Черный клинок

Сердце Минако сжалось.

– Зачем ты мне все это рассказываешь, бабушка? – воскликнула она, разразившись рыданиями. – Все это так ужасно, что я больше не хочу слушать!

– Для тебя, дитя мое, наступило время услышать правду, – сказала лиса, облизнувшись. – А теперь я хочу, чтобы ты посмотрела на меня. Нет-нет, нельзя моргать или – Ты хитришь, думаешь, как это, мол, я могу разговаривать с тобой через лису. Превозмоги свою боль. Тебе ведь больно, не так ли? Так. Продолжай смотреть на меня, Минако-сан. Теперь пусть боль протекает сквозь тебя, а когда ты почувствуешь что-то еще, что-то более...

Минако вытерла слезы.

– Там темно, и я...

– Не смотри вниз! – прервала ее лиса. – Никуда не смотри, только на меня! Вот так-то лучше. Боль уходит, так ведь? Ей на смену приходит темнота. Не волнуйся, скоро ты сможешь видеть все.

И, к изумлению Минако, бабушка оказалась права. Теперь она видела не только тьму, переливающуюся волнами у ее ног, но и, по мере того как тьма раздвигалась, четко видела – сквозь плотный туман! – соседние могилы, дальние уголки кладбища и все, что было дальше за его пределами, вплоть до холмов, возвышающихся вдали, за много-много миль от них.

– Что... что это со мной?

– Ты становишься взрослой, – объяснила бабушка-лиса с улыбкой, хотя Минако так и не смогла понять, как это лиса может улыбаться. – Теперь ты видишь, что известный тебе мир не имеет конца. Он лишь начало, всего-навсего узенький перешеек в огромном океане миров, открытом для твоего пробуждающегося восприятия.

– Насколько далеко я смогу видеть? – спросила Минако, вглядываясь в даль.

– Это зависит от многого, – ответила лиса. – Дар "макура на хирума" – "тьма в ясный день" – проявляется во всех, кто им владеет, по-разному. Но я знаю больше других, и мне известно, что твоя сила огромна. Через несколько лет она затмит даже мою, тоже немалую. И это вполне естественно, ибо твоя судьба особая, даже по сравнению с нами. Ты скоро попадешь в водоворот внутренней войны между фракциями в "Тошин Куро Косай". Нас одолевают сомнения. Кто, скажи, в обществе Черного клинка все еще верит в прежние порядки, в предопределенность судьбы Японии? Кто, скажи, тайно пытается приспособить Японию к жизни и требованиям современного мира?

Наши люди умирают внезапно и таинственно. Или же бесследно исчезают. Что стало с ними? Кем убиты те, чьи тела нами не обнаружены?

Мы набрасываемся друг на друга, как бешеные собаки. Даже я не знаю, чем закончится эта война. Никто не знает. Но она должна прекратиться, прежде чем кому-либо из нас взбредет в голову в еще большей степени использовать свою силу в обычных мирских делах. До сих пор мы применяли ее только для косвенного влияния на события, но сейчас, похоже, наступает время, когда кто-то из нас не захочет удовлетвориться отсиживанием за ширмой и дерганием за ниточки. Мир недолго просуществует, если мы станем открыто и напрямую применять "макура на хирума". Только представь себе императора, премьер-министра или президента, обладающего этой силой!

Она содрогнулась.

– Ты, внучка, должна предотвратить такой поворот событий. Помни об этом всегда. Вопреки распространенному мнению, бывает и так, что порой у человека сил оказывается чересчур много.

Как показала история, моральное разложение начинается сверху. Соблазн постоянно проявлять свою силу станет непреодолимым даже для нас, стоящих выше простых смертных. Совершенно очевидно, что чем больше мы воображаем, что все у нас под контролем, тем меньше мы способны осуществлять такой контроль.

Будь осторожной, дитя мое, и старательной. Мне открылось, что через тебя в мир войдет тот единственный ребенок, та личность, которой суждено покончить с этой войной. Из-за этого у тебя появятся врага, могучие враги, которые сделают все, чтобы любой ценой тебя уничтожить.

