутых людей, Их неверный, связанный шаг, И развязанность с ними всех вещей, И решимость не жить в их очах. Улица пред ними слишком длинна, Подъезды молчат томительно-глухо. Бездонна, как смерть, тишина Отверженье познавшего духа. 1913 Гунгебург «На песках бесплодных у моря…» На песках бесплодных у моря Жизнь творит чудеса. В напоенном солнцем просторе Молочайные зреют леса. Бурый колос, испытанный бурей, Выше леса возносит крыло. В безграничное царство лазури Все метелки его унесло. А под ним тонконогие дива, Два жемчужно-седых паука, Пробегают воздушно-пугливо Через мост золотой стебелька. На холме колокольчик лиловый, Несмолкаемый трепетный звон. Это месса полудня морского, Это моря полуденный сон. 1913 Гунгебург «Велико избрание быть красивым…» Велико избрание быть красивым. Но больше – быть прекрасным. Глубоко познание быть счастливым, Но глубже – быть несчастным. Царствен удел вкусившего Миг достиженья торжественный, Знамя победы раскрывшего. Но удел пораженья – божественный. 1913 Гунгебург «Мы утонули в свете первозданном…» Тане Лурье Мы утонули в свете первозданном[37]. Усыновил божественный покой В одном сиянии слиянном Мой дух и твой. Сыновна ль мне душа твоя родная, Сестра ль она предвечная моя, Иль связывает нас любовь иная, В иных пределах бытия — Доверься мигу. Свято и блаженно Сужденное причастие вкуси И этот мир, и этот свет нетленный Во тьме земной не погаси. 27 июня 1913 Удриас «Сомкнулись воды надо мною…» Сомкнулись воды надо мною. Далеко убегает круг. Следит ли за его чертою Иль к берегам спешит мой друг? Какою чистотой хрустальной Всё дышит в царстве водяном! Как в свежести первоначальной Всё чудно, зелено кругом! В безумно-быстром сочетаньи Промчались изжитые дни. О, как пленительно сознанье, Что не воротятся они. Стихии властной поцелуи Всё неотступней, всё грозней. «Люблю тебя, одну люблю я», — Обманный голос шепчет в ней. 1913 Воронеж СТРАСТЬ[38] Отовсюду веют, реют крылья, Тьмы и тысячи незримых сил. Что решенья воли, что усилья? Да свершится всё, что рок судил. Из глуби времен воспоминанья Жгучий вихрь несет. Земля моя! Раскаленные немые содрогания Сил твоих в истоках бытия. Но несет, несет нас хор незримый Выше солнца и планет. Слышишь пенье «иже херувимы», Видишь свет, неизреченный свет? [1913] Москва, «Ницца» «Всё триедино во Вселенной…» Всё триедино во Вселенной[39], Как триедин ее Господь Как Бог, рождающий нетленно, Как Сын распятый, погребенный, Как Дух, животворящий плоть. За чудом каждого явленья Тройное скрыто единство: Его предвечное рожденье, Его распятье, погребенье И воскресенья торжество. 1913 Москва «Кораблик белый…» А.В. Романовой К пристаням дальним Спешат корабли. Кораблик печальный Стоит на мели. Но скоро, скоро Вихрь налетит, В открытое море Его умчит. Кораблик милый, Пусть даст тебе Бог Новые силы Для новых тревог, Для странствий дальних Безвестных путей И для печальных Новых мелей. 1913 Варшава ВЕЧЕРНИЙ БЛАГОВЕСТ Первый колокол – во имя Господне. Медом и елеем напоил он закат. Второй – за тех, что в преисподней В неугасимой смоле кипят. Третий колокол тем, что отдали За грех мира душу и плоть, Обагрились их кровью медвяные дали. Прими их жертву, Господь! 1913 Варшава «Тихой благовест с морей былого…» Тихой благовест с морей былого Недоснившийся приносит сон. Сердце плачет, сердце просит снова Услыхать навек замолкший звон. Все цветы, не знавшие расцвета, Все надежды, спящие в гробах, Все укоры песни недопетой И сердца, что ныне стали прах, Тихий благовест по морю слез приносит С недостижно дальних берегов. Сердце плачет и в безумьи просит Прежних мук, невозвратимых снов. 1913 Варшава «Милый друг, мне жизнь не полюбить…» Милый друг, мне жизнь не полюбить[41], Но люблю я жизни отраженье. И мила мне золотая нить Меж земным и неземным свершеньем. И дворец, что в зеркале пруда Опрокинул ясные колонны, Пусть не будет нашим никогда, Тяжесть царской знаем мы короны. На престол тобой возведена, Я тебя венцом моим венчаю. Милый друг, земная жизнь темна, Но светла над нею жизнь иная. Убаюкай зыбь души моей, Тайну неба пусть она лелеет, Пусть святая нить любви твоей Между мной и небом не слабеет. 1913 Варшава, Лазенки «Как вожделенна страна познания…» Как вожделенна страна познания[42], Как многозвездно она светла, Ее сокровищам нет названия, Ее обителям нет числа. Как беспощадна страна познания, Ее пути – огонь и кровь, Ее закон – самосжигание, И дышит смертью в ней любовь. И как чудотворна страна познания, В ней прах и пепел встает живым И улетает, как ветра дыхание, Что звали мы жизнью и сердцем своим. 1913 Варшава «Запушил мое окошко…» Рыжий кот, глаза сощеля, Тянет песню у огня. Улеглись мои метели. Тихо в сердце у меня. Золотой глазок лампады Зеленеет сквозь стекло. Ничего мне здесь не надо, Мир всему, что отошло. 1913 Яхонтово «Всё бред и сон. Душа сломалась…» Всё бред и сон. Душа сломалась И тяжко мечется во сне. И это было иль казалось, Что сердце в саван облекалось, Что эшафот воздвигнут мне? И это не было иль было, Что властно руку палача Твоя рука остановила, И тьма, бледнея, отступила, И жизни вспыхнула свеча. И снова бури задувают Дыханье робкое свечи, Где сон, где явь – душа не знает, Душа во тьме не различает, Где Ты, где Бог, где палачи. [1913] «Тяжела работа Господня…» Тяжела работа Господня, И молот Его тяжел. Но день, где грозное имя «сегодня», Милостью Божьей прошел. Если мы его пережили, Нам жизнь еще суждена, Но, помни, о, друг, мы еще не испили Гефсиманской чаши до дна. 1913 «Ты дал нам белые одежды…» Ты дал нам белые одежды, Крестил водою и огнем, Твои нетленные надежды На сердце выжжены моем. Зачем же взор склоняет долу Моя причастница-душа И у Господнего престола Безмолвно никнет, чуть дыша? О, Боже, в день преображенья Ты дал узреть ей горний свет, Но в мире дольнего свершенья Ей части нет. 1913 «Чужой души таинственный порыв…» Полоски бледные зари Как след недавнего недуга И знак, что мы с тобой внутри Неразмыкаемого круга. Чужой души таинственный порыв[44], Священный страх у храма запертого. Ее младенчески молитвенный призыв И первой нежностью обвеянное слово. Зачем так больно мне? Какой безумный круг Неразмыкаемых погибших упований Душа испуганно почувствовала вдруг, На зов чужой души ответствуя молчаньем. Как поле мертвое во сне Езекииля, Былое ожило в стенаньях и тоске, И оттого рука моя забыла Ответить «нет» его пылающей руке. 1913 «Держи неослабной рукою…» Держи крепко, что имеешь, дабы не восхитил кто венца твоего. Держи неослабной рукою[45], Высоко держи наш венец Над темною бездной морскою, Над ужасом слова «конец». Венец сохранивший – у Бога Не раб, а возлюбленный сын, На подвиг твой призванных много, Избранник один. 1913 «Каким безумием движенья…» Я в мире всё быстрее и быстрее. Иль ждут ее воспоминанья О жизни в прахе и в пыли, О темном жребии изгнания Средь чуждых ей пустынь земли? Или от них она стремится В ужасной скорости своей Туда сокрыться, где присниться Уж ничего не может ей? 1913 СЕВАСТОПОЛЬ «Слава павшим, слава убиенным» — На гробнице четкие слова Осеняет миром неизменным Кипарисов дымная листва. Известково-палевые дали Беспощадно выжженных полей И лилово-белые эмали Знойной бухты, полной кораблей, Сочетавшись в гимне отдаленном, Панихиду вечную поют: «Слава павшим, слава побежденным». Струны сердца отклики несут. 1913 НОЧЬ[47] [перевод из Микеланджело] Мне сладко спать, но слаще умереть Во дни позора и несчастья. Не видеть, не желать, не думать, не жалеть — Какое счастье! Для этой ночи нет зари. Так не буди меня — Ах! Тише говори! [1913?] «Как зрелый плод на землю упадает…» Как зрелый плод на землю упадает[48], Огонь небес преобразив в зерно, И гибелью паденья не считает, Так умереть и мне, быть может, суждено. Уже огонь последнего свершенья Коснулся моего склоненного стебля, И жаждет дух освобожденья, И кличет сердце мать-земля. 1914 «В полярный круг заключена…» В полярный круг заключена[49] Душа, отпавшая от Бога. Средь ледяных пустынь она, И в Ночь, и в Смерть ее дорога. Но кто посмеет ей сказать, Что круг полярный не от Бога? Быть может, гибель – благодать, И Ночь и Смерть – ее дорога. 1914 Воронеж «О, каким несчастным и преступным…» О, каким несчастным и преступным Ты бываешь, сердце, полюбя, И само становишься подкупным, И судьба спешит предать тебя. Но ясна в покое величавом, Как луна над вьюгою степей, Ты, чей свет – безумия отрава, Ты, любовь, владычица скорбей. И, когда развеяв все надежды, Сердце в белом саване умрет, Ты одна мои закроешь вежды, Улыбаясь с высоты высот. 1914 Москва «Птицей залетной из края чужого…» Птицей залетной из края чужого[50] Лечу я в твоей стране. Ты зовешь меня в храм. Но храма земного Не нужно мне. Медно-багряные тучи заката Осенили мой путь багряным крылом. Помяни усопшего брата Во храме твоем. 1914 Тула «Разве сердце наше знает…» Разве сердце наше знает, Что находит, что теряет, Где его Голгофский путь? Кто его иссушит страстью, Кто оденет царской властью, Кто велит ему уснуть? Нет написанных заветов, Нет обещанных ответов, Безглагольна неба твердь. Мера жизни – лишь терпенье, Мера смерти – воскресенье, Сердца мера – только смерть. 1915 Москва «Зачем говорить об уродстве жизни…» Зачем говорить об уродстве жизни, Когда мы и сами уроды? Не братья ль нам гады, и черви, и слизни, Не наша ль стихия – стоячие воды? Так мало значат наши взлеты, Бессильные взмахи бумажных крыл Над черной зыбью и рябью болота, Где спит непробудный творения ил! Так мало значат наши дерзания, И все обеты, и все слова, Пока не угаснет в душе алкание Того, чем болотная слизь жива. 1915 Москва «Лестница моя шатается…» Лестница моя шатается. Один конец в небесах, Другой конец упирается В земную глину и прах. Земля под ней зыбучая Скользит и дрожит, А вверху за тучею Божий гром гремит. Ангелы мои хранители, Святые стрелы огня! Не достойна я вашей обители, Покиньте меня. 1915 Москва «О, как мне странно, что я живу…» О, как мне странно, что я живу[51], Что эти стены – мое жилье, И всё, что есть – всё наяву, И жизнь, и ты, и сердце мое. О, как мне чужд докучливый стук Его биений глухонемых, Его слепых горячих мук. О, как мой мир внемирно тих. И нету слов, чтоб рассказать О том, где я и что со мной, И смерть ли это иль благодать, Иль сон о жизни прожитой. [1915] Москва, Заглухино «Я знаю ужас низвержения…» Я знаю сумрак безнадежности, Всё затопившей впереди, И сталь холодной неизбежности В живой и трепетной груди. И все слова, и все сказания О том, как, жизнь утратив, жить. Предел достигнув познавания, Хочу не знать, хочу не быть. 1915 «Могильное упокоенье…» Душа не верит, что когда-то Была здесь жизнь, цвела любовь, И, лютой казнию объято, Сгорало сердце вновь и вновь. Такое мертвое, чужое В стекле вагонного окна Твое лицо глухонемое Прошло, как бред чужого сна. [1915] Москва МОНАСТЫРСКОЕ[54] I. ЧЕРНИЦЫ С колокольни нашей высокой О Пасхальной седмице звон По степям разнесется далеко, Залетит и на тихий Дон. На Дону в селенье Расстанном Выйдет Ваня с женой молодой. Помяни черничку Татьяну, Как заслышишь колокол мой. Кудрявый плотничек Гриша На припеке спит, на песке. Уснуть бы ему под вишней В моем цветнике. Строгая мати Аглая О полдне идет к[о] сну. Занавеску бы отвела я, Села бы шить к окну. Всё глядела бы, как он дышит, Как уста раскрылись во сне… Прости меня, Господи, Гриша Сегодня приснится мне. Вчера полунощное бдение Служил отец Автоном. Три года сестрица Евгения Умирает по нем. Пояса расшивает шелковые, Его матушке розы дарит, Отец Автоном хоть бы слово ей, В сторону даже глядит… Вчера на полунощном бдении, Как только врата он раскрыл, Прошла я пред ним, как видение, Со свечою, в дыму от кадил. На миг наши очи скрестилися, Сурово нахмурил он взор, Но точно ко мне возносилися Его возглашенья с тех пор. И как будто следил с опасением Он за пламенем свечки моей. Расскажу сестрице Евгении: Поплачем вместе с ней. Господи Иисусе Христе! Мать Христодула, Благословите горох голубям. – Что это, Аннушка, только я уснула, Не даешь ты покоя дверям. Словно в миру егозишь с голубями, Вот тебе горох, а вон там и порог. Промаялась целую ночь с просфорами, Без поясницы лежу, без ног. Чернобровая Аннушка рассыпает Горох на тающий снег сквозной, Голубей с берез, с колокольни сзывает, Любуется стаей цветной: Сизые, белые, рябоватые, С голубым, с кирпичным пером, Эти гладкие, те – мохнатые, А любимчик с хохолком. Клюют, воркуют, целуются; Любимчик утешней всех. Сам архиерей на них любуется. Божьей птице любовь не в грех. На дверях у них три пустые катушки[55]. Это вывеска – шьют белье. Три белошвейки-подружки Поровну делят доход за шитье. Честно записывает грамотная Даша: Пять копеек булка, восемь снетки, Три с половиною гречневая каша, Нитки, иголки, шнурки. Беленькая Даша тонко распевает Стихири хвалитные, тропари, В майские вечеры тихо вздыхает, Не может уснуть до зари. Старшая Фленушка о земном забыла, Ей бы только купчихам угодить — Кашляет всю ночь, шьет через силу, Не ленится к ранней обедне ходить. В крохотной келье тепло, приветно, Белые постели, пол как стол. В послушании годы бегут незаметно — Фленушке пятый десяток пошел. Радуйся, Невеста, Невеста Неневестная! Венчик Тебе вышьем мелким жемчугом, Уберем Владычицу – Заступницу Небесную Белыми ромашками, синим васильком. Матушка Ненила накроила розанов. Слова нет, что в розанах больше красоты, Только не пристали розы Богородице: Приснодеве к личику девичьи цветы. Хвалят Тебя ангелы-архангелы небесные! Чрево Твое – небо, Сын Твой – сам Господь. Радуйся Невеста, Невеста Неневестная, Просвети и нашу темную плоть. Всю ночь нынче соловушек[56] На калиновом кусту щебетал. На полу моей келейки месяц Серебряный плат расстилал. Синелевый куст за оградой Как облак вставал голубой, В часовне у брамы лампада Разгоралась зеленой звездой. Вишня в уборе невестном Под окном отряжала свой цвет. В такую-то ночь с благовестием Архангел летел в Назарет. Звонко плещется ведро В глубине колодца черной; Быстрых капель серебро На кайме пушистой дерна. Напоили резеду, И гвоздики, и левкои. У игуменьи в саду Маки в огненном бреду Славят царствие земное. У колодца шум растет, Словно улей в час роенья: Лизавета в мир идет, Замуж дьяк ее берет — Искушенье! Искушенье! II. НЕВЕСТЫ ХРИСТОВЫ Зашумели снега ручьями узывными[57], Омыли корни водами живыми, Голосами птичьими, переливными Славит дубрава Воскресшего Имя. Обновляйся, новый Ерусалиме! Все деревья званые и все избранные Вчера были сирыми и нагими. Сегодня уборы на них сребротканые С подвесками жемчужными и золотыми. Обновляйся, новый Ерусалиме! На могилах травы умильно зеленые Рвутся из-под камня с вестями благими, Чует сердце мое вознесенное Новую весну за веснами земными. Обновляйся, Новый Ерусалиме! Душа моя – свечечка малая Перед иконою Спасителя темною. Сегодня она пасхальная, алая, Вчера была – страстная, зеленая. Вчера омыло ее покаяние, Омыло чистой водой, нетленною, И стало радостью испытание, И радость стала совершенною. Лучится мой дух, слезами теплится, Огарочек малый перед иконою. Сейчас догорит и опять засветится Страстн?й – покаянной свечой зеленою. Сказывают в песнях, сестрица Мариша, Про земную любовь поют соловьи, А я всегда в их щебете слышу, Что мало и им земной любви. Слыхала я тоже: в лунные ночи Иных мечтанья плотские томят. – А мне, как закрою очи, Всё невидимый видится Град. Рассказать про него не умею, Но в снах я в нем живу И, проснувшись, одно лелею: Узреть его наяву. Скоро уж смертушка милая Мне двери к нему отопрет: Сама я и от роду хилая, И кашляю третий год. Послушание наше – идти по крапиву. Две корзинки с верхом набрать. Аннушка нынче ленива и сонлива… Угнездилась под елкой спать. Скоро за двоих я урок скончала. Лес-то, лес как шумит!.. Сколько бы плоть ни отдыхала, Душа всё равно не спит. То она – колокол на колокольне, То она – страж у белой стены, То кружит над теми, кому душно и больно, То разгадывает сны. И еще есть дела безымянные, Конца им не может быть. Спит Аннушка в елке, как розан, румяная, Надо бы, да жалко – будить. В третьем годе Мучилась я, Пашенька, головой; Прямо скажу, что была я вроде Порченой какой. Голова болеть начинает — Сейчас мне лед, порошки, А я смеюсь, дрожу – поджидаю, Прилетят ли мои огоньки. День ли, ночь ли – вдруг зажигается Вокруг звезда за звездой, В хороводы, в узоры сплетаются, Жужжат, звенят, как пчелиный рой. Церковь над ними потом воссияет, Невидимые хоры поют — Не то меня хоронят, не то венчают, Не то живую на небо несут. И так я эту головную боль любила, Срывала лед, бросала порошки, Но матушка-сиделка усердно лечила — Так и пропали мои огоньки. Лампады алой моей сияние, Как сердца пронзенного кровь, Перед Спасом Благого Молчания Зажигает любовь. Всё, чем сердце пронзенное полно, Всё, чего не постигнуть уму — Тебе, Господи, Спасу Безмолвному, Тебе одному. Не грустите, милые сестрицы, Что березки в сережки убрались, Что по-вешнему запели птицы И ручьи с гор понеслись. Много весна обещает, Да обманно ее естество, Как дым, проходит и тает Образ мира сего. Недаром Спаситель мира Земные утехи презрел, Не оделся в виссон и порфиру, Где голову приклонить – не имел. Догорайте, зори хрустальные, Доцветай, весна! Не грустите, сестрицы мои печальные, Что дорога к Богу тесна. III. РЯСОФОРНЫЕ[58] Ударила в колокол мать Аглая[59], К ранней обедне время идти. Всю долгую ночь не спала я, Читала «Спасенья пути». Спасутся праведники, пустынножители, Мудрые девы, святые отцы, Священномученики, церковноучители, Вся верная паства до последней овцы. Но в книгах священных нигде не сказано, Чем нераскаянный дух обелить, И то, что печатью смерти связано, Может ли жизнь разрешить? И кто согрешил без покаяния, Кто вольною смертью запечатлен, Спасут ли того любви воздыхания И всё, чем ангельский чин силен? Рясы моей воскрылия черные! Скорей бы в незнаемый путь улететь… Устало сердце мое непокорное — Устало скорбеть. Росами Твоими вечерними[60] Сойди, Сладчайший Иисусе, На волчцы мои и тернии, На каменное мое нечувствие. Не вижу света закатного, Не слышу церковного пения, Как смоковница, Богом проклятая, Засыхаю в постылом терпении. Очи слепым отверзавший, По водам ходивший Христос, Дочь Иаира от смертного ложа воззвавший, Коснись меня чудом слез! В тонком виденьи мне нынче приснилось: Входит Иванушка в келью мою. «Ты, – говорит он, – Христу обручилась, Я же тебя, как и прежде, люблю». «Что ж, – говорю я, – мое обручение? Некую тайну вместить мне дано. – Он – как заря, ты – как снег в озарении. Ты и Христос в моем сердце – одно». Он говорит мне: «Пустое мечтание!» Тут я открыла глаза. Вижу – на небе зари полыхание, В окнах морозовых веток сияние, Льдинкой висит на ресницах слеза. За высокою нашей оградой[61], Словно крин монастырского сада, Процвела Мария-сестра; Великая постница, молчальница, Обо всех молитвенница и печальница. И пришла ей уснуть пора. Собрались мы к ее изголовию С умилением и с любовию Назидания некого ждать: Когда праведный кто преставляется, Превеликая изливается На притекших к нему благодать. Долго молча на нас глядела она — Вдруг открыла уста помертвелые И сказала с великой тоской: – Много было молитв, и пощения, И вериг, и церковного бдения, А кончаюсь в печали мирской. Не грехами томлюсь в покаянии, Не молюсь о блаженном скончании, Об одном лишь скорблю и ропщу, Что у смертного ложа души моей Нет единого, нет любимого, И что всё я его не прощу. В мою келью неприветную, В мой безрадостный приют Каждый день лучи рассветные Тот же благовест несут — Про постылое, ненужное Мне дневное житие, Про унылое недужное В мире странствие мое. Но дождусь луча закатного — На кресте монастыря Засияет благодатная Света тихого заря. Небеса нынче синие, синие, Как вишневый цвет облака, Георгина моя на куртине Вся в серебряной паутине, Осенняя пряжа тонка, легка. Веретенце мое кружится, кружится, Но все тоньше – тоньше нить, У колодца замерзла лужица. Скоро сердце с небесным сдружится, О земном перестанет тужить. Такая лежит она пригожая[62] В глазетовом белом гробу, С Богоматерью личиком схожая, Царский венчик на лбу. Тень от ресниц колыхается — Пламя свечи высоко — И как будто уста усмехаются, Что стало сердцу легко. В облаках голубого ладана Сокрылся земной рубеж… Радуйся, радостью обрадованная, Блажен путь, в он же грядешь. IV. СТАРИЦЫ Глаша и Луша – такие насмешницы — Всё меня на смех поднять норовят. Прости меня, Господи, великую грешницу, Думаю давеча: «Пусть егозят, Всё за ограду да за ограду — Будет обители срам через вас». Мысли такие подальше бы надо. Сирин Ефрем, упаси от проказ Эту глазастую Глашку глумливую. Душеньку Божия Матерь блюдет. Ангельский голос, как ангел красивая, Впрочем, и светские песни поет. Молодость – глупость. Прости меня, Господи, Тоже и я ведь была молода, В роще гуляла невенчаной с Костею, Очень смешлива была и горда. Старой вороной осмелились девушки Вслед меня нынче назвать. Господи, дай мне вперед не прогневаться, Если услышу ворону опять. Ходила я, старица недостойная, К старцу юродивому Гордиану. – Отче, – говорю я, – душа неспокойная, Сердце многими скорбями пьяно. Он же в ответ мне: будет похмелие, Будет и вечный покой. Жди терпеливее дня новоселия, Скоро придут за тобой. – Батюшка, смерть моя близко, у входа, Как же мне черной пред Богом предстать? – Плачешь? И плачь. Это Божья забота Грех твой слезой отмывать. Дал на прощанье просвирку мне черствую. – Скинь, – говорит, – полдесяточка гирь. Стало легко – на девятую версту Шла, как летела, к себе в монастырь. Есть у нас могилка безымянная, Меньше всех, и крестик победней. Но такая мне она желанная, Точно внучек или внучка в ней. Крошки хлеба к ней ношу с обеда я, Рассыпаю птицам дар святой. Как иду ко всенощной, проведаю, Навещу и с утренней зарей. Раз она приснилась мне в сиянии, Как в росе, в бурмицких жемчугах, И над нею в белом одеянии Ангелочек в золотых кудрях. И сказал он так приветно: бабушка, Ты ко мне ходи, не отставай, И мою гробовую палатушку В жемчуга пред Богом убирай. Золотые маковки обители[63] По-над ельничком мелькнули и пропали. По крутым холмам к ней до ночи дойти ли мне? Что-то ноженьки мои гудут, пристали. Птичьи гласы правят повечерие. Засинели дремы по кустам. Дай мне, Господи, по вере и усердию Крепость духу, силушку ногам. Отзвонили звоны колокольные, Отгорела в небе зорька алая. Вы, луга, леса мои привольные, Вы, былинки и букашки малые! Новым слухом дух мой наполняется, Тайнопевный слышу ваш канон, Сердце песнью вашей причащается, Как пасхальным хлебом и вином. Расписала Аннушка игуменье писанку[64] Черною глаголицей: Христос воскрес! По красному полю золотые листья, Золотые гвозди, и копье, и крест. Всё-то мы хлопочем, всё-то украшаемся, Писанки да венчики, пасхи, куличи, В этих куличах-то всё и забывается. В сердце Божьей Матери стрелы и мечи. Божий Сын во гробе, ангелы в смятении, По церквям рыдальные гласы похорон, Славят страсти Господа и Его терпение. А у нас-то скалок, мисок перезвон. Гроздия белого инея Истают при свете дня. Покину я Твою скинию, Но Ты не покинь меня. Гроздия белого инея Стекают на землю с высот. Но из праха земного уныния Твой луч меня воззовет. Вот и кончилось мое послушание. Отжала полосыньку до конца. Приими, Господи, мое покаяние, Не отжени от Твоего лица. Призри на долгое мое смирение! А если гореть повелишь в аду, Пошли мне для адовых мук терпение: С именем Твоим во Ад сойду. Глашенька, свечку зажги мне отходную, Стань в головах, отпускную прочти — Девичьи молитвы до Бога доходные, Дурость мою и гневливость прости. Кладбищенской тропкой мать Феодора Идет меж сугробных холмов, Провожают ее лампадные взоры Изумрудных, рубинных глазков. Прилежной рукой подливает Неугасимый елей, Всех усопших по имени знает, Крестит их на ночь, как малых детей. «Здесь упокоилась мать Неонила». – Многоболезненная была. С ангельским терпением нeдуг сносила, Отболелась и к Богу ушла. — Тут приютилась сиротка Малаша, Детский мор ее скосил. Тут – Божья свечечка, радость наша, Юродивенькой Луши прах опочил. Вот – слепая старица Леонада, Зрячая в Боге давно. Ярче всех полыхает ее лампада, Больше всех ей видеть дано. Спите, могилки, белые, пушистые, Отгоняет лампадный свет Далеко от вас сны нечистые, Суету сует. ЭПИЛОГ Вокруг пустыня снежная, Сугробная волна. Бездумная, безбрежная Забвенья пелена. Во благостном успении Почиет жизни даль — Земное устремление, Греховная печаль. Проснулись звезды млечные, Сияют и горят. За аркой их – Предвечного Воздвигся Новый Град. 1915 Воронеж, Киев, Москва [ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ 1928 г., ОТНЕСЕННЫЕ К КНИГЕ «МОНАСТЫРСКОЕ»][66] Матушка Сепфора стоит у плиты. Щи со снетком кипят, раскипаются. Батюшка намедни: «Знаешь ли ты, Как Моисея жена прозывается?» – Где уж нам, – краской лицо залилось, — Батюшка, простите, я ведь не начетчица. Батюшка премудрый: Библию насквозь Всю оттрубит и назад воротится. «Ты, – говорит он, – Сепфора, и есть Жена Моисея, ты, несуразная». Сел и велел мне страничку прочесть, Где про меня с Моисеем рассказано. Надвое море он палкой рассeк. Воды как стены стоят нерушимые. Господи, был же такой человек, И жена у него, Сепфора. Любимая. – …Ой, покатилась волна по плите… Снеток за снетком разбегаются. …Чуть позабудешься в грешной мечте, На кухне беда приключается. 