Николас Линнер (№3) - Белый ниндзя

— По моим данным, у него было мало друзей.

— Честно говоря, я бы удивился, если бы это было не так, — сказал Сендзин. — Муку-сан, хотя он и был талантливым ученым, отличался большим упрямством. Вряд ли эта черта могла стяжать ему много друзей.

— Что еще вы о нем можете сказать? Сендзин встал из-за стола. — Кстати, Николас Линнер так и не вернулся в Токио?

— Насколько я знаю, нет, — ответила Томи. — И это хорошо. Никто не знает, где он. Значит, и красные не знают. Так что можно не опасаться, что на него совершат покушение.

— Надеюсь, что это так, — сказал Сендзин. — Хотя мне и не нравится, что он пропал из вашего поля зрения. Постарайтесь обнаружить его местопребывание как можно скорее.

Он стоял совсем близко, так близко, что она могла почувствовать исходящее от него тепло. Томи сделала судорожный вдох и задержала воздух, будто это был пропитанный никотином дым ароматной сигареты. Но одновременно с этим она почувствовала стыд. Не за эротические мысли, а за то, что не отошла немедленно в сторону, увидев, что он приближается. Она стояла не шевелясь.

— Как вы себя чувствуете. Томи? Изрядно тогда досталось, да?

Она почувствовала, как дрожь прошла по всему ее телу, когда он назвал ее по имени. Вообще-то это неправильное обращение к сослуживице. Но Томи не чувствовала, что ее оскорбили.

— Сейчас уже почти нормально, — ответила она, чувствуя, что ее голос дрожит. — Только иногда побаливает то тут, то там. — Она уже с трудом дышала. — Порой кошмары по ночам мучают. — Сердце стучало, как паровой молот. — Но ничего, работа все излечит.

— Я вижу, что не зря переживал за вас, — сказал Сендзин, взяв ее за подбородок и заставляя посмотреть ему прямо в глаза. — За такого ответственного работника.

* * *

Когда он ее коснулся. Томи почувствовала, что ее ноги подкашиваются. Казалось, она сейчас упадет в обморок. Почему вдруг так жарко стало в кабинете? А потом, когда его губы коснулись ее шеи, она и вовсе перестала дышать. Ее рот раскрылся, ресницы трепетали. Будто издалека донесся его шепот, зовущий ее по имени.

А потом она услышала:

— Пойдем со мной. — Ничего не соображая, она повиновалась, давая ему увлечь себя в коридор, а потом и в кладовку.

Он закрыл за собой дверь. Тусклый свет просачивался сверху из крохотного оконца. Томи чувствовала за своей спиной какие-то полки. Сендзин напирал на нее грудью. Кладовка была такой маленькой, что невозможно было пошевелиться, не то что повернуться.

— Ч-что происходит? — испуганно шептала Томи, хотя ее тело прекрасно знало, что происходит, — еще с того момента, как Сендзин вышел из-за стола.

Она почувствовала его губы на своих, почувствовала, как ее рот открывается, пропуская его язык, — и чуть не умерла от захлестнувшего ее счастья. Господи, думала она, наконец-то это случилось!

Как во сне, она видела, что он лезет ей под юбку, трогает за бедра. Потом он опустился на колени, а Томи все пребывала в таком обалдении, что не могла ни звука издать, ни даже ахнуть, ощущая, как он тянется губами к тому месту между ног, которое само тянулось к нему.

Томи чувствовала, словно она опускается в горячую ванну: ее мышцы расслаблялись от жара, кости словно таяли. В голове теснились смутные мысли о том, как она мечтала об этом моменте, и эти мечты, сейчас становящиеся реальностью, как образы, выплывающие из сумрака ночи, отраженные в треснувшем и облупившемся зеркале, добавляли прелести этому мгновению, родившемуся на пересечении действительности и фантазии. Сколько ночей она лежала без сна, касаясь своего тела рукой и воображая, что это Сендзин касается ее, что вот он рядом, и на ней, и в ней... Как сюрреалистическая дымка, эти образы окружали ее теперь, и она погружалась в эту дымку, как в перину, и ее бедра двигались все быстрее и быстрее.

