Серебряный век. Паралипоменон - Хризалида. Стихотворения

Как облак вставал голубой,

В часовне у брамы лампада

Разгоралась зеленой звездой.

Вишня в уборе невестном

Под окном отряжала свой цвет.

В такую-то ночь с благовестием

Архангел летел в Назарет.

Звонко плещется ведро

В глубине колодца черной;

Быстрых капель серебро

На кайме пушистой дерна.

Напоили резеду,

И гвоздики, и левкои.

У игуменьи в саду

Маки в огненном бреду

Славят царствие земное.

У колодца шум растет,

Словно улей в час роенья:

Лизавета в мир идет,

Замуж дьяк ее берет —

Искушенье! Искушенье!

II. НЕВЕСТЫ ХРИСТОВЫ

Зашумели снега ручьями узывными[57],

Омыли корни водами живыми,

Голосами птичьими, переливными

Славит дубрава Воскресшего Имя.

Обновляйся, новый Ерусалиме!

Все деревья званые и все избранные

Вчера были сирыми и нагими.

Сегодня уборы на них сребротканые

С подвесками жемчужными и золотыми.

Обновляйся, новый Ерусалиме!

На могилах травы умильно зеленые

Рвутся из-под камня с вестями благими,

Чует сердце мое вознесенное

Новую весну за веснами земными.

Обновляйся, Новый Ерусалиме!

Душа моя – свечечка малая

Перед иконою Спасителя темною.

Сегодня она пасхальная, алая,

Вчера была – страстная, зеленая.

Вчера омыло ее покаяние,

Омыло чистой водой, нетленною,

И стало радостью испытание,

И радость стала совершенною.

Лучится мой дух, слезами теплится,

Огарочек малый перед иконою.

Сейчас догорит и опять засветится

Страстн?й – покаянной свечой зеленою.

Сказывают в песнях, сестрица Мариша,

Про земную любовь поют соловьи,

А я всегда в их щебете слышу,

Что мало и им земной любви.

Слыхала я тоже: в лунные ночи

Иных мечтанья плотские томят.

– А мне, как закрою очи,

Всё невидимый видится Град.

Рассказать про него не умею,

Но в снах я в нем живу

И, проснувшись, одно лелею:

Узреть его наяву.

Скоро уж смертушка милая

Мне двери к нему отопрет:

Сама я и от роду хилая,

И кашляю третий год.

Послушание наше – идти по крапиву.

Две корзинки с верхом набрать.

Аннушка нынче ленива и сонлива…

Угнездилась под елкой спать.

Скоро за двоих я урок скончала.

Лес-то, лес как шумит!..

Сколько бы плоть ни отдыхала,

Душа всё равно не спит.

То она – колокол на колокольне,

То она – страж у белой стены,

То кружит над теми, кому душно и больно,

То разгадывает сны.

И еще есть дела безымянные,

Конца им не может быть.

Спит Аннушка в елке, как розан, румяная,

Надо бы, да жалко – будить.

В третьем годе

Мучилась я, Пашенька, головой;

Прямо скажу, что была я вроде

Порченой какой.

Голова болеть начинает —

Сейчас мне лед, порошки,

А я смеюсь, дрожу – поджидаю,

Прилетят ли мои огоньки.

День ли, ночь ли – вдруг зажигается

Вокруг звезда за звездой,

В хороводы, в узоры сплетаются,

Жужжат, звенят, как пчелиный рой.

Церковь над ними потом воссияет,

Невидимые хоры поют —

Не то меня хоронят, не то венчают,

Не то живую на небо несут.

И так я эту головную боль любила,

Срывала лед, бросала порошки,

Но матушка-сиделка усердно лечила —

Так и пропали мои огоньки.

Лампады алой моей сияние,

Как сердца пронзенного кровь,

Перед Спасом Благого Молчания

Зажигает любовь.

Всё, чем сердце пронзенное полно,

Всё, чего не постигнуть уму —

Тебе, Господи, Спасу Безмолвному,

Тебе одному.

Не грустите, милые сестрицы,

Что березки в сережки убрались,

Что по-вешнему запели птицы

И ручьи с гор понеслись.

Много весна обещает,

Да обманно ее естество,

Как дым, проходит и тает

Образ мира сего.

Недаром Спаситель мира

Земные утехи презрел,

Не оделся в виссон и порфиру,

Где голову приклонить – не имел.

Догорайте, зори хрустальные,

Доцветай, весна!

Не грустите, сестрицы мои печальные,

Что дорога к Богу тесна.