– Ты пугаешь меня, бабушка.

– Это хорошо. Страх лучше всего учит осторожности, коварству в хитрости. Пребывай в тени, внучка, пока не придет твой черед.

– Как я распознаю того ребенка, бабушка?

– Не знаю. Это такое будущее, которое даже мы не можем разглядеть или предугадать. Когда ты родилась, я получила намек относительно твоей судьбы, но только сейчас, открыв твой дар и сумев разглядеть природу твоего сверхразума, я узнала, что тот единственный ребенок войдет в мир через тебя.

Минако раскинула руки, наслаждаясь ощущением тьмы, обвивающей ее подобно кольцам гигантского змея. Жизнь вдохнула в нее свою волшебную силу. Как прекрасно обладать ею, родить того необыкновенного ребенка! Она сконцентрировала свои мысли на нижней части живота. Ей еще так мало лет, но великолепное, ранее неведомое ощущение дара "макура на хирума" позволило ей представить, что такое носить в себе новую жизнь.

Лиса, казалось, стала больше в размерах.

– Вопреки тому, о чем ты сейчас, возможно, думаешь, сила твоего дара станет для тебя тяжким бременем. Весьма скоро время перестанет служить для тебя преградой, и тогда перед тобой откроется будущее.

– Как замечательно! – воскликнула Минако, хлопая в ладоши.

– Глупая, глупая ты девочка! – строго промолвила лиса. – Видеть будущее – ужасный удел. Ты уж поверь тому, кто знаком с этим. Подумай только, каково читать чужие мысли, знать заранее, что сделают окружающие тебя люди... Тебе кажется, что это довольно забавно, так ведь? Считаешь это преимуществом? Но в таком случае представь себе какофонию голосов, которую тебе придется слышать беспрерывно, изо дня в день. Сколько ты сможешь терпеть такую нагрузку?

Лиса обошла вокруг Минако, волоча задние лапы, как бы рисуя на земле некую фигуру.

– То же самое и с будущим. Груз событий увеличивается до бесконечности, до тех пор, пока не станет невыносимо тяжким. Некоторые из нас сходят с ума.

– А как же другие? – спросила Минако. – Ведь должен быть какой-то выход.

Лиса снова улыбнулась своей непередаваемой улыбкой, и Минако поняла, что бабушка ею довольна.

– Да, – сказала лиса. – Есть два выхода. Одним из них воспользовалась твоя мать, эта тупая скотина. Он состоит в том, чтобы закрыть себя от "макура на хирума". Другой выход подразумевает жизнь, полную лжи, обмана и хитрости.

– И надо выбирать из этих двух?

– Да, – кивнула лиса.

– Я хочу, – произнесла Минако, – видеть так далеко, как только возможно.

Кабуто лизнула свой мех с довольным видом.

– Тогда тебе суждены великие дела, дитя мое, – промолвила она, подняв свою треугольную мордочку и пронзая внучку острым взглядом. – Великие и ужасные, ибо, даже несмотря на всю твою силу, тебе встретятся пробелы – отдельные периоды будущего, которые ты не сможешь разглядеть. Возможно, тебе придется иметь дело и с другими случаями, когда ты будешь видеть те или иные грядущие события, но не сможешь их предотвратить. Ну да ладно, ты многого пока не понимаешь. Однако знай: избрав свой путь, ты уже не сможешь отклониться от него. Если дар "макура на хирума" разбужен, его уже никакими силами не вернуть в ту темницу, где он томился прежде.

– Я понимаю, бабушка, – сказала Минако серьезно.

– Верю, внученька, верю, – произнесла Кабуто-лиса, и впервые в ее голосе прозвучала нотка удивления...

