Николас Линнер (№3) - Белый ниндзя

Жюстина чувствовала, что страх закрался ей в грудь и свернулся там, как змея. Но в то же время она ощущала странную пустоту, будто эта змея не имела физических параметров, потому что они не существуют в мире, откуда приползла эта мерзкая тварь.

— Что Вы хотите сказать? — прошептала она.

— Если человек овладел «гецумей но мичи», — пояснил Нанги, — и если в один прекрасный день он пытается вызвать это состояние и обнаруживает, что не может этого сделать... — Он замолчал, будто не зная, как лучше закончить фразу. — Горечь такой потери, миссис Линнер, невозможно себе вообразить. Представьте себе, что Вы одновременно потеряли все пять чувств — зрение, обоняние, осязание, вкус и слух — и только тогда это может в какой-то степени сравниться с потерей «гецумей но мичи». Но только в какой-то степени. Это потеря еще горше. Гораздо горше.

— Не могу себе такого представить, — призналась Жюстина. — И Вы хотите сказать, что именно это происходит с Николасом?

— Только он сам может что-то сказать наверняка, миссис Линнер, — ответил Нанги. — Но я молю Бога, чтобы мое предположение оказалось ошибочным.

— После того, как Лью Кроукер потерял руку, — сказала Жюстина, — мне казалось, что Николас твердо решил навсегда оставить ниндзютсу. Что фаза его жизни, связанная с боевыми искусствами, кончилась.

— Она может кончиться, — тихо сказал Нанги, — только с самой жизнью. — Он сжал руки перед собой в молитвенном жесте. — Поймите, ниндзютсу — это не просто отрасль знания, которую каждый может освоить, если захочет. И это не игрушка, которую можно приобрести для забавы. И это, конечно, не занятие, которое можно забросить, когда надоест. Ниндзютсу тесно переплетается со всем образом жизни, интегрируется с ним. Раз войдя в твою жизнь, оно поселяется навечно.

Нанги опять повернулся к ней лицом:

— Миссис Линнер, Вы, без сомнения, слышали или видели написанным слово «мичи».

Жюстина кивнула.

— Оно означает путь или странствие.

— В каком-то смысле, — прибавил Нанги, — оно может также означать и долг. Поэтому, когда мы употребляем его в значении путь, то это такой путь, с которого можно сойти только в случае необычайной опасности. «Мичи» фактически есть странствие по жизни. Раз начавшись, оно необратимо.

— Но ведь всякий волен переменить свою жизнь.

— О да, — согласился Нанги, — но только в пределах «мичи».

На сердце Жюстины легла свинцовая тяжесть. — Вы хотите сказать, что раз Николас выбрал путь ниндзя, то это на всю жизнь?

— Пожалуй, правильнее будет сказать, что это ниндзютсу выбрало Николаса, — лицо Нанги еще более посуровело. — И если это так, то карма Николаса все еще не исчерпана.

— Но почему так? Каким образом ниндзютсу приобретает такую власть над человеком?

Нанги немного подумал, прежде чем ответить, но все-таки решил сказать всю правду. — Ниндзютсу — древнее искусство, — осторожно начал он. — Древнее, чем сама Япония.

— А разве не японцы изобрели его?

— Нет. Мы, японцы, не очень большие мастера изобретать. Наш конек — усовершенствовать. Наш язык, очень многое из нашей культуры — все это пришло из Китая. Например, мы взяли китайский язык, расчленили его, приспособили к нашим нуждам, усовершенствовали систему иероглифов. Вот так же и с ниндзютсу. Это искусство зародилось в Китае, хотя, насколько я знаю, никто точно не может сказать, в какой провинции и какие сэнсэи стояли у его истоков. Скорее всего, ниндзютсу явилось синтезом многих древнейших видов боевых искусств. Такой почтенный возраст, я думаю, является одной из причин власти этой дисциплины над ее адептами. Кроме того, мистический элемент в ее структуре способствует тому, что она становится делом всей их жизни. — Он слегка улыбнулся, — Чтобы подкрепить мою мысль, могу сослаться на пример из вашей, западной культуры. Вы можете представить себе, что Мерлин бросил свою работу, превратившись из волшебника, скажем, в фермера?