III. РЯСОФОРНЫЕ[58]

Ударила в колокол мать Аглая[59],

К ранней обедне время идти.

Всю долгую ночь не спала я,

Читала «Спасенья пути».

Спасутся праведники, пустынножители,

Мудрые девы, святые отцы,

Священномученики, церковноучители,

Вся верная паства до последней овцы.

Но в книгах священных нигде не сказано,

Чем нераскаянный дух обелить,

И то, что печатью смерти связано,

Может ли жизнь разрешить?

И кто согрешил без покаяния,

Кто вольною смертью запечатлен,

Спасут ли того любви воздыхания

И всё, чем ангельский чин силен?

Рясы моей воскрылия черные!

Скорей бы в незнаемый путь улететь…

Устало сердце мое непокорное —

Устало скорбеть.

Росами Твоими вечерними[60]

Сойди, Сладчайший Иисусе,

На волчцы мои и тернии,

На каменное мое нечувствие.

Не вижу света закатного,

Не слышу церковного пения,

Как смоковница, Богом проклятая,

Засыхаю в постылом терпении.

Очи слепым отверзавший,

По водам ходивший Христос,

Дочь Иаира от смертного ложа воззвавший,

Коснись меня чудом слез!

В тонком виденьи мне нынче приснилось:

Входит Иванушка в келью мою.

«Ты, – говорит он, – Христу обручилась,

Я же тебя, как и прежде, люблю».

«Что ж, – говорю я, – мое обручение?

Некую тайну вместить мне дано.

– Он – как заря, ты – как снег в озарении.

Ты и Христос в моем сердце – одно».

Он говорит мне: «Пустое мечтание!»

Тут я открыла глаза.

Вижу – на небе зари полыхание,

В окнах морозовых веток сияние,

Льдинкой висит на ресницах слеза.

За высокою нашей оградой[61],

Словно крин монастырского сада,

Процвела Мария-сестра;

Великая постница, молчальница,

Обо всех молитвенница и печальница.

И пришла ей уснуть пора.

Собрались мы к ее изголовию

С умилением и с любовию

Назидания некого ждать:

Когда праведный кто преставляется,

Превеликая изливается

На притекших к нему благодать.

Долго молча на нас глядела она —

Вдруг открыла уста помертвелые

И сказала с великой тоской:

– Много было молитв, и пощения,

И вериг, и церковного бдения,

А кончаюсь в печали мирской.

Не грехами томлюсь в покаянии,

Не молюсь о блаженном скончании,

Об одном лишь скорблю и ропщу,

Что у смертного ложа души моей

Нет единого, нет любимого,

И что всё я его не прощу.

В мою келью неприветную,

В мой безрадостный приют

Каждый день лучи рассветные

Тот же благовест несут —

Про постылое, ненужное

Мне дневное житие,

Про унылое недужное

В мире странствие мое.

Но дождусь луча закатного —

На кресте монастыря

Засияет благодатная

Света тихого заря.

Небеса нынче синие, синие,

Как вишневый цвет облака,

Георгина моя на куртине

Вся в серебряной паутине,

Осенняя пряжа тонка, легка.

Веретенце мое кружится, кружится,

Но все тоньше – тоньше нить,

У колодца замерзла лужица.

Скоро сердце с небесным сдружится,

О земном перестанет тужить.

Такая лежит она пригожая[62]

В глазетовом белом гробу,

С Богоматерью личиком схожая,

Царский венчик на лбу.

Тень от ресниц колыхается —

Пламя свечи высоко —

И как будто уста усмехаются,

Что стало сердцу легко.

В облаках голубого ладана

Сокрылся земной рубеж…

Радуйся, радостью обрадованная,

Блажен путь, в он же грядешь.

IV. СТАРИЦЫ

Глаша и Луша – такие насмешницы —

Всё меня на смех поднять норовят.

Прости меня, Господи, великую грешницу,

Думаю давеча: «Пусть егозят,

Всё за ограду да за ограду —

Будет обители срам через вас».

Мысли такие подальше бы надо.

Сирин Ефрем, упаси от проказ

Эту глазастую Глашку глумливую.

Душеньку Божия Матерь блюдет.

Ангельский голос, как ангел красивая,

Впрочем, и светские песни поет.

Молодость – глупость. Прости меня, Господи,

Тоже и я ведь была молода,

В роще гуляла невенчаной с Костею,

Очень смешлива была и горда.

Старой вороной осмелились девушки

Вслед меня нынче назвать.