В этой крошечной, душной кладовке дух ее воспарил. Запах пота и человеческой плоти был слаще всех ароматов Аравии, и она с упоением вдыхала его, выдыхая со стоном восторга. Ее бедра работали все быстрее. Она прижала к себе мокрую голову Сендзина и отдалась уносившему ее потоку. А потом он вошел в нее, и все, что было прежде, показалось пустяком.

Томи не могла насытиться им. Ее руки стянули с него Рубашку, она, как безумная, целовала его в шею, почувствовав на ней загрубевшую кожу, как будто от затянувшейся раны. Пот заливал ей глаза.

Она прижималась лицом к его груди и плакала от счастья, чувствуя, как его плоть заполняет ее всю до конца. Она впивалась зубами в него, обхватив его бедра своими ногами. В этом крохотном замкнутом пространстве было не двое людей, а только одно двуполое существо, сгорающее в безумном пламени страсти.

Когда все закончилось. Томи почувствовала на губах кровь. Его кровь. Она все еще обвивала его руками и ногами, прислушиваясь к стуку двух сердец. Дышать было нечем, но и это ей нравилось. Будто бешеная энергия, которую они развили, использовала весь кислород вокруг. Томи слушала сумасшедший стук его сердца и понимала, что теперь какая-то частица принадлежит ей, и только ей, что бы ни случилось. Что же это за частица? Чувство, эмоция или что-то еще более эфемерное? Не время искать определение для этой стихийной силы, объединяющей их, а время принять ее, как принимают тайну — просто принять к сведению. Как нечто существующее, но не поддающееся логическому объяснению.

И вот тут-то, как тать в нощи, прокралась мысль: что они сделали?

Томи оторвалась от Сендзина, порвав невидимые путы, соединяющие их крепче цемента, и услышала свой собственный дрожащий голос, задающий вслух этот вопрос:

— Что мы сделали?

— Мне кажется, — ответил Сендзин, — мы спасли друг друга.

При данных обстоятельствах и в данное время этот ответ показался ей странным, и она спросила его:

— Что вы имеете в виду? — хотя в душе прекрасно поняла, что он хотел сказать.

— Ведь ты была очень несчастна, Томи, — тихо сказал он.

— Но как вы...? Я никому об этом не говорила!

— Я тоже. — Он произнес это с усмешкой. — Никто ничего не знает об Омукэ Темном, не так ли? Это потому, что и знать-то особо нечего. Моя жизнь пуста, бедна и, в общем, бессмысленна. Она заполнена только работой. — Он протянул к ней руку и коснулся ее, заставив вздрогнуть, как от удара током. — Теперь в ней появилось кое-что еще. Вроде и звезды засияли где-то на краешке мироздания. Луна встает... Может, даже и солнце где-то есть, а, Томи?

— Я... Нет! — она вырвалась и, плечом распахнув дверь кладовки, помчалась по коридору, хватая воздух широко открытым ртом.

В уборной она умылась, стараясь не глядеть в зеркало, как будто боялась, что не свое лицо увидит, а его.

Только сейчас до нее дошел весь ужас ее положения: она оказалась вовлеченной в орбиту жизни человека, который жил по своим собственным законам, как будто выпав из строгой социальной иерархии современной Японии. Одно дело общаться с ним в мире, построенном ее собственной фантазией, и совсем другое — в реальности.

ВЕДЬ ТЫ БЫЛА ОЧЕНЬ НЕСЧАСТНА, ТОМИ. Она снова услышала его голос, обвивающийся вокруг ее горла, как удавка, сделанная из ее собственных волос. Как он узнал? Ведь это была ее тайна.

Реальность потрясла ее. С какой легкостью я отдалась ему, думала она. Потому что он сумел проникнуть в мои мысли и даже самые тайные мечты. Я согрешила, но больше это не повторится. Нет большего унижения для человека, чем заставить его наслаждаться запретным актом. Он специально это сделал, чтобы унизить меня.