Жюстину этот пример не успокоил. Наоборот, он нагнал на нее еще больше страху.

— Знать бы побольше о корнях ниндзютсу, может, мы смогли бы лучше помочь Николасу.

— Это невозможно, миссис Линнер. Это значило бы познать непознаваемое.

У Жюстины было ощущение, что они попали в лабиринт, и она пошла по одному из коридоров, пытаясь найти выход.

— Вы упомянули о красных и черных ниндзя и о структурах, связывающих их крепче, чем обеты католических священников. — Жюстина внимательно изучала лицо Нанги, говоря это. — А не мог ли Николас перейти от красных к... А может, есть и еще какие-нибудь разновидности ниндзя?

— Нет. — К этому Нанги хотел что-то добавить, но потом, видно, раздумал.

Жюстина учуяла что-то неладное.

— Наверно, ученику не стоит требовать слишком много знаний за раз, — сказала она, не отрывая глаз от его лица. — Но жене должны быть даны некоторые преимущества перед обычными учениками.

Прямо у нее на глазах — лицо Нанги постарело. Он думал, что, вероятно, недооценил силы ее интеллекта и интуиции. Она, очевидно, смотрит в корень. Он кивнул, и лицо его опять скрыли тени.

— Хорошо, — сказал он. — Я не погрешил против истины, сказав, что есть только два типа ниндзя: красный и черный. Тем не менее есть еще термин «широ ниндзя», который означает «белый ниндзя».

Пауза, последовавшая за этими словами, так затянулась, что Жюстина была вынуждена переспросить:

— Белый ниндзя? Что это значит?

— Термин указывает на ниндзя, который утратил свою силу. — Нанги говорил, будто превозмогая боль. Он не мог — по крайней мере пока — сказать ей, что у «широ ниндзя» утрата физических сил является вторичным явлением по отношению к утрате веры.

Вот теперь Жюстина начала постепенно понимать причины странного поведения Николаса.

— Может быть, поэтому Николас решил отгородиться от меня?

— Возможно, — согласился Нанги. — Для человека типа Николаса состояние «широ ниндзя» — кошмар, ставший явью. Он не хотел бы, чтобы Вы были рядом в такое время.

— Но почему? Я бы могла помочь хоть чем-нибудь. А так, целиком уйдя в себя, он совсем одинок.

Глаза Нанги беспокойно оглядывали церковь, переходя от ниши, в которой горели свечи, к рядам скамеек с высокими спинками.

— Пожалуйста, постарайтесь понять, миссис Линнер. Он сейчас совершенно беззащитен, если кому-нибудь вздумается напасть на него. Естественно, заботясь о Вашей же безопасности, он хочет, чтобы Вы держались от него подальше.

— Напасть? — Жюстина опять почувствовала, как в груди ее зашевелилась змея страха. — Но кому это надо? Сайго и Акико мертвы. Кто еще может захотеть напасть на него?

На это Нанги ничего не ответил.

Жюстина, чьи нервы были напряжены до предела, опять почувствовала что-то неладное.

— Вы мне не все сказали, Нанги-сан. Пожалуйста. Я должна знать. Моя жизнь разваливается на части, и я не знаю почему. А Вы знаете?

Здоровый глаз Нанги смотрел ей прямо в лицо. — Миссис Линнер, состояние «широ ниндзя» не может возникнуть естественным образом. Оно вызывается кем-то извне. Вы меня понимаете? Это атака, вроде вирусного вторжения в компьютерную систему, выводящего ее из строя. Кто-то, владеющий техникой темной стороны ниндзютсу, сделал из Николаса белого Ниндзя.

— Так, значит, есть еще один враг? Сэнсэй черного ниндзютсу?

Здоровый глаз Нанги закрылся на мгновение.