Сколько же дней и ночей было в уже длинной теперь жизни Минако, когда она сожалела о решении, принятом ею в то утро на кладбище? Гораздо меньше, чем тех, когда она наслаждалась своей силой. Но как часто ее мучили подозрения, что бабушка хитростью подтолкнула ее тогда к выходу на дар "макура на хирума". И все же, странное дело, ее любовь к Кабуто от этого только возросла.

Минако лежала в полной темноте, прислушиваясь к едва доносящемуся шуму деревьев и ночным звукам. Разум ее снова отключился от действительности.

Перед ней возник образ Юджи. И тут, впервые с тех пор, как сын был маленьким мальчиком, когда она решила изолировать его от "Тошин Куро Косай", Минако испытала страх за него. Но вслед за этим почувствовала его разум и разум Оракула, и это чувство придало ей уверенности. На какое-то время она позволила себе отдаться тому душевному подъему, который сопутствовал созданию биокомпьютера. Разумеется, он еще несовершенен, а его потенциал до конца неизвестен даже ей. Но она верила, что ее дети, Юджи и Хана, преодолеют последнее препятствие и это создание заработает на полную мощность. Разве это не причина для душевного подъема? Хотя Оракул с самого начала и создавали Юджи и Хирото, все-таки это была она, Минако, кто убедил Юджи в целесообразности этого дела, подтолкнул его к работе над ним, поддерживал в те моменты, когда неудачи грозили сорвать проект. Что же будет теперь, когда Оракул готов и функционирует?

Неожиданно Минако села, схватившись за живот. На какой-то миг она испугалась, что ее вырвет. Ее охватил внезапный, необъяснимый страх. Будущее оказалось закрытым для нее, и она поняла предупреждение. Ее дар позволял ей видеть фрагменты будущего, но не все они в дальнейшем воплощались в реальность. И вот возник пробел, недоступный для ее видения, и это обеспокоило ее. Может быть, это тот самый единственный просчет, который окажется роковым для них всех?

Теперь ей казалось, что она чувствует, как давит на плечи груз, который она несла все это время. Но ведь и ей пришлось ходить по лезвию ножа с того самого момента, как она сознательно решила пойти против злоупотребления силой Достопочтенной Матерью.

Казалось, что Достопочтенная Мать каждый день придумывает что-то новое. Не удовлетворяясь уже физическим уничтожением тех, кто противостоит ее власти, она вознамерилась открыть новые способы усиления своих и без того огромных способностей к "макура на хирума". Минако, прожившая достаточно долгую жизнь, чтобы уметь разбираться в таких вещах, прекрасно понимала, что дар "макура на хирума", которым обладает Достопочтенная Мать, оказался слишком силен и что та окончательно свихнулась. Долг Минако требовал остановить ее любой ценой, а для этого необходимо было оружие, способное испепелить Достопочтенную Мать, независимо от того, успеет ли она или не успеет воспользоваться грозной силой "макура на хирума".

Откровение пришло к ней два года назад, когда вдруг вспыхнул ослепительный свет, повергший ее на колени и заставивший предположить его божественное происхождение. Именно тогда в ее мыслях занял место Человек без лица – Вулф Мэтисон.

* * *

Суббота выдалась пасмурной и хмурой. Погода вконец испортилась. Мертвенно-бледные вспышки молний то в дело сверкали над макушками густых крои деревьев. Вскоре полил дождь, и его крупные капли громко, как град, забарабанили по асфальтовым дорожкам и оконным рамам.

Стиви позвонил муж, и, едва рассвело, она укатила в город, чтобы решить какой-то важный для него вопрос, пообещав вернуться к обеду.

Вулф намеревался спать весь день, но ему не спалось. Хотелось вернуться к себе в офис и возобновить расследование дела, способного вызвать резонанс глобальных масштабов.

Порывшись в стенном шкафу, он отыскал макинтош, явно принадлежавший блудному Мортону, и отправился к "Джорджику". В такую погоду дома по ту сторону пруда различить довольно трудно, сколько ни всматривайся. Вулф, однако, разглядел вдали очертания гнезда цапли-рыболова на деревянном шесте. В этот момент изящная птица, темная от дождя, оказалась рядом с гнездом. Она принесла в клюве пучок прутиков и принялась старательно укладывать их, устраняя повреждения, нанесенные непогодой.