А может быть, это и не так, думала она. Сендзин Омукэ — волк-одиночка, которого начальство терпит потому, что он полезен как профессионал, и закрывает глаза на его человеческие качества. Он в душе бунтовщик против всех законов человеческого общества, и поэтому в полиции его никто не любит, но все — даже начальство — побаиваются. Но ситуация может перемениться. Что тогда? Томи вздрогнула от одной этой мысли. Его сотрут в порошок.

Она приказала себе не думать о всех этих ужасах и покинула уборную с такой же поспешностью, с которой вбежала в нее пять минут назад.

* * *

По четвергам Кузунда Икуза обычно засиживался на работе допоздна, и поэтому Барахольщик позволял себе заняться другими делами. Следить за Икузой в эти часы не имело смысла.

Теперь он понял, что это было ошибкой. Перевалило уже за девять часов, а Икуза все еще находился в своем кабинете высотного здания «Ниппон Кейо», где «Нами» снимала целый этаж.

Барахольщик находился внутри здания, проникнув сюда под видом инженера-сантехника и бесследно растворившись в длинных коридорах этажом выше.

Со своего наблюдательного пункта он увидел Киллан Ороши еще до того, как она вошла в комнату Икузы, и сразу навострил свои электронные уши. На ней была коротенькая замшевая юбочка, светлая шелковая блузка, высокие сапожки. Поверх всего этого был накинут прозрачный плащ с пятнами, как у питона. Энергичной походкой Киллан шла по длинному коридору прямо в кабинет Икузы.

За окнами ночной Токио сверкал, как груда драгоценных каменьев. Микроскопические частицы выхлопных газов висели в воздухе, и сквозь эту дымку контуры небоскребов квартала Синдзюку просвечивали пуантилистскими точками, как на полотнах Сера.

Кузунда Икуза не работал. Он ждал Киллан. При ее появлении он отложил в сторону бумаги, которые он чисто механически перекладывал с места на место в течение последних двух часов.

— Зачем тебе надо обязательно вести себя так по-глупому неосторожно? — спросил Икуза, как только она вошла.

— Если бы мой отец узнал про нас с тобой, у него случился бы сердечный приступ, — сказала Киллан и с какой-то блаженной улыбкой на губах прибавила: — Вот здорово бы было!

— Не говори глупостей, — возмутился Икуза. — Ничего хорошего в этом не было бы.

— Тебе не приходится с ним жить, — возразила Киллан. — Он ненавидит мою мать.

— Ты ему очень дорога.

Киллан издала гортанный смешок, от которого в сердце Барахольщика что-то екнуло.

— Ты предпочитаешь думать именно так, потому что ты совратил меня.

Икуза промямлил:

— Иногда я не понимаю твоего юмора, Киллан.

Опять смешок, только еще более откровенно эротический:

— А я вовсе не шучу. И ты прекрасно об этом знаешь, Кузунда. Ты все знаешь.

— И что я нашел в тебе, Киллан?

— Ты прекрасно знаешь что. Прекрасно знаешь. Некоторое время они ничего не говорили, только было слышно громкое сопение Икузы.

— Да, — согласился он через какое-то время слегка хриплым голосом. — Знаю. Но скажи мне, как я, зная о тебе все, ничего не могу поделать с собой?

— Ты действительно хочешь получить ответ, — спросила Киллан, — или это только риторический вопрос? — Он на это ничего не ответил, и тогда она продолжила: — Ты любишь раскладывать меня, потому что тебе кажется, что ты при этом раскладываешь и моего папашку. Разве это не так? Ну, может быть, не совсем так... Главное, только мне удается соблазнить тебя, Кузунда, потому что мы дополняем друг друга. Ты все свое время посвящаешь тому, что навязываешь свою волю другим людям, и это довольно тяжелый труд. О да, я знаю, что ты в этом никогда не признаешься, но это действительно трудно. Вот в том-то и заключается прелесть наших отношений, что тебе не нужно ни в чем мне признаваться, а мне не нужно разыгрывать перед тобой никакой роли.