— Даже сэнсей школы Кудзи-кири не имеет достаточно знаний, чтобы вызвать состояние «широ ниндзя».

Жюстина лишилась дара речи. Ужас, подобного которому она не испытывала никогда в жизни, захватил ее своими щупальцами. Она вздрогнула, как будто с улицы потянуло холодом зимы.

— Так кто же это может быть, ради всего святого? — спросила она внезапно осипшим голосом.

— Терпение. — И тут произошло нечто невообразимое:

Нанги на мгновение взял ее руку в свою.

— Давайте найдем Николаса, миссис Линнер. Пусть сам скажет, что с ним происходит. Если он и в самом деле стал белым ниндзя, то Вам будет необходимо узнать все.

* * *

Коттон Брэндинг и Шизей ели омаров, которые сам «кок» приготовил в газовой духовке, пока она перемешивала в китайской кастрюле нарезанные овощи. Приготовленный обед Шизей так аппетитно украсила зеленью и обложила толстыми ломтями итальянского подового хлеба, что Брэндингу захотелось даже запечатлеть такой шикарный стол на фотопленке. От этого у них аппетит еще пуще разыгрался.

Они усидели упаковку пива (6 банок!), и он принес из холодильника еще одну, прежде чем сообразил, что делает.

Брэндинг чувствовал, что захмелел — от пива, от вкусной пищи, от секса в изобилии — но главным образом от Шизей. Кажется, так бы и провел остаток жизни, хотя с ней из спальни на кухню и из кухни в спальню. Это было как сон, и Брэндинг упивался им до самозабвения.

Они говорили обо всем на свете. Развалившись в шезлонге на открытой веранде, слыша удары волн прибоя о прибрежный песок, ощущая на лице соленые брызги моря, прилетающие на крыльях ветра, Брэндинг старался говорить поменьше. Хоть он и погрузился в этот омут с головой, но где-то глубоко внутри него продолжал работать датчик, изучающий его новую подругу.

В течение этого долгого дня и вечера Брэндинг, чувствуя себя счастливее, чем когда-либо со времен первых лет их брака с Мэри до рождения дочери, которая, хоть он и очень любил ее, принесла своей дислексией[8] горе и хаос в семью, все ожидал, что Шизей затронет вопрос о его работе, а особенно о его политических баталиях с Дугласом Хау.

Слишком уж Шизей была хороша, чтобы в нее можно было поверить. То, что она пришла в его жизнь как раз в такой неблагоприятный для карьеры момент, запал ему в душу и, как жемчужина, вырастающая потихоньку в своей раковине, время от времени просился на волю, когда экстатическое состояние, в которое он был в последнее время погружен, давало трещину.

В этой жизни запросто станешь параноиком. Брэндинг подозревал, что Дуглас Хау и, главное, упрямое противодействие Дугласа Хау АСИКСу в конце концов начали его доставать. Основываясь на докладе Джонсоновского института по поводу пятилетней работы Агентства по стратегическому использованию компьютерных систем, Брэндинг затребовал у правительства четырехмиллиардную субсидию на финансирование проекта «Пчелка», имеющего оборонное значение. Будучи председателем сенатской бюджетной комиссии, Брэндинг первым ознакомился с этим докладом и первым дал ему ход.

Проект «Пчелка» предусматривал создание компьютера, базирующегося не на одном процессоре, как обычно, а на целой сети процессоров, связанных друг с другом способом, аналогичным мозгу пчелы, — отсюда и название проекта.

Этот компьютер фактически будет мыслить. Используя радар, гидролокатор, систему наведения ЛОРАН и ее новейшие модификации, он сможет, по мнению экспертов Джонсоновского института, отличать друга от врага, выбирая стратегию и менять ее в зависимости от складывающейся ситуации, он будет понимать и реагировать на человеческую речь. Возможности у системы практически неисчерпаемые.