Пристроившись под деревом, Вулф смотрел невидящим взглядом на серые воды. Что же делать? Когда же отыщется Чика? По правде говоря, он понятия об этом не имел. Чувствовал лишь, что какая-то часть его "я" противится тому, чтобы выслеживать девушку. Ну а что, если она виновна во всех этих смертях – Аркуилло, Джуниора Руиза, Моравиа и Аманды? Конечно, все было бы гораздо проще, если бы он точно знал, что убийца – Сума. Но уверенности в этом не было. Более того, улики, хотя и косвенные, указывали на Чику. Обнаруженный им в вещевом отделеньице черного "Файерберда-87" обрывок опаленной огнем, но не обуглившейся декоративной ткани, которую Чика использует в своих скульптурах, недвусмысленно указывал на ее причастность к убийству. С другой стороны, его могли специально подбросить на место преступления. Или это пустая мысль, бессознательная попытка выгородить Чику? Все может быть, но поспешные выводы всегда опасны.

Вулф давно привык к туманным и запутанным делам, из которых, в общем-то, и состоит работа детектива. Но тут он столкнулся с чем-то иным, непривычным. И все из-за Чики, точнее, из-за его влечения к ней, которое давало о себе знать, поселившись в нем, как некое живое существо, самостоятельное и требовательное.

Но лучше уж размышлять о своем влечении в этой женщине – возможно, убийце, врагу, члену общества Черного клинка, – чем слишком долго задумываться над тем, что связано с огнем, сжегшим Аркуилло изнутри и превратившим его лицо в горящую массу.

Он уже много времени провел у пруда, впитывая в себя запахи весны, вслушиваясь в поскрипывание деревьев, в крики чаек и плеск воды. Его пальцы побелели от холода, а в травмированной ноге зашевелилась боль. Вздохнув, он поднялся и нехотя побрел в дом.

Через какое-то время Вулф услышал, как в дому подъехала машина. Он приблизился к окну, обращенному к главному входу. Уже почти стемнело, в доме горел свет, зажженный автоматическим реле. Вулф включил наружные фонари. Из отступившего сумрака выплыл подъездной путь с потрескавшимся асфальтовым покрытием, дорожка из мшистых камней, ведущая к парадной двери со старинными бронзовыми светильниками по обе стороны.

Вулф ожидал увидеть принадлежащий Стиви джип "Чероки", но вместо него к стоянке перед гаражом подрулил новенький, сверкающий черным лаком "корветт". Из автомобиля вынырнула фигура. Женская.

Вулф направился к входной двери и открыл ее навстречу ночному ветерку, на пороге вёсны не такому уже холодному. Он вышел на крыльцо, позволив двери с шумом захлопнуться за ним. Дождь к этому времени прекратился, но в воздухе висела всепроникающая сырость.

Следя за приближающейся по узкой дорожке женщиной, Вулф вдруг понял, что видит ее не впервые, и от осознания этого у него слегка закружилась голова.

Его взору открылось лицо, на котором выделялись блестевшие в свете фонарей большие черные глаза, высокие скулы, чувственный рот и маленький, но волевой подбородок. Густые прямые волосы, зачесанные назад и гривой ниспадающие на плечи, не скрывали высокого ясного лба. Одежда состояла из очень короткой черной юбки поверх черных лосин и просторного свитера горчичного цвета, под которым угадывались сильные плечи и высокая грудь. В ушах сверкали великолепные черные опалы. На стройных ногах красовались черные сапожки, руки были затянуты в черно-белые автомобильные перчатки из тонкой кожи. Шла она уверенной, почти агрессивной походкой.

Для Вулфа в этот миг сон, фантазия и реальность слились воедино. Растерянность, шок, ощущение вины и желание накрыли его с головой одной мощной горячей волной, ибо по ступенькам к нему поднималась Чика, известная ему как пособница Сумы, фотограф, художница, снайпер и возможная убийца четырех человек, японка Чика.