1 октября 1928 Рассыпала четки черница. Смутилась, не знает, как быть. «Начни-ка без четок молиться, Вражонок того натворит… Пока перенижешь все бусы, Чего не нашепчет тут бес. О, Господи мой, Иисусе, Надену из Киева крест, Почаевским ладаном буду Анчутке курить на беду. Успел, бедокур, напрокудить, Трех бусин никак не найду». 10 октября 1928 СТИХИ 1916–1930 КОЛЫБЕЛЬНАЯ Не спасти колыбельку твою. Баю-баюшки, баю-баю. Тихая встала могила, Крест над сыпучим холмом. В мире почило, что было Бурей, мечом и огнем, Что сожгло колыбельку твою, Баю-баюшки, баю-баю. 1916 Москва «Зачем душа боится муки…» Л. Шестову Если мы дети Бога, значит, можно ничего не бояться и ни о чем не жалеть. Зачем душа боится муки[68], К столбу костра пригвождена? Вся жизнь минувшая порукой, Что пытку вынесет она. В былых мистериях страданья Уже открылось ей давно, Что нету врат иных познанья, Чем те, где сердце сожжено. Страшиться ль призраков утраты Того, что звали мы своим, Когда огнем костра объята Сама душа – огонь и дым. А если вечное в ней было, Она, отвеяв прах земной, Из почерневшего горнила Блеснет, как слиток золотой. 1916 «То нездешнее меж нами…» Что звучит нам издалека, Что поет у нас в груди И горит звездой востока Впереди. Вечно то же, вечно внове, Многолико и одно, Не от плоти, не от крови — Духом в духе нам дано. 1916 Оптина Пустынь «Он поляной шел в часы заката…» Он поляной шел в часы заката, И за Ним нетленные снега Расцветали жемчугом и златом, Где ступала Господа нога. Он прошел долиной бирюзовой За черту смарагдовых небес — Приклоняясь на Пути Христовом, Засинел кадильным дымом лес. И когда разверзлись невидимо Перед Ним небесные врата — Там запела арфа серафима И взошла вечерняя звезда. «Я бреду уединенно…» Я бреду уединенно В час предутренний, ночной По тропинке, затененной Монастырскою стеной. Нет веленья затвориться Мне в стенах монастыря. Но к тебе мой дух стремится, Света горнего заря. У высокого обрыва Рассекается тропа. Всё, что суетно и живо, Всё, чем жизнь была слепа, Всё останется отныне За предельною чертой. Здравствуй, белая пустыня Под рассветною звездой. Февраль 1917 Звенигород «Я иду одна тропинкой белой…» Я иду одна тропинкой белой. Под ногой моей кристаллы льда. За чертой лесов заиндевелых Золотятся в туче купола. Тишины великой несказанной На полях померкнувших печать. Было больно, непостижно, странно, Было страшно сердцу умирать. А теперь под белым покрывалом Спит оно и в зимнем сне своем Помнит только город небывалый, Над земным вознесшийся путем. 19 февраля 1917 Звенигород «Бабочка крылом меня задела…» Бабочка крылом меня задела, Пролетела мимо глаз, На плече, трепещущая, села И взвилась, и в сумрак унеслась. Где она? Куда, мой дух овея, Смутной тайной спряталась она? Из Аида пленная Психея Иль из гроба вставшая от сна? Или это весть о близком чуде, О свободе, вечной и святой? Я уйду, исчезну, я не буду Никогда, нигде ничьей рабой. [1917] Киев «Много ли нужно раненой птице?..» Много ли нужно раненой птице? Кусочек неба, кусочек земли, Капля воды, через силу напиться, И нужно, чтоб люди к ней не пришли. Чтоб не коснулись крыла больного, Дробинку в сердце не стали искать, Чтоб не посмели ни вздохом, ни словом Таинству смерти мешать. [1917] Киев «Ливень, проливень. Шумные всплески…» Ливень, проливень. Шумные всплески На стекле дождевой занавески, Молний яростный блеск. Оглушительный треск Исполинского грома Близко-близко от нашего дома Старый дуб расколол пополам. Любо тешиться в небе громам! [1917] Киев «Хорошо вечереющим лугом…» Хорошо вечереющим лугом[70] Одному, навсегда одному, Разлучившись с единственным другом, Уходить в многозвездную тьму, И дышать придорожной полынью, И омыться душистой росой Перед тем, как в небесной пустыне Затеряться незримой звездой. [август] 1917 Злодиевка «Светлой, гордой и счастливой…» Наташе Ты во сне была царицей, Вся в парче и в жемчугах. Были глаз твоих зеницы Как зарницы в небесах. Я была рабыней пленной И на твой приветный зов Подняла глаза смиренно От цепей и жерновов. И, дивясь красе и власти, Долу взор не отвела… …И с улыбкою участья Ты кинжал мне подала. [1917] Киев «В сердце лезвие измены…» В сердце лезвие измены Вскрыло вновь былую боль. Стали тесны жизни стены, Снится даль надмирных воль. Без желанья и преграды Колесниц небесных ход, Храма звездного лампады, Чистых духов тихий лет. 1917 Киев ОБЛАКО[72] Алле Тарасовой Помнишь знаменье из света В час закатный в облаках? В жемчуг розовый одетый Ангел Нового Завета С арфой пламенной в руках. Ангел, тающий на тверди, В темно-блеклой бирюзе, Был он гнев и милосердье И в молитвенном усердьи Таял в радужной слезе. И в лесу, в упавшем мраке, Над волной немых песков Вдруг раздался вой собаки, И прочли мы в этом знаке В тьму и пламень чей-то зов. 1917 Злодиевка «Он всех бесправней на земле…» Л.И. Шестову Он всех бесправней на земле, Его схватили и связали, Как Прометея на скале, На камне быта приковали. И дали меры и весы, И малых страхов трепетанье, И разделили на часы Полет всемирного скитанья. Но место есть, где он орел, Где в непостижном раздвоеньи Он крылья мощные обрел И нет преград его паренью. 1917 Киев «Слышен песен лебединых…» М.В.Ш. Встали белые туманы От уснувшего пруда. Спи, мой светлый, мой желанный, Успокойся навсегда. Там, где нежно плачут ивы Над кристальною водой, Буду ждать я терпеливо Дня свидания с тобой. 1917 Киев «Всё это сон. Любовь, борьба…» Всё это сон. Любовь, борьба, Возврат, и Смерть, и воскрешенье… Молчи, Душа. Творись, судьба. Расти, могильное томленье. Уж замер вздох в твоей груди, Уж запечатана гробница. Еще немного подожди, И пробуждение свершится. [1917–1918] Киев «Господи, высоко Твой престол…» Господи, высоко Твой престол. Долетит ли вздох моей молитвы? Господи, последний час пришел. Одолеет дьявол в этой битве? Новой мукой, пламенем скорбей, Закали еще мой дух лукавый Иль сожги его рукой своей, Но пускай не одолеет дьявол. [1918] Киев «Как тень убитого от места не отходит…» Как тень убитого от места не отходит, Где кровь его лилась, где взяли жизнь его, Так и моя душа и днем, и ночью бродит Вкруг сердца твоего. Что нужно ей в храмине тленья, Следов ли ищет крови пролитой Или укрыться хочет на мгновенье От вихрей стужи мировой? Мой дух о ней, как о тебе, не знает, Кто жив, кто мертв, и где ваш бедный прах. Он в каждом взмахе крыльев улетает Туда, где Солнце Солнц сияет Ему в нездешних небесах. [1918] Киев «Не задуй моей лампады…» Не задуй моей лампады, Не гаси моей свечи, Дел не надо, слов не надо. – Веруй, мучайся, молчи. Только в смерти Божье слово Разрешит нас до конца От меча пути земного, Нам пронзившего сердца. [1918] Киев СТАРОСТЬ[74] Ночи стали холоднее, Звезды меньше и бледнее, Все прощания легки, Все дороги далеки. Крики жизни дальше, тише, Дым кадильный вьется выше. И молитва в час ночной Жарче солнца в летний зной. Всё, чему увять – увяло. Всё земное малым стало. И с далеких берегов Неотступный слышен зов. 1918 Киев «В бессолнечной угрюмости осенней…» В бессолнечной угрюмости осенней Тяжелая свинцовая вода, Как счастья, ждет волны оцепененья И панциря из голубого льда. Скуют тоску могучие морозы, Былую муть заворошат снега. И белых дней потянутся обозы… О, как зима долга!.. 1918 Киев «Точило ярости Господней…» Памяти январских дней Во дни войны гражданской Ты, засевающий над нами Твои незримые поля Земною кровью и слезами, Ты, чье подножие – Земля, Зачтешь ли ей во искупленье Ее кровавые ручьи, И каждый вздох ее терпенья, И каплю каждую любви? 1918 Киев ОСЕНЬЮ[76] Инночке Грустно без тебя мне, крохотный мой друг, Проходить песчаными желтыми холмами. Всё переменилось, всё не то вокруг, Всюду смотрит осень сизыми очами. Ветки поредели. Буро-золотой Скатертью покрылся наш лужок зеленый. Божия коровка над сухой травой Зимнего приюта ищет полусонно. Вот ко мне на палец медленно вползла. Ухает за дальним лесом молотилка. Божия коровка, осень к нам пришла, Божия коровка, где моя могилка? Ветряные мельницы веют над горой. Все изломы крыльев так близки и четки. Слитые с правдивой осени душой, Мысли так бесстрастны, так просты и кротки. У пеньков, где вечером ждали мы овец, Волчьих ягод рдеют злобные кораллы. Мертвых листьев шорох говорит: «конец». Звезды твоих глазок говорят: «начало». 1918 Киев «Звонят, звонят у Митрофания…» Звонят, звонят у Митрофания[77], В Девичьем плачет тонкий звон. Чье сердце жизнью смертно ранено, Тот любит праздник похорон. Хоругви черные возденутся, И плащаницы черный плат Научит плакать и надеяться, И смертью смерть свою попрать. 1918 Киев «Спит твоя девочка там, меж крестами…» Спит твоя девочка там, меж крестами[78], К ней заросла на кладбище тропа. Бродит другая нездешними снами, Третья под церковью бродит, слепа. Всех ты баюкала песнями нежными, Всех ты оплакала в ночи без сна. Приняло ль сердце твое Неизбежное? Выпило ль чашу до дна? Свечечку тонкую перед иконою В день погребенья Христа Молча затеплишь с земными поклонами, Стань с Богоматерью возле креста. 1918 Киев «Кто счастливей этой нищей…» Корка хлеба, Божье слово От монаха иль дьячка, Ноша бремени земного Ей, как сон, уже легка. Все морщины как улыбка, Тихий свет идет от глаз. «Там по трахту грабят шибко, Отберут твой рубль как раз». И даяния на свечи Юродиво не взяла. Подняла суму на плечи, Поклонилась и ушла. Перед ней не наши зори И не наши небеса. И какие явит вскоре Смертный час ей чудеса… 1918 Киев «Да будет так. В мистерии кровавой…» Наташе Да будет так. В мистерии кровавой[80] Согласна ты мечом закланья быть. Так суждено. И есть у сердца право, И кровь и смерть переступив, любить. Да будет так. Но снилось мне иное: И ты, и я торжественным путем, Предав земле сожжение земное, В далекий Монсальват идем, Где, Грааль святой ревниво сохраняя И не сходя с заоблачных вершин, Тебе и мне дорогу озаряет Грааля рыцарь Лоэнгрин. 1918 Киев, Труханов Остров «Зачем ты ко мне наклоняешься…» Зачем ты ко мне наклоняешься И в глаза мне глядишь горячо? И так долго со мною прощаешься, И целуешь еще и еще? Или сказка твоя недосказана, Или там, где ее эпилог, Повернется Судьбой еще разное На распутье минувших дорог? И на первой измена мне встретится, И разлука, и гибель моя. На второй твоя гибель наметится, А на третьей – твоя и моя. [1918] [Киев] «Зацвели мои белые тернии…» Зацвели мои белые тернии, Заалела закатом река. И печаль, как молитва вечерняя, Мне сладка. Златоверхая церковь над кручею, Замирающий звон Овевает надеждой певучею Жизни сон. Там вдали, где в зарю облекается Белый ангельский клир, Боль земная вся претворяется В ясный мир. [1918] Киев, Труханов Остров «Я тебя не знаю, я тебя не знаю…» Я тебя не знаю, я тебя не знаю, Чем была, чем будешь, кто ты, жизнь моя. Только знает кто-то, в сердце умирая, Что, со мною слитая, ты была не я. Солнце и движение. Муки и утраты, Дальние и высшие, светы и мечты, Отдаю тебе я полно, без возврата, И смеюсь, и знаю: я была не ты. [1918] Киев «Кукушка летала…» Кукушка летала, Деток созывала, Сидя на березке, Слезки проливала. Кукушкины слезки Выросли потом Золотым ковром. Прилетали детки. Кто сидит на ветке, А кто на суку. Все кричат «ку-ку». На ковер слетали, Слезки поклевали. [1918] Киев «Воет ветер неуемный…» Воет ветер неуемный[81], Бездорожный и бездомный, Бьет и рвет железо с крыши. Отвечает сердце: «Слышу. Это голос тьмы беззвездной, Бесприютность тучи слезной, Далей черное кольцо, Смерти близкое лицо, Это стуки топора… Тише, тише – спать пора». 1918 Киев «Тоскует дух, и снятся ему страны…» Тоскует дух, и снятся ему страны[82], Каких в пределах жизни нет. Но в час, когда сквозь алые туманы В речной дали пурпуровый рассвет Конец бессонной ночи возвещает, Там, на востоке, тонких облаков Живое золото, как остров, возникает, Над океаном призраков и снов. Припав к нему в томленьи беспредельном, Забытый рай на миг я узнаю. И всё, чем сердце ранено смертельно, Звучит как пенье ангелов в раю. Но крепнет день, и гаснет рай мой дальний, И лишь перо жемчужного крыла Плывет в дали безбрежной, беспечальной, Куда и жизнь ушла. [1918] Киев, Трехсвятительская ул. «Ходят стаями и парами…» Ходят стаями и парами, Одиночками бредут Колеями душно старыми, На ногах веревки пут. Цель указана, приказана: Размноженье, труд, покой. Навсегда глаза завязаны Чьей-то тяжкою рукой. И просторов Бесконечности, Голубых воздушных рек, Солнца Жизни, далей Вечности Не видав, уснут навек. 1918 Киев, Владимирская горка «На Илью Пророка сын мой родился…» На Илью Пророка сын мой родился[83]. Без чувств я лежала, в бреду сгорая. Слабый ребенок тут же крестился. Белая рубашка, лента голубая. Священник, подруги, все мне пророчили Страшное что-то. И были сны: Месяц не месяц, серпик отточенный На небо вышел. И с левой стороны. Спрашиваю я Пресвятую Деву: Кого этим серпиком будут жать? А она говорит мне тихонько без гнева: Сына и грешную мать. [1918] «Душно мне, родненький, сын мой Иванушка…» Душно мне, родненький, сын мой Иванушка, Тошно, и нету в груди молока. Ранней зарей на лесную полянушку Выйду с тобой на руках. Белой росой напою ненаглядного, Трав чудотворных нарву… Что это? Юного, крепкого, стройного Вижу тебя наяву. Ты ль надо мною любовно склоняешься, Перстень в руке задрожал. Ты ли со мною, мой сын, обручаешься, Ты ль женихом моим стал? [1918] «Ночи горячие. Смолы кипучие…» Ночи горячие. Смолы кипучие. Звездные ласки. Лучи и мечи. Бог покарает нас каменной тучею. О, не зови меня, милый, молчи. Чьи эти очи ко мне приближаются? Плачет малютка мой сын. Крохотный ротик к груди прижимается. Господи, Ты нас рассудишь один. [1918] Киев ИЗ ЦИКЛА «В СТЕНАХ»[84] Предсмертное благоухание Тяжелых розовых цветов, Их восковые изваяния И неотступно томный зов Любви и смерти в их цветении Блаженный навевают сон О близком, сладком исхождении Из стен пространства и времен. Из старого скорбного шкафа, С коричневых полок суровых Иод чудодейный глядит, Пропитанный запахом моря. О море, быть может, тоскует И водоросль нежную он вспоминает, Коснувшись ручонки больного ребенка Иль девичьей шеи. С ним рядом на полке В нарядной зубчатой короне Приветливый датский король И хина – проклятье и ужас Трехлетних особ малярийных Зловеще пушистого вида. И горечью дышат сухие кристаллы. А вот – валерьяна, пьянящая кошек, ъВакханка болотных проталин. По капле прольется в отбитую рюмку И нервы стареющей тети Насытит терпеньем. Убогая доля! Служители стен ненадежных Темницы земной терпеливо Согласны на скучную службу. Лишь опий, овеянный снами, Объятый тоской запредельной — Служитель иного. Но только пред шкафом аптечным Об этом ни слова. Две куклы крохотных: растерзанный верблюд, Комочек желтый ватного цыпленка — В стенах постылых нежно выдают Священное присутствие ребенка. И новый мир, и целые миры Воссоздают первичное движенье Творящей воли. Стены и ковры — Полей, лугов, садов отображенье. И город на окне, и под столом леса, И в чашке океан. И нету стен постылых. Творящей воли их сложили чудеса, И рай возник на пустыре унылом. Обезножела старая тетя. Лежит в постели девятый день В полусознанье, в полудремоте. Племянники думают: просто лень. А старая тетя у грани сознанья Нашла боковую тропинку одну, Какой не находит племянник, Когда отходит ко сну. Ни сон, ни жизнь, а явь боковая, От жизни и сна в стороне. Туда улетает тетя хромая, Легка, как птица, в своем полусне. Потоки радости бегут, Бегут неведомо откуда И к берегам земным несут Предвестье благостного чуда. Пусть не увижу на земле Его лица, его значенья, Пускай сокроется во мгле, Где зреют дальние свершенья, Но сердце дивные слова Уже прочло в его сияньи, Душа жива, душа жива, И дышит Бог в ее дыханье. 1919 Киев ИЗ ЦИКЛА «ТАТЬЯНЕ ФЕДОРОВНЕ СКРЯБИНОЙ»[85] Твои одежды черные У белого креста. И скорбь твоя покорная, И красота, И синих далей пение, И облако высот — Всё тайну воскресения Уже несет. И сквозь прозрачность зримую, Сквозь дымку красоты Сквозят уже любимые Его черты. Колышется ива на облаке светлом Зелено-серебряным легким листом, С тобою иду я священно-обетным, Безводно-печальным далеким путем. Но там, где колышется белая ива И светлое облако стражем стоит, Душа отдохнет. И опять молчаливо К пустыням Синая свой путь устремит. Июль – август 1919 Киев ИЗ ЦИКЛА «Ю. СКРЯБИНУ»[86] Noi siam vermi nati a farmer l’angelica farfаlla Под коварной этой синей гладью Он хотел вздохнуть в последний раз. И сомкнулись воды синей гладью, И огонь погас. Было так во дни Ерусалима. Так же замер чей-то крестный вздох. Так же Мать звала в рыданье сына: Сын мой, Сын и Бог! Но расторгнув чудом воскресенья Душный плен гробовой пелены, Всем огням вернул Он их горенье, Все огни к Нему вознесены. Тающий дым от кадила В синюю бездну плывет. Веют незримые силы, Духи глубин и высот. Встречею стало прощанье. К смерти душа вознеслась. Ангеле Божий, Юлиане, Моли Бога о нас! Точно ангелы пропели «Со святыми упокой» Над цветочной колыбелью, В этот день сороковой. И звучало это пенье, Как прощальный тихий глас В недостижные селенья Вознесенного от нас. И казалось, отуманен Херувимски чистый лик Скорбью нашего прощанья, Малой верой чад земных. Имя новое приявший В новой тайне, он хотел, Чтоб любовью, смерть поправшей, Мы вошли в его удел. Чтобы наша скорбь омылась Вечной Радости ключом И, омывшись, озарилась, Как зарей, его путем. Июль – Август 1919 Киев «Летят, летят и падают смиренно…» Летят, летят и падают смиренно[87] На листья падшие всё новые листы. В день солнечный кончина их блаженна, И тишины полна, и красоты. Нет с деревом печали расставанья. Не жалко им, что лето их ушло. Полет, покорность, нежное мерцанье, Аминь всему, что в смерть их унесло. 1919 Киев «Не обмолвится прощаньем…» Льву Шестову Не обмолвится прощаньем, Без сигнала отойдет В океан корабль молчанья, Не ускорит ровный ход. В двух пустынях затеряется Между небом и землей, Не вернется, не признается, Что несет он образ твой. [1919] ПАМЯТИ А.Н. СКРЯБИНА[88] Завеса неба голубая, Свиваясь, вихрем унеслась, И бездна мира огневая Открылась для смятенных глаз. Плененье Ветхого Завета, Закон Пространства и Времен Потоком пламени и света Заворожен и отменен. Тысячелетние стенанья И тяжесть Рока поборов, Душа ворвалась в мирозданье, Как пенье звезд, как гимн цветов. И буйной негой отвечая На дерзновеннейший порыв, Душа открыла мировая Тайник сокровищниц своих. Как всё раскрылось, озарилось, Звенит от сердца к сердцу нить. Как всё безумно изменилось. И умереть легко и жить. Полупрозрачных эльфов крылья Порхают в лунной синеве. Смеются радужные сильфы В росинках, спящих на траве. Колышут нежные лианы, Как сон, бездушные мечты, Магнолий рой благоуханный Раскрыл пьянящие цветы. Проснулась фея старой сказки В объятьях белого цветка И понеслась в звенящей пляске, Как сон любви, чиста, легка. Сколько духов налетело Из пучины океана, Из воздушного предела, Непостижных, несказанных. Сколько хохоту над нами, Над убогой теснотою Жизни, полной только снами, Только лживою мечтою О великом, о священном, О едином на потребу, И плетущейся смиренно За вином и коркой хлеба. Но в божественном весельи Духи рвут, как паутину, Наше сонное похмелье, Нашу одурь и кручину И на волю выпускают Радость-пленницу от века, И свободу возвещают Рабьей доле человека. 