Дуглас Хау, председатель сенатской комиссии по делам обороны, встретил предложение Брэндинга в штыки, аргументируя это нежеланием поощрять очередную спекуляцию по поводу идеи разработки так называемого «искусственного интеллекта». На эту затею уже выброшено четыреста миллионов долларов, и все эти деньги, взятые из карманов налогоплательщиков, перекочевали в бездонные карманы шефов исследовательских лабораторий, которые ума не могли приложить, что с ними делать. В результате большая часть денег просто растворилась, и никто не знает как. Вот такая была позиция у Хау, эффектная и бьющая на эмоции. Но назвать ее возражениям по существу дела было нельзя.

Эти баталии на Капитолийском холме, ведущиеся с переменным успехом, теперь грозили превратиться в нечто вроде личной вендетты, поскольку Хау вознамерился, пользуясь этим предлогом, уничтожить или хотя бы покалечить Брэндинга политически, подорвав его влияние в сенате. Это влияние теперь, как на волоске, висело на законопроекте по поводу АСИКС.

Этот конфликт перерос в нечто большее, чем противостояние демократов республиканцам или даже либералов консерваторам. Шла позиционная война, когда бойцы врылись в землю, вооруженные до зубов, и каждый верил, что именно он выживет в последней схватке.

Но Шизей продолжала удивлять его. С той самой их первой встречи на вечеринке у Типпи Норт она ни разу не затронула вопросов, связанных с его работой, а говорила исключительно о двух проблемах, которые, по-видимому, представляли для нее интерес: об экологии и о сексе. Уже начиная понемногу понимать личность Шизей, Брэндинг связывал и то и другое с ее одержимостью здоровьем. Ее девиз можно было сформулировать так: в здоровом мире здоровая жизнь. По ее мнению, активная половая жизнь была так же необходима, как нормальная экология, рациональное питание и занятия спортом.

Опять и опять Брэндинг поражался истинно детским чертам, прячущимся под роскошными женскими формами. Она обладала потрясающей душу наивностью — чистотой цели, которая волновала Брэндинга и которая казалась ему целительным бальзамом от всех болячек мира.

Внутри дома Джордж Ширинг выдавал «Настроение цвета индиго» в своей характерной сочной аранжировке. Глаза Брэндинга закрылись. Сквозь мечтательную полудрему он услышал слова Шизей о том, что она, пожалуй, пойдет и примет душ.

Брэндинг почувствовал, как она прошла мимо. Оставшись на веранде наедине с ночью, морем и музыкой, он глубоко вдохнул соленый воздух, радуясь его чистоте.

Джордж Ширинг замолк на полуноте, и через мгновение выразительный голос Грейс Джоунз наложился на неумолчный однообразный шум прибоя. Брэндинг сразу вспомнил о том, как они и Шизей до самозабвения занимались любовью под эту мелодию.

К своему величайшему удивлению, он почувствовал, что опять возбуждается. Он представил себе тело Шизей, раскинувшееся на постели, и желание побежало по венам, как впрыснутый наркотик.

Он поднялся с шезлонга, чувствуя, как оттопырились на нем брюки. Толкнув рукой дверь, он впустил на веранду мощный поток мелодии Грейс Джоунз. Воспоминания всколыхнулись в нем с новой силой.

Он шел через кухню, через гостиную, через холл, а музыка следовала за ним, как верный товарищ. Из ванной доносилось журчание воды, и он, распахнув дверь, вошел туда.

В ванной было жарко и парно. Брэндинг расстегнул брюки и стащил их с себя. Потом и рубашку. За занавеской душа он видел темнеющее тело Шизей. Она сидела спиной к нему. Ее вытянутые руки сжимали воронку душа, направляя струю воды на тело. Вот и его эти руки только недавно так держали кое за что.

Эрекция была что надо. Он чувствовал мучительную пульсацию в паху и судорожно втянул в себя воздух. Настоящая секс-машина. Будто ему снова двадцать пять.

Наблюдая, как Шизей моется, Брэндинг улыбнулся. Он вспомнил, как воспротивилась она, когда он хотел развернуть ее к себе спиной. Наверно, не хотела, чтобы он овладел ею сзади, как это делают животные. А вот сейчас он проделает с ней эту штуку, хотя он никогда не пробовал так заниматься любовью ни с Мэри, ни с женщинами, с которыми он встречался до нее.