Барахольщик прямо-таки видел ее умненькие глазки, буравящие толстую кожу ее любовника, и думал, понимает ли Икуза, в какую бяку вляпался.

— Тебе удается соблазнить меня, потому что я тебе позволяю это.

Киллан расхохоталась:

— Ты говоришь о соблазнении как о заключении финансовой сделки! Ладно, Бог с тобой! Я не обвиняю тебя в слабостях, Кузунда, в реальных и воображаемых. Мне нет дела до тебя. Я делаю то, что делаю, из-за отца. Я сплю с тобой, потому что это буквально убьет его, если он узнает, что я раздвигаю для тебя ноги. Вот какая я! И в твоих махинациях я принимаю участие, потому что я в душе анархистка. Мой отец никогда не был бунтарем, даже в молодости. А меня, как говорят мои друзья-революционеры, снедает жажда перемен. А как ты думаешь, что привлекает людей ко мне?

Барахольщик не мог судить о том, насколько этот монолог понравился Икузе, но на него он произвел некоторое впечатление. До этого он явно недооценивал ее. Теперь воображение рисовало ему черные глаза Икузы, блестящие от возбуждения, его большую лысую голову, склоненную к ней.

Слушая разглагольствования Киллан Ороши, Барахольщик вспомнил высказывание английского поэта Алджернона Суинберна: «Перемены могут коснуться всего на свете, кроме правды». Но ему показалось, что эта пара так называемых революционеров вряд ли поняла бы, что имел в виду Суинберн.

— Я бы назвал это стереотипом в хорошем смысле этого слова, — ответил Икуза, — вроде таких, которые таленто так искусно используют, появляясь на телеэкране. Десять тысяч зрителей сразу клюют на эту приманку. Мы, японцы, большие фетишисты. Мы ценим любое внешнее проявление какой-то силы, какой-то способности. И, почувствовав в этом проявлении нечто символическое, мы готовы посвятить ему свои жизни.

— Как императору, — закончила за него Киллан. Барахольщик отметил про себя, что у нее был талант все переиначивать в свою пользу: редкое качество в девятнадцатилетней девушке. А впрочем, она ведь считает себя революционеркой, а революционерам должна быть присуща так называемая диалектическая революционная риторика. — Но, пожалуй, — сказала Киллан, — император — это больше по твоей части, Кузунда. Когда я с тобой, я чувствую себя вроде как с императором.

— Прекрати! — оборвал ее Икуза. — Ты глумишься над нашими святынями!

Но Киллан было не так просто осадить.

— А кто сказал, что император — это святыня? Ты, что ли? Или это общее мнение «Нами»? — Император является потомком сына Неба.

Теперь Барахольщику, если и не самому Икузе, стало ясно, что Киллан недаром увлекла своего собеседника на зыбкую философскую почву: сейчас она подложит под него мину.

— Так что сейчас апеллирует к стереотипам японского мышления? Ты не лучше талента. Миф о боге — правителе стар, как мир. Но ты отлично знаешь, что в наши дни он не более чем пустой талисман, обращение к которому только компрометирует дух нации.

Кузунда улыбнулся.

— Ты сама не веришь своим словам. Иначе чего тебе и твоим друзьям от меня надо?

— Ты политикан и поэтому стремишься приписать всем какие-либо политические симпатии. Но я глубоко аполитична, и это должно быть тебе известно. Моя аполитичность и твоя помешанность на политике делают наши отношения сбалансированными.

— Я бы не назвал тебя аполитичной, — возразил Икуза. — Ты нигилистка. Сивилла грядущих ужасов.

— Вот так и называй меня, когда мы с тобой трахаемся, — попросила Киллан.