27 апреля 1920 Ростов Концерт Шауба ЗАГОВОРЫ[89] Змея Змеёвна[90] Ползет неровно С горы на угорье Далеко на взморье. Змея Змеёвна Больным-больна; Болит голова, Болит спина, Все позвоночки: Первый, второй, Пятый, десятый, Девяностый, сотый. С кочки на кочку Ползет неровно Змея Змеёвна, То в круг совьется, То разовьется, На озере Лаче В песок завьется. На озере Лаче Песок горячий. Спят на песочке Все позвоночки, Спят, не болят, Болеть не велят. Лед на лед[91], Гора на гору, Студеное море, Сполох играет, Белухов вызывает. – Идите играть! – У нас плавни болят. – Ничего не болит, Это лед трещит, Это море плещит — Треск, Плеск, И там, И здесь. Деревянный крест Далеко на Пинеге Мреет в степи. Спи. Ковыли-ковылики, Перекати-поле. Конь-колодец. Боли мои, боли, Вас ковыль развеет На четыре ветра, Перекати-поле Унесет на волю Воду пить, Где колодец стоит. Конь воду пьет, Конь копытом бьет. Круп. Ступ. Так. Не так. Еще потерпи. Спи. Крокодилы зубастые[92], Строфокамилы кудластые, Что вы ссоритесь? Что вы сваритесь, Не поделитесь, Не побратаетесь? Вам бы смириться, Песочком укрыться, Поспать, подремать, Первый сон увидать: Зеленые заводи, В них тихие лебеди; Плавают тихохонько, Не стонут, не охают, Глаза закрывают, Первый сон видают. Ой, горячо, ой, колко… Там сковородка, Там иголка. Там клин, Там гвоздок, Тук-тук молоток. По ком бьешь? – Ни по ком. Строим дом — Тихоходам, Тихо-сеям, Тихо-веям, Жить им в прохладе, Жить им в тишинке, В вишневом саде, На пуховой перинке. Тигры полосатые, Звери немилосердные. Мало вам крови, Пейте, ешьте вдоволь: Еще кусок, Еще глоток, Вдоль и поперек. Тяните. Рвите. Сгиньте. Пропадите. Мурава шелковая, Вода ключевая, Трава по три листа. Четвертый лист – счастье, Отгони напасти. На гору горянскую, К Змею Горынычу Дорожка ползет — Шесть оборотов, Один пол-оборот. Змей Горыныч Точил меч всю ночь. Один меч – хворь посечь. Другой меч – с хворью в землю лечь. Третий меч – хворь в земле стеречь, Чтоб не проснулася, Не встрепенулася, Не прикинулась к рабу Божьему (имя), Не прикинулась Во веки веков. Камушек по камушку Разнесем все горы Скопом-собором, Мирским приговором, Несметною ратью, Божьей благодатью. Ушли наши горы Под Холмогоры. Стало гладко, Ровно, сладко На лужайках спать, Где ангелов рать. Боль-боляницу, Железную птицу В сети поймали, Туго связали. Вяжите туже, Пускай не кружит Над нашей крышей, Пускай летает Повыше, Потише. Железо в землю, Сети на колья, Птицы на волю, Боль в подполье, — Наше место свято. Ой, тяжелое нагружение, Ой, долгое напряжение, Три кораблика Самобранные Безымянные: В одном Ломь, В другом Коль, В третьем Боль, Всем болям боль, О семи головах, О семи хвостах, О семи тысячах зубах… На кораблики размещаются, Голосисто совещаются: Нам плыть или не плыть, Или рабой Божией (имя) быть. Тут задули ветры сильные, Взволновалось море синее, Захлестнулись три кораблика: И Ломь, И Комь, И Боль Уже на дне. А раба Божия (имя) В сладком сне. Август 1920 Москва КОЛЫБЕЛЬНАЯ[93] Наташе Спит над озером тростиночка. Спи, усни, моя былиночка, Сладко-горький мой вьюнок, Голубой мой ручеек. Ты по белым-белым камушкам Доплывешь до моря синего. Баю-баюшки, дитя мое, Богоданное, любимое. Я уйду в края безводные, Над волнами над песчаными, Я прольюсь в пески холодные, Буду спать между курганами. За рассветными туманами Золотое море светится. Спи, не плачь, моя желанная, Все пути у Бога встретятся. 1920 Сергиев Посад «Баю, баю, баю, Лисик…» Лису Вишневые ветки Полны белым цветом. От синего неба Синие просветы. Голуби летают С каждым кругом Выше. С каждым кругом Тише. Баю, баю, баю. 23 октября 1920 Сергиев Посад «В осияньи белом инея…» В осияньи белом инея, В бирюзовых небесах Золотая встала скиния В бледно-радужных кругах. Под завесой голубеющей Скрыты Божьи письмена. И в лучах невечереющих Даль безродная ясна. 12 декабря 1920 ИЗ ЦИКЛА «РОЖДЕСТВЕНСКИЕ ПОСВЯЩЕНИЯ»[95] Бердслей, Уайльд и Боделэр В твоем лилово-синем гроте Своих падений и химер Курят куреньем приворотным. Но в пряном воздухе твоем, Как луч лампады золотистый, Уж зреет дума об ином, Священножертвенном и чистом. Mater dolorosa, На твоих глазах Крестной скорби слезы. А в твоих глазах Тайны омовенья Чистою росой, Тайна пробужденья Жизни в мир иной. Я видела крестик твой белый, И абрис головки твоей, И взор твой, и робкий и смелый, В крестовом походе детей. Ты лилии рвал по дороге, Следил за игрой облаков, Но думал, все думал о Боге, И радостно взял тебя Бог. А после родился ты в Риме И жил в нем – художник-поэт. В истории есть твое имя, А в сердце храню я твой след. 1920 Москва К ПОРТРЕТУ НЕИЗВЕСТНОГО[97] Посвящается Л.И. Шестову и М.В. Шику Печальной тайною волнующе согреты Черты двух душ, покинувших меня. Являет лик безвестного портрета, Загадочно в себе соединя Мысль одного, глубинный свет другого — И общего изгнания пути. Глядят глаза и мягко и сурово, В устах застыло горькое «прости». Таит следы недоболевшей боли Мучительно приподнятая бровь. Боренье тяжкое своей и Божьей воли И отягченная изменою любовь. Как любит он со мною долгим взглядом Обмениваться в ночь без отдыха и сна. И до утра исполненную ядом Мы чашу пьем. И нет у чаши дна. 1921 Сергиев Посад СЕСТРЕ А.Г.М.[98] Должна быть шпага, на которой клянутся. Твой озаренный бледный лик, Твой голос, дико вдохновенный, В пожар души моей проник, Как перезвон набата медный. «Должна быть шпага. На клинке Ее начертаны обеты. Не здесь. Не в мире. Вдалеке, В руках у Бога шпага эта». Как белый саван, облекал Тебя наряд твой сумасшедший, И неземным огнем сиял Твой взор, в безумие ушедший… Мой дальний друг, моя сестра, Я эту шпагу отыскала И знаю, как она остра — Острей, чем самой смерти жало. 1921 Сергиев Посад ИЗ ЦИКЛА «ПЕРВОЕ УТРО МИРА»[99] В первое утро мира Слетелись эльфы На крылах стрекозиных На песчаный холмик, Где розовый вереск Кадил ароматами Росного ладана. «Молились вы Богу, Малютки крылатые?» — Спросил их Ангел У райских врат. В первое утро мира Ответили эльфы Строгому Ангелу На призыв к молитве: «Молитва наша — Трепет крыльев И их переливы На утреннем солнце. Причастная чаша — Розовый вереск. И аллиллуйя — Наши поцелуи». В первое утро мира Ева поздно встала. Солнце лучами прямыми Кудри ее расчесало. Пальм голубых опахала Свеяли снов налеты С темных стрельчатых ресниц. Чистого лотоса росы Омыли ей лик и грудь. Слетелись райские птицы И в песнях запели райских О счастии жить в раю. И высоко на древе познания Увидела Ева бездонный, Таинственно-черный, влекущий Загадкою страшной взор. И скучны стали райские песни Еве с тех пор. Это было тоже В первое утро мира. Адам поссорился с Евой. И сидели у дерева Жизни Они, как чужие. И сказала Адаму Ева: «Мне наскучили райские песни И ограда садов Эдемских». И Адам ответил: «Я знаю, Это всё наветы Змея, Я видел сегодня, как взором Ты бесстыдно с ним обменялась». И упрямо склонила Ева Лучезарный лик на колени. И предстали в тот миг перед нею В непонятном, как бред, виденьи — Чернобыльник, колючие травы, И звериные кожи, и кровь, И звезда Люцифера в сияньи и славе, И Крест. И на нем ее Жизнь И Любовь. Серенький зверек В белых пятнах С розовой мордочкой, Зеленоглазый В первое утро мира Дразнил змею. Зеленая змейка в золотых полосках Изумруды глазок В траве серебристой От него скрывала И вдруг поглядела. И красное жало Затрепетало Над бедненьким серым Зверьком. И всё было кончено. Под солнцем первого утра На акации белой росинка Ввысь потянулась паром. – Я умираю, – сказала росинка Гроздьям душистым. И юное дерево в страхе От слова «смерть» встрепенулось, Но солнечный луч погладил С улыбкой кружево листьев И всем сказал в Эдеме: – Вернется дождинкой росинка, И в этом таинство смерти. 3 февраля 1921 Москва «Отчего ты, звездочка моя…» Наташе Отчего ты, звездочка моя[100], На меня глядишь с такой боязнью? Или думаешь, что сердце перед казнью Обвинило в чем-либо тебя? Как лазурь безоблачного неба, Предо мной душа твоя чиста, Если жизнь не может дать мне хлеба, Если чаша дней моих пуста, Не с тобою пред лицом Господним Встану я в день Страшного суда, Да и тот, кто мне для муки дан, Может быть, уже прощен сегодня. [1921] ПАРК В УДИНО[101] А.В. Тарасевич Аллеи лиственниц лимонных, Темно-зеленый бархат пихт. И в розово-янтарных кленах, И в липах ржаво-золотых Прорвались синие просветы В такую глубь, в такую высь, Где все вопросы и ответы В кристалл Безмолвия слились. Но храм, убогий и забвенный, В плакучем золоте берез С такою верой дерзновенной Свой крест в безмолвие вознес. 10–16 сентября 1921 Удино О РОСТОВЕ На решетках балкона Вялых рыб ожерелье. А внизу граммофона Хриплый тон и веселье. Нежных ликов девичьих Молодое томленье И сольфеджий привычных Монотонное пенье. Рой детей сиротливых В тесной клетке двора. Всё так живо, так живо, Точно было вчера. 1921 Москва «На мраморную балюстраду…» Гляжу я так же, как бывало В те обольстительные дни, Когда душа припоминала, Что в мире значили они. И вижу черную гондолу, Мостов венецианских взлет, И голос сладостной виолы Меня томительно зовет. Сквозь шелк дворцовой занавески, Как нож, блистает чей-то взор, А весел радостные всплески Звучат, как поцелуев хор. И знаю, в этом же канале На мягком и тенистом дне Я буду спать с твоим кинжалом В груди, в непробудимом сне. [1921] Сергиев Посад «Боже воинств, великой Твоей благодатью…» Боже воинств, великой Твоей благодатью[103] Ниспошли мне твой панцирь, и щит, и копье. Я одна пред несметною ратью, Полно ужасом сердце мое. Кто щитом моим был, и мечом, и твердыней, С поля битвы ушел и ночует в шатрах, Опои меня, Боже, своею святыней, Да бежит предо мною твой враг! 13 февраля 1922 «Голубая ночь баюкает…» Голубая ночь баюкает В небе сонную звезду. Леший по лесу аукает, Я одна в лесу иду. Я одна, и сердцу радостно, Что одна я в голубом, В неразгаданном и сладостном, В древнем таинстве ночном. Протянула струны тонкие К сердцу, вспыхнувши, звезда, Под кустом блестит, сторонкою Наговорная вода. Не нужны мне заклинания, Никого не позову. В звездной песне и в молчании — Долгий век мой проживу. 6 марта 1922 Сергиев Посад «Не касайся меня, Магдалина…» Не касайся меня, Магдалина, Не влачись у краев моих риз, Женской мукою Божьего Сына На земле удержать не стремись. Я не плотник, не сын Марии, Не учитель, не друг я твой, Позабудь слова земные, Если хочешь идти за мной. И ты – не Вифании дева, Не Лазарь и Марфа – родные твои, Отныне ты сеятель Божьего сева, Апостол Моей Любви. 25 марта 1922 «Там, где нога твоя земли коснется…» П.А. Флоренскому Там, где нога твоя земли коснется, Не оживет сожженная трава, И черный вихрь вослед тебе несется — Так шелестит несмелая молва. Но ты молчишь, склонив ресницы долу, Таинственным величьем обречен, Завившись в быт прогорклый и тяжелый, В нем поглотить пророческий свой сон. Но ветхий бог, как мех, уже раздранный, Вместить не может нового вина, И ты не в нем живешь, пришелец странный, Не там, где дом твой, дети и жена. Тебе знакомо нижних бездн сиянье, Денницы близкой дерзновенный взор, И сладостность свободного познанья, И горького изгнанья приговор. И ничего о них молва не знает, И ничему там не поможет быт, Где Дьявол с Богом в смертный бой вступают И где душа, как два костра, горит. [конец апреля – начало мая 1922] СВЯТОМУ СЕРГИЮ[104] Ты ходил тропинкою лесистою По лощинам тем же и холмам, Где идут стопы мои нечистые Каждый день к мучительным грехам. Светлый нимб, души твоей сияние Я ловлю порой на облаках, И в росистом трав благоухании, И в закатных розах на крестах. Но, смущенный темным отвержением, Вечной болью незаживших ран, Белых риз твоих прикосновения Дух страшится – зван, но не избран. Чудом встречи глубже озаряется Дикий мрак падений и утрат. И твоей святыней не спасается Дух, гееннским пламенем объят. 31 мая 1922 Сергиев Посад ПАМЯТИ ЕЛЕНЫ ГУРО[105] Два озера лесных – глаза, В них – мудрость вещего ребенка. Порой нежданная слеза Сквозь смех, стремительный и звонкий. На тонких пепельных косах Два банта – желтый и вишневый. Неоперенных крыльев взмах В движеньях грации суровой. В певучем бархате речей Органа голос величавый. И вдруг – победный звон мечей, И дальний отзвук битв кровавых. Волшебник снежно-белый кот С янтарным ворожащим оком Тебя – царевну – стережет И там, в краю от нас далеком. С твоей картины нежный зверь, Прозрачно радужный лосенок, Тебе открыл Эдема дверь, Где призрак, ласковый и тонкий, Земного сына твоего Тебя объятьем лунным встретил И дивной музыкой отметил Твоей кончины торжество. 1–13 июня 1922 Сергиев Посад «В твоем пространстве многомерном…» Вл. Андр. Фаворскому В твоем пространстве многомерном[106] Сыскав единый монолит, Движеньем медленным и верным Твоя рука его дробит. И, разделяя, созидает Угрюмых ликов хоровод, Чьей жизни сумрачная тайна Еще в веках разгадки ждет. А здесь, в трехмерной нашей были, Ты ясен, прост, как голубь белый. И скрыты творческие крылья Красноармейскою шинелью. 15–28 июля 1922 ИНОПЛАНЕТНЫМ[107] Они меж нами пребывают И нами видимы порой, И часто даже роль играют В любой профессии земной. Средь них актеры и поэты, Возможен даже большевик, Но в их глазах иного света Всегда заметен жуткий блик. Не в нашем ритме их движенья; Как незнакомые слова, В устах их наши выраженья. Земли касаются едва, Как тень скользящая, их ноги, И им легко переступать Морали скользкие пороги И сразу две игры играть. И, может быть, они крылаты, И в разных могут жить телах. Видали их неоднократно За раз и в двух, и в трех местах. Их часто любят без надежды. Они же любят кровь сердец. Для них измены неизбежны, И быстр, и странен их конец. 3–4 сентября 1922 Сергиев Посад «Как тихо у меня в душе…» Как тихо у меня в душе, Как будто в ней одни могилы, Как будто в них почиют все, Кого любовь усыновила, Кто верой в спутники был дан, Кого надежда увенчала. И боль тиха от старых ран, И тихо самой смерти жало. 3–4 сентября 1922 Сергиев Посад МОЯ КОМНАТА Чайник пунцовый с отбитым носом, На чайнике – с розой медальон. А внутри его – пепел от папиросы, И георгины в тубе жестяном. На стенах картины своего изделья. Пальмы да пальмы. Без берегов Моря, и кое-где пастелью Созвездья с другой планеты цветов. За иконой охапка сухого бурьяна, Одеяло вместо гардин на окне. И самодельный лик Иоанна Над постелью приколот к стене. 10 сентября 1922 Сергиев Посад «А у меня в груди орган…» Л.В. Крестовой-Голубцовой А у меня в груди орган[108]. В носу тончайшие свирели. Усыновил меня диван, И стал он гриппа колыбелью. Что делать? Вместо Турандот Иная мне дана задача. Терпин-гидрат, компресс, и йод, И сода с молоком горячим. Но это – Майи пелена, Терпин-гидрат и сода, И что мрачнеет из окна Ненастная погода. Наш дух живет всегда в дали, Он только собирает, Как дань сужденную земли, Над миром пролетая, Тоску иного бытия, И боль, и отреченье, Неся их в дальние края Для горнего цветенья. 27 сентября 1922 Сергиев Посад «Пойдем, пожимаясь от холода…» Лисику Пойдем, пожимаясь от холода, Замесим топкую грязь, На базаре навозное золото Обойдем, к стене сторонясь. В посконный, гремящий, тележный, Алчбою насыщенный торг Скользнем стезей неизбежной, Как санки бросают с гор. Капусту купим брюхатую, Брюквы (за две – миллион), Потеряем калошу у ската, Расплеснем с молоком бидон. Доплетемся домой, и покажется, Что всё это – сон… 16 октября 1922 Сергиев Посад «Осеребрилась грязь дорожная…» Осеребрилась грязь дорожная. О, слишком нежен первый снег. Обетование он ложное Зимы торжественных утех. Назавтра хлипкая и липкая На этом месте будет грязь, Где он бесстрастною улыбкою Соткал серебряную вязь. Не это горнее касание, Не эта легкость здесь нужна, — Мороза тяжкое кование, Мороза тишь и белизна. 18 октября 1922 Сергиев Посад «Смертельно раненный зверек…» Смертельно раненный зверек В моей груди живет и бьется. Снует и вдоль, и поперек По клетке и на волю рвется. Ему дают еду, питье, Погладят иногда по шерсти, А он скулит все про свое — Что кто-то запер двери смерти. 12 ноября 1922 Сергиев Посад «Она нежна, она добра…» Н. Она нежна, она добра[109], Мне Богом данная сестра. Она, как первый снег, чиста И, как дитя, душой проста. Но стало сердцу страшно с ней, Как в подземелье, полном змей, Как будто мировое зло Ко мне вослед за ней пришло. И стала с ней и я не я, А подколодная змея, С раздавленными позвонками И яд струящими зубами. 10 ноября 1923 «Рабы – как ветхо это слово…» Рабы – как ветхо это слово. Христу рабами нужно ль быть? И не любовью ли сыновней Его мы призваны любить? И говорить, открывши душу, Не рабьим – детским языком: «Прости, приди, склонись, послушай — Как горько жить в дому Твоем». 16 ноября 1923 Сергиев Посад «Безнадежность – высшая надежда…» Безнадежность, – не есть ли высшая надежда? Безнадежность – высшая надежда. Так сказал когда-то мне мой друг. Смутным знаньем это знал и прежде Мой в пустыне искушенный дух. И теперь, избрать себе не смея Из надежд излюбленных людских Ни одной, он жаждет, пламенея, Вод испить из родников живых. 16 ноября 1923 Сергиев Посад «Могла бы тайным заклинаньем…» Брату Николаю Могла бы тайным заклинаньем[110] Твой дух из ночи я воззвать, Но разлюбила я гаданье И разучилась волхвовать. Все нити жизней, что держала Я странной волею судеб, Душа однажды разорвала, Поняв, что путь мой нищ и слеп. И всех, кто мог идти за мною Лишь в слепоту и нищету, Я увела бы за собою. И вновь отвергла я тщету. И лишь молитвенным касаньем, Бесправным, робким, чуть живым, Тебя ищу я там, за гранью, Где образ твой исчез, как дым. 7 февраля 1924 Сергиев Посад «Был вечер, полный чарованья…» Е.Г. Лундбергу Был вечер, полный чарованья[111] Луны, скользившей в облаках. И заколдованным сияньем В пустынных отмели песках Чертили черных сосен тени Крутого берега края, И было всё, как сновиденье: Луна и отмель, ты и я. И говорил ты, что не надо Мне больше в этом мире жить. И умереть была я рада, И обещал ты мне служить От жизни к смерти, мной любимой, Надежным, бережным мостом. . . . . . . . . Но смерть прошла в те годы мимо, И всё живем мы да живем. 10 февраля 1924 Сергиев Посад СЕРГЕЮШКЕ[112] «Ни-ни» – нельзя. «Бо-бо» – больно. «Га-га» – уйти далеко. «Ай-ай» – катастрофа. Поломан якорь, Погасли огни. Но не надо плакать. Ни-ни. Бороться нет силы С всесильной судьбой. Так надо, чтоб было Бо-бо. И роптать не надо, Жизнь недолга. И сердце радо Га-га. Но душа трепещет, Что грех через край, В ней шумит и плещет Ай-ай. 7 марта 1924 Москва «Седой старик и юноша навеки…» Юрию Завадскому Седой старик и юноша навеки[113], И мотылек, и тайный мистагог. Полярный круг и огневые реки, Крылатый, пересечь ты мог. Но близок вход в подземную пещеру. Таков уж путь. Его не избежать. Но где любовь, где жертвенная вера? Без них во тьме дороги не сыскать. Дрожит крыло, привыкшее к полету. Его не нужно. Молот и кирка. Урочная подземная работа Мистериарха ждет и мотылька. 7 апреля 1924 Москва «Не подарю тебе стиха…» Лису И что сейчас я говорю — Совсем, совсем не стих, Стиха тебе не подарю, Как было в днях былых. Но постою, но помолчу С тобой, в твоей стране. Душа с душой, плечо к плечу. И легче станет мне. 17 мая 1924 Долгие Пруды «Из-под шляпы странно высокой…» С.А. Сидорову Из-под шляпы странно высокой[115] Прозрачных очей аметист Глядит на мир издалека, Лучист, и суров, и чист. Непокорный локон черный Иконно тонкой рукой Отводя, с тропинки горной Он смотрит ввысь с тоской. И видит за гранью мира Чертога Отчего свет. И грустит, что для горнего пира У земли одеяния нет. 31 июля 1924 Киев БЕСПЛОДНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ Лик пустынный Иоанна, Крест в его руке худой И громовый к покаянью Зов в пустыне огневой В свете розовой лампады Претворился у меня В знак покоя, и отрады, И уютного огня. Для того ль пророк в пустыне Зной и жажду выносил, Чтоб его иконой ныне Чей-то дом украшен был? 23 ноября 1924 Сергиев Посад «Цикламена бабочки застыли на столе…» А.К. Тарасовой Цикламена бабочки застыли на столе[116]. Под алым одеялом Алла Спит в темно-синей утра мгле. И снятся ей Венеции каналы, И мавр возлюбленный с нахмуренным челом, И роковой платок, и песня Дездемоны. Но в коридоре крик: «Беги за кипятком!» — И ярый топот ног ее из грезы сонной В советскую действительность влекут. И уж обводит ясными очами Она свой тесный каземат-приют: Вот чемоданы, ставшие столами, Вот пол измызганный, вот чайник с кипятком, Тюфяк, под ним два бревнушка хромые. . . . . . . . . Венеция и мавр – всё оказалось сном. Я – Алла Кузьмина. Я дома. Я в России. 12 декабря 1924 Москва ПАМЯТИ РИВЬЕРСКИХ ДНЕЙ[117] А.В. Луначарскому В золоте мимозы нежной Солнце голубой страны. Вздох ласкающий прибрежной Моря теплого волны. Мыс лазурного Антиба, Апельсинные сады, Альп далекие изгибы, Алые гвоздик гряды, Пальмы желтой Бордигеры, Виллефранча глаз – маяк… А в душе одни химеры. Всё не то. И всё не так. 13 марта 1925 Москва СЕСТРЕ[118] Ласточка высоко чертит круги В голубом небесном серебре. Сердце полно памятью о друге, Об ушедшей в горний свет сестре. Не на этом спит она кладбище, Но, быть может, дорогая тень Ласточкою ласковою ищет, Чем меня утешить в этот день. Вот она взвилась, всё выше, выше, И пропала в облачных шатрах. Стала в сердце боль от жизни тише, Свеяла унынья прах. 12 июня 1925 «Звездной музыкой сияет…» Н.Д.Ш. Звездной музыкой сияет[119] Предо мной твое лицо. Не такой ли к нам слетает Божий ангел пред концом, Не такой ли лаской дышит Лучезарный смерти взор? . . . . . . Всё нежней, всё тише, тише За тобой созвездий хор. 13 октября 1925 Сергиев Посад «Слабому, прекрасному, святому…» М.В.Ш. Слабому, прекрасному, святому[120], В небе ангелу, а на земле – рабу, Темную преодолев судьбу, Уходя к простору голубому, Завещаю помнить обо мне Только час прощенья и прощания В изумрудной сени Феофании. Остальное было всё – во сне. 13 октября 1925 Сергиев Посад «Смущает бес…» Сергеюшке Смущает бес[121] То гневом, то гордыней, То жаждою чудес, То вереницей длинной Воспоминаний, мрачных и больных. Куда спастись от них? . . . . . . Вдруг свежий, как апрель, Серебряный за дверью голосок, И нежен, как свирель, И трепетно высок — «Михайлович» пришел, Трехлетний мой сосед, И тут же речь повел, Еще не сняв берет, О том, что за холмом Он видел водопады, Что он преодолел Великие преграды: Ручей и грязь, Рогатого козла, Высокий перелаз… И Луша с ним была: Вдвоем чрез водопад Они перемахнули, Не замочивши ног!.. . . . . . . Сидит Сергей на стуле, Как Олимпийский бог, И жизни юной нимб Над бронзою волос Сияньем золотым Мне строит к Жизни мост. И от напева райского свирели Все искушенья бесов отлетели. 13 октября 1925 Сергиев Посад «В горниле тяжких испытаний…» Шуре Залесской Такова жизнь, таковы ступени ее восхождения. В горниле тяжких испытаний[122], Когда в застенке мы живем, И день, и ночь в огне страданья, И уж конца ему не ждем, Куется золото святое Во тьме сердечных рудников, И раздробляется судьбою Над сердцем каменный покров. И станет ясно и безбольно Оно во тьме земной гореть, Когда великой муки дольней Сумеет таинство стерпеть. 