Он весь дрожал от нетерпения, видя ее силуэт сквозь полупрозрачную занавеску с нарисованными на ней фиалками...

Брэндинг быстрым движением отодвинул занавеску и замер, уставившись на голую спину Шизей.

Это было одно из тех мгновений в жизни, которые длятся не более доли секунды, но кажутся длиннее вечности. Они врезаются в сознание и жгут его расплавленным свинцом. Вот такое с ним было, когда он узнал, что у его дочери дислексия. И когда узнал, что Мэри, женщина, которую он любил, фригидна. Крохотные мгновения жизни, но в то же время насыщенные такой энергией, что безвозвратно меняют все на свете.

Брэндинг смотрел в остолбенении на спину Шизей, вернее, на ту мерзкую тварь, что была вытатуирована в мельчайших подробностях на этой спине, — на паука. Паук был гигантский, покрывая почти всю спину. Восемь красных отвратительных глаз красовались на маленькой головке. Две пары сочащихся ядом отростков, которыми паук обезвреживает и убивает свою жертву. Восемь волосатых лапок протянулись от одной лопатки до другой, от верхней части одной ягодицы до другой.

Затем Шизей почувствовала его присутствие. Она повернула к нему голову. Торс при этом немного изогнулся, и мышцы спины привели в движение паучьи лапки, — и это отвратительное существо изобразило танец под сладкую мелодию Грейс Джоунз.

И тут Брэндинг не выдержал. Он страшно закричал.

* * *

«Я, наверное, схожу с ума», — подумала Томи. Стемнело, и пошел дождь, будто занавес упал на последнюю немую сцену, знаменующую окончание спектакля. Дождь был красным или голубым, смотря по тому, мимо какой светящейся вывески она проходила.

Невероятное количество зонтиков заполонило улицы Токио, превратив их в поля, на которых произрастают странные черные цветы, которые шевелятся и дергаются под порывами ветра то вверх, то вниз и по натянутым нейлоновым лепесткам которых стекают круглые капли дождя.

Фары проезжающих машин освещали, как юпитеры во время киносъемок, эту живую, копошащуюся человеческую массу, время от времени вырывая из темноты то руки, то лица, будто сегменты гигантской сороконожки, спешащей к себе домой по улицам ночного Токио.

Томи шла домой с работы и заскочила в ярко освещенный зал игральных автоматов. У нее промокли ноги, и ей надоело, что ее постоянно швыряет в лужи эта изгибающаяся на бегу чудовищная сороконожка.

Целый день она пыталась узнать местонахождение Николаса Линнера. Сначала она позвонила ему на работу в «Сато Интернэшнл», но там ей сказали, что его нет, и никто не знает, когда будет. Домашний телефон не отвечал. Она опять позвонила в «Сато» и попросила соединить ее с вице-президентом фирмы. На этот раз ей удалось узнать причину отсутствия Николаса, и наудачу она спросила номер телефона его лечащего врача. Позвонив в клинику, она поняла, что ей наконец повезло. Ей сказали, что Николас там часто бывает и что завтра утром он придет на консультацию к д-ру Ханами. Томи решила встретиться с Николасом в приемной врача.

Но, по правде говоря, Николас Линнер не особенно занимал ее мысли. Она больше думала о Сендзине Омукэ. Этот человек получал все больше и больше власти над сердцем сержанта полиции, и этот факт весьма ее смущал. Надо положить этому конец и в будущем, думала Томи, уметь справляться с такими проявлениями, которые ей казались нарушением служебного долга.

Сендзин Омукэ был не только ее непосредственным начальником, что уже само по себе предосудительно, но он был к тому же Сендзином Темным, как его прозвали в отделе по расследованию убийств. Он был чем-то непонятным. По слухам, его побаивались даже те, кто рекомендовал его на пост начальника отдела.