Господи, дай мне вперед не прогневаться,

Если услышу ворону опять.

Ходила я, старица недостойная,

К старцу юродивому Гордиану.

– Отче, – говорю я, – душа неспокойная,

Сердце многими скорбями пьяно.

Он же в ответ мне: будет похмелие,

Будет и вечный покой.

Жди терпеливее дня новоселия,

Скоро придут за тобой.

– Батюшка, смерть моя близко, у входа,

Как же мне черной пред Богом предстать?

– Плачешь? И плачь. Это Божья забота

Грех твой слезой отмывать.

Дал на прощанье просвирку мне черствую.

– Скинь, – говорит, – полдесяточка гирь.

Стало легко – на девятую версту

Шла, как летела, к себе в монастырь.

Есть у нас могилка безымянная,

Меньше всех, и крестик победней.

Но такая мне она желанная,

Точно внучек или внучка в ней.

Крошки хлеба к ней ношу с обеда я,

Рассыпаю птицам дар святой.

Как иду ко всенощной, проведаю,

Навещу и с утренней зарей.

Раз она приснилась мне в сиянии,

Как в росе, в бурмицких жемчугах,

И над нею в белом одеянии

Ангелочек в золотых кудрях.

И сказал он так приветно: бабушка,

Ты ко мне ходи, не отставай,

И мою гробовую палатушку

В жемчуга пред Богом убирай.

Золотые маковки обители[63]

По-над ельничком мелькнули и пропали.

По крутым холмам к ней до ночи дойти ли мне?

Что-то ноженьки мои гудут, пристали.

Птичьи гласы правят повечерие.

Засинели дремы по кустам.

Дай мне, Господи, по вере и усердию

Крепость духу, силушку ногам.

Отзвонили звоны колокольные,

Отгорела в небе зорька алая.

Вы, луга, леса мои привольные,

Вы, былинки и букашки малые!

Новым слухом дух мой наполняется,

Тайнопевный слышу ваш канон,

Сердце песнью вашей причащается,

Как пасхальным хлебом и вином.

Расписала Аннушка игуменье писанку[64]

Черною глаголицей: Христос воскрес!

По красному полю золотые листья,

Золотые гвозди, и копье, и крест.

Всё-то мы хлопочем, всё-то украшаемся,

Писанки да венчики, пасхи, куличи,

В этих куличах-то всё и забывается.

В сердце Божьей Матери стрелы и мечи.

Божий Сын во гробе, ангелы в смятении,

По церквям рыдальные гласы похорон,

Славят страсти Господа и Его терпение.

А у нас-то скалок, мисок перезвон.

Гроздия белого инея[65]

Алеют рассветным лучом.

С тобою, Господи, ныне я,

Во свете Твоем.

Гроздия белого инея

Истают при свете дня.

Покину я Твою скинию,

Но Ты не покинь меня.

Гроздия белого инея

Стекают на землю с высот.

Но из праха земного уныния

Твой луч меня воззовет.

Вот и кончилось мое послушание.

Отжала полосыньку до конца.

Приими, Господи, мое покаяние,

Не отжени от Твоего лица.

Призри на долгое мое смирение!

А если гореть повелишь в аду,

Пошли мне для адовых мук терпение:

С именем Твоим во Ад сойду.

Глашенька, свечку зажги мне отходную,

Стань в головах, отпускную прочти —

Девичьи молитвы до Бога доходные,

Дурость мою и гневливость прости.

Кладбищенской тропкой мать Феодора

Идет меж сугробных холмов,

Провожают ее лампадные взоры

Изумрудных, рубинных глазков.

Прилежной рукой подливает

Неугасимый елей,

Всех усопших по имени знает,

Крестит их на ночь, как малых детей.

«Здесь упокоилась мать Неонила».

– Многоболезненная была.

С ангельским терпением нeдуг сносила,

Отболелась и к Богу ушла. —

Тут приютилась сиротка Малаша,

Детский мор ее скосил.

Тут – Божья свечечка, радость наша,

Юродивенькой Луши прах опочил.

Вот – слепая старица Леонада,

Зрячая в Боге давно.

Ярче всех полыхает ее лампада,

Больше всех ей видеть дано.

Спите, могилки, белые, пушистые,

Отгоняет лампадный свет

Далеко от вас сны нечистые,

Суету сует.

ЭПИЛОГ

Вокруг пустыня снежная,

Сугробная волна.

Бездумная, безбрежная

Забвенья пелена.