22 февраля 1926 ЗАКЛИНАНИЕ Дрова переложены в клетку, Их строгого лада не тронь. Подложим сосновую ветку, Работай, работай, огонь. И вправо и влево кидайся, Взлетай, расстилайся, расти, Гори, моя жизнь, разгорайся И в пламень меня обрати. 11 марта 1926 «Задрожала тень узорная…» С. Есенину Задрожала тень узорная Над водой склоненных ив. Всколыхнулась гладь озерная, Свод небесный раздробив. Подожди одно мгновение — Нерушим небесный свод: Это зыблет отражения Над водою ветров лёт. 1 апреля 1926 Москва ЛИЛИНА КОМНАТА[123] Длинноногим птицам В редких кустах Свобода не снится, Обуял их страх. Рыже-бурые дали, Коричневый лог… Ах, удел твой печален, Журавль, и убог. Никуда из плисовой Рамки панно Тебя не выплеснет Жизни вино. Статуэтка. Мальчик крaдет Виноград. Ну, конечно, винограду Всякий рад. Но торговка не дозволит Красть ее добро: Поплатился мальчик больно Встрепанным вихром. Мать с Младенцем Боттичелли, Четки белые из Рима, — Все над кружевом постели Уцелело нерушимо. Только розовое тело, Кос ореховых каскад Спать далеко улетели В Ленинград. Стройный образ миссис Сидонс Зеркало хранит. Но пред ним в углу твоем Сергиевец спит. 2 апреля 1926 Москва «Отчего китайские птицы…» Е.С. Готовцевой Отчего китайские птицы[124] У тебя живут по стенам? Что в цветистом их облике снится Твоим золотистым глазам? Экзотичное их оперение, В мелких холмиках радужный край, Мелкоцветное веток цветение — Весь китайский игрушечный рай — Что тебе до него, погруженной В тот глубокий, трагический мир, Где улыбка царит Джиоконды, Где судьбу вопрошает Шекспир? Впрочем – думать об этом не надо. И сквозь птичек китайских твоих Мне видна золотая лампада В самоцветных камнях дорогих. 6 июня 1926 Москва «Как лебедя пустынный крик…» С.А. Сидорову Как лебедя пустынный крик[125], Твой голос в ночь мою проник, И, в тихий мой упав затон, Услышан был и понят он… И зазвенели камыши В ночной тиши моей души, И в черном зеркале воды Отзывно дрогнул лик звезды, Светила дальних тех миров, Откуда лебедь шлет мне зов. 5 декабря 1926, ночь Москва «Порог священный Магомета…» А.В. Коваленскому В кристалле радостном сегодня Стоцветной радугой горят, И солнцем творческой свободы Твой глетчерный лучится взгляд. Что он провидит в отдаленьи Тебе отсчитанных годов? Земной ли славы сновиденья Или путей надзвездных зов? Почтим напутственным приветом Того, чей путь пролег меж нас, Ребенка, мага и поэта: «Попутных ветров! Многи лета! Созвездий светлых! В добрый час!» 8 декабря 1927 Москва ПАМЯТИ ФЕДОРА СОЛОГУБА[127] Светило бледно-золотое Мерцает мертвенно во мгле Над леса угольной чертою, И снится мне земля Ойле. Твоя земля, изгнанник мира, Печальных Навьих чар поэт, Чья заколдованная лира Меня будила с ранних лет, Сквозь увядание и тленье, И злых страстей бесовский пир, Чаруя сладостным виденьем Земли Ойле, звезды Маир. 29 декабря 1927 Хотьково-Софрино В ОПУСТЕЛОЙ ДЕТСКОЙ[128] Сергеюшке Грустно мячик одинокий Дремлет на полу. Мальчик, мальчик мой далекий, Где ты, мой шалун? Вот вагоны из катушек, Поезд, паровоз, Сколько сломанных игрушек! Ах, не надо слез. Тут безногая лошадка, Там бесхвостый кот. Клочья порванной тетрадки, Сказок переплет. Сиротливо книжный шкафчик Жмется в уголок, Как и я, родной мой мальчик, Пуст и одинок. 7 августа 1928 Сергиев Посад «В черном платке, с ногой забинтованной…» В черном платке, с ногой забинтованной[129], В теплых калошах по саду бреду. Свет голубой, мне давно обетованный, Горняя свежесть и ясность в саду. Недуги рушат приют мой ветшающий, Рухнет, быть может, назавтра мой дом. Кружится голубь в лазури сияющей, На землю падает лист за листом. 28 сентября 1928 Сергиев Посад «Желтый лист на тонкой ветке…» Желтый лист на тонкой ветке — Золотая колыбель, В ней ребенок огнецветный, Чье прозвание – Капель. Покачается малютка В колыбели золотой От рождения минутку И смешается с землей. 8 ноября 1928 Сергиев Посад «Строгий и печальный взгляд…» Валерии З<атеплинской> Строгий и печальный взгляд[130] По-советски стриженой мадонны Затаил привычной скорби яд. Меч не вынут из груди пронзенной. Точно страшно вынуть этот меч. Точно скучно, если боль уйдет. И решило сердце – боль сберечь Оттого, что радости не ждет. А вдали, в нагорной вышине, Уж в цвету оливы и платаны. Вести шлют в долины о весне, Полные надежны несказанной. 10 ноября 1928 «Когда схватит горло клещами…» Когда схватит горло клещами И стиснет клещи палач, Не рвись у него под руками, Не моли о пощаде, не плачь. Затворись в голубую келью, Куда ему входа нет, И боль раскаленная тела Претворится в прохладу и свет. 13 ноября 1928 «Ужасное слово “массы”…» Когда завершилась тайна И в косном мире возник Сорвавший покровы Майи, Носящий имя Лик. 13 ноября 1928 «Бессонной долгой ночью…» Бессонной долгой ночью, Когда слушаешь так напряженно Докучные совести мысли И стоны в глухих подземельях Своих, заточенных в темницу Великих возможностей жизни. Бессонной долгой ночью, Вздыхая в тоске и томленьи, Хотело бы сердце покинуть Навеки привычные стены, И тех, кем оно любимо, И всё, что здесь полюбило. Сума и посох дорожный. Пустыня. Молчание. Звезды. Возврат к чистоте первозданной Очам, в темноте открытым, Предносится в смутном мечтаньи. И рядом нежданно другое Теснится в пределе сознанья Прибоем властным и грозным: Застенки. Замученных жизней Глухие призывные вопли, Во тьме затаенное горе И слезы тоски безысходной. Утраты, отчаянье, гибель — По струнам натянуты туго. От жизней, сокрытых во мраке, От ближних, и близких, и дальних, От всех, кто живет на земле. . . . . . . . О нет, не звездaм, не пустыне, Не снам красоты первозданной — Придется мне душу отныне Отдать мировому страданью. 17 ноября 1928 «По привычке протянула руку…» По привычке протянула руку. Вот она – знакомая тетрадь… Но в душе такая лень и скука, Что не знаю, как, с чего начать. Скука, лень, еще куда ни шло бы, Но под ними смутно вижу я Душные подпольные трущобы, Где живет тоска небытия. «Нет» всему, что имя жизни носит. «Да» – безликой, безымянной тьме. И скелет безглазый и курносый — Бес унынья – кроется во мне. 23 ноября 1928 ИЗ ЦИКЛА «МАТЕРИ» Кружечка. Сода. Рука терпеливая[132] Долго искала ее поутру. Сердце сжималось любовью тоскливою: «Что как без дочери к ночи умру?» «Голос недобрый. Больная. Сердитая. Знаю, что в тягость ей это житье. Женская доля ее непокрытая. Господи, призри на немощь ее». Синий кувшинчик. Купелью последнею Был он для слепеньких ветхих очей. Тут же подсвечника башенка медная, Бабушкин дар для карсельских свечей. Тикает маятник-страж над могилою, Счетчик ночей одиноких и дней. . . . . . . . . Жить и при жизни тебя приучила я Молча, как в царстве теней. [январь 1929] Ой, матушка, солнце садится. Родимая, ночка идет. До утра душа истомится, Как птаха в морской перелет. Завидят касатки в тумане Поутру Кощеев дворец На острове там, на Буяне, Где встал над тобой голубец. Ой, дайте, касатки, мне крылья В Кощеево царство слетать. Там в клети подземной забили Гвоздями родимую мать. 28 января 1929 Сергиев Посад Разломать бы Кощееву горницу, Раскатать бы ее по доскам. Там родимую нашу затворницу Он связал по ногам и рукам. Вереи оборвать бы железные, Разметать бы покров земляной. Встань, родимая, встань, болезная, Сядь на солнышке рядом со мной. Ты ломай – не ломай ее горницу, Стой над нею хоть тысячу лет — Не промолвит она, не ворохнется, Не проглянет на белый свет. 29 января 1929 Сергиев Посад Под навесом хмурой хвои Спит угрюмый лес. Давит крышкой гробовою Низкий свод небес. Разлилась тоска глухая В мокнущих полях. Неуютно отдыхает Здесь твой бедный прах. Не поможет больше печка, Треск сосновых дров И скупой любви словечко Меж недобрых слов. 12 апреля 1930 Сергиево Ты ко мне приходила, родимая, В неразгаданном сне. Вся в слезах, твое имя твердила я, Вся в слезах, улыбалась ты мне. И к груди твоей тесно прижалась я, Как в младенчества дни. Ты шепнула: больное, усталое Мое дитятко, с миром усни. День прошел, но живого свидания Не отвеялся след. И острее печаль привыкания, Что под солнцем тебя уже нет. 25 октября 1931 Москва ЗВЕЗДНОМУ ДРУГУ[133] Ненастные упали тени. Но я тебя люблю И звездный облик твой забвенью Не уступлю. Несвязанной и разной жизнью Отныне будем жить. Но с голубой твоей отчизной Не рву я нить. И будут суждены нам встречи В коротких вещих снах, Слиянья вечного предтечи В других мирах. 30 июня 1929 «Рыбак Андрей сказал сурово…» Рыбак Андрей сказал сурово:[134] «И вам работать час пришел», Когда помчался дачник снова Играть в любимый волей-бол. Отцы семейств, матроны-дамы, Подростки, барышни в цвету С остервенением упрямо Мяч отбивают на лету. Рыбак Андрей на поздний ужин С недобрым поглядом идет. Бурчит: «Панам, ма-будь, байдуже, Какая хмара повстает. Опять припасы дорожают, Ни хлеба нету им, ни дров, Они ж играют да играют, Пока не скосят им голов». 28 июля 1929 Посадки «В комарином звоне гулком…» Дане Андрееву Сон отраден и прекрасен. Будет чудный five o’clock. Пробуждение ужасно — Пусты стол и кошелек. Нет торговки, нет и булки, Пышет зноем печки жар. И гудит победно-гулко На носу его комар. 8 августа 1929 Посадки «Уж провела Кассиопея…» Уже звезда Альдебарана Алмазом встала голубым Из предрассветного тумана, А мы с тобою всё не спим. Живую нить беседы нашей, Забыв о времени, прядем И встречи нам сужденной чашу С доверчивым вниманьем пьем. Так мать святого Августина На эти звездные края С тревогою за душу сына Глядела, как сегодня я. 17 августа 1929, 3 ч. утра Посадки КИЕВУ[137] Прощай, красавец безобразный, В грязи, в отребьях и в пыли, И в смраде душного Евбаза, Где наши встречи протекли. Твое чесночное дыханье, Твой липкий пот, твой дикий зной, Речей гортанных колготанье Толпы, с младенчества родной, Легко простить мне за волшебный Монастырей старинных блеск На сини италийской неба, За вольных волн Днепровских плеск, За радужный в пыли базаров Гвоздик и роз твоих узор, За ночи звездной лучезарность И за любовь моих сестер. 27 августа 1929 Брянск-Москва «Душа полна рыданий затаенных…» Е.Г. Л<ундбер>гу Душа полна рыданий затаенных[138]. О чем они – сумею ли сказать? Так в юности бывает у влюбленных, Так в старости, быть может, плачет мать, Когда навек утраченного сына В предсмертный час увидит пред собой, Так бьется сердце путника в пустыне, Вдали узревшего оазис голубой. Со дна морей волна воспоминаний Нахлынула гребнём жемчужно-серых вод, И кажется, вот-вот Плотину зыбких граней Минувшее прорвет. 13 октября 1929 Москва «Говорит мне тетка Пелагея…» Говорит мне тетка Пелагея:[139] Вам у нас неплохо помирать: Обрядить как следует сумеем, Даром будут петь и отпевать. В чистой горнице под образа положим, Матушка приедет с Псалтырем, Будут плакать Маша и Сережа, Попадья придет со всем домком. Всё по чину православно справим, До околицы проводим на плечах, Напечем потом блинов на славу И помянем в вежливых речах. На песках могилу вмиг вскопают. Дешево могильщики возьмут. А потом, когда земля оттает, Может, крест поставит кто-нибудь. 26 декабря 1929 Томилино «Предел сужденных испытаний…» Предел сужденных испытаний От сердца смертного сокрыт. Готовься к новому страданью, Лишь только старое сгорит. Зато в твоей свободной власти Отныне царственно приять Удел страдания как счастья И посвященья благодать. 30 декабря 1929 ДЕТСКОЕ Жемчугами и алмазами Дед-Мороз окно покрыл И серебряными сказами Сердце мне заворожил. За окном село убогое, Но его не видно мне. Жизнь алмазною дорогою Мне сверкнула на окне. Вот и сани. И бубенчики Переливы завели — Это вы, мои младенчики, В гости к бабушке пришли. 14 января 1930 «Нет на земле прозрачнее эфира…» Посв. памяти С.П. М<ансуро>ва Нет на земле прозрачнее эфира[140], Чем голубое небо Вереи. Из глубины хрустального потира Впиваю горнего причастия струи. И в каждой блестке утреннего света На серебре обтаявших снегов Сияют мне бессмертия обеты И смерти зов. 19 марта 1930 Верея «Взамен погибших упований…» Нат. Дм. Шаховской-Шик Взамен погибших упований, Взамен невоплотимых снов Уже спустило к нам молчанье Свой исцеляющий покров. В безмолвье искреннем и дружном С тобой мне путь свершать легко И хорошо, что слов не нужно И что идти недалеко. 14 мая 1930 Томилино «Бродит бездомный котенок…» Бродит бездомный котенок, Куда ни приткнется – бьют, Бестолковым мяуканьем тонким Призывает тепло и уют. Но в обширном кругу мирозданья (Не постигнуть мне – отчего) Ни убежища, ни питания Не хватило на долю его. 17 мая 1930 Томилино «О, друг мой, у меня ослепшие глаза…» Л.В. П<олян>ской О, друг мой, у меня ослепшие глаза[141] И пеленой завешен чуткий слух, И нем язык, и нечем рассказать, Как оскудел мой дух. И если у души в ослепнувших глазах Блеснет тебе нежданной искрой свет, Знай, это жгучая трепещет в них слеза О том, что света нет. 10 июня 1930 Погост «Сухостоя, бурелома…» Буреломы, сухостои Пеплом падших сил своих Божьей мудростью святою Станут пищей трав живых. О, ничто, никто не сгинет, И сухое былие, Проведя сквозь пламень, примет Бог во царствие свое. 17 июня 1930 Погост «Что мне шепчет шум протяжный…» Что мне шепчет шум протяжный Вещих сосен, как узнать? Аромат березы влажной Как словами рассказать? Не войти дневным сознаньем В этот вещий древний шум. Песен леса и сказаний Не вместит наш тесный ум. Но во мне поет единый Здешней твари общий звук, Сливший с грустью соловьиной Хлопотливый дятла стук, Стрекозиных крыл дрожанье, Иволги счастливый зов, Трав засохших колыханье, Робкий рост живых ростков. 17 июня 1930 Погост «Не схожу ли я с ума?..» Не схожу ли я с ума? Дальше некуда идти… О, зеленая тюрьма, О, замкнутые пути… Тот же странный лесовик К тем же пням привел меня И корягою приник У березового пня. И русалки хохот злой. За туманами реки Над болотистой землей Зеленеют огоньки И порхают, и блестят, Душу в топь свою маня. Вспыхнул искрой чей-то взгляд. Чур меня! 17 июня 1930 Погост «Тучи синими горами…» Тучи синими горами Стали по краям. Ветер сизыми волнами Ходит по хлебам. Ходит-бродит, свищет-ищет Счастья своего. Потеряв свое жилище, Не найдет его. 1930 Погост РАЗЛЮБЛЕННОМУ ДРУГУ[143] Не гляди на меня так печально, Разлюбивший, разлюбленный друг. Исцеляет костер погребальный Неисцельный измены недуг. Что-то бросили, что-то разбили, Что-то не было силы поднять. Но довольно бесплодных усилий. Улетевшего сна не поймать. 11 августа 1930 Томилино «Ирис мой лиловоглазый…» Е.Н.Б. Вглубь моей подземной крипты Ты приносишь мне отсвет Древней мудрости Египта И грядущих зорь привет. 28 августа 1930 Томилино ПАМЯТИ С.С. ЦЯВЛОВСКОЙ[145] Упал на сердце молот. И разбилось, Хрустальное, под молотом судьбы. Но тела жизнь неумолимо длилась, Как будто рок скосить ее забыл. Всё в мире стало тяжким сновиденьем, И лишь осколки острые в груди Не уставали каждое мгновенье Живую боль утраты бередить. В преодоленье пытки молчаливо Безлико дни и годы протекли И тенью ужаса и боли терпеливой В глуби зрачков недвижимо легли. Но пробил час пощады и свободы, Открылась узнику измученному дверь. За ней не будет больше мук бесплодных, Ни снов обманных, ни потерь. 30 августа 1930 Москва. Почтамт СЕРГЕЮШКЕ (письмо)[146] Помнишь глинистую гору, К Ганину крутой подъем, На лесистые просторы Вид с пригорка за углом? Дуб в осеннем одеянье, Медь и золото листвы. Уток шумное плесканье Меж стеблей речной травы, Там, где Корбух вод убогих Тину черную несет. За железною дорогой С огурцами огород. Помнишь старицу слепую, В дверь ее твой громкий стук, И конфету зачастую Из ее дрожащих рук. Вспомни Лавру, вспомни фрески, Сергиево житие. И росы алмазной блески, Что служили нам питьем. На Козихе утром летним В час прогулочных забав Вспомни солнце, вспомни ветер, Вспомни старую Баб-Вафф. 14 сентября 1930 Сергиев Посад «Стой в своем стойле…» Крякнет на бойне Олух дубовый, Выйдешь из стойла, Сбросив оковы. 15 октября 1930 Москва «Рябит, рябит, и, как стекло, дробится…» Рябит, рябит, и, как стекло, дробится В поганой луже здесь и там, И вдруг алмазным диском отразится И побежит, сверкая, по струям. И как тогда не видно черной грязи, Ни мелкости убогой мутных вод, А только золото, и жемчуг, и алмазы, И голубой небесный свод. 20 октября 1930 Москва «Прилетели новые птицы…» Прилетели новые птицы И запели новые песни. Старой птице в их ряд тесниться, Песни их распевать неуместно. Но в глубинах темного леса, Если больно и плохо спится, Допевает в глуши безвестной Свои песни старая птица. 8 ноября 1930 Москва «Ноябрьское небо хмурится…» Ноябрьское небо хмурится. Нескончаемый серый поток Намокших людей на улице Течет, куда гонит рок. Звонки дребезжат трамвайные, Как безумный, автобус ревет, В лихорадке отчаянья Ускоряя времени ход. Оголтело за пищей мечется По рынкам голодный люд. Неувязка, распад, нелепица… И это жизнью зовут. 10 ноября 1930 Москва «Филодендрон спутанные листья…» Филодендрон спутанные листья Точно в смертной муке разметал По окну. Завешан мутью мглистой Тусклый наш квартал. Осень. Город. Роковые звенья Перепутанных людских судеб. Вой желаний. Тяжкие лишенья. Бой за кров и хлеб. Поздний вечер. Было бы уютно В мягком кресле под большим цветком. Но нельзя забыть и на минутку Всё, что за окном. 13 ноября 1930 Москва «Жалобно струны звенят…» Жалобно струны звенят В прошлое канувших дней. Смотрит в окно мое сад, Полон оживших теней. Так же на синих снегах Утра забрезжил восход В час, когда смерть на часах Стала у наших ворот. Слезы, и думы, и сны Те же, что были тогда. Смертной тревоги полны, Словно в преддверьи суда. 29 ноября 1930 Сергиев Посад ИЗ РУКОПИСНЫХ КНИГ (1915–1931) ИЗ КНИГИ «БРАТЕЦ ИВАНУШКА»[148] Унеси меня на волке сером, Унеси меня, Иванушка, домой, В наше царство, за леса и горы, Далеко от жизни – ведьмы злой. Во дворце твоем, в моей светлице, Как на небе, солнце и луна. Не смолкают песни райской птицы, Днем и ночью музыка слышна. 1915 Москва В полночь глухую меня ты покинул, Братец Иванушка, в чаще лесной. Братец Иванушка, в царстве змеином Змей-семиглав обручился со мной. Страшно мне жить под владычеством змея. Давит кольцо его ласк мою грудь. Злое дыхание пламенем веет. Красные жала лицо мое жгут. Неба не видно в подземной пещере. Камни, песок без воды… Воют вокруг невидимые звери, Ветер завеял дороги следы. Братец Иванушка, братец мой милый, Поздно следов и дороги искать. Сердце уснуло и всё позабыло, Любо ему под землей остывать. [1920] Далеко, далеко, за алмазной горой В терему у зари, под вечерней звездой Спит Иванушка, чарами злыми пленен, И в хрустальном гробу видит горестный сон, Что в Кащеевом царстве одна я бреду И дороги-пути из него не найду, Что во тьме меня злой чародей сторожит, И коса его злобно о камень шуршит, И слетают о полночь ко мне упыри И сосут мое сердце, и кровью зари Обагряется в небе хрустальный чертог, Где Иванушка в горестном сне изнемог. [1921] Братец Иванушка, сегодня приснился Мне страшный кто-то с волчьей головой. Крепко зубами мне в сердце он впился И пропал в гущине лесной. Как тень, по орешнику я бродила И зачем-то орехи брала, А в груди у меня уж не сердце было, Раскаленный горн добела. Вышла на поляну, вижу две осины — На каждом листке огонь и кровь… Смеется старый лесовик под ними: «Вот она, ваша человечья любовь». [1921] М.В.Ш. – Здравствуй, Иванушка, братец родимый, Что же ты мимо сестрицы идешь? Отчего на бровях твоих иней, На ресницах белые слезы? Разве и ты в плену у Мороза В серебряном царстве живешь? – Что говоришь ты, Аленушка, В толк не умею я взять. Правда, зима студеная, Да я начал дрова припасать. – Не позволит Морозко, Иванушка, Топить в ледяном лесу… – Проживешь без огня, Аленушка, Я шубку тебе принесу. – Не носи мне шубу, Иванушка, Сомнется убор парчевой… – Ну, прощай, я застыл, Аленушка, Говоривши с тобой. И пора мне, сестрица милая, На деревню к жене молодой. 24 ноября 1921 Сергиев Посад Ожерелье из слез моих жемчужинок Понапрасну, Иванушка, тебе я дала. Ты все растерял их, как шел за валежником, Целый день я искала их – не нашла. Не знаю, дождусь ли зари вечерней. Устала я слезы мои искать. Желтой купаве, полыни серебряной Скажи, чтоб вышли меня встречать. Чует сердце – у них ожерелье, Надену его и усну под сосной. Не буди меня, тише иди, Иванушка, Как будешь валежник нести домой. 21 марта 1922 Как вспомнишь, что я медведя боялась[149] И в лес не хотела идти одна, — А теперь, как жить в лесу осталась, Не страшен мне и сам Сатана. Как ухают здесь, как лотошaтся o полночь нежити в нашем бору. Ты и часу не мог бы тут, братец, остаться, Где на житье оставил сестру. А мои все страхи в один снизались С тех пор, как меня ты сюда привел, Что мы оба с тобою без Бога остались, Что не этой дорогою Бог нас вел. Мы спали вместе в моей колыбели, А неравны доли – моя и твоя. Чу, петухи на деревне запели. Уснула нечисть. Усну и я. 21 марта 1922 ИЗ КНИГИ «ВО ДНИ ВОЙНЫ» Будет ли рождать еще земля, Напоятся ли смолой душистой хвои, Ярой озимью оденутся ль поля, Иль отныне будет всё иное? Где шумел дремучий древний бор, Где курились травы луговые, Встретит одичалый взор Только прах и кости гробовые. Ангел смерти огненным мечом, Как солому, тварь пожжет живую И разрушит каменным дождем Вавилона башню вековую. Да святится всё, что ни придет, Да исполнится святая чаша гнева. И тогда на камне зацветет Искупленной жизни древо. 1919 Киев Морозные дали сияют. В степях необъятная тишь. Кто любит тебя, угадает, О чем ты, Россия, молчишь. В серебряно-алом тумане, Вонзаясь в безумный простор, О славе и смерти курганы Поют с незапамятных пор. Я верю, ты станешь высокой, И крепкой, как синяя твердь, И ясной, как солнце Востока, Пройдя через славную смерть. 