То, что ее тянуло к такому человеку, было причиной постоянного тревожного состояния Томи. И именно поэтому в этот дождливый вечер она решила повидаться с Негодяем.

Негодяй, известный также под именем Седзи Кикоко, был ее лучшим другом. Они дружили еще со школьной скамьи, и именно Негодяй поддержал ее, когда ей пришлось порвать с семьей и со всей прошлой жизнью. В этом плане он был похож на Сендзина, который тоже видел ее достоинства и принимал ее такой, какая она есть, а не смотрел на нее как на женщину, которую надо поставить на свое место. В благодарность за это Томи подтягивала Негодяя по предметам, в которых тот отставал, особенно по философии, из-за которой он чуть не вылетел из школы.

В результате между этими двумя образовались тесные связи, которых у Томи никогда ни с кем не было, даже — в особенности! — с членами ее семьи.

Негодяй жил в «усагегойе». Это японское слово буквально означает «кроличья нора». Так называют современные кварталы в Токио — маленькие, темные, душные. Но для многих и нора годится, чтобы переспать.

Эта «усагегойя» находилась в Асакузе — в районе, популярном среди актеров театра Кабуки и борцов сумо. Томи больше всего нравился этот район города, но он также нагонял на нее тоску, напоминая ей о ее низком положении в обществе. Сержанту полиции средства не позволяли здесь жить, даже в такой «кроличьей норе».

Негодяй оказался дома. Но, впрочем, в эти часы он всегда был дома, возясь со своим компьютером, который уже теперь соображал в два-три раза быстрее, чем тогда, когда он им обзавелся. Именно обзавелся, а не купил: Негодяй никогда ничего не покупал, если была возможность получить по бартеру. В уединении своей квартиры ему нравилось совершенствовать приобретенные вещи. Здесь он мог утвердить свою личность, как он говорил, без особых душевных затрат. Но Томи знала, что эта работа требует такой же внутренней сосредоточенности, как медитация дзен-буддистских монахов и ее собственные боевые искусства, которые требовали большого физического напряжения, но вряд ли были более трудоемкими.

Идя по коридору, она услышала нервные синкопы Билла Айдэла. А когда Негодяй открыл дверь, волна рок-н-ролла чуть не сшибла ее с ног.

— Боже, как ты можешь думать среди такого «шума и ярости»? — прокричала она, ставя к стенке зонтик и туфли.

— Потому что в нем «смысла нету»[9], — улыбнулся Негодяй, заводя ее в комнату и закрывая за ней дверь. — Я могу сосредоточиться, только когда он орет именно так.

Музыка низвергалась из пары трехсотваттных колонок, мощность которых Негодяй изрядно увеличил. У Томи было ощущение, что она стоит рядом с готовящимся к взлету космическим кораблем. Она вся напряглась, чтобы ее не снесло, как пушинку. Было ощущение, что ее заперли внутри гигантского музыкального ящика.

Комната, как всегда, была в полном беспорядке. Начинка компьютеров была разбросана кое-как по полу, подобно трупам на поле боя. Кроме того, более мелкие детали лежали на стульях, маленьком диване и на видеоприставке к телевизору. По телеку показывали футуристический кошмар под названием «По лезвию бритвы», и на экране был виден Гаррисон Форд, прочесывающий Лос-Анджелес будущего в поисках убийц-репликантов.

Стереосистема мерцала красными и зелеными огоньками, то разгорающимися, то тающими вместе с громкостью голоса Билли Айдла. Подражая своему кумиру, Негодяй выкрасил свои волосы в платиновый цвет. Они торчали на его голове, как молодая лесная поросль, длиннее на макушке и короче по бокам. Ему, как и Томи, было немного за тридцать, но, в отличие от нее, он так и не повзрослел, оставаясь таким же тонким, как тростинка, пацаном, каким был в школе. Он походил на жизнерадостного щенка-переростка, неряшливого, но симпатичного.