Барахольщик понял, что основная тактика Икузы по отношению к грубостям со стороны Киллан состояла в игнорировании их. Вот и сейчас он, очевидно, вместо того, чтобы обидеться, принял эти слова за деловое предложение, Это было не то зрелище, которое Барахольщик стал бы фиксировать видеокамерой, если бы у него была такая возможность: вспомнив массивные габариты Икузы и миниатюрные размеры его подружки, можно было предположить, что сие зрелище было весьма отвратное — но звуки, которые они при этом издавали, он все-таки записал на пленку.

— Больше я тебя не буду называть ангелочком, — сказал Икуза немного погодя. — Только сивиллой.

Киллан засмеялась, шурша одеждой и, по-видимому, одеваясь.

— Ну и прекрасно, — сказала она. Икуза так больше ничего и не сказал, когда она уходила.

Барахольщик решил проследить, куда пойдет Киллан. Он шел за ней через центр города и затем — в квартал под названием Азакуза. Здесь она вошла в подъезд постройки послевоенного здания из железобетона, которое, по-видимому, являлось вместилищем огромного числа крохотных однокомнатных квартир — «кроличьих нор», как их называли токийцы.

Барахольщик заметил, как худощавый молодой человек с платиновыми волосами открыл дверь на ее требовательный стук.

— Киллан! — воскликнул он, очевидно обрадованный.

— Привет, Негодяй, — поздоровалась Киллан, закрывая за собой дверь и делая дальнейшее подглядывание Барахольщика практически невозможным.

* * *

Отправляясь повидать вдову д-ра Ханами, Томи попросила Нанги сопровождать ее и была очень довольна, когда тот принял ее приглашение. Его комментарии и суждения она считала очень ценными, все больше убеждаясь, что Нанги — прирожденный сыщик, в ком природная любознательность сочеталась с аналитическим складом ума и интуицией на детали. С его помощью она втайне от всех продолжала расследовать дело об убийстве Марико. Кроме того, он Томи просто нравился.

Ханико Ханами была высокой, стройной женщиной с властным выражением лица. Она происходила, как о том сама им поведала без тени смущения, из одной из самых древних самурайских семей острова Хонсю. На ней было кимоно из превосходного шелка, которому, судя по орнаменту, было не меньше пятидесяти лет. Цветы на синем фоне. Золотые нити поблескивали, когда она двигалась.

Она вышла замуж за д-ра Ханами по любви, и, по ее словам, это был идеальный брак. Больше ничего об этом она не сказала, хотя Томи ставила свои вопросы и так, и этак. Очевидно, она не выносила вмешательства в ее личную жизнь даже со стороны такого достойного учреждения, как полиция. Против полиции она ничего не имела. Почти все в Японии стараются помочь полицейским в работе. Почему ей быть исключением?

— Если Вы не возражаете, госпожа Ханами, — сказал Нанги, когда, судя по молчанию, воцарившемуся в комнате, ситуация была близка к патовой, — я бы сел на стул. К сожалению, мои ноги не позволяют мне сидеть традиционным способом.

— Конечно. Проходите, пожалуйста, — сказала вдова доктора, приглашая их в гостиную, обставленную в западном стиле. Когда Нанги садился, она из деликатности смотрела на Томи, чтобы не смущать его.

— Очень больно? — сочувственно спросила она, когда он уселся.

— Да, иногда бывает.

Она кивнула, потирая руку.

— Я сама так страдаю от артрита! — призналась она. — Сейчас еще ничего: только по утрам побаливает, когда просыпаюсь. А вот зимой... — Она не закончила фразу, поцокав языком.

— Да, зимой особенно плохо, — согласился Нанги. Томи наблюдала за этим обменом репликами и чувством, близким к благоговению. Сердитая, высокомерная Ханико Ханами куда-то испарилась, и вместо нее появилась эта милая, понимающая женщина.

— А как сейчас, болит? — спросила г-жа Ханами.

— Наверное, натрудился немного: пришлось много ходить, — признался Нанги.