* * *

– Клубы, по-моему, тем и хороши, – заметил Торнберг Конрад III, раскуривая сигару, – что можно держать под контролем, кто в них входит, а кто выходит. – Когда-то весь мир был таким. Но с тех пор успело смениться целое поколение, и мне, наверное, пора избавляться от чувства, что раньше все было лучше. – Он с сердитым видом пыхнул сигарой. – Я в курсе всех научных новинок по части медицины, электроники, компьютеров и биотехники. Так что не думай, что я впадаю в старческий маразм.

– Да мне это и в голову не приходило, – сказала Стиви.

Губы Торнберга сложились в типичную для него холодную усмешку.

– Вы, леди, явно знаете толк в нарядах.

– Благодарю за комплимент, – ответила Стиви.

Она положила одну ногу на другую, устраиваясь в кресле поудобнее. Оставив Вулфа дома, она поехала не в город, а в аэропорт Ист-Хэмптона, затратив на дорогу всего десять минут. Там ее уже ждал личный самолет Торнберга.

Он с интересом наблюдал, как при затяжке кончик сигары разгорается до вишнево-красного цвета.

– Это так, особенно если учесть, что я послал за тобой самолет без всякого предупреждения. А опыт говорит мне, что надо ценить женщин, умеющих одеваться быстро и красиво, – продолжал он, подняв на нее взгляд и успев заметить на ее лице едва мелькнувшую улыбку. – Ты, несомненно, со мной не согласна.

Он расхохотался, но трудно было понять – от собственной шутки или же просто от ощущения своего превосходства над окружающими.

Клуб "Магнолиевая терраса", куда Торнберг пригласил Стиви, находился, строго говоря, не в Вашингтоне, а в сельской местности штата Виргиния. Он славился великолепным полем для гольфа, где в прошлом не раз проходили крупнейшие соревнования Ассоциации профессионального гольфа. Кроме того, клуб получил широчайшую известность благодаря своей школе верховой езды, давшей миру ряд лучших игроков в американское поло. Он, само собой разумеется, относился к числу полузакрытых в том смысле, что его членами не могли стать люди, не принадлежавшие к какому-нибудь старинному роду, даже если они и располагали деньгами и пользовались большим влиянием.

Торнберг и Стиви завтракали на широкой закрытой веранде главного здания клуба с традиционно тесовой обшивкой, общая площадь которого составляла тридцать тысяч квадратных футов. Многоскатная крыша с четырнадцатью коньками отличала его от всех соседних зданий. Почти во всех комнатах – широких и просторных – на стенах висели написанные маслом портреты отцов-основателей США. Часто по вечерам перед верандой в огромном внутреннем дворе, покрытом каменными плитами, играли оркестры, увеселяя многочисленную публику во время званых ужинов с танцами, которые клуб устраивал в благотворительных целях.

На принадлежавшей клубу территории в пятьсот акров были расположены семнадцать строений. Помимо гигантского главного здания, тут размещались конюшни, выгоны, роскошные коттеджи для гостей – собственность группы старейших членов клуба, скаковые круги, площадки для поло и, разумеется, прославленное поле для гольфа.

– Но я, опять же, люблю, когда со мной не соглашаются, – продолжал Торнберг. – Ничто так не взбадривает старое серое вещество, как словесная дуэль.

Он ловко стряхнул с сигары пепел в створку раковины.

– Понравился завтрак? Хорошо. Эти ипсуичские [2] устрицы прямо из моря. Их доставляют сюда каждое утро на нашем самолете.

Он отвлекся, чтобы поприветствовать сенатора Доуда, председателя сенатской комиссии по контролю над вооружениями. С Доудом, как, впрочем, и почти со всеми ведущими членами конгресса, его связывала старая дружба.

– Полагаю, ты ждешь, когда же мы наконец заговорим о деле, – обратился Торнберг к Стиви, когда сенатор удалился.