Ботинки Томи оставили на полу мокрые следы, но Негодяю, казалось, до этого не было никакого дела. Временами ей было необходимо укрыться от реального мира, полного придирок со стороны мужчин, постоянного страха получить порицание и потерять лицо. Здесь, в атмосфере беспорядка, хаоса и вечно приподнятого настроения Негодяя, она могла немного отдышаться. Она помогала ему во всех проектах, над которыми он работал, и чувствовала, что ее здесь ценят и уважают. Но сегодня ей нужно было поразмыслить кое над чем, и она убедила его сделать перерыв и пойти с ней куда-нибудь поужинать.

Они отправились в их любимый «Шитамачи» — старомодный ресторан для деловых людей, где они всегда заказывали фирменное блюдо этого заведения — жаренного на открытом огне угря.

— Над чем это ты работал дома? — спросила Томи, когда они устроились и отхлебнули из своих кружек пива «Саппоро».

— Ну, ты же меня знаешь, — Негодяй расплылся в мальчишеской улыбке. — Как всегда дурака валяю. Сейчас я работаю над вирусом, то есть программой, внедряющейся в другие программы, как бы хитро они ни были закодированы.

— А что, разве таких программ еще нет?

— У хакеров есть. И причем мерзкие. Если компетентные органы обнаружат тех, кто ими пользуются, бедняг бросят за решетку до следующей мировой войны. — Он снова улыбнулся. — Но то, над чем я работаю, несколько иного рода. Я его назвал ИУТИРом, что расшифровывается как Искусственный Универсальный Тактический Интегрированный Разрушитель.

При виде ее озадаченного лица его физиономия еще больше расплылась в улыбке.

— Смысл этого длинного названия заключается в том, что ИУТИР может легко приспосабливаться, то есть я имею в виду, что он по-своему мыслит. Всякая программа имеет индивидуальную защиту, и поэтому для того, чтобы влезть в нее, надо разрабатывать тоже индивидуальные средства нападения. Мой же вирус взламывает любую защиту и проникает в любой банк данных, разрушая его.

Томи рассмеялась. Таланты Негодяя ее порой просто поражали.

— Ты бы лучше поостерегся, как бы компетентные органы не пронюхали, чем ты тут занимаешься.

— Не-а! Тут у них нет ни единого шанса, — сказал он не без самодовольства и отхлебнул из кружки.

— Никак не возьму в толк, — сказала Томи, — почему ты занимаешься такими делами, работая на «Накано Индастриз» — одном из ведущих концернов по проектированию и производству электроники. Наверняка правительственные чиновники следят за вами, как и за всеми ведущими корпорациями в стране.

— Конечно, следят. На всех совещаниях кто-нибудь из них сидит и зырит. — Негодяй сделал паузу и, сгорбившись, стал шнырять глазами туда-сюда, изображая шпиона. Томи прыснула. — Но, видишь ли, — продолжал он, — мой шеф — начальник научно-исследовательского отдела в «Накано». И дела, которыми мы занимаемся, являются настолько сугубо теоретическими, что эти джентльмены давно оставили нас в покое.

Негодяй допил свое пиво и дал знак официанту повторить — и для себя, и для Томи.

— Мой шеф — вице-президент нашего концерна. Я у него работаю уже полтора года. Он перевел меня к себе из технического отдела, предварительно изучив мое личное дело и побеседовав весьма основательно. Целую неделю ходил к нему в кабинет и, по-видимому, удовлетворил его требованиям. Ну вот, начал я у него работать, и примерно полгода назад он предложил мне заняться этим вирусом, идею которого я уже давно вынашивал. Эту работу, конечно, теоретической ни в коей мере не назовешь. Занялся я ей и теперь, кажется, близок к завершению. — Он посмотрел на нее и улыбнулся. — Я, конечно, давал подписку о неразглашении и все такое, но на тебя этот запрет, понятно, не распространяется.

Вот и это тоже весьма в духе Негодяя, думала Томи. Сам себе устанавливает правила.

— Послушай-ка! — вспомнил он вдруг. — Помнишь ту попойку, что мы закатили по случаю моего ухода из технического отдела?