— Я Вам сейчас помогу, — сказала она, выбегая из комнаты и мгновенно возвращаясь с банкой какой-то мази в руках. Она протянула ее с почти застенчивым выражением на лице. — Я пользуюсь этой мазью. Очень помогает. Мой муж сам приготовил ее.

К величайшему изумлению Томи, Нанги задрал штанину и начал накладывать мазь.

— Так? — спросил он.

— Нет, — ответила г-жа Ханами, — надо немного втирать. — Опустившись на колени, она прямо-таки по-матерински стала массировать его ногу, приговаривая: — Вот так... вот так.

Когда она закончила, Нанги поблагодарил и помог ей подняться с колен. Г-жа Ханами покраснела.

— Старая и бездетная, — грустно сказала она. — Но как приятно чувствовать себя полезной, верно?

— Конечно, — поддакнул Нанги. — Я и сам не могу сидеть без дела, уйдя на пенсию. Вот и сейчас помогаю ей, — он кивнул на Томи, потом сложил руки на набалдашнике трости. — Госпожа Ханами, нам надо задать Вам несколько вопросов. Тот человек, кто убил Вашего мужа, убивал и прежде. Без сомнения, он попытается убить еще кого-нибудь. Вы сами видите, насколько важно найти его.

Примерно то же Томи говорила г-же Ханами в начале их разговора. Но то было до того, как Нанги удалось так ловко подобрать к ней ключик. Томи просто поражалась способности этого человека.

— Я понимаю, — сказала г-жа Ханами, вставая. — Давайте выйдем в сад? Такими редкими становятся погожие деньки, что ими надо дорожить. Выхлопные газы да промышленная копоть... — По каменному крыльцу они спустились в чудесный садик, сверкающий изумрудной зеленью. Она провела их вниз по тропинке, выложенной плоскими серо-голубыми речными камушками с таким художественным вкусом, что они казались естественно рассыпанными.

— Мой муж, как вы уже знаете, был блестящим хирургом. У него были руки художника, и он с ними вечно носился. Мне кажется, он изводил на них больше крема, чем я.

В конце тропинки была закрытая беседка, окруженная зеленью. Они уселись там, вдыхая приятный запах травы, смешанный с запахом древесного дымка и сандаловых палочек.

— Он никогда дома не пользовался мылом. Я даже думала, у него какое-то предубеждение против него. Конечно, это было не так. На работе он, конечно, очень тщательно мыл руки с мылом перед операцией. Но он все время нервничал, когда замечал хоть малейший признак трещины или ссадины на руках. Они были у него как у подростка. Или даже как у девочки.

Поначалу Томи была удивлена, если не сказать шокирована, этими подробностями о личности покойного, и она невольно почувствовала антипатию к этой женщине. Но потом она начала понимать, что Ханико Ханами требовалось облегчить свою душу рассказами о муже. Естественно, она не могла бы рассказать этого своим родственникам и знакомым. Но почему бы не поделиться своими секретами с такими симпатичными полицейскими?

Какими бы недостатками ни обладала г-жа Ханами, чай она умела готовить превосходно. Томи с удовольствием наблюдала за проворными движениями рук женщины, когда она помешивала ложечкой напиток нежнейшего зеленоватого оттенка.

— Конечно, как хирург он был изумителен, — продолжала г-жа Ханами, — но не как муж. — Она замолчала на минуту, разливая чай, и, глядя на это тонкое лицо, тонкие руки, передающие крошечные чашечки с чаем, Томи невольно подумала, что в молодости эта женщина была потрясающей кокеткой. — Я так многого ждала от этого брака, — говорила она. — У меня были такие большие надежды. Но я, к сожалению, слишком мало знала его, выходя замуж. Да так и не узнала хорошенько.

— Что Вы хотите этим сказать, г-жа Ханами? — спросил Нанги.

Ханико Ханами вздохнула.