– Я просто привыкаю к вам.

– Вот как? Это все, несомненно, твоя специальность психолога.

– Не просто психолога, а психоаналитика.

– Да-да, ты говорила уже, что у вас, психиатров, это так называется, – сказал он и небрежно махнул рукой, как бы давая понять, что вопрос исчерпан. – Терпение. Чертовски важно, скажу тебе, уметь выбрать наиболее подходящий момент для перехода речки вброд. – Торнберг покачал головой. – Я пытался научить этому своих ребят, но, боюсь, они не до конца усвоили мои уроки. – Он недовольно крякнул. – Раньше я считал своим злым роком мою первую жену, но в последнее время пришел к выводу, что мое потомство тоже отмечено этой печатью, – заметил он и откинулся в кресле. – Все мои дети, кроме Хэма. Из него вырос отличный парень. Герой Вьетнама, с первоклассными мозгами и потрясающе развитым чувством долга перед нашим родом. Любой отец мог бы гордиться таким сыном.

– Я рада, что вы так гордитесь по крайней мере одним из своих сыновей. А ему вы это говорили?

– Разумеется, нет, – отрезал Торнберг, стряхивая пепел с сигары. – Похвала только портит характер.

– Даже заслуженная?

У него возникло ощущение, будто она профессиональным жестом достала записную книжку и навострила карандаш. Она ему нравилась – умненькая, даже слишком. Но ему сейчас вовсе не требовалось, чтобы она выпендривалась перед ним и демонстрировала свой интеллект. Он выпрямился в кресле так неожиданно, что Стиви даже напряглась.

– Ну как, поговорим о деле? Опиши мне эмоциональное состояние Вулфа Мэтисона, – потребовал он.

Стиви переменила позу.

– Я хочу абсолютно четко знать, для чего все это нужно, – сказала она.

Торнберг смотрел на кончик своей сигары.

– Я рад, что ты так осмотрительна, – произнес он, бросив на нее острый взгляд и выпустив облако ароматного дыма.

– Это больше, чем осмотрительность, – пояснила Стиви. – Я чувствую ответственность. Вы попросили меня раскрыть, чем живет другой человек. Я не могу, не имею права делать это просто так, без основательных причин.

– Понятно. До сих пор я многое скрывал от тебя. Вполне сознательно, поскольку это и для тебя лучше, и соответствует правилам национальной безопасности. – Он затянулся и выпустил дым. – Лоуренс Моравиа был шпионом, Стиви, работал на правительство США. Он действовал на основе имеющейся в Вашингтоне информации, что кто-то выдает американские промышленные секреты японцам. И не просто японцам, а очень опасной японской организации, о которой я уже говорил, – "Тошин Куро Косай". – Произнося это название, он неодобрительно хмыкнул: – Ладно. Теперь, вырвав из меня это признание, ты, надеюсь, удовлетворена.

– Конечно, теперь мне легче, – отозвалась Стиви. – Но одно мне все-таки неясно. Если вы настолько цените Вулфа, то почему бы вам не переговорить с ним лично? К чему использовать меня в роли посредника?

– Ответ, дорогуша, прост. На этом основана вся разведка. Мэтисон, что называется, снабжен предохранителем. По соображениям безопасности он преднамеренно не имеет выхода на меня. И наоборот. – Увидев недоуменное выражение ее лица, он пояснил: – Проще говоря, если он попадется, то у него не будет сведений, которые вывели бы общество Черного клинка прямо на меня.

Стиви молчала, переваривая свалившуюся на нее информацию. Торнберг даже забеспокоился, не окажется ли все это для нее слишком неожиданным. На данной стадии ему не хотелось бы спугнуть ее.

– Стиви, – произнес он наконец, – уверяю тебя, что поставленная нами перед Мэтисоном задача – как раз то, что ему позарез нужно.

– Я понимаю, – отозвалась она.