1919 Новочеркасск Под хмурым низким небом На обтаявшем желтом снегу Алеет пятнами кровь Вновь и вновь Убиенного Каином Авеля. Не спешите, хозяйки, за хлебом. Мы все перед этою кровью в долгу, Мы все убиваем Авеля. Упадем в слезах покаяния, Упадем на церковные плиты. Горe подымем сердца. Духа Святого дыхание, Господи, нам ниспошли Ты, Не покинь во тьме до конца. Ударило в стену соборную, Раскатилось по куполу грохотом, Заглушило молитвы глас. Преклоним главу покорную Воле Господней без ропота В смертный час. В газетах уже писали: «Восстановилась нормальная жизнь». Трамвай побежал, Хвосты у пустых магазинов стали, Колокольные звоны кой-где раздались, Кто-то хлеб раздобыл – сто рублей каравай. Боязливые бледные люди, Сторонясь виновато Перед каждым солдатом, Понесли на бечевке Лещей, судаков. Пронесла что-то баба В железной посуде, Пробежали с награбленной ношей Ребята, Кто-то розлил На скользком углу молоко. Змеей свилась телеграфная проволока У корней телеграфных столбов. Наглухо почта забита. Не придет ни вести, ни отклика От милых, кто ждет наших слов Сердцем, тоскою повитым. Черными пастями окна Глядят из домов обугленных. Под ногами хрустит стекло. «До пекарни Ермоловой далеко ли? — Лотошит старуха испуганная. — Дойду ли, пока светло?» – Дойдешь и вернешься, старая, Что докучаешь с расспросами? Здесь косится жизнь в цвету Под братними под ударами, Как трава в сенокосе под косами, На Батайском мосту. «Инжир, кишмиш, товарищи, Инжир, кишмиш, орех!» — Вопит армянин седовласый. «Вчера все до нитки обшарили!» «До смерти детей напугали всех!» — Шепчут кумы друг другу с опаскою. – Чего искали? – Оружия. – А взяли? – Шубку, белье, Приданое Тани. Грехи! – Ну что же? – бывает похуже — А Тане сказали: пусть забудет о муже — Такое уж девичье горе ее — Перебиты все женихи. Вот тут алчба разгоралась, Жадностью волчьей святились очи, Кидались руки на падаль добра, Что неправдою старой скоплялось, Под кровом расхищено ночи Неправдою новой. Чистоту души моего народа, Его младенчески ясный взор, Господи, возврати. Темную зверя природу, Низких падений позор Прости, отпусти. Входит. Лицо молодое, Васильки полевые – пригожие глаза. А взгляд воровской, по углам. «Ох, замышляешь ты нехорошее, Внучек, опомнись, нельзя!» Бросился к шкафным дверям. То-то стыдобушка! Стало тошнехонько… «Всё, – говорю я, – бери, уходи, Верила в честь я солдатскую…» Тут он потупился, вышел. «Дверь, – говорит, – запирай и гляди, Если стучит к тебе шапка казацкая, Не отпирай!» Облилась я слезой. Вот до чего по грехам дожила я. Русский казак для меня – басурман. Только смотрю я, солдатик-то мой С хлебом вернулся, краюха большая, «Бабушка, хлеб командиром нам дан, Кушай во здравье, родная…» В череду умерла старушка. Простояла всю ночь в череду, Не дождалась хлеба и села. На рассвете грянула пушка. Разбежались все, а она – на льду, Как живая до полдня сидела. Кто это, мама, страшный, Ухает ночью на нас, Воет, шипит и ревет? – Спи, это дедушка кашляет, Вьюга в трубу забралась, Это Кощей под горою грызет Детям орешки каленые В ночи бессонные. Страшные сны нынче снятся Старым и малым. «Венчание. Церковь в свечах и цветах…» А как только начнут венчаться, Зачинается чин отпевания: Женихи и невесты в гробах. Говорят, воронье налетело Несметной тучей на наши поля, Не разлетается… Говорят, как мак закраснелась, Не принимает крови земля Там, где с братом брат сражается. В кавалерии красной Данила. В кавалерии белой Иван. Брат на брата с полками идет. Бились шашками, лица друг другу рубили… Обнялись и свалились ничком на курган… Кто тут Каин, кто Авель — Господь разберет… Схоронили их рядом в могиле одной, Усмирила ты, Смерть, их своей тишиной. 1919 Ростов ИЗ КНИГИ «ОРИОН»[151] Я сестра, сестра твоя, любимый, Если ты забыть иное мог. Но у Бога много значит имя, Цел над жизнью брачный наш чертог. Путь к нему отныне заповедный, Там на страже ангел Азраил Высоко подъял свой меч победный И врата живому заградил. Но я знаю тайную дорогу, Но я помню к вечному мосты И несу туда по воле Бога На земле ненужные цветы. [1918] Киев Я за тебя на страже полуночной, Мой нежный друг, мой рыцарь, постою. И если враг ударит в час урочный, Мне сладко жизнь за жизнь отдать твою. А ты усни, и пусть тебе приснится В коротком сне меж грозных двух боев Не острый свет, что в грудь мою струится, С морозных звезд могучей смерти зов, Но летний день, врата земного рая, Уют и мир любимого гнезда. И пусть не я, пусть женщина другая В коротком сне с тобой войдет туда. [1918] Киев И всё под теми же звездами, И в ту же ночь, и в том же сне Идешь неверными шагами Ты к ней, как шел сейчас ко мне. И те же будут там признанья Любви, пролившейся за край, Улыбки, вздохи, и лобзанья, Земных объятий бедный рай. Но мне остались эти руки, И эти очи, и уста В тенях могильных крестной муки Невоскрешенного Христа. 1918 Киев Мы пришли, но тяжкие засовы Охраняют крепко церковь нашу. О, когда же храм нам будет кровом И к причастной подойдем мы чаше? Черный ворон, сидя на решетке, Смотрит вещим и печальным взором. Перед нами путь лежит короткий, Позовут на суд нас скоро, скоро. Воет ветер, свищет по оврагам, По бескрайним выжженным степям. Плачет сердце, трепетно и наго, И молчит, молчит закрытый храм. [1920] Душа признала власть Твою, Отсвет былой великой власти, Но животворную струю Вкушает с горьким безучастьем Затем, что некого поить Ей освященным даром этим. Наш Третий умер или спит, Он не жилец на белом свете. Так холодна и так бледна Ночь за окошком неживая. И, как над кладбищем, луна Ворожит, мертвых вызывая. [1920] От очей твоих и от речей Тишина мне слышится такая, Как молчанье звездное ночей Над четою, изгнанной из Рая. Ева так глядела в небеса, Приподнявшись в зарослях из терна, Как сегодня я в твои глаза — Безнадежно, горько и упорно. [1920] Открой смеженные ресницы, Побудь на миг со мной. Тебе так сладко, крепко спится В полдневный зной. Вокруг цветут и зреют злаки, И даль небес светла. Но я пришла с тобой поплакать О том, что жизнь ушла, Что облака, и тень, и птицы, И тот, и этот свет — Тебе и мне всё только снится, А жизни нет. 11 ноября 1921 Сергиев Посад О, давно за тебя не творю я молитвы. Немо сердце, молчат и уста. Но за воинов, павших в проигранной битве, Я молюсь иногда. С напряженным участьем в сердцах их читаю Горечь поздно опознанной тщетности битв И горячие псалмы над ними слагаю Покаянных молитв. 15 марта 1923 Сергиев Посад И души зреющие наши Навстречу радужным лучам Согласно поднялись, как чаши, И мы вошли в надзвездный храм. Но в литургийные те миги Душа сумела ль угадать Небес таинственные сдвиги И посвящение принять, Иль прозвучал в путях вселенной Небес таинственный призыв Невоплотимо и забвенно, Земли и звезд не утолив. [1920-е] ИЗ КНИГИ «ОСТРОВ ИЗГНАНИЯ» Как в сердце иногда, бесплодном и сухом, Видение царит возлюбленного лика, Так вознеслась над мертвенным песком Здесь, на холме, душистая гвоздика. И тем прелестней белые цветы, Тем упоительней их сон благоуханный, Что места нет для красоты В пустыне этой безымянной. 1917 Злодиевка Тропинка дальняя, прикрытая Полузасохшею листвой, В долинах прошлого забытая, Нежданно встала предо мной. Туда вело ее сияние Во мгле осеннего утра, Где в серебристом одеянии Взнеслась зубчатая гора. Там, легким куполом венчанная, Белела церковь над горой, К ней поднималась я, избранная Твоей невестой и сестрой. Но нить судьбы неумолимая Меня далеко отвела. И мимо церкви, жизни мимо я В Невозвратимое ушла. [1920] Я живу в жестоких буднях[153], В черных снах, в позорных днях. У меня в колодках руки, Ноги в тяжких кандалах. Надо мною вьется ворон, Ворон с кличкой «Никогда». Предо мной колодец черный. Спит в нем мертвая вода. С отвращеньем, с тошнотою Жажду смертную мою Этой мертвою водою Утоляю я. И сплю. [1921] Туманы утренние тают, В полях святая тишина. Капуста сизо-голубая Мечтанья сонного полна. За васильковою межою, Где белокурые овсы Под сребротканой пеленою Еще не высохшей росы, Как орифламмы золотые Зенита летнего, везде Взнеслись рябины полевые На опустевшей борозде. Склонись душой своей усталой, Непримиренной и больной, Как стебель сломанный, завялый, К груди забытой, но родной. [1921] Не шумите, ветры, так приветно. Я не здешний. Я от века странник. И со мной шептаться вам запретно. Из эдемов мира я изгнанник. Для меня нет отдыха и крова, Ни струи прохладного ручья Ни в пределах жребия земного, Ни в иных пространствах бытия. [1921] Выплывают из пещеры Ночи Смутные предметы, лики дня. Недоверчиво знакомые их очи И нерадостно косятся на меня. Полупризрак, полутень былого, Я для них смущающий укор И намек, что тайн пути ночного Не уловит утренний их взор. Белизной синеющею двери Больно ранят сумрачный покой. Свет растет, но взор ему не верит, Взор души с полночной слился тьмой. Стук ножа в подпольной кухне гулок. Где-то льется переплеск ведра. Воз грохочет в дальнем переулке, День базарный – повезли дрова. Рынок жизни. Купля и продажа. Бой стяжаний. Жажда обмануть. Тихо шепчет сердце: «О, когда же На земле окончится мой путь». 18 октября 1921 Сергиев Посад Опять мне идти по той же дорожке. Помоги мне, Господи, помоги… Пробей в тюремной стене окошко Иль нетерпенье мое сожги. Стеной у стены всё те же березы, За стеною, Господи, всё тот же плач, Наутро всё той же казни угрозы, Сторож немой и глухой палач. И желчь, и уксус трапезы тюремной, Перезвон оков, часовых шаги, Досуг мертвящий, труд подъяремный, Помоги мне, Господи, помоги! 10 ноября 1921 Сергиев Посад На этот синий купол в инее И на морозный этот крест Туманы зимнего уныния Ползут с изгнаннических мест. Туманы дольние и слезные Со всех сторон плывут, плывут. И осенения березные Для них шатер тоски плетут. И льнут, и льнут воспоминания К багряно-тусклым кирпичам Всей подневольностью изгнания, Всей болью по родным краям. 2 декабря 1921 Сергиев Посад Ущербный месяц выплывает Над белым саваном полей И тусклый медный свет роняет На половицы у дверей. Такой же, гаснущий и хмурый, К остывшей печке прислоня Свой лик, ущербный и понурый, Порой ты смотришь на меня. И жизнь моя тогда – гробница, Где на истертых письменах Неясно мертвый свет струится Воспоминания и сна. 21 декабря 1921 Сергиев Посад Не мне роптать. Ах, я не смею тосковать[155] — Не мне роптать. Не мне роптать. Так милосерд Господь ко мне И в горних духа, и вовне. Так много света мне дано В мое убогое окно; Таких видений чудеса Мне посылают небеса; Такой великой красотой Земная жизнь передо мной Цвела и вновь цветет, Горит, сияет и поет… . . . . . . Но в небе есть одна звезда, Чье имя – Нет. А было – Да. 17 мая 1923 Сергиев Посад Игрой моей любимой в детстве было По черному пожарищу блуждать. В те дни вкруг нас пожаром истребило Домов десятков пять. И меж обугленных остатков пробираясь Когда-то крепкого жилья И запустенья видом наслаждаясь, Чего-то всё искала я. Казалось, здесь (не дома, за стенами, Под кровлею давящей потолка) Найдется то, что грезами и снами Обещано душе издалека. И находился пахнущий навозом С подкладкой розовой докучный шампиньон, Хрустальных бус рассыпанные слезы, Железный шип и медный шнур погон, Огромный ржавый гвоздь, стеклянные осколки И глиняной посуды черепки… Весь этот хлам я сохраняла долго, Залог чудес и след моей тоски. Тоски искателя сокровищ небывалых На обгорелых жизни пустырях… . . . . . . . . И после их всю жизнь я собирала, И ныне чту обугленный их прах. 28 декабря 1923 Сергиев Посад Влачу, как змий влачит на чреве, Я в мире низменную плоть. Запретный плод на райском древе Высоко поместил Господь. Уж не взираю с вожделеньем На недоступную красу И нищее мое смиренье С глухим терпением несу. И, только в снах, раскинув крылья, Своей свободою горда, С низин, постылых и унылых, Я улетаю иногда. 19 августа 1927 День солнечный, а на душе туманно. Остановилось жизни колесо. Читать, писать, обедать стало странно И опостыло всё. Не развернулась ли уж до конца пружина, Не развинтились ли истертые винты? И в первый раз как бы дыханьем сплина Пахнуло на душу из темной пустоты. 17 сентября 1929 Сергиево Глупо, глупо, неумело Жизнь моя прошла. Как солома прогорела, Всё кругом сожгла. У пустой и черной печки Весело сидеть, Над огарком чадной свечки В полночь песни петь. Хоть невесело, а нужно — Долго до утра Воет боль ноги недужной, Подвывает страх. В дни боев и бездорожья Я ведь не был трус, Отчего же и кого же Я сейчас боюсь? 18 сентября 1929 Сергиев Засыпан снежною пургою, До ночи, верно, я усну. Проснусь и встречу всё другое, А не метельную волну. Ко мне доходят еле-еле Сквозь крышу голубых снегов Напевы злобные метели И дальний колокола зов. И боль, и холод замерзанья Уж стали как неясный сон, Как отблиставшее мерцанье На грани тающих времен. 19 января 1930 Томилино Затмились дали, Разбились ритмы, Без слез – печали, Без слов – молитвы. Поземок белый В степи курится. Оледенела Моя теплица. В морозных стеклах Не видно неба. Растений блеклых Поникли стебли. Давно не плещут Фонтанов струи, И странно, странно, Что всё живу я. 31 января 1931 Москва ИЗ КНИГИ «УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА»[156] Так некогда явился Искуситель[157] Монахиням в стенах монастыря, Как ты вошел в души моей обитель, Где уж иных миров забрезжила заря. Твое лицо так грозно мне знакомо, Оно подобно Утренней Звезде Дерзаньем, красотой и смертною истомой. Я видела его, но не припомню, где. Ах, это было в день изгнания из Рая — Так светоносная Денница расцвела, Когда на пустыре, бездомная, нагая, К ночному небу взор я подняла. Май 1920 Ростов Сквозь малую души моей орбиту[158] Несется вихрь космических пучин. Моих небес нарушен строгий чин, Вершины гор повержены и смыты. Сорвавший цепь с глубинных ураганов, Воззвавший их на волю из тюрьмы, Могучий ангел хаоса и тьмы Влечет ее на пир своей стихии пьяной. Но властный лёт его ужасных крыл Заклятьем грозным имени иного Приостановит Творческое Слово, Архистратиг небесный Михаил. [Июнь] 1920 Ростов К чему слова? Душа проходит Через такую глубину, Где ликов жизни не находит, Где смерть влечет ее ко дну. И так звучат смешно и скучно Все «для чего» и «почему». Что нужно здесь и что ненужно — Ответим Богу одному. 4 июня 1920 Ростов Имя дьявольское – Ложь. Дьявол – ткач всемирной лжи. Тканей лжи не разорвешь, Только узел завяжи. В первый малый узелок Дьявол черное зерно Завивает, и росток В тот же миг дает оно. Через миг оно цветет, Миг еще – созревший плод, Сеет, веет семена… Жатва Дьявола пышна. 13 июня 1920 Ростов Багряно-алые, страстные, Цветы чертополоха злые. На листьях острые зубцы Сулят терновые венцы, И весь могуче-злобный вид Предел страдания сулит. . . . . . . И я не знаю, отчего Ищу в них знака твоего. 13 июня 1920 Ростов Был день, когда вошел могучий Ко мне сам повелитель зла. Синели крылья грозной тучей, И в тучах молния цвела. И на челе его блистала Кристаллом пламени и льда, Как смерти трепетное жало, Денницы алая звезда. И жаждой битвы и объятья, И смертоносного вина, И вечной гибели проклятья С тех пор ему я предана. Но странно: крылья грозовые, Как сон, исчезли. Нет звезды. И вижу скорбные, больные Давно любимые черты. 19 июня 1920 Ростов ИЗ КНИГИ «РАСПУТЬЕ» Дикий лес, загадочные страны Роковых провалов бытия. Что ни шаг – чудовища – Обманы И шипов терновых острия. Не пройдет никто здесь невредимо, Но иного в мире нет пути Тем, кому судьба велела мимо, Мимо жизни и любви пройти. Меркнет свет. Рассудок цепенеет, Стонет эхо прошлых голосов. Впереди забвенья ветер веет, Задувая чей-то дальний зов. Кто зовет, куда зовет, не знаю, Этот голос называя «Ты». Память сердца гаснет, изменяет Дорогие светлые черты. И душа понять уже не смеет, Это Ты иль это призрак Твой, Или смерть тропинку озаряет Ей в ответ на стон ее глухой. [1917–1918] Киев Мне так легко переселяться В иную плоть, в чужие сны, Но мне наскучило скитаться В пределах здешней стороны. То видеть молодости оком, То детства ясный мир вкушать. Пора, пора в краю далеком Единый лик свой отыскать. 1920 Ростов Многоочиты Херувимы, Шестикрылаты Серафимы… И не такой ли нашу плоть Замыслил в день шестой Господь? Но тварной воли отпаденье Провидя, грех, измену, смерть, Бог заключил свое творенье В нечистый ил, в земную персть. И змий сказал жене: я в страсти Миры с тобою обтеку И свыше – ангельскою властью Уста и очи облеку. Отверзну все врата познанья, И все «хочу», и все «могу». И в беспредельном ликованьи Тобой в твореньи дух сожгу. Июль 1920 Ростов Голубая тень на сером камне. Золотой акации шатер. И такой забытый, милый, дальний, Синий-синий неба взор. Всей душой мятежной и усталой Я откликнусь на его привет. Лейся, лейся лаской запоздалой, Мой Единый Свет. 17 сентября 1920 Ростов Тот во мне, кто как дитя смеется, Для кого всегда цветет весна, В ком, как голубь, сердце кротко бьется, Для кого любовь, как рай, ясна, Тяжко болен. И над ним угрюмый, Черный, скорбный, бодрствует близнец. У него одна на сердце дума И одно видение: конец. Перед ним забытые гробницы И на них истлевшие цветы. Навсегда разлюбленные лица, Навсегда бескрылые мечты. Тленный праздник жизни ненавидя, Тускло он глядит в небытие, Повторяя в долгой панихиде: Не приидет Царствие Твое. 1920 Москва С нищей братией убогой На церковных ступенях Я стою. Тускла дорога В старых слепнущих глазах. Черной вьюгой вьются птицы, Чует праздник воронье. По степям метель курится, Мутно брезжится жилье. Постучусь в окно клюкою, Кто-то пустит ночевать. Завтра с утренней звездою По степям уйду опять. Я безродна, я свободна. Сердцу не о ком тужить. Только ветер зол холодный. Только силы нету жить. [1920] Разве выйти на дорогу, Разве лечь в глубокий снег. И затихнет понемногу Боль и зной желаний всех. По глазам обледенелым Заструится звездный свет. Станет сердце бело-бело, Как весной вишневый цвет. [1920] О странных двоящихся судьбах, О блудных и кружных путях Я думала долго и трудно, Когда к Преподобному шла. Спрошу ли не знавшего брака О путаном браке моем? Пречистых мощей его раки Коснусь ли нечистым челом? Открою ль безгрешному взору Страстей моих горечь и муть? Вернет ли он, в помощи скорый, Мой прежний, затерянный путь? Услышу ли в светлой печали: «Не бойся креста своего». Увижу ль те дивные дали, Что видели очи его? [1920] Того, что я в тебе искала, Нет на земле. И то, чем жизнь души дышала, Нет на земле. И то, что я в тебе любила, Не те, не ты, Но, как святыню, сердце чтило Твои черты. 26 октября 1921 Сергиев Посад Так день за днем и час за часом, Упорно, корень за корнём Дух разрывает, несогласный С своим бытийственным путем. Уж нитью тоньше паутины Он к древу жизни прикреплен. И мнится – миг еще единый, И эту нить расторгнет он. 16 ноября 1921 Сергиев Посад Напоенные медом заката Колоски поспевающей ржи Чуть колеблют душистое злато От межи до межи. Тонкой чернью стрижи исчертили Незабудочно-бледную высь. Облаков белоперистых крылья Перламутром зажглись. И опять я прощаюсь в печали С обманувшим, обманутым днем, И поют мне вечерние дали Покаянный псалом. 17–22 июля 1922 Сергиев Посад Надо, надо вспомнить мне иное. Что – не знаю и не знаю – как. Я дитя недужное, слепое У сердитой няни на руках. Глупой песней память отбивает, Заливает нeдуг молоком Злая няня, треплет и бросает В колыбель меня ничком. Отожми мне сок зеленых маков, Злая няня, дай мне соску в рот. Я навеки перестану плакать И тебя избавлю от хлопот. 25 ноября 1922 Сергиев Посад Не поверю. Не скажу, Оттого уже не верю. Молча узел развяжу, Молча вынесу потерю. Одинока и вольна, Погляжу звездам я в очи. Хорошо, что нету дна Золотой небесной ночи. 26 ноября 1922 Сергиев Посад Я не взойду на гору Гаризин[159], Не возложу на жертвенник тельца. Ты дух и свет, а я Твой смертный сын, Но слышу я в себе дыхание Отца. И все, кто жив, живут Тобой Одним. И Духу нет пределов и конца. К Тебе ль идти на гору Гаризин? Тебе ли сожигать тельца? 2 марта 1923 Сергиев Посад И вдруг покинуть стало жалко[160] Мне эти грустные места. Острожской церкви купол. Галку На перекладине креста. Ряды шафранные домишек. Скворечник. Песенку скворца. И птичий гомон ребятишек, Крапиву рвущих у крыльца. И летним вечером в субботу Задумчивый и робкий звон, И быта ровную дремоту, И обманувший сердце сон. 9 мая 1923 Сергиев Посад, Красюковка Высоко над ломаной волною Низких и высоких крыш, Над балконом – полная покоя Облачная тишь. Там внизу ревут автомобили, Пенит воздух тонкий свист сирен. День и ночь о землю бьются крылья Жизни, взятой в плен. Душный плен известки и бетона, Наглый плен гремящей суеты, Тяжкий плен бичей и скорпионов, Тленных благ и смертной нищеты. За перила сделав шаг, сорваться — Распылиться, стать как улиц прах? Здесь остаться, грезами питаться, Радугой лучей на облаках? Нет, не то, не это. Что же, что же? Безответна неба синева. Там и здесь душа на бездорожьи. Кружится над бездной голова. 26 мая 1923 Москва, Остоженка По многозвездной среброзвучной[161] Воскресной утренней Москве Иду к мосту я. Сад Нескучный Алеет в пламенной листве. Синеют горы Воробьевы В туманах, полных серебра. Всё так знакомо и так ново В лучах сентябрьского утра. Вчера ли это только было Иль много, много лет назад? Я этот мост переходила, И огневел Нескучный Сад. И Воробьевы были горы И в синеве, и в серебре. Но всё сплелось иным узором, Нежданным в давней той поре. В горах, в мосту, в реке значенье Иное. И душа не та, Что с верой, чуждою сомненья, Глядела с этого моста. 26 августа 1923 Сергиев Посад На ложе мертвых мхов умру, Уйду в глубокую нору Лесов глухонемых. О, темных дебрей густота, О, роковая темнота Могильного угла. Хохочет леший на ели: «Так вот куда тебя вели Пути добра и зла?» О мать, о мать моя, земля, Моей тоски не утоля Струею вод живых, Пусти меня в далекий край, Под черный холм не зарывай В лесах глухонемых. 1 апреля 1924 Дорога Сергиево-Москва Я ничего не сотворила. Я ничего не соблюла. В кадиле уголь загасила. Елей лампады пролила. Есть у иных молитвы сила, Есть жертвы, добрые дела. А я молитвы позабыла И жертвы дел не принесла. Я ничего не сотворила. Я ничего не соблюла. 16 июня 1925 Сергиев Посад Заплелись ветвями ели, Под ногами топкий мох, Небо чуть синеет в щели, Ни тропинок, ни дорог. Леший ухает, как филин, На сыром овражном дне. Он в своих владеньях силен, Но его не страшно мне. Ты не знаешь, леший, леший, Как тебя я проведу — Я не конный и не пеший Из твоих лесов уйду. Лягу смирно под сосною, Осенив себя крестом. И, когда глаза закрою — Ты и лес – всё будет сном. 5 июля 1926 Аносино Ушла с воскресной вестью Магдалина, Христос апостолам явился в Эммаyсе, А я не слышу их и не иду за ними, Я всё живу у гроба Иисуса. Всё жду, что мне самой, очам моим греховным Предстанет Бог, воскреснувший от гроба, И я паду к ногам Его безмолвно, И я, и Бог во мне в тот миг воскреснем оба. 2 ноября 1926 Москва Зачем борьба, зачем смятенье? Всё в нужный день само придет. А что не нужно – сновиденьем В забвенья воды упадет. Лишь не прядут такие нити, Каких нам всё равно не ткать В ковре деяний и событий… И этих нитей не искать — Блаженна мудрость. Но дается, Увы, лишь тем ее венец, Чье сердце бьется и мятется, И разобьется наконец. 