— Я довольно скоро надоела мужу. Когда он был помоложе, он менял женщин, как перчатки. Потом остановил свой выбор на одной. — Она пытливо посмотрела на них обоих. — Ему не хватало характера, а может, чувства уверенности в себе. — Она отхлебнула из чашки. — Возможно, вам покажется странным, что я именно этим объясняю внебрачные связи мужа, но в его случае это было именно так.

— Так чего же хотел Ваш муж? — мягко спросил Нанги.

— Хотел? — переспросила г-жа Ханами. — Легче сказать, чего он не хотел. Он не хотел стареть. Вереница женщин — лиц и тел — должна была убеждать его, что он был вечно юным. Он смотрел в эти лица, как в зеркало, видя в них самого себя в таком возрасте, в каком ему бы хотелось оставаться вечно.

— А потом он несколько переменился, — сказал Нанги.

— Что? — г-жа Ханами даже вздрогнула, будто пробудившись от задумчивости.

— Он ведь угомонился и остановился на одной, вы сказали.

— Ах, да, — кивнула она. — На молодой, с упругим телом. Но в последнее время мой муж был не прочь вернуться к старым привычкам. Наверное, он сам уже понимал причину этой жажды перемен. Понимал, что гоняется за вечной молодостью.

Нанги спросил: — Разговор о разводе возникал? Г-жа Ханами тихо рассмеялась:

— Нет, что вы! Сразу видно, что Вы не знали моего мужа. Об этом и намека не могло быть. Во-первых, потому, что ему и в голову не приходило, что я знаю о его связях. Он бы страшно переживал, если бы у меня хватило жестокости сказать ему о том, что я знаю.

— Но почему Вы всегда держали при себе свое знание? — спросила Томи таким же тихим и участливым голосом, которым задавал свои вопросы Нанги.

Г-жа Ханами широко открыла глаза.

— А как же иначе? Ведь мы каждый по-своему любили друг друга.

Последовавшую за этими словами тишину нарушил Нанги:

— Насчет той девушки, с которой встречался Ваш муж. Откуда Вы знаете, что она была молода и с упругим телом?

— Потому что она была танцовщицей, — ответила г-жа Ханами.

— А Вы знали, что за человек была его любовница? — спросила Томи.

— Я не говорила, что она человек, — ответила г-жа Ханами. Она снова надела непроницаемую маску, которую они видели на ней в начале разговора. Эта маска отлита из гордости, доставшейся ей по наследству от многих поколений самураев, подумала Томи. Но до чего, наверное, трудно носить эту маску в наш прагматический век!

Ханико Ханами поднялась и, полная достоинства и сознания собственной значимости, проследовала к сундучку, стоявшему в углу беседки. Она подняла его крышку, взяла что-то и вернулась к ним.

— Я нашла это в костюме мужа, когда он однажды вернулся домой очень поздно, — сказала она. — Я обыскала его, пока он спал. Мне казалось, я заслуживала знать, кто она.

Ладонь г-жи Ханами разжалась, как распускающаяся хризантема. В ней лежал крошечный фонарик. На нем было написано название кабаре, которое Томи так хорошо знала. «Шелковый путь».

* * *

Канзацу сказал:

— Меня искали, меня победили, меня забыли. — Он сидел, скрестив ноги, на полу большой комнаты в сооружении из камня, спрятавшегося в тени Черного Жандарма. — Ты спрашивал меня, как я оказался на Ходаке, и вот тебе мой ответ. А теперь скажи мне, что привело тебя сюда.

— Но я прежде должен знать, — сказал Николас, — жив ли я или нахожусь в загробном мире.

Канзацу склонил голову набок.

— А ты веришь в загробный мир, Николас?

— Да, верю.

— Тогда считай, что ты в загробном мире, — посоветовал Канзацу, — за неимением лучшего термина. Немного погодя ты сможешь дать более точное определение месту, в котором находишься.

— Значит, я мертв? Замерз насмерть у Черного Жандарма?

— Я же тебе говорю, что здесь этот вопрос не имеет смысла, — строго сказал Канзацу. — Сам потом догадаешься, жизнь это или смерть. Я уже давно перестал искать разницу между этими двумя состояниями. — Не имеющий возраста сэнсэй пожал плечами.

— Нет, вы мне все-таки скажите, что со мной? Может, я сплю?

— Когда ты поймешь бессмысленность этих вопросов, Николас, ты узнаешь ответы на них.

Николас постарался успокоить сильно бьющееся сердце. Он не чувствовал сильного холода, но тело все еще ломило от усталости, и, притронувшись к шраму на голове, оставшемуся после операции, он почувствовал сильную боль. Наверное, я все-таки жив, сделал он логический вывод. Но логика, казалось, имеет очень отдаленное отношение к этому месту.

— Вы вроде даже не удивились, увидев меня здесь, — сказал Николас.

— А чего мне удивляться? — спросил Канзацу. — Ты приходил сюда ко мне много раз.

— Что? Да я ни разу не видал Вас с зимы 1963 года и уж точно никогда прежде не был в этой хижине.

Канзацу многозначительно посмотрел на тарелку, стоявшую перед Николасом.

— Ты не закончил свою трапезу, — сказал он. — Предлагаю тебе поторопиться с этим делом. Скоро тебе понадобятся все твои силы.

— Еще бы! — воскликнул Николас. — Спускаться с Ходаки, насколько я помню, упражнение не для слабаков.

— Я не говорю о физических усилиях, — уточнил Канзацу.

Николас перевел взгляд с его непроницаемого лица на свою тарелку. Там еще было что поесть. Он поел. Потом поспал. И снова увидел сон о Черном Жандарме, как новом пупе земли.

Этот навязчивый образ действовал ему на нервы, и он сказал об этом Канзацу, проснувшись.

Сэнсэй немного подумал, потом поднял глаза на Николаса. Его голос был какой-то ленивый, сонный, будто он сам только что проснулся:

— Почему это образ тревожит тебя?

— Не знаю, — признался Николас. — Но он мне кажется как-то связанным с изумрудами, — наследством, доставшимся мне от деда.

Канзацу поднял брови.

— Расскажи мне о них. Николас рассказал о шкатулке с пятнадцатью изумрудами и все, что сам знал от Чеонг, в том числе и то, что число камней никогда не должно быть меньше девяти.

— А тебе мать не говорила, что произойдет, если такое случится?

— Нет, — ответил Николас. — А Вы не знаете, что это за изумруды?

— Я слыхал о них, — ответил сэнсэй, — но не знал, что они у тебя.

— Они заключают в себе волшебную силу.

— Да, и очень значительную.

— В каком смысле? — спросил Николас.

— В смысле Тао-Тао, — ответил Канзацу.

— Но какое отношение я могу иметь к Тао-Тао? — спросил Николас.

Вместо ответа Канзацу сказал:

— ДОРОКУДЗАЙ захочет получить изумруды. Где они?

— В надежном месте, — ответил Николас.

— Они не с тобой?

— Нет. Будучи белым ниндзя, я вряд ли смог бы обеспечить их сохранность.

Канзацу кивнул, помолчал немного и наконец сказал:

— Теперь ты здесь немного освоился, так что мы можем начать. — На нем была черная хлопчатобумажная куртка, которую он носил во время тренировок в додзе. — Помнишь, я посылал тебя в Кумамото много лет назад? Ты тогда думал, что мне хотелось столкнуть тебя с Сайго. Полагаю, ты и сейчас находишься в этом заблуждении. Ты тогда был совсем мальчиком. Очень способным, но не умеющим полностью оценить собственные способности. Мы так много раз потом разговаривали об этом.

— Почему Вы все время говорите, что все это происходило много раз? — не выдержал Николас. — Это только сейчас происходит, причем в первый раз. Время сейчас настоящее, не прошедшее.

— Время, — объяснил Канзацу, — подобно океану. В нем есть приливы и отливы, подводные течения и водовороты. Все эти движения создают некоторую периодичность повторения явлений, распространяющихся, как круги по воде