– Ну а тогда я хотел бы услышать то, о чем просил, – сказал он, не выпуская сигару изо рта. – Мэтисон нужен мне для этого расследования, Стиви. Я не могу без него обойтись.

Она расслабилась в кресле, входя в знакомую роль психоаналитика.

– Предупреждаю: то, чем я занимаюсь, нельзя назвать точной наукой.

– Бессмысленное слово, – отозвался он, благосклонно кивая. – Точной науки не бывает. Давай ближе к делу.

– Похоже, что удар при падении не нанес ему никаких душевных травм, – начала Стиви. – Если на то пошло, то, по моим наблюдениям, он даже стал более сильным и решительным, чем прежде.

– А физически как?

– При падении через стеклянную крышу можно переломать все кости. Ему исключительно повезло. Раны весьма глубокие, но с вашей помощью мы удостоверились, что нервы не задеты. Он проявил замечательную способность восстанавливать свои силы: не испытывает почти никаких осложнений после операции, а прошло всего лишь десять дней.

– А можно считать, что под твоим контролем он физически полностью вошел в норму? – спросил Торнберг, разглядывая огонек на конце сигары.

Стиви немного задумалась, неподвижно сидя в кресле и наблюдая, как красивая голубоглазая блондинка ведет лошадь через дорожку на поле для гольфа.

– Он ходит, сгибается, поднимает тяжести, – сказала она, наклонив голову и глядя на свои руки, – внешне безболезненно. Даже если и испытывает при этом затруднения, то не говорит. Способность к выздоровлению у него потрясающая.

Торнберг хмыкнул и зажег спичку, вновь раскуривая погасшую сигару.

– Твой муж почти гений, поэтому я и организовал ему работу в Вашингтоне везде, где только возможно, – сказал он. – Но гениальность не помешала ему оказаться дерьмом, не так ли?

– В мире хватает всякого дерьма, – уклончиво отозвалась Стиви. – Я делаю все, чтобы его было поменьше, и если хоть кому-то принесла пользу, то это мне приятно.

– То же самое можно сказать и про Мэтисона, – произнес Торнберг, с легким свистом выпуская дым и буравя ее глазами. – Ты ведь мне веришь? Не считаешь же ты, что я вовлек тебя в какое-то грязное дело, чтобы вести слежку за каким-то фараоном.

– Я не люблю таких выражений.

Торнберг понимающе кивнул.

– Приношу глубочайшие извинения. В мои намерения не входило обидеть тебя, – сказал он, сообразив, что зашел слишком далеко, хотя это и требовалось для определения текущего эмоционального состояния собеседницы. – Просто я знаю, как привлекателен Мэтисон, как тебе понравилось ухаживать за ним и как мало ты видишься с Мортоном.

Торнберг знал, что самой сильной и опасной стороной Вулфа Мэтисона является его умение завоевывать преданность окружающих. Требовалось принять контрмеры, поэтому он продолжал:

– Если будешь, скажем так, неравнодушной к нему, то можешь оказаться в неловком, мягко говоря, положении. Он скоро отправится за границу, и, возможно, не один, а с женщиной. Тебе лучше в это никак не вмешиваться.

Она посмотрела на него в упор, но не промолвила ни слова.

– Как я уже говорил, к Мэтисону я испытываю лишь глубочайшее уважение, поэтому и хочу, чтобы он участвовал в этой драке.

– Но ведь драка-то ваша? – заметила Стиви. "Быстро соображает", – подумал про себя Торнберг.

– Да, – согласился он вслух. – Но я гарантирую, что это для него лучше, чем та ситуация, от которой он избавится. Даю слово, в конечном счете в этом деле ты его поддержишь.

– Будьте уверены, меня не прельщает роль подруги, которой остается только догадываться, что к чему, – сказала Стиви с улыбкой и, наклонившись, пожала ему руку. – Я знаю, какую большую помощь вы оказали мне... И Нортону тоже. Я вам весьма признательна за все это.