17 августа 1927 Сергиев Посад Камни холодны сегодня Под моей ногой. Лето кончилось Господне, Грозен ветра вой. Вьется мертвых листьев стая На моих тропах, След былого отметая, Как могильный прах. Впереди в сыром тумане Скрылись все пути. Я иду, иду, и стану — Некуда идти. 9 сентября 1927 Москва Поймали тайных сил природы Целящий и разящий ток. Лишили права и свободы Лучей невидимых поток, Отдав их вольное теченье Людских волнений колесу. . . . . . . И разрушенье, и целенье Они стремительно несут. И вместе с ними отдаваясь Людской незрячей воле в плен, Я Божье имя призываю Во тьме лучей твоих, Рентген. 1 октября 1927 Москва Горит светильник мой не прямо, И пламя припадает ниц. Кристаллов слез двойная рама Туманит взоры звездных лиц. Тусклы надзвездные просторы, Земной теснины мрак глубок, И на меня глядит с укором Распятый в небе Мотылек. 22 декабря 1927 Скучно березам качаться В мокром тумане. Скучно и духу вращаться В душном обмане. Скоро ль развеются тучи, Скоро ль на землю падет Свет животворно могучий С горных высот? 31 марта 1928 Сергиево Тяжким медленным биеньем Сердце будит тишину. Откровенье, просветленье Отошло, подобно сну. Кто я? Где я? Что я значу На весах моих судеб? Дух смущен, и сердце плачет — Камнем стал вчерашний хлеб. 2 апреля 1928 Сергиево Я ль руку возложил на плуг, Или сама она упала, Когда водитель мой и друг Сказал мне: утро уж настало. Зачем же в каждой борозде Лемех тяжелый застревает? Путеводительной звезде Ужель душа не доверяет? . . . . . . Зачем туманятся поля — Ужель раскаянья слезами? . . . . . . Сомненья желтая змея За плугом вьется бороздами. 3 апреля 1928 Софрино-Пушкино Зажгу лампаду голубую И чье-то имя назову. И всё пойму: о чем тоскую, Куда иду и чем живу. Но, может быть, той светлой яви Во сне земном я не вмещу, Но, может быть, я знать не вправе, Куда иду, о чем грущу. 12 апреля 1928 Помоги, угодник Божий, Не о радости прошу. Я под вьюгами, прохожий, К граду Китежу спешу. Этот город есть ли, нет ли — В час, когда настанет ночь, Под слепящим снежным ветром Распознать, боюсь, невмочь. У тебя глаза иные. Расскажи и укажи Мне пути твои святые, Как ты умер, как ты жил. 28 августа 1928 Нет ответа. Нет ответа. Помолчать придется. Хоть умчит до края света, Хоть домой вернется. Сердце будет снежным комом Спать в груди глубоко. На чужбине, как и дома, В горе одиноком. 15 марта 1929 Софрино-Перловка Как стая вспугнутая птиц, Взметнулись мысли и умчались. Как иероглифы гробниц, Следы писанья их остались. Напрасно силюсь их прочесть, Душа задумалась глубоко И темную приемлет весть Как злое предвещанье рока. 4 марта 1930 Томилино Сосны, ели, над буграми Рощи белые берез К автобусной тусклой раме Под жужжание колес Прилетают, улетают; Даль печальна и мутна, Но, как снег весенний, тает Злых обманов пелена, И в спокойствии суровом Там, за снежной пеленой, Вырастает правды новой Лик нежданный предо мной. 27 марта 1930 Опустела горница моя, Унесли иконы и картины, Примечания 1 «Задумчиво стою у райского порога…». Записано в дневнике 26 марта 1953 г.: «Вспомнилось сейчас гимназических лет стихотворение… Следовательно, этим строчкам около 70 лет от роду». 2 «Кончен день бесполезной тревоги…». В дневнике 10 июня 1952 г. с пометой: «65 лет назад, в гимназические годы написанное стихотворение». 21 апреля 1953 г. записана еще раз последняя строфа с изменением в предпоследней строке: «Солнце, солнце! Зачем ты всходило». В записи 12 июня 1949 г. вариант предпоследней строки: «Тщетно солнце святое всходило». 3 «Тихо плачут липы под дождем…». Записано в дневнике 29 июля 1949 г.: «У этих робких, бледных, маловыразительных строк <…> оказалось могущество перенести 80-летнюю старуху <…> в ту бархатно-чудную ночь». 4 «Как тихо. Оливы сплетают…». Список рукой О. Бессарабовой на отдельном листке, не попавшем в основное собрание. Оспедалетти – итальянский курорт на Ривьере. М.-М. оказалась там, будучи гувернанткой детей Даниила Григорьевича и Софьи Исааковны (сестры Л. Шестова) Балаховских. 5 «В серебре пушистом инея…». Дневниковая запись 22 февраля 1951 г.: «Больше чем полвека тому назад <…> Вспомнилось стихотворение моей киевской еще молодости про метель. В рождественском приложении журнала (название его забыла). Оно имело успех в среде моих “почитателей”. Помню, как один из поклонников <…> долго встречал меня строчкой из этого стихотворения “Как живется, Царица Ель”, а иногда и “Царица Метель”». В записи О. Бессарабовой стихотворение короче на две строки. Последние строфы здесь: С визгом, с ревом, с завываньем В чаще эхо вторит ей. Вся от ужаса шатается На лесной опушке ель. И над нею издевается С долгим хохотом метель. 6 «Шевелится дождик под окном…». Имение Олешня (в дневнике М.-М. пишет: Алешня), приобретенное участником русско-турецкой войны, генералом Ф.Ф. Линд форсом в Городенском уезде Черниговской губернии. «Линдфорсы, давно обрусевшие шведы, в крови которых жили и шотландцы – Латри, – и еще какие-то западноевропейцы и украинцы, были очень известной в те годы украинофильской семьей в Киеве. Семья состояла из четырех девушек, двух девочек и одного подростка-мальчика» (запись в дневнике М.-М. 9 сентября 1934 г., в которой даны развернутые портреты старших сестер Ольги Александровны и Зинаиды Александровны Линд форс и их родных). 7 «Я люблю полусон…». Записано в дневнике «спустя 45 лет». 8 Осенью (I. «Тихо шиповник коралловый…», II. «Золотясь и пламенно краснея…»). Опубликовано в петербургском журнале «Книжки недели» (1897. № 11. С. 63–64). Подпись: В.М. В собрании сочинений М.-М., переписанных О. Бессарабовой, дата и место первого стихотворения (очевидно, по памяти) даны ошибочно: «1902. Пены». Ср. дневниковую запись: «А некогда – было мне тогда около 30 лет – я именно руки свои пожалела до слез. Был тяжелый душевный кризис, мысли о самоубийстве как о единственном выходе. Я стояла на крыльце летней ночью (в Пенах Курской губернии), полуодетая, и думала о том, какие существуют способы покончить с жизнью: поезд, отрава, река. – И вдруг обратила внимание на свои руки. Молодые, стройные, в лунном свете мраморно-белые, они показались мне необыкновенно прекрасными. И до того стало жалко предавать их тлению, что хлынули слезы и на время унесли план самоубийства». Опубликованный вариант незначительно отличается пунктуацией и последним глаголом («оживить»). 9 Жанна Аскуэ («Заря алеет над горами…»). Опубликовано в журнале «Книжки недели» (1898. № 3. С. 119–120). Подпись: В.М. 10 Сумерки («…Часы таинственной отрады…»). Первое стихотворение триптиха, опубликованного в журнале «Книжки недели» (1898. № 5. С. 70–71). Подпись: В.Г. Малафеева. 11 Белая ночь («По Неве, где даль речная…»). Одно из пяти стихотворений, опубликованных в журнале «Книжки недели» (1898. № 6. С. 64–66). Подпись: В.Г. Малафеева. Еще «Два стихотворения» под той же подписью см. там же (1899. № 1. С. 54–55). 12 «В полдень жарко смола растворяется…». Это стихотворение М.-М. записала в дневнике 16 августа 1949 г. и 27–28 июня 1952 г. Здесь разночтения по сравнению с вариантом О. Бессарабовой: глагол в 6 строке («склоняются»), начало 11 строки («В полдень пчелы…» – в записи 1952 г.). 13 «Седая изморозь ложится на траву...». «Было напечатано в отрывном календаре» (записано в дневник 10 июня 1950 г.). 14 В камышах («Там, в тени речного сада...»). Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1902. № 6. С. 214). 15 «Когда живешь в своей пустыне…». Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1902. № 8. С. 188). 16 «Белеют призрачно березы…». Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1903. № 3. С. 176). 17 «О, Боже! Плотскими ли смотришь очами…». Четвертое стихотворение цикла «Из книги Иова», состоящего из девяти стихотворений. Датировка этого и следующего стихотворения по записи М.-М. в тетради ее воспоминаний о М.В. Шике, где рассказывается, с каким жадным вниманием он, еще 15-16-летний гимназист, слушал в салоне своей матери чтение только «вышедших в печать стихотворных переложений из Иова и Экклезиаста», выполненных М.-М. Разыскать публикацию не удалось. 18 «Суета и томление духа пустое…». Первое из цикла «Из книги Экклезиаста», состоящего из одиннадцати стихотворений. Ко всему циклу предпослан эпиграф «Суета сует, сказал Экклезиаст. / Суета сует и всё суета». 19 «Испугано сердце твоей красотою…». Кудиново – село в Ногинском районе Московской области. Ср. записи в дневнике М.-М.: «Вспомнился Кудиновский лес – ландышевые аллеи, кукушки, черника. Это был очень несчастливый этап моей личной жизни» (13 августа 1931 г.); «В Кудиновских лесах (возраст за 30 лет) – определенный зрительный образ, возникавший при неожиданной тревожной перекличке птиц, летящая через лес низко над землей молодая женщина в зеленом одеянии, с зелеными глазами, с зелеными волосами. В каждом лесу и всегда ощущение затаенного присутствия стихийных духов» (8 июля 1940 г.). 20 Цюрихское озеро («Словно опал драгоценный…»). Второе стихотворение из триптиха «В горах». 21 «Я умираю, умираю…». В дневнике 12 января 1946 г. записано с названием «Хризалида» и пометой «лет 30 или 40 назад написанное». Здесь разночтения: в 5-й строке: «всё реже», в 10-й: «Тревога каждый миг растет». 12: «и зовет…». Повторные записи 29 декабря 1948 г.; 6 декабря 1951 г. с комментарием: «Здесь отразился лично мне несвойственный, очень растянутый период угасания жизни стареющих людей, чуждых пробуждения к обновлению жизни, кот<орое> ощущается ими только в миг так наз<ываемой> смерти». В записи 7 января 1951 г. к словам «могильный сон» сделано примечание: «Отсутствие сознания, что сон этот – переход в инобытие». Стихотворение здесь припоминается в связи с чтением предсмертного дневника Л.H. Толстого: «Он записывал в этом дневнике чувства, мысли и последние касания к жизни по эту сторону могилы. Могила в данном случае – хризалидное состояние». 17 сентября 1952 г. еще одна запись этого стихотворения. Здесь с названием «Хризалида». Вариант начала 7 строки: «Все помышленья». 22 Перед грозой («Темные ризы у Господа…»). Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1908. № 1. С. 11). 23 Три парки («Вынула жребий Лахезис слепая…»). Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1908. № 1. С. 12). Парки – три богини судьбы в древнеримской мифологии. В древнегреческой им соответствовали три мойры: Лахезис (прядет нить человеческой жизни), Киото (наматывает кудель на веретено, распределяя судьбу), Атропос (перерезает нить жизни). 24 «Не всё ли равно, где умирать…». Записано в дневнике 4 сентября 1948 г. с пояснением: «Давнее стихотворение, лет 40 ему». 25 «Опасно сердце открывать…». Записано в дневник 4 апреля 1947 г. с пометой «старинное мое стихотворение». 26 «Мой спутник, светлый и таинственный…». Крюково – подмосковный поселок. Здесь располагался санаторий Е.Н. Рукавишниковой и доктора медицины H.A. Вырубова, в котором М.-М. восстанавливала здоровье (сердечные припадки и расстроенную нервную систему) в 1911 и 1913 гг. 27 «Колыбель моя качается…». Записано в дневнике 11 января 1945 г. со словами «это стихотворение посвящается Ольге» (Бессарабовой), 28 апреля 1950 г. (с комментарием: «Хлебников сказал бы об этом совсем иначе»), 20 июля 1952 г. с пометой «лет тридцать, а м.б., и сорок тому назад появившиеся на свет строки». 28 «Если с ветки упала жемчужина…». Символический смысл, вкладываемый в образ «жемчужины», раскрывается в дневнике М.-М. К своей записи о последней встрече с Шингаревым она делает специальное примечание: «После Гнездиловки мы с Андреем Ивановичем увиделись последний раз в Воронеже. “Выпала жемчужина из нашей встречи, – сказала я, – нам больше ее уже не найти”. “Что же делать, – сказал он глухо, – да, я и сам их не хочу” <…> Жемчужиной мы называли ту близость, легкость, простоту и открытость в наших отношениях, какая стразу установилась у нас» (запись 12 ноября 1933 г.). 29 «Когда сознанье не вмещает…». Стихотворение связано с пережитым летом 1913 г. состоянием на грани нервного срыва: «Я застал ее в постели с осунувшимся лицом. Она слаба и телесно худо себя чувствует. И меня неизменно трогает и поражает, как она умеет невредимо для духа переносить свои болезни. Она в кротком и ясном состоянии духа, открытом ко мне. Но доктор сказал, что еще третьего дня у Варв<ары> Григ<орьевны> были часами состояния, заставлявшие его опасаться длительного психоза. Мой приезд оживил ее. Через некоторое время она встала, и я отвел ее на ближайшую лесную опушку посмотреть на облака и подышать воздухом полей. Мне было хорошо говорить с ней и ее слушать. В субботу надо будет перевезти В.Г. в город. Срок ее пребывания в санатории кончается. Хорошо бы ей побыть еще недели 2, чтобы поправиться, но на это не хватает денег. Санаторий очень дорог. Кажется, В.Г. будет можно поехать к друзьям в Финляндию около Териок у моря. Там будет за ней уход, пожалуй, лучший, чем в санатории. Ее тяготят чужие люди»; «Я нашел, что за время, пока я не видел ее, произошло значительное ухудшение, и, гл. обр., в области психики. Вчера с ней бывали бредовые состояния, которые, как всегда у нее бывает, сменяются полной бодростью и ясностью душевной». (Шик М.В. Из писем к Н.Д. Шаховской от 14 августа и 4 сентября 1913 г. – Семейный архив Шиков и Шаховских). «Неужели те обеты, те упования, та милость Божья, кот. была мне оказана, тот путь, какой мы прошли с Тобой в Крюкове – всё было напрасно?» (из письма М.-М. к Шику 31 октября 1915 г. – Семейный архив Шиков и Шаховских). 30 «Кипят мои наговорные травы…». Эти стихи знали наизусть ученицы М.-М.: см. Бессарабова. Дневник. С. 483. 31 «Смотрит месяц к нам в окошко…». Лурье Татьяна Семеновна (1894?-1935) – дочь С.В. Лурье (о нем см. в послесловии), воспитанница М.-М., участница «Кружка радости». См. о ней: Бессарабова. Дневник. (По ук.) 32 «Мне снится часто колыбель пустая…». В дневнике 12 декабря 1951 г. М.-М. вспоминает это стихотворение как ответ на вопрос: «По вашему желанию или против вашего желания у вас в брачные годы не было ни одного ребенка?» 33 «Когда в полночный час младенца Самуила…». Стихотворение зачеркнуто. Возможна связь с библейским сюжетом рождения пророка Самуила у святой пророчицы Анны, страдавшей бесплодием и давшей зарок, если Бог пошлет сына, посвятить его Господу «на все дни его жизни». 34 Упавшей сосне («Конец и бурям, и покою…»). Елена (Элеонора) Генриховна Гуро (1877–1913) – поэт, прозаик, художница. О дружбе М.-М. с Гуро см. в послесловии. Эпиграф – цитата из книги: Гуро Е. Шарманка. СПб., 1909. С. 79 (у Гуро: «Упала сосна. Триста лет стояла она и упала сегодня ночью»). 35 «Ловлю потаенные знаки...». Уси Кирка (Уусикиркко, фин.) – Новая Церковь. Село до 1939 г. входило в состав одноимённой волости Уусикиркко Выборгской губернии Финляндии. С 1948 г. переименовано в Поляны, поселок в Ленинградской области. Здесь была дача Е. Гуро, где она и скончалась в апреле 1913. Над ее могилой М. Матюшин сделал крест из сосны. Это и предыдущее стихотворение М.-М., видимо, написаны на смерть Е. Гуро. 36 «Паруса утопают крылатые…». Гунгебург (нем.) – до 1922 г. официальное название курортного эстонского городка Нарва-Йыэссу (довольно популярного: здесь, например, познакомились девочки Аня Горенко и Валерия Срезневская). 37 «Мы утонули в свете первозданном…». Удриас – дачное место Эстляндской губернии, Везенбергского уезда, на берегу Финского залива. Соседствуя с Силломягами, Меррекюлем, составляет непрерывный ряд дачных местностей, тянущийся вдоль южного берега залива. 38 Страсть («Отовсюду веют, реют крылья...»). 14 апреля 1949 г. М.-М. записывает первую и последнюю строфы и комментирует: «Я поняла, что в Любви (с большой буквы) может одухотвориться ее чувственная сторона, перестать быть чувственной (Встреча с М.[В. Шиком])». 18–19 февраля 1952 г. М.-М. писала в дневнике, что запечатленный в стихотворении «чувственный момент благодаря повышенному религиозному состоянию души даже и Л.H. Толстой не осмелился бы свести к “похоти”». «Иже херувимы» – первые слова из православной литургической «Херувимской песни». О Михаиле Владимировиче Шике (1887–1937) см. в послесловии. 39 «Все триедино во Вселенной…». Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1914. № 10. С. 106). 40 «Кораблик белый…». Романова Анна Васильевна (урожденная Вышневская, 1873–1968) – подруга М.-М. Первая жена писателя Пантелеймона Сергеевича Романова. В 1920-е гг. стала духовной дочерью о. Сергия (Мечева). Взяла на себя заботу о воспитании четверых детей Мечевых, оставшихся в 1932 г. на попечении родных – после ареста священномученика Сергия, а затем и его жены. Работала в Земской управе, затем в Центральном Статистическом Управлении. См. о ней: Бирукова Е.Н. Душа комнаты (Московский журнал. 2004. № 8); Бессарабова. Дневник. (По ук., особенно с. 698–699). Документально подтверждено (письма М.В.Шика Н.В. Шаховской, семейный архив Шиков и Шаховских) пребывание М.-М. (и Шика) в Варшаве в марте-апреле не 1913, но 1914 г.; однако в списках О. Бессарабовой под стихами дата «1913». 41 «Милый друг, мне жизнь не полюбить…». Второе четверостишие записано в дневник 6 марта 1949 г. с переменой в третьей строке: «Пусть моим не будет никогда». Лазенки – прекрасный ландшафтный парк в Варшаве. В стихотворении описан знаменитый «Дворец на водах» в Лазенках. 42 «Как вожделенна страна познания…». Опубликовано в журнале «Русская мысль» (1914. № 10. С. 105). 43 «Запушил мое окошко…». Яхонтово – тульское село. Ср. запись в дневнике М.-М., сделанную после известия о смерти Пантелеймона Романова: «Так мало и бледно написалось о смерти Романова. Хотела отметить некоторые наши встречи, разговоры, некоторые из мыслей его. И не выйдет, чувствую. А ведь в прошлом был это друг. Были длинные прогулки ранней весной в Яхонтове (именье его крестной матери). Были зимние вечера там же, во время которых так много и доверчиво делился он со мной всем, что видел, слышал, передумал за свои 25 лет» (12 апреля 1938 г.). 44 «Чужой души таинственный порыв…». Эпиграф – неточная цитата из стихотворения А. Блока «Ужасен холод вечеров…» (правильный текст: «Холодная черта зари – / Как память близкого недуга / И верный знак, что мы внутри / Неразмыкаемого круга»). Как поле мертвое во сне Езекииля см. Книга пророка Иезекииля. 37, 1-14. 45 «Держи неослабной рукою…». Цитата из «Откровения Иоанна Богослова» (полный стих: «Се, гряду скоро; держи, что имеешь, дабы кто не восхитил венца твоего»). 46 «Каким безумием движенья…». Коневской Иван Иванович (наст, фам. Ореус; 1877–1901) – поэт-символист. Эпиграф – измененная цитата из стихотворения Коневского «Genius» (1899): Не хочу небывалого, нового существования. Я влюблен и в земные породы, и в зелень дерев. Но мучительно-тягостно тело, его основания И тяжелая кровь. И за юною птицей, что плавает в шири Тех великих воздушных морей, Я давно унестися пытаюсь… Я в мире Всё быстрей и быстрей! На земле – там и соки дубрав, там и трав ароматы, Там и шум плодоносно-кипящей весенней любви. Этой жизненной страстью и в воздухе жилы объяты. Но меня ты к себе не зови: Я и сам налечу на тебя, вселюбивая дева, О рабыня всей тяги трудов! Но тогда же услышишь в поднебесье взмахи напева, Что свободен от нежных тисков. В год создания стихотворения М.-М. С. Бобров писал об И. Коневском: «Поэт сей теперь, через какие-нибудь 11 лет после своей смерти – забыт, забыт совершенно. Знать пару стихотворений его из старых альманахов – это редкая утонченность» (Бобров С. О лирической теме // Труды и дни на 1913 год. Тетрадь 1 и 2. С. 135). 47 Ночь («Мне сладко спать, но слаще умереть...»). Записано в дневник 30 июня 1952 г. с пометой: «Мой перевод в дни моего увлечения перев<ода>ми сонетов М. Анджело». В 1913 г. вышел выполненный М.-М. перевод объемной монографии Г. Грима «Микель-Анджело Буонарроти» (СПб., 1913–1914. Т. 1). 48 «Как зрелый плод на землю упадает...». Записано в дневнике 2 января 1950 г. с пояснением: «Сердце здесь <…> как залог так наз<ываемого> “счастья”, как вместилище “страстей” и “похотей”». В копии О. Бессарабовой, сделанной в 1930-е годы, есть отличия: последнего стебля, жаждет дух преображенья. 49 «В полярный круг заключена…». В дневнике 26 января 1953 г. стихотворение записано с заменой некоторых слов: начало 3-й строки: «Меж ледяных», конец 5-й строки – «посмеет утверждать», конец 8-й строки: «к Нему дорога». 50 «Птицей залетной из края чужого…». В дневнике 19 февраля 1948 г. это стихотворение записано по памяти с изменением в конце 6-й строки: «прощальным лучом» и пояснением: «оно посвящалось другу-спутнику моему Михаилу [Шику. – Т.Н.] – в один из периодов 12-летнего сопутничества нашего, когда, как ни пленял храм, который мы внутренно пытались воздвигнуть, как дело и как цель нашей жизни, я больше всего начинала чувствовать себя “залетной птицей” – вообще на этом свете». 51 «О, как мне странно, что я живу…». В списке Бессарабовой, по-видимому, описка: 1913. Датируется по окружающим это стихотворение текстам 1915 г. Заглухино (Верхнее Заглухино) – деревня в Тульской области. 52 «Я знаю ужас низвержения…». Это и последующее стихотворения под номерами V, VIII входят в один цикл, не имеющий названия, посвященный Михаилу Ивановичу Лаврову (1877–1915), погибшему при катастрофе самолета «Илья Муромец», сбитого зенитной батареей во время Первой мировой войны. 53 «Могильное упокоенье…». В дневнике от 18 июня 1949 г. записано с переменами во 2-й («курганы синие»), в 7-й («и жгучей пыткою объято») строках и пояснением: «О неправдоподобном моем «романе» с д<окто>ром П<етровским> через год или два после разрыва с ним» (связь длилась 4 года (с ее 32-х), от Петровского М.-М. мечтала иметь детей, но он был женат и однажды написал ей: «Меня пленила и пленяет душа Ваша (!), но любовь и страсть тела – мой злой демон – и поскольку Вы будите его во мне, я должен от Вас отдалиться»): «Этот “бред чужого сна” никогда не вспоминается и встает в памяти души лишь отвращением к этому бреду (даже не к герою его, а к своей роли в этом “бреде”)». Сложно согласовать датировку стихотворения, вытекающую из этого автокомментария (около 1907 г.), с фиксированной датой (1915 г.) в записи О. Бессарабовой. 54 Стихи, составившие книгу «Монастырское» (М.: Костры, 1923), датируются 1915 г. (эта дата напечатана под последним стихотворением, что, вероятно, указывает на дату создания стихотворений всех книги). Книга отпечатана в типографии «Товарищества Книгоиздательства Писателей в Москве», в количестве 1500 экз. Обложка работы М.