Во благостном успении

Почиет жизни даль —

Земное устремление,

Греховная печаль.

Проснулись звезды млечные,

Сияют и горят.

За аркой их – Предвечного

Воздвигся Новый Град.

1915

Воронеж, Киев, Москва

[ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ 1928 г., ОТНЕСЕННЫЕ К КНИГЕ «МОНАСТЫРСКОЕ»][66]

Матушка Сепфора стоит у плиты.

Щи со снетком кипят, раскипаются.

Батюшка намедни: «Знаешь ли ты,

Как Моисея жена прозывается?»

– Где уж нам, – краской лицо залилось, —

Батюшка, простите, я ведь не начетчица.

Батюшка премудрый: Библию насквозь

Всю оттрубит и назад воротится.

«Ты, – говорит он, – Сепфора, и есть

Жена Моисея, ты, несуразная».

Сел и велел мне страничку прочесть,

Где про меня с Моисеем рассказано.

Надвое море он палкой рассeк.

Воды как стены стоят нерушимые.

Господи, был же такой человек,

И жена у него, Сепфора. Любимая.

– …Ой, покатилась волна по плите…

Снеток за снетком разбегаются.

…Чуть позабудешься в грешной мечте,

На кухне беда приключается.

1 октября 1928

Рассыпала четки черница.

Смутилась, не знает, как быть.

«Начни-ка без четок молиться,

Вражонок того натворит…

Пока перенижешь все бусы,

Чего не нашепчет тут бес.

О, Господи мой, Иисусе,

Надену из Киева крест,

Почаевским ладаном буду

Анчутке курить на беду.

Успел, бедокур, напрокудить,

Трех бусин никак не найду».

10 октября 1928

СТИХИ 1916–1930

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Молнии с неба слетают[67].

Молнии землю пронзают

Синим, лиловым огнем.

В пламени сад твой и дом.

Не спасти колыбельку твою.

Баю-баюшки, баю-баю.

Тихая встала могила,

Крест над сыпучим холмом.

В мире почило, что было

Бурей, мечом и огнем,

Что сожгло колыбельку твою,

Баю-баюшки, баю-баю.

1916

Москва

«Зачем душа боится муки…»

Л. Шестову

Если мы дети Бога, значит, можно ничего не бояться и ни о чем не жалеть.

Л. Шестов

Зачем душа боится муки[68],

К столбу костра пригвождена?

Вся жизнь минувшая порукой,

Что пытку вынесет она.

В былых мистериях страданья

Уже открылось ей давно,

Что нету врат иных познанья,

Чем те, где сердце сожжено.

Страшиться ль призраков утраты

Того, что звали мы своим,

Когда огнем костра объята

Сама душа – огонь и дым.

А если вечное в ней было,

Она, отвеяв прах земной,

Из почерневшего горнила

Блеснет, как слиток золотой.

1916

«То нездешнее меж нами…»

То нездешнее меж нами[69],

Что лазурными крылами

Рвется ввысь из глубины,

Овевая жизни сны,

Что звучит нам издалека,

Что поет у нас в груди

И горит звездой востока

Впереди.

Вечно то же, вечно внове,

Многолико и одно,

Не от плоти, не от крови —

Духом в духе нам дано.

1916

Оптина Пустынь

«Он поляной шел в часы заката…»

Он поляной шел в часы заката,

И за Ним нетленные снега

Расцветали жемчугом и златом,

Где ступала Господа нога.

Он прошел долиной бирюзовой

За черту смарагдовых небес —

Приклоняясь на Пути Христовом,

Засинел кадильным дымом лес.

И когда разверзлись невидимо

Перед Ним небесные врата —

Там запела арфа серафима

И взошла вечерняя звезда.

«Я бреду уединенно…»

Я бреду уединенно

В час предутренний, ночной

По тропинке, затененной

Монастырскою стеной.

Нет веленья затвориться

Мне в стенах монастыря.

Но к тебе мой дух стремится,

Света горнего заря.

У высокого обрыва

Рассекается тропа.

Всё, что суетно и живо,

Всё, чем жизнь была слепа,

Всё останется отныне

За предельною чертой.

Здравствуй, белая пустыня

Под рассветною звездой.

Февраль 1917

Звенигород

«Я иду одна тропинкой белой…»

Я иду одна тропинкой белой.

Под ногой моей кристаллы льда.

За чертой лесов заиндевелых

Золотятся в туче купола.

Тишины великой несказанной

На полях померкнувших печать.

Было больно, непостижно, странно,

Было страшно сердцу умирать.