– Ты мне нравишься, Стиви. В самом деле нравишься, – промолвил Торнберг. – Про большинство других людей, включая собственных детей, я бы так не сказал. Ты умна, и тебе не плевать на других. В нашем теперешнем мире такие качества особенно ценны. Хэм такой же, в, хотя я бываю излишне требователен к нему, это идет ему только на пользу. Я ему благодарен.

– Тогда мы понимаем друг друга.

– Разумеется, понимаем, – кивнул Торнберг и выпустил клуб дыма, чуть не поперхнувшись.

"Есть повод для смеха, – подумал он. – Президент воображает, будто Хэм работает на него, а эти тупые генералы в Пентагоне уверены, что на них. Но это не так. На самом деле, – удовлетворенно отметил про себя Торнберг, – он работает на меня. А в каком-то смысле они все на меня работают, в том числе и эта рафинированная фифа, воображающая, что видит всех насквозь. Я же умнее всех их, вместе взятых, включая сюда и Вулфа Мэтисона".

* * *

– Вы смотрите так, будто я вас съем, – сказала девушка, в которой Вулф узнал Чику. На ее лицо падал свет от фонарей. Черные опалы в маленьких ушах вспыхивали красными, зелеными и синими искрами.

Вулф молчал. Его разум заполнили неясные картины, связанные с сексом и смертью, и он смотрел на нее, пока ему не начало казаться, что она, словно богиня, окружена каким-то таинственным ореолом. Перед его мысленным взором вставали образы Чики: перепрыгивающей через сточную канаву под дождем, впархивающей через заднюю дверь в катафалк, стоящей на широко расставленных ногах с пистолетом на изготовку посреди холодной, насквозь продуваемой улицы перед двумя вооруженными грабителями. Затем она вспомнилась ему стоящей – тоже с широко расставленными ногами – посреди ее необычной квартиры и страстно ласкающей свое собственное тело. А потом перед ним всплыл образ Аманды, мертвой, лежащей в луже крови с диктофоном у головы, снова в снова воспроизводящим запись ее слов, адресованных ему.

Он почувствовал, как у него в ушах с ураганной силой застучал пульс, а ладони стали мокрыми от пота.

– Я был на выставке, – выдавил он наконец из себя. – Видел ваши конструкции. Они вызывают чувство тревоги. Видел и сделанные вами фотографии искусно связанных женщин, еще более тревожащие. А еще я видел, как вы грозили пистолетом уличной шпане и как садились глухой ночью в катафалк. Наверное, я вправе проявлять настороженность.

– У меня есть разрешение на ношение оружия.

– В этом я не сомневаюсь. Обращаетесь вы с ним вполне профессионально.

– Я могу войти? – спросила она, разводя руки. – Оружия у меня с собой нет. Хотите обыскать?

О да, он хотел. Однако виду не подал. Сердце у него билось так, что, казалось, выпрыгнет из груди.

– Как вы меня нашли? С какой целью? – спросил он и тут же подумал, почему она не спрашивает его, зачем он следил за ней. Наверное, уже и так все знает. Вулф внутренне содрогнулся от осознания того, что страшится ее. А может быть, и не ее самой, а того, насколько властно она его влечет к себе.

– Я хочу, чтобы вы узнали обо мне правду. Между нами гораздо больше общего, чем вы думаете, – донесся до Вулфа ее голос.

В ушах у него звенело. Он почувствовал, как струйка пота медленно поползла у него по спине.

– Вы не объяснили, как нашли меня.

– Этого не расскажешь одной фразой, – ответила она. – Может быть, вы позволите мне объяснить? Или вы уже заочно осудили и приговорили меня?

– Входите, – сказал он.

Она вошла в дом Стиви. Вулф следовал за ней и не мог оторвать взгляд от ее ягодиц. Она уселась на край обшитой цветастым ситцем софы. Вулф занял стул напротив. Он смотрел на нее, не мог не смотреть, и чувствовал себя все более беспомощным, очарованным, загипнотизированным. Во рту у него пересохло, а на виске напряженно билась жилка.