В. Фаворской; марка издательства работы H.H. Вышеславцева. В 1994 г. книга была переиздана О.Б. Кушлиной (СПб.). Автографов и списков в архивах М.-М. и О. Бессарабовой не сохранилось. Печатается по экземпляру, принадлежавшему Е.Я. Архиппову (ныне в собрании Л.М. Турчинского), с исправлением явных опечаток. Литераторы в оценке книги разошлись. Исключительно высоко ценил ее поэт A.B. Звенигородский: «с нею не расстается – она у него всегда в боковом кармане сюртука», – писал Д.С. Усов в 1927 г. (Усов Д. С. «Мы сведены почти на нет…». Т. 2. Письма. Изд. подгот. Т.Ф. Нешумовой. М., 2011. С. 440). «Слабыми стихами» назвал книгу в письме 1923 г. к Шестову Гершензон (Гершензон М. О. Письма к Льву Шестову (1920–1925). Публикация А. д’Амелиа и В. Аллоя. Минувшее. Вып. 6. М., 1992. С. 291). 55 «На дверях у них три пустые катушки...». Предположительно: одна из Даш – опечатка, правильно: Маша («три белошвейки» – Даша, Маша и Фленушка). Формы «стихири», «вечеры» с нарушением современных Мирович грамматических норм (правильно: «стихиры», «вечери»). 56 «Всю ночь нынче соловушек…». Синелевый куст – куст сирени. Брама – ворота. 57 «Зашумели снега ручьями узывными...». Узывный – от «узывать», являющегося окказиональным синонимом глагола «звать». 58 Рясофорные. Рясофор (рясофорная послушница) – носящая рясу, первая степень монашеского пострига. При пострижении в рясофоры послушник изменяет свое мирское имя и даёт единственный обет – послушания. Рясофорный послушник (рясофорная послушница) сохраняет мирское имя и волен в любое время прекратить прохождение послушничества и вернуться к прежней, мирской жизни, что для монаха, по православным канонам, уже невозможно. 59 «Ударила в колокол мать Аглая…». Воскрылия – подол верхнего церковного облачения священнослужителей. 60 «Росами Твоими вечерними…». Смоковница, Богом проклятая – Матф., 21: 19; Дочь Иаира от смертного ложа воззвавший – Марк, 5: 21–24; 35–43; Лука, 8: 41, 42, 49–56. 61 «За высокою нашей оградой…». Крин – лилия. 62 «За высокою нашей оградой…». Крин – лилия. 63 «Золотые маковки обители…». Повечерие – церковная служба после ужина. 64 «Расписала Аннушка игуменье писанку…». В авторизованной машинописи (Семейный архив Шиков и Шаховских) это стихотворение отличается от печатного последним словом 2-й строки: «воскресе» и заменой слов «Божьей Матери» на «Богоматери» в 8 строке. 65 «Гроздия белого инея…». Скиния – древнееврейский переносной походный храм, шатер; здесь: обитель. 66 [Два стихотворения 1928 г., отнесенные к книге «Монастырское»]. Кроме них, к «Монастырскому» примыкают: «Снилось мне, иду на богомолье…» (1928) из цикла «Сны» и «Говорит мне тетка Пелагея…» (1929). 67 Колыбельная («Молнии с неба слетают…»). Под списком стихотворения зачеркнуто: «Даниил Андреев (7 лет)» (что надо понимать как обозначение адресата стихотворения). Даниил Леонидович Андреев (1906–1959) – писатель, выросший в доме друзей М.-М. Добровых, духовно очень близкий ей человек, она называла его «зам. сын». 68 «Зачем душа боится муки…». Шестов Лев Исаакович (1866–1938) – философ, литератор. О его отношениях с М.-М. см. послесловие. Эпиграф-неточная цитата из его книги «Апофеоз беспочвенности». Правильный текст: «Но если есть Бог, если все люди – дети Бога, то, значит, можно ничего не бояться и ничего не жалеть». Без второго четверостишия стихотворение записано в дневнике 31 августа 1948 г. с переменой глагола в начале третьей строфы: «Бояться». 69 «То нездешнее меж нами…». Это стихотворение дважды записано в дневнике 1950 г. с изменением в 4-й строке («Озаряя жизнь и сны») и пояснениями: «И чувству моему, в котором главное было – жажда для моего женского существа (как смысла его существования) слиться с этим лоэнгринским “ты” – дала краски, какие у бедного Миши Ш<ика> были только отражением того, что было “корридой” чувств, каких я хотела для нас обоих» (7 января); «Такой любви и такой дружбы алкала душа моя, и был период, когда поверила, что, наконец, это желание сокровенное обретено, что оказалось иллюзией» (23 августа). 70 «Хорошо вечереющим лугом…». Злодиевка – дача Тарасовых (Леонилла Тарасова – подруга детства М.-М.) на Днепре, в 50 км. от Киева. Современное название Украинка (Трипольская ГРЭС). О намерении поехать в Злодиевку М.-М. сообщала О. Бессарабовой в письме от 1 августа 1917 г. (Бессарабова. Дневник. С. 218). 71 «Светлой, гордой и счастливой…». Наташа – Наталья Дмитриевна Шаховская-Шик (1890–1942) – историк, детская писательница, жена М.В. Шика. См. о ней в послесловии. 72 Облако («Помнишь знаменье из света…»). Тарасова Алла Константиновна (1898–1973) – актриса. См. о ней: Бессарабова. Дневник. (По ук.) 73 «Слышен песен лебединых…». М.В.Ш. – Михаил Владимирович Шик. 74 Старость («Ночи стали холоднее…»). В дневнике 18 ноября 1952 г. М.-М. вспоминает первое четверостишие. 75 «Точило ярости Господней…». Точило – у Даля: одно из значений: жом, гнет, устройство для выжимки виноградного сока. 76 Осенью («Грустно без тебя мне, крохотный мой друг…»). Инночка – ученица М.-М. Упоминается и в «Дневнике» Бессарабовой. 77 «Звонят, звонят у Митрофания…», Это и последующее стихотворение – третье и четвертое (предпоследнее и последнее) в цикле «Матери», обращенном к Варваре Федоровне Мирович (1848–1928). У Митрофания – в воронежском Благовещенском Митрофановском мужском монастыре. В Девичьем – т. е. в Воронежском Покровском девичьем монастыре. Невозможность попасть к матери в Воронеж была причиной серьезного беспокойства М.-М. во время ее жизни в Киеве. 78 «Спит твоя девочка там, меж крестами…». Твоя девочка – умершая в семь лет от менингита младшая сестра М.-М. Мария (ок. 1883 – ок. 1890). Другая – сошедшая с ума Анастасия Григорьевна Мирович (1874/75–1919), см. о ней в послесловии. Третья – сама М.-М. 79 «Кто счастливей этой нищей…». Почаев – Свято-Успенская Почаевская лавра в Почаеве (Тернопольская область). 80 «Да будет так. В мистерии кровавой…». Наташа – Н.Д. Шаховская-Шик. Стихотворение отражает переживания М.-М. времени венчания М.В. Шика и Н.Д. Шаховской. Об отношениях М.-М. и Н.Д. Шаховской чуть более раннего периода рассказывает письмо последней к М.-М. от 4 декабря 1917 г.: «Родненький мой, далекий мой светлый друг, сегодня в день Твоего праздника не могу удержаться, чтобы не поговорить с Тобой. Последнее время, когда берусь тебе писать, вдруг представляю, что письма мои, самый вид их причиняет тебе боль, и рука опускается, застывает сердце, останавливается жизнь, поражает мучительное недоумение, туманом заволакивается путь. Сестрица, видит Бог, если бы я знала, что то, что я беру, я отнимаю у Тебя, никогда бы я не решилась это сделать. Но сегодня я знаю, что то, что Тебе отдано, то, что Тебе нужно, принадлежит Тебе навеки, никогда не было у меня и никогда не будет помысла в это вторгнуться. Ведь мне так мало уже и с каждым днем всё меньше нужно. И мне всё кажется, что по существу ничего не изменилось. Для меня – только то, что настало время выполнить какие-то давно-давно данные сердцем обеты, от которых было бы грехом уклониться. Я скажу тебе то, в чем не всегда решалась признаваться себе: иногда мне кажется, что выполнить это выше моих сил, что душа не примирится, не сумеет принять тайны воплощения этого давнего обета, но то, что давно уже не мое, я не могу, не смею, не хочу взять обратно. Я думаю, что приму это до конца жизни и отдам Богу. Но я давно уже поняла, что если придет час, когда М.В. захочет взять это давно ему отданное, я покорюсь этому как божьей воле. Только не думай, что мне это легко. Иногда я боюсь подумать о будущем. Только тебе и никому другому могла бы я рассказать про все сны и мысли, которые живут позади дней, сплошь занятых работой, только Ты, мне кажется, могла бы понять, какой глухой болью отдается в душе каждая минута радости. Но между нами опять выросла стена – дальности, молчания, непонимания. Откуда она, зачем, я не знаю. Мы не можем ни в чем мешать друг другу и не можем ничего друг у друга отнять, – это единственное, что я знаю твердо. Родная моя, я шла сейчас по пустым улицам Дмитрова, смотрела, как сиял над ними Орион, который ты мне когда-то подарила, и думала, неужели мы встретились в таком тихом свете, чтобы он померк в решающий и такой тяжелый час. Не могу я, не могу этого думать. Если Тебе еще трудно видеть нас вместе, у меня не хватит сил перешагнуть через порог, к которому мы подошли. Если жизнь тебе кажется в тягость и Ты отворачиваешься от меня, я не смогу преодолеть ее мертвой косности. Это не слово, Вавочка, сестрица моя. Жизнь моя и твоя связаны таким же и, может быть, еще более важным обетом. Не забывай об этом. И прости мне и не отнимай от меня благословляющей руки, пот<ому> что я не могу без нее. Христос с Тобой. Дай мне Тебя обнять от всей души и со всей любовью, какая живет в ней всегда! Ната» (МЦ. КП 4680/246). Грааль – чаша, из которой Иисус Христос пил во время Тайной Вечери и в которой вино превратилось в кровь. По преданию, в Грааль была собрана кровь, изошедшая из тела распятого Христа. В религиозных учениях эзотерического типа Грааль – символ совокупности тайных знаний, являемых избранным посвященным. Монсалъват – замок, где хранится Святой Грааль. Лоэнгрин – герой средневекового немецкого эпоса, «Парсифаля» Вольфрама фон Эшенбаха и оперы Вагнера, один из рыцарей Св. Грааля. Труханов остров – расположен напротив исторического центра Киева, соединён с правым берегом Днепра пешеходным мостом. 81 «Воет ветер неуемный…». Записано в дневнике 24 ноября 1949 г. с комментарием: «в дни, когда нельзя было киевлянину предугадать, под чьей властью очутится он, проснувшись завтра. Как на ленте кино, одни за другими проносились над нашими головами петлюровцы, немцы, гетман…». 82 «Тоскует дух, и снятся ему страны…». На Трехсвятительской улице в Киеве находился дом, принадлежавший семье сахарозаводчиков Балаховских. Даниил Григорьевич с женой Софьей Исааковной, урожденной Шварцман, сестрой Льва Шестова, занимали третий этаж пятиэтажного здания. Здесь в годы гражданской войны жили Л.И. Шестов с семьей, Т.Ф. Скрябина с детьми, матерью и братом, А.К. Тарасова с мужем, а летом 1919 года и М.-М., составляя так называемое «Скрябиновское общество», провозглашенное с целью удержаться без выселения и уплотнения в квартире Балаховского. Ныне – улица Десятинная, 8. 83 «На Илью Пророка сын мой родился…». Это и два последующих стихотворения – первое, третье и четвертое из неозаглавленного цикла, состоящего из пяти стихотворений и связанного с крещением и венчанием М.В. Шика. Грешная мать – М.-М., ставшая Шику крестною матерью. Ср. слова из письма Шика к М.-М. от 15 (28) июня 1919, в годовщину этих событий: «Как живо помнится ощущение безраздельной близости к Тебе, чувство вечной и радостной зависимости от Твоей души, неземной благодарности за свыше человеческой меры великодушие, с каким Ты ведешь меня на Крещение, как бы себя на заклание» (МЦ. КП 4680/284). 84 В стенах. Цикл состоял из двенадцати стихотворений, сохранились десять. Утеряны 11-е и 12-е – «София» и «Реликвия»: «Про льва, голубку и змею. Единственный экземпляр текста подарен Мих<аилу> Вл<адимировичу>. В<арвара> Г<ригорьевна> никогда потом не умела вспомнить этих стихотворений – а в них завершение всего цикла “В стенах”» (помета О. Бессарабовой). М.В. Шик писал М.-М. в Троицын День 1919 г.: «Когда я <…> представлял себе свой приезд в Киев, мне всё казалось, что это будет переход через пропасть. Теперь эта пропасть точно засыпана – больше всего стихами, какие ты прислала. <…> Когда я читал Твои “стихи” – точно душа моя обнимала Тебя. Над строчками стихов “Обезножела старая тетя” – я плакал и плачу вновь, когда их перечитываю. Все 12 стихов мне кажутся очень хороши. Назло мало. Читая их, я словно вхожу в Твою комнату, сажусь на край Твоей постели, кладу руку Тебе на сердце. Глубоко волнуют меня строфы “К ребенку” и пронзают душу “Реликвии”» (МЦ. КП 4680/282). 85 Из цикла «Татьяне Федоровне Скрябиной» («Твои одежды черные…», «Колышется ива на облаке светлом…»). Второй и четвертый тексты цикла, состоящего из четырех стихотворений. Скрябина Татьяна Федоровна (1883–1922) – вдова А.Н. Скрябина, пианистка, близкая подруга М.-М. См. комментарий к стихотворению «Тоскует дух, и снятся ему страны…». 86 Из цикла «Ю. Скрябину» («Под коварной этой синей гладью…», «Тающий дым от кадила…», «Точно ангелы пропели…»). Скрябин Юлиан Александрович (1907–1919) – утонувший сын Т.Ф. и А.Н. Скрябиных, музыкально очень одаренный. О его гибели сохранились два письма М.-М. к Н.С. Бутовой (МЦ. КП 4680/120,121). Эпиграф: «Черви мы, / В которых зреет мотылек нетленный» (итал.) – цитата из «Божественной комедии» Данте («Чистилище», X песнь). Связанный с эпиграфом образ хризалиды – куколки, из которой вылетает бабочка, возникает в первом и втором стихотворениях цикла («Улетел небесный мотылек. / Нам осталась только хризалида… «, «В садике из роз уснула хризалида… «, не включенных в настоящее издание). Всего в цикле семь стихотворений. В дневнике 7 января 1951 г. М.-М. записывает выбранную эпиграфом для этого цикла цитату из Данте по-итальянски и свой русский перевод: «Мы – черви, рожденные для созидания в себе Ангела-Бабочки». Этот образ близок и теософской картине смерти: «смерть заключается в повторяющемся процессе раздевания, или обнажения. Бессмертная часть человека избавляется, одна за другой, от своих внешних оболочек, и – как змея из её кожи, бабочка из её куколки – выходит из одного после другого» (Безант А. Смерть… а потом?). 87 «Летят, летят и падают смиренно…». Записано в дневнике 1 ноября 1952 г. В собрании стихотворений, переписанных О. Бессарабовой, есть ранний вариант, где строки 1–6 такие: Благословенье смерти излучая, Летят, летят последние листы. Кружится медленно их призрачная стая, Прощальный дар осенней красоты. Какая легкость с жизнью расставанья. Как их успенье чисто и светло 88 Памяти А.Н. Скрябина («Завеса неба голубая…», Nocturne («Полупрозрачных эльфов крылья…»), Etranget («Сколько духов налетело…»). Nocturne – ноктюрн (франц.) – название «Поэмы-ноктюрн» А.Н. Скрябина (ор. 61). Etrangete – странность (франц.) – название поэмы А.Н. Скрябина (ор. 63, № 2). В.В. Шауб – профессор Ростовского музыкально-педагогического института (музыкального училища) по классу фортепиано. 89 Заговоры. Подруга М.-М. «читала мои “Заговоры” одной знакомой крестьянке. Та сказала: “приезжай с ними к нам в деревню – тебе холста, яиц и всего дадут”. Этим она высказала уверенность, что заговоры мои действительно могут прогонять боль, лечить болезнь. Я и сама так думала, когда они у меня родились. И сила их, конечно, не моя – сила всего рода псковских кудесников [предков М.-М. по отцовской линии. – Т.Н.]. И язык – не мой. Недаром Ф.А. Д<обров>в, тонко-филологического склада человек, когда ему впервые прочли их, выдав за фольклор, сказал: “Вот это я понимаю – никакой интеллигент так не скажет: “Лед на лед, гора на гору, сполох играет, белухов вызывает””» (дневниковая запись М.-М. 18 апреля 1931 г.). «Мои заговоры, о которых покойный друг мой – д<окто>р Д<обров> со своим “гомерическим смехом” говорил, приняв их за кем-то найденный обрывок народного творчества (так я ему сказала в шутку, прочтя ему это мое произведение): Да ведь после этих заговоров докторам делать нечего!» (Там же; 19–20 мая 1952 г.). 90 «Змея Змеёвна…». Озеро Лаче – в юго-западной части Архангельской области. 91 «Лед на лед…». Сполох – сияние. Белуха – просторечн. от «белуга». Плавни – здесь в значении «плавники». 92 «Крокодилы зубастые…». Строфокамилы (греч.) – страусы. 93 Колыбельная («Спит над озером тростиночка…»). Наташа – Н.Д. Шаховская. 94 «Баю, баю, баю, Лисик…». Лис – Домашнее имя Ольги Александровны Бессарабовой, «с семилетнего ее возраста во мне живущей под именем Лис (лисичка и лилия – Lys)» (пояснение М.-М. в дневнике 25 ноября 1945 г.). См. о ней во вступительной статье. 95 Из цикла «Рождественские посвящения». Цикл состоит из семи стихотворений, посвященных добрым знакомым М.-М. (см. о них подробнее в кн.: Бессарабова. Дневник. По ук.): врачу Филиппу Александровичу Доброву (1869–1941), его дочери Александре Филипповне Добровой (Коваленской; 1892–1956), его жене Елизавете Михайловне Добровой (1868–1942), офицеру Виктору Константиновичу Затеплинскому (1889–1962?) и будущему писателю Даниилу Андрееву. 96 Елизавете Михайловне Добровой («Mater dolorosa…»). Mater dolorosa – Богоматерь скорбящая (лат). В воспоминаниях о Д. Андрееве есть еще один бытовой штрих о доме Добровых: «Он жил у тети Елизаветы Михайловны Добровой, которую называл мамой. Помню, у них висел написанный им плакат: “Мама, привей мне сладкий сон к такому-то часу”. Для указания времени на плакате был устроен кармашек, так что время можно было менять» (эти воспоминания А.П. Нордена приводятся в статье о нем М. Белгородского: http://forum.rozamira.org/index.php?showtopic=1737). 97 К портрету неизвестного («Печальной тайною волнующе согреты…»). Описывая в письме к Бессарабовой от 25 марта 1921 г. свою комнату в Сергиевом Посаде, М.-М. упоминает о «странном портрете – соединении Мих<аила> Влад<имировича> и Льва Ис<ааковича> – Мюнхенской школы» (Бессарабова. Дневник. С. 378). 98 Сестре А.Г.М. («Твой озаренный бледный лик…»). А. Г. М. – Анастасия Григорьевна Малахиева. «Наша молодость далекая, общая. Великие надежды. Бесконечные сны. Искания Бога. Боль, которой ранили друг друга» (слова М.-М. из письма к О. Бессарабовой от 19 октября 1920, написанном вскоре после известия о смерти сестры от голода в психиатрической больнице. – Бессарабова. Дневник. С. 331). Эпиграф – слова А.Г. Малахиевой, запомнившиеся М.-М. Стихи сестры, связанные с ней эпизоды М.-М. вспоминала и записывала в своем дневнике на протяжении всей жизни. 99 Из цикла «Первое утро мира». Цикл состоит из семи стихотворений. 100 «Отчего ты, звездочка моя…». Наташе – Н.Д. Шаховской-Шик. 101 Парк в Удино («Аллеи лиственниц лимонных...»). Удино – небольшая усадьба в одноимённой деревне Дмитровского района Московской области, основанная во второй половине XVII в. Наиболее интересной частью усадьбы является парк с оригинальным набором пород деревьев: сибирская пихта, пенсильванский ясень и др. Храм – миниатюрная кирпичная с белокаменными деталями Покровская церковь (1789). Тарасевич Анна Васильевна (урожд. гр. Стенбок-Фермор; 1872–1921) – певица, участница московского «Дома Песни», жена академика Л.А. Тарасевича. 102 «На мраморную балюстраду…». Пояснение: «О Ростове». 103 «Боже воинств, великой Твоей благодатью…». Пятое из девяти стихотворений, составивших цикл «Псалмы». 104 Святому Сергию («Ты ходил тропинкою лесистою…»). Сергий Радонежский (1314–1392) – монах, преподобный основатель Троицкого монастыря. Зван, но не избран – перифраз евангельских слов Христа (Лука, 14: 22). 105 Памяти Елены Гуро («Два озера лесных – глаза…»). О дружбе М.-М. с Гуро см. в послесловии. Кот, лосенок, сын – художественные образы из книг Гуро. 106 Вл. Анд р. Фаворскому («В твоем пространстве многомерном…»), Фаворский Владимир Андреевич (1886–1964) – художник, гимназический друг и одноклассник М.В. Шика, его крестный отец. М.-М. много общалась с ним, живя в Сергиевом Посаде. 20 июля 1922 г. О. Бессарабова записывает в дневник: «Я и Вавочка были у Фаворских. Смотрели его рисунки, гравюры, камеи. Говорили о новой книге Флоренского “Мнимости”. Фаворский делает для нее обложку» (Бессарабова. Дневник. С. 481). Жена Фаворского художница М.В. Фаворская оформляла «Монастырское» и некоторые детские книги М.-М. Красноармейскою шинелью – в 1919–1920 гг. Фаворский был мобилизован в Красную Армию. С июня 1919 по февраль 1920 г. участвовал в боях на Царицынском фронте. 20 апреля 1921 г. уволен из армии по возрасту в бессрочный отпуск. 107 Инопланетным («Они меж нами пребывают…»). Зачеркнуто посвящение: С.Ю.(?) Бойко. Стихотворение связано с личностью актрисы Бойко. М.-М. писала о ней своим друзьям Затеплинским: «Это очень талантливая андрогина. То, что она андрогина, язвит меня отвратительным и мрачным воспоминанием об Эсфирь [Пинес, которой посвящен цикл “Утренняя звезда”. – Т.Н.]. К счастью, ее андрогинство лишь в духовнодушевной области <…> Она очень бедна – живет космически одиноко» (Бессарабова. Дневник. С. 501–502). 108 «А у меня в груди орган…». Второе стихотворение триптиха. Голубцова Людмила Васильевна (урожд. Крестова; 1892–1978) – литературовед, подруга М.-М. Турандот – героиня сказки Карло Гоцци «Принцесса Турандот», задавала своим нежеланным женихам неразрешимые загадки. Майи пелена – иллюзия. Ср.: «Разум не дает и не может нам дать настоящего знания. Его функция – создать иллюзорный мир, мир Майи при помощи чувственности, пространства и времени и категорий, главным образом, по Шопенгауэру, категории причинности. Поэтому всё, что мы знаем, мы знаем не от действительности, постигнуть которую разуму, по самой его сущности, не дано, а о “явлениях”, не открывающих, а прикрывающих истинную реальность» (Шестов Л.И. Potestas clavium. Власть ключей // Шестов Л.И. Соч. в 2 тт. Т. 1. М., 1993. С. 306). 109 «Она нежна, она добра…». Н. – Н.Д. Шаховская-Шик. 110 Брату Николаю («Могла бы тайным заклинаньем…»). Николай Григорьевич Малахиев (1880–1919/1920) – родной брат М.-М. См. о нем: Бессарабова. Дневник. (По ук.) 111 «Был вечер, полный чарованья...». Второе стихотворение диптиха, обращенного к писателю и литературному критику Евгению Германовичу Лундбергу (1887–1965). В 1920–1924 он жил в Берлине, где организовал издательство «Скифы», берлинский отдел Госиздата и Гостехиздата. Друг юности М.-М. (15 ноября 1923 г. О. Бессарабова записала в дненике: «Вавочка <…> ждет из Берлина Евг. Герм. Лундберга, а через него – литературного заработка» – Бессарабова. Дневник. С. 569). См. о нем: Чанцев A.B. Лундберг // Русские писатели. Т. 3. С. 412–413. В дневнике М.-М. пишет о Лундберге: «Были две летние ночи на берегу Днепра, когда он до зари пылко и красноречиво склонял меня на самоубийство (я переживала тогда крушение надежд узколичного порядка). И другой раз он добыл для меня запечатанный тюбик с цианистым калием “на всякий случай”. Я возила его с собой по свету, пока не затеряла – не помню, в каком городе» (27 января 1944 г.). 112 Сергеюшке («Поломан якорь Сергеютка – Сергей Михайлович Шик (р. 1922), старший сын М.В. Шика и Н.В. Шаховской-Шик. Как и его мать (Шаховская-Шик Н.Д. Рассказы о детях // Альфа и Омега. 