А теперь под белым покрывалом

Спит оно и в зимнем сне своем

Помнит только город небывалый,

Над земным вознесшийся путем.

19 февраля 1917

Звенигород

«Бабочка крылом меня задела…»

Бабочка крылом меня задела,

Пролетела мимо глаз,

На плече, трепещущая, села

И взвилась, и в сумрак унеслась.

Где она? Куда, мой дух овея,

Смутной тайной спряталась она?

Из Аида пленная Психея

Иль из гроба вставшая от сна?

Или это весть о близком чуде,

О свободе, вечной и святой?

Я уйду, исчезну, я не буду

Никогда, нигде ничьей рабой.

[1917]

Киев

«Много ли нужно раненой птице?..»

Много ли нужно раненой птице?

Кусочек неба, кусочек земли,

Капля воды, через силу напиться,

И нужно, чтоб люди к ней не пришли.

Чтоб не коснулись крыла больного,

Дробинку в сердце не стали искать,

Чтоб не посмели ни вздохом, ни словом

Таинству смерти мешать.

[1917]

Киев

«Ливень, проливень. Шумные всплески…»

Ливень, проливень. Шумные всплески

На стекле дождевой занавески,

Молний яростный блеск.

Оглушительный треск

Исполинского грома

Близко-близко от нашего дома

Старый дуб расколол пополам.

Любо тешиться в небе громам!

[1917]

Киев

«Хорошо вечереющим лугом…»

Хорошо вечереющим лугом[70]

Одному, навсегда одному,

Разлучившись с единственным другом,

Уходить в многозвездную тьму,

И дышать придорожной полынью,

И омыться душистой росой

Перед тем, как в небесной пустыне

Затеряться незримой звездой.

[август] 1917

Злодиевка

«Светлой, гордой и счастливой…»

Наташе

Светлой, гордой и счастливой[71]

Я во сне тебя видала

И молитвой усмиряла

Сердца трепет боязливый.

Ты во сне была царицей,

Вся в парче и в жемчугах.

Были глаз твоих зеницы

Как зарницы в небесах.

Я была рабыней пленной

И на твой приветный зов

Подняла глаза смиренно

От цепей и жерновов.

И, дивясь красе и власти,

Долу взор не отвела…

…И с улыбкою участья

Ты кинжал мне подала.

[1917]

Киев

«В сердце лезвие измены…»

В сердце лезвие измены

Вскрыло вновь былую боль.

Стали тесны жизни стены,

Снится даль надмирных воль.

Без желанья и преграды

Колесниц небесных ход,

Храма звездного лампады,

Чистых духов тихий лет.

1917

Киев

ОБЛАКО[72]

Алле Тарасовой

Помнишь знаменье из света

В час закатный в облаках?

В жемчуг розовый одетый

Ангел Нового Завета

С арфой пламенной в руках.

Ангел, тающий на тверди,

В темно-блеклой бирюзе,

Был он гнев и милосердье

И в молитвенном усердьи

Таял в радужной слезе.

И в лесу, в упавшем мраке,

Над волной немых песков

Вдруг раздался вой собаки,

И прочли мы в этом знаке

В тьму и пламень чей-то зов.

1917

Злодиевка

«Он всех бесправней на земле…»

Л.И. Шестову

Он всех бесправней на земле,

Его схватили и связали,

Как Прометея на скале,

На камне быта приковали.

И дали меры и весы,

И малых страхов трепетанье,

И разделили на часы

Полет всемирного скитанья.

Но место есть, где он орел,

Где в непостижном раздвоеньи

Он крылья мощные обрел

И нет преград его паренью.

1917

Киев

«Слышен песен лебединых…»

М.В.Ш.

Слышен песен лебединых[73]

За прудами дальний зов.

Успокойся, мой родимый,

Отдохни от наших слов.

Встали белые туманы

От уснувшего пруда.

Спи, мой светлый, мой желанный,

Успокойся навсегда.

Там, где нежно плачут ивы

Над кристальною водой,

Буду ждать я терпеливо

Дня свидания с тобой.

1917

Киев

«Всё это сон. Любовь, борьба…»

Всё это сон. Любовь, борьба,

Возврат, и Смерть, и воскрешенье…

Молчи, Душа. Творись, судьба.

Расти, могильное томленье.

Уж замер вздох в твоей груди,

Уж запечатана гробница.

Еще немного подожди,

И пробуждение свершится.

[1917–1918]

Киев

«Господи, высоко Твой престол…»