— Как такое можно забыть? — откликнулась Томи. — Пили, не просыхая, весь уик-энд. Помнишь мою подругу из полиции, что рассказывала истории о привидениях?

— Шутишь? Хорошо, что я свое собственное имя вспомнил, протрезвев. Кажется, целый ящик виски «Сантори» выжрали, если не ошибаюсь...

Она кивнула: — В том числе и его. — Потом с улыбкой прибавила: — Славное времечко было.

Потягивая свое пиво, Негодяй заметил, что Томи как-то вдруг погрустнела и улыбка завяла на ее лице, как упавший лепесток сакуры.

— На тебя давит какая-то тяжесть. — Для него тяжести всегда ассоциировались с печалями, в то время как легкость — с радостью. — Если это так, то переложи ее на меня. Что там за камень висит у тебя на шее?

— Скорее лежит на сердце, — ответила Томи.

— Ага! L'affaire d'amour![10] Соблаговолите объяснить суть вашей проблемы, madame!

Томи не могла не удержать улыбки. — Все бы тебе шутить!

— А как же! Вся наша жизнь — грустная шутка, Томи. Ты что, была слишком занята на службе, чтобы это заметить?

— Можно сказать, за последнее время стала замечать. Он дружески подмигнул ей. — Все поправится, поверь мне. А теперь давай выкладывай, да без утайки. Я выдержу. Ей-богу, не упаду в обморок.

Томи и самой хотелось выговориться. Но она все еще колебалась, стоит ли ей рассказывать о Сендзине Омукэ. Ведь для нее все это было очень серьезно, а для Негодяя — не более чем l'affaire d'amour, — ситуация скорее юмористическая.

— Ладно, — сказал он и скрестил на груди руки. — Вижу, у тебя на переносице уже образовались две вертикальные морщинки, а это знак того, что ты действительно озабочена. Поэтому никаких шуток. — Он перекрестился. — Вот крест.

Томи успокоилась и поведала ему свою историю, в которой было все: и сумятица чувств, и боязнь открыться, и опасения, как бы все это не сказалось на ее работе в полиции, и ужас перед муками собственной совести.

Закончив, она попыталась заглянуть в лицо Негодяя, желая прочесть, что он обо всем этом думает. Однако это было не так просто, потому что тот сидел, уткнувшись носом в свою пивную кружку.

Наконец он поднял голову и сказал:

— Ты, наверное, хочешь получить совет, и я его тебе дам, хотя не думаю, что он тебе понравится. — Он приложился к кружке. — Совет мой будет простым: выкинь все это из головы. Из того, что ты мне рассказала, я могу заключить, что он — совсем не то, что тебе нужно. Но даже если бы он по своему физическому и психологическому облику идеально подходил тебе, даже в этом случае я бы посоветовал тебе забыть его. Он ведь твой начальник. Ситуация настолько чревата опасными последствиями, что не стоит и минуту в ней находиться. — Негодяй отставил пустую кружку. — А теперь я замолкаю, мы едим наш восхитительный ужин, а ты перевариваешь вместе с ним то, что я сказал.

Усиленно работая челюстями, Томи пыталась разобраться в своих чувствах. Она понимала, что ее друг говорит дело. Его слова перекликались с ее собственными мыслями, уже давно не дающими ей покоя. И уже поэтому ей следовало почувствовать облегчение. Самым разумным было бы замуровать в душе эту слабость к Сендзину Омукэ и продолжать жить как ни в чем не бывало.

Но Томи чувствовала не облегчение, а только растущее отчаяние. Теперь, когда Негодяй так наглядно описал ситуацию, в которую она попала, было ясно, что выбраться из нее, шагая с высоко поднятой головой, она не сможет. По-видимому, ее путь будет извилист и темен, а направление — вовсе непредсказуемое.

Будь она женщиной того типа, что могут скрывать в себе сильные чувства и жить как все, она не бросила бы трубку в середине разговора со старшим братом. Послушная его воле, она вернулась бы домой и вышла замуж за человека, которого он ей выбрал в мужья.