1997. № 3(14), электрон, публ.: http://aliom.orthodoxy.ru/arch/014/014-shik.htm), М.-М. о его первых годах жизни оставила «материнский» дневник. 113 «Седой старик и юноша навеки…». Завадский Юрий Александрович (1894–1977) – актер и режиссер. В 1924 г. – актер Московского художественного театра. Знакомство с М.-М. произошло, видимо, через Е.В. Шик, посещавшую студию Вахтангова. Мистагог – в Греции жрец, посвящавший в таинства во время мистерий. Завадский с начала 1920-х гг. был масоном достаточно высокой степени; в сентябре 1930 г. арестован и благодаря хлопотам К.С. Станиславского в октябре этого же года отпущен. Следствие выявило его организационную роль в деятельности розенкрейцерских союзов «Орден Света» и «Храм искусств» (см.: Орден российских тамплиеров. Документы 1930–1944 гг. T. II. Публ., вступ. ст., коммент. и указ. А.Л. Никитина. М., 2003. С. 8, 55–60 и др., по ук.). 114 «Не подарю тебе стиха…». В Долгих Прудах (ныне подмосковный город Долгопрудный) О. Бессарабова работала учительницей. 115 «Из-под шляпы странно высокой…». Сидоров Сергей Алексеевич (1895–1937) – друг Шика, священник, близкий к П. А. Флоренскому. Младший брат искусствоведа A.A. Сидорова. Расстрелян в Бутове. См. о нем: Сидоров С.А. Записки священника Сергия Сидорова: С приложением его жизнеописания, сост. дочерью, B.C. Бобринской. М., 1999. Сохранился листок из письма М.-М. 26 февраля 1928 г. к неизвестному корреспонденту: «Знали ли Вы или нет от Ольги [Бессарабовой. – Т.Н.] про одного из моих Сергиевских друзей, кот<орый> выслан отсюда на 3 года? О. Сергий. Молодой – и 30 лет нету. Серафически-красивый – тонок, высок – прекрасные руки, аметистовые глаза, черные кудри. Интересно пишет мемуары (с высшим образованием). И – обрушились одно за другим последние годы испытания на него. Год тому назад потерял он любимого старшего сына Киру – 4-х лет. Попал в тюрьму, кот<ор>ую пережил, по своей хрупкости, впечатлительности, тяжело, до психического расстройства. Полюбил Женю [Бирукову. – Т.Н.], “как одна безумная душа поэта еще любить осуждена”. Об этом с Женей не надо касаться. Это – и ей больно. Лишился обожавших его прихожан в Сергиеве и оторван ото всех друзей, от меня, в том числе. Пятое, последнее, – умерла на днях мать – приемная – тетка, заменявшая мать, нежный, преданный, горячо его любивший друг, советчик и моральная поддержка» (МЦ. КП 4680/290). 116 «Цикламена бабочки застыли на столе…». А.К. Тарасова, уехавшая с первым мужем, А.П. Кузьминым, офицером царской армии, во время гражданской войны из России, приняла участие в гастрольных спектаклях МХАТа и по настоятельной просьбе Станиславского в 1924 г. вернулась в Россию. Роль Дездемоны в мхатовском спектакле Тарасова сыграла через шесть лет после этого стихотворения, в 1930 г. См. комментарий к стих. «Частоколы высоки…». 117 Памяти Ривьерских дней («В золоте мимозы нежной…»). Анатолий Васильевич Луначарский (1875–1933) – писатель, общественный и политический деятель. В 1895 г. М.-М. и A.B. Луначарский встретились на юге Франции, между ними возник кратковременный роман («целовались три раза»). Сохранились обращенные к нему ранние (слабые) стихи Мирович 1895 г. О нем же рассказывают несколько страничек ее позднейших дневников. Бордигера – город на севере Италии (окрестные места рисовали И. Левитан, К. Моне). Виллефранч – Вильфранш-сюр-Мер – городок на Лазурном берегу во Франции. 118 Сестре («Ласточка высоко чертит круги…»). Обращено к А.Г. Малахиевой. 119 «Звездной музыкой сияет…», Н.Д.Ш. – Н. Д. Шаховская-Шик. 120 «Слабому, прекрасному, святому…». М.В.Ш. – М. В. Шик. Феофания – историческая местность на территории Голосеевского района Киева с прекрасным ландшафтным парком, на территории которого расположен Свято-Пантелеймоновский собор. «После крещения [М.В.Шика летом 1918 г. – Т. Н.] прямо из церкви мы ушли пешком в загородный монастырь Феофанию, за восемь верст от города. Мы шли лесом, и казалось, что мы одни в лесу, одни во всем мире, и только Бог смотрит на нас и вслушивается в то, что делается в наших сердцах. Отец твой писал мне потом, что день этот – высшая по своей полноте и чистоте радость его жизни. И он, и я поняли в этот день, что любовь гораздо больше брака, неизмеримо шире пределов человеческой жизни, и богата такими возможностями в духовном мире, какие открывают человеку двери бессмертия <…> На нас падала изумрудная тень дубовой листвы – и до этого утра и после него не было того значения в зеленом цвете, какое открылось в этой листве» (М.-М. «О твоем отце». Семейный архив Шиков и Шаховских). 121 «Смущает бес…». Сергеюшка – С.М. Шик. Первые шесть строк стихотворения записаны в дневнике 12 декабря 1953 г. с переменой глагола в шестой строке: «уйти» вместо «спастись». 122 «В горниле тяжких испытаний…». Шура Залесская – родственница (сестра?) подруги О.В. Бессарабовой, Нины Залесской. Возможно, это Залесская Александра Яковлевна (1895 —?), 09.01.1938 арестована в Петрозаводске как член семьи изменника родины. Приговор: 8 лет ИТЛ, в Карлаг. Освобождена 12.11.1945. Источник: Книга памяти «Узницы АЛЖИРа». Эпиграф из книги: Гуро Е. Шарманка. СПб., 1909. С. 74. Контекст цитаты: «…любить дорогое, незаменимое, так любить, так бояться его потерять, так бояться, столько лет, что чувствовать облегчение потеряв и, просыпаясь после кошмара, где бился, безнадежно защищая, спасая, думать облегченно. Да ведь я уже потерял! и возврат, и борьба, только сон. Так растет жизнь, таковы ступени ее восхождений…». 123 Лилина комната («Длинноногим птицам…»). Лиля – Елена Владимировна Шик (Елагина; 1895–1931) – младшая сестра М.В. Шика, воспитанница М.-М., ученица Е.Б. Вахтангова, актриса. Уехала из Москвы в Ленинград, где работала театральным педагогом. П.Г. Антокольский вспоминал: «В Москве ей не повезло – нет пристанища в театре <…> мы подружились с Лилей, вспоминали мансуровские времена, Завадского; когда-то она должна была играть Королеву-мать в моей “Инфанте”, вспоминали Блока и Марину [Цветаеву. – Т.Н.] <…> не пройдет и года, и Лиля заболеет ужасной формой менингита и после тяжких страданий умрет» (Антокольский П.Г. Далеко это было где-то: Стихи. Пьесы. Автобиографическая повесть. М., 2010. С. 333 и др. по указ.). Сандро Боттичелли (1445–1510) – итальянский художник. Какая именно его картина, изображающая Богоматерь с младенцем, имеется в виду, уточнить трудно. Миссис Сидонс – картина английского живописца Т. Гейнсборо, портрет английской актрисы Сары Сиддонс (1755–1831). Сергиевец – т. е. М.-М., приехавшая из Сергиева (так в 1920-е годы назывался Сергиев Посад). Последнее стихотворение сохранилось не полностью, к нему сделана приписка О. Бессарабовой: «Не позволила переписать». 124 «Отчего китайские птицы…». Евгения Сергеевна Готовцева (урожд. Смирнова; 1889-?) – двоюродная племянница К.С. Станиславского, жена артиста МХАТ В.В. Готовцева. 125 «Как лебедя пустынный крик…». О С.А. Сидорове см. комментарий к стихотворению «Из-под шляпы странно высокой…». 126 «Порог священный Магомета… «. Александр Викторович Коваленский (1897–1965) – поэт, переводчик, муж А.Ф. Добровой; троюродный брат A.A. Блока, старший друг Д. Андреева. См. о нем: Штейнер Е. Об A. B. Коваленском // Зеркало. 2011. № 37, 38; http://magazines.russ.ru/ zerkalo/2011/37/11 sh.html. 127 Памяти Федора Сологуба («Светило бледно-золотое…»). Федор Сологуб (Федор Кузьмич Тетерников; 17 февраля (1 марта) 1863 – 5 декабря 1927). Земля Ойле и звезда Майр – из стихотворного цикла Сологуба об «ином мире» «Звезда Майр», 1904. В одной из рецензий М.-М. писала: «Нельзя тому, для кого погасли звезды, не выдумывать свою “Звезду Майр”» (Русская мысль. 1909. № 10. С. 327). «Навьи чары» – первоначальное название его романа-трилогии (1905–1914), в позднейшей публикации названного «Творимая легенда». Сологуб был одним из любимых поэтов М.-М.: она говорила о нем в 1909 г. с Л.H. Толстым, рецензировала (позволяя себе и критические замечания) в 1910 г. его драмы «Победа смерти» и «Дар мудрых пчел» (Русская мысль. № 9) и «кошмарную выдумку» «Путь в Дамаск» (Там же. № 6), цитировала его стихотворение «Если б хотел я любить…» (в рецензии о Бодлере – РМ, № 9), писала в статье «О смерти в современной поэзии» (Заветы. 1912. Кн. VII. Октябрь). В дневнике 1950 г. полностью процитировала стихотворение Сологуба «Предметы предметного мира…». 128 В опустелой детской («Грустно мячик одинокий…»). Стихотворение написано в разлуке: Н.М. Шаховская-Шик вместе с пятилетним Сергеюшкой (С.М. Шиком) навещала в это время сосланного в Казахстан М.В. Шика. 129 «В черном платке, с ногой забинтованной...». Автограф – в письме М.-М. к ее подруге З.А. Денисьевской (МЦ. КП 4680/169). 130 «Строгий и печальный взгляд…». Валерия Станиславовна Затеплинская (1896 или 1897–1959) – подруга О. Бессарабовой. Ее муж, В.К. Затеплинский, трижды был арестован и большую часть жизни провел в ссылках и лагерях. 131 «Ужасное слово “массы”…». «Людмила Васильевна сказала мне сегодня: “Если бы вы были моложе, я уверена, что вы были бы в числе энтузиастов строительства новой жизни”. Я благодарна ей, что она подслушала мою тоску о работе. Да, я работала бы “для масс”, втайне заменяя слова “массы”, “коллектив” словами “братья, человек, человечество”» (из дневника М.-М.). 132 «Кружечка. Сода. Рука терпеливая…». Стихотворения этого цикла посвящены умершей в декабре 1928 г. матери М.-М., В.Ф. Мирович. Всю оставшуюся жизнь М.-М. корила себя за «многолетнюю привычку скупости душевных проявлений» в сторону матери. Карсельские свечи – от имени швейцарского изобретателя Б.Г. Карселя, усовершенствовавшего конструкцию масляных ламп. Упоминаемый в стихотворении подсвечник был подарен Варваре Федоровне Мирович ее матерью. 133 Звездному другу («Ненастные упали тени…»). Обращено к М.В. Шику. 134 «Рыбак Андрей сказал сурово…». Байдуже – безразлично, всё равно (укр.); хмара – туча (укр.). Посадки – место дачи семьи Тарасовых на Днепре недалеко от Триполья, где М.-М. провела часть лета 1929 г. вместе с семьей Тарасовых и Д. Андреевым. 135 «В комарином звоне гулком…». Даня Андреев – Д.Л. Андреев. Five о’clock (анг.) – традиционное время чаепития (пять часов). 136 «Уж провела Кассиопея…». Стихотворение обращено к Д. Андрееву. Кассиопея – созвездие северного полушария, главные звезды которого напоминают букву W; звезда Альдебарана – ярчайшая звезда в созвездии Тельца; мать Блаженного Августина – св. Моника (ок. 332–387), помогла ему отступиться от манихейства: глубоко изучила философию и богословие и смогла объяснить Августину его затруднения. Зная Д. Андреева с детских лет, М.-М. повлияла на его духовный строй и, в частности, увлечение индийской философией. 137 Киеву («Прощай, красавец безобразный…»). Евбаз (еврейский базар) – толкучий рынок на старой Галицкой площади (сейчас на его месте площадь Победы) в Киеве. Ср.: «Киевляне же, надо отдать им справедливость, газет не читают, находясь в твердой уверенности, что там заключается “обман”. Но так как человек без информации немыслим на земном шаре, им приходится получать сведения с Евбаза, где старушки вынуждены продавать канделябры» (М.А. Булгаков). 138 «Душа полна рыданий затаенных…», О Е. Лундберге см. выше, комментарий к стихотворению «Был вечер, полный чарованья…». 139 «Говорит мне тетка Пелагея…», Томилино – станция на Казанской железной дороге. С конца 1928 г. семья М.В. Шика стала жить в деревне Хлыстово, близ станция Томилино. Маша, Сережа – дети М.В. Шика и Н.Д. Шаховской-Шик. Тетка Пелагея – соседка Шиков в Томилино. 140 «Нет на земле прозрачнее эфира…». Мансуров Сергей Павлович (1890 – 2 марта 1929) – церковный историк, священник. Вместе с Флоренским работал в Комиссии по охране Троице-Сергиевой лавры, ведал лаврской библиотекой. В 1920–1924 гг. был трижды арестован. См. о нем: Бессарабова. Дневник. (По ук.) Верея – город в Наро-Фоминском районе Московской области. В 12 км. от Вереи расположен Дубровский женский монастырь, где в 1926–1928 гг. служил о. Сергий Мансуров. Весной 1928 г. в связи с обострением туберкулеза он оставил службу и переехал в Верею, где умер и похоронен. 141 «О, друг мой, у меня ослепшие глаза…». Полянская Леля – родственница М.-М. по материнской линии. См. упоминания о ней в кн.: Бессарабова. Дневник. По ук. Погост – поселок в Московской области, недалеко от Егорьевского шоссе. 142 «Сухостоя, бурелома…». Это и два следующих стихотворения – первые в безымянном цикле, состоящем из пяти стихотворений. 143 Разлюбленному другу («Не гляди на меня так печально…»). Обращено к М.В. Шику. 144 «Ирис мой лиловоглазый…». Е.Н.Б. – Евгения Николаевна Бирукова (1899–1987), писательница и переводчица, ученица М.-М., участница кружка «Радость». Мемфис – город в Египте, был расположен на реке Нил. 145 Памяти С.С. Цявловской («Упал на сердце молот. И разбилось…»), Цявловская Софья Сергеевна (1878 – август 1930) – первая жена пушкиниста М.А. Цявловского. После гибели сына (утонувшего летом 1926 г.) «впала в глубокую религиозность и стала почти душевнобольной» (Богаевская К.П. Рядом с Цявловскими // Цявловский М., Цявловская Т. Вокруг Пушкина. Изд. подг. К.П. Богаевская и С.И. Панов. М., 2000. С. 10). 146 Сергеюшке (письмо) («Помнишь глинистую гору…»). Сергеюшка – С.М. Шик. В дневнике (июль 1943) М.-М. вспоминает «Вифанскую дорогу – переход на Красюковку, где жили мы с матерью и с Ольгой<Бессарабовой>, а рядом – Сережина семья. На Вифанку, в булочную вечно пьяного Ганина любил ходить со мной четырехлетний спутник моих сергиевских лет, “С<ергей> Михайлович”». Корбух (правильнее Корбушка) – река в 3 км от Сергиевой Лавры, где на берегу двух прудов располагалась усадьба Корбуха. Козья Горка (Козиха – обиходное название) – район Сергиева Посада. Баб-Ваф(ф) – домашнее имя М.-М. в пожилые годы. 147 «Стой в своем стойле…». В дневнике 11 декабря 1953 г. записан вариант: «Стой в своем стойле. / Жуй свою жвачку. / Плачь с теми, кто плачет, / И жди: будет время / Радости со всеми». 148 ИЗ КНИГИ «БРАТЕЦ ИВАНУШКА». Стихотворения этого сборника обращены к М.В. Шику. К этой книге тематически близки: «Слышен песен лебединых…» (1917), «На Илью Пророка сын мой родился…», «Душно мне, родненький, сын мой Иванушка…», «Ночи горячие. Смолы кипучие…» все – [1918]. Сохранилось автографическое издание Книжной лавки писателей в Москве с рисунками на обложке и в тексте (РГАЛИ. Ф. 1182. On. 1. Ед. хр. 21): В.Г. Малахиева-Мирович. Братец Иванушка. Стихотворение. М., 1921 (описано: Богомолов H.A., Шумихин С.В. Книжная лавка писателей и автобиографические издания 1919–1922 годов // Ново-Бассманная, 19. М., 1990. С. 118). В письме от 29 октября [1917 г.] М.В. Шик обращается к М.-М. «сестрица моя Аленушка» (МЦ. КП 4680/266). Она, в свою очередь, в письмах к М.В. Шику называет его «Иванушка»: «Коснись моей головы твоим облегчающим касанием, я очень устала, Иванушка» (19 апреля <1919>). Сохранилось недатированное (написанное, видимо, в 1920 г.) письмо М.-М. к М.В. Шику об имени Иоанн: «Сегодня день праздника Тайного Имени Твоего. Два года прошлые я праздновала его, как Твой день Ангела. Вчера я спрашивала себя, когда Ты был у меня и мы говорили о празднике: Ты ли – Иоанн, тот, кого зову этим именем, кто дан мне для сопутничества и для краткой земной жизни и для жизни будущего века. Душа не могла на это ответить, п<отому> ч<то> ответ на это у Тебя – и не в словах, а в том, идешь ли Ты к сращению надорванной – глубже, чем перед Крюковым и чем на Доманхе <-> душевной ткани. Или Ты оплакал это горе и стал жить для меня только как Лилин брат и Наташин муж. “Разные слои” в основе живут по-разному, п<отому> ч<то> нет еще приводящего их в гармонию единого пути. Но во всех слоях уже тишина и нет вражды к Тебе. И есть готовность “в мире и покаянии” принять то, что в Тебе осознается». В тетради М.-М. «О твоем отце», обращенной к С.М. Шику, рассказано: «Во фрейбургскую полосу его жизни [М.В. Шик слушал в течение года лекции по философии во Фрейбургском университете после окончания гимназии и до поступления в Московский университет. – Т.Н.] вплелся один мой сон, который для меня реальнее овсяного супа. Мне приснилось, что он умер, что я приехала во Фрейбург искать каких-ниб<удь> следов его жизни и нашла евангелие со вложенным в него портретом М., на котором он был изображен, как изображают юного апостола Иоанна, любимого ученика Христова. И тут же была книга, написанная им и посвященная мне, белая с голубым крестом на переплете. Я жадно стала читать ее, но, конечно, прочитанное после пробуждения улетело из памяти. Осталось только одно, как откровение – что Иоанн – тайное имя отца твоего» (Семейный архив Шиков и Шаховских). 149 «Как вспомнишь, что я медведя боялась…». Лотошиться – делать что-то бестолково, суетливо. 150 Батайские дни. Батайск – город неподалеку от Ростова-на-Дону, крупный железнодорожный узел. Во время Гражданской войны город неоднократно захватывали то белые, то красные. Лотошить – говорить быстро, торопливо. 151 ИЗ КНИГИ «ОРИОН». Стихи этой книги обращены к М.В. Шику. В одном из них эта связь объяснена напрямик: Ты под созвездьем Ориона Сказал мне некогда: люблю. И многозвездная корона Главу украсила мою. Мы шли с волхвами к Вифлеему, Где пели ангелы хвалу. Там, побеждая Смерть и Время, Ты снова мне сказал: люблю. Теперь померкло это слово. Ушел ты в дальнюю страну. И я одна в лучах багровых Звезды безумья – Никт-Бурну. Но чает дух мой новой встречи, Провидя в сумрачной дали Звезду Пророка и Предтечи, Звезду изгнанников земли. В тетради «О твоем отце», обращенной к С.М. Шику, М.-М. вспоминала: «Очень давно, в те времена, когда наши души соединены были перед Богом, как сестры-близнецы, мы стояли однажды с отцом Твоим у окна и смотрели на звездное небо. – Я дарю тебе созвездие Ориона, – сказал он. И в этот миг я вспомнила, что это созвездие связано с нами, что оно – в былом ли, в грядущем ли – наша обитель. Когда вошла в нашу жизнь Твоя мать, и когда я, после смертного ужаса перед появлением ее, полюбила ее душу, я сказала однажды в порыве любви, уходящей за земные грани: “Я дарю тебе созвездие Ориона”. Она приняла дар, и на Орионе стало нас четверо – она, отец Твой, я и Ты – Третий, ожидавший посланничества своего, Сын, утешитель» (1922; Семейный архив Шиков и Шаховских). 152 «Такую ночь, такие звезды...». Записано в дневник 4 декабря 1950 г. как «старое стихотворение». Тематически соотносясь с другими текстами цикла «Орион», авторской пометы об отнесенности к нему не имеет. 153 «Я живу в жестоких буднях…». Ворон с кличкой «Никогда» – из стихотворения Э. По «Ворон». 154 Рассвет («Выплывают из пещеры Ночи…»). М.-М. колебалась, к какому циклу отнести это и следующее стихотворения: «Остров изгнания» или «Быт». 155 «Ах, я не смею тосковать…». Эпиграф – из стихотворения Е.А. Баратынского «Он близок, близок день свиданья…». 156 ИЗ КНИГИ «УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА». Цикл, обращенный к приятельнице А.Ф. Добровой Эсфири Пинес (ср. строки из письма М.-М. к О. Бессарабовой: «Мне было дозволено переступить через огненный круг, в который позвал меня голосом Эсфири сам Люцифер» (март 1921 г.) и запись в дневнике О. Бессарабовой от 3 июня 1920 г.: «Люцифер из Совнархоза, в женском образе, в мужских рейтузах и галстуках, Звезда Утренняя (Эсфирь Пинес)» (Бессарабова. Дневник. С. 359, 317). Цикл состоит из 50 стихотворений. 157 «Так некогда явился Искуситель…». Ср. автохарактеристику М.-М., записанную О. Бессарабовой в дневник 3 июня 1920 г. под диктовку М.-М.: «Старая поэтесса. Будущая монахиня, искушаемая дьяволом. Бродяга» (Бессарабова. Дневник. С. 317). 158 «Сквозь малую души моей орбиту…». Первая строфа с названием «Чин жизни» записана в дневник 25 марта 1949 г. с пометой: «Так в непреувеличенном отчаянии писала я в сергиевские дни [неточность памяти: переезд в Сергиев Посад совершится месяцем позже. – Т.Н.]. “Строгого чина” – небес, т. е. внутреннего мира, соединяющего меня с моими “небесами”, у меня, конечно, не было. Но потребность в нем, знание, что он такое, что у каждой души он должен быть и что в днях моей жизни душа с ним считается и руководится им, пока не совершилось в ее путях нечто очень страшное, породившее 4 строки, какими начата эта страница. В те дни “Звезда Полынь на воды пала” – и поистине горькими ощутились “истоки” бытия. И… грозным Божьим попущеньем Звезда полынь, Звезда Полынь, снесла великим наводненьем все храмы всех моих святынь». 159 «Я не взойду на гору Гаризин…». Гаризин – гора в Самарии. 160 «И вдруг покинуть стало жалко…». М.-М. сомневалась, к какому циклу отнести это стихотворение: «Распутье» или «Быт». Красюковка – территория в Сергиевом Посаде, включающая Бульварную, Огородную и Полевую улицы. М.-М. жила на Бульварной. 161 «По многозвездной среброзвучной…». Вчера ли это только было / Иль много, много лет назад? – М.-М. вспоминает о своей прогулке с М.В. Шиком, тогда студентом первого курса Университета, по Воробьевым горам. «Я, задумавшись, смотрела на всё великолепие, когда он спросил меня: – О чем вы думаете? На что вы так смотрите? Что видите? Не помню, что я ответила, но помню, что спросила его: – А вы что видите? – Вижу Нику крылатую, богиню победы, – ответил он с вдохновенным блеском в глазах» (из тетради М.-М. «Сыну об отце», семейный архив Шиков и Шаховских). Ср. строки Н. Гумилева, которые М.-М. выписывает в дневник, говоря, что они словно написаны ей самой: В час моего ночного бреда Ты возникаешь пред глазами — Самофракийская Победа С простертыми вперед руками. 162 «О, кто мне душу озарит…». Хохочет леший на ели… – ср. стихотворение «Чертовы качели» Ф. Сологуба. 163 «Сяду я на пне корявом…». Аносино – деревня у Борисоглебского женского монастыря под Москвой. Там на даче жили Тарасовы. В 1925 г. в Аносино жили уехавшие из Сергиева Посада, опасавшиеся третьего ареста, друзья М.-М. Мансуровы. 164 Рентгену («Поймали тайных сил природы…»). Стихотворение – второе в триптихе «Солдатенковская больница». Вильгельм Конрад Рентген (1845–1923) – немецкий физик, открывший излучение, названное рентгеновским. Солдатенковская больница для бесплатного лечения была построена в 1910 г. по завещанию почетного гражданина Москвы, купца первой гильдии Козьмы Терентьевича Солдатёнкова (1818–1901). С 1920-го носит имя С.П. Боткина. 165 «Закружились хороводом…». Перловка – в Перловке жила семья художника Г.Б. Смирнова, дружественная Д. Андрееву и А. Коваленскому. 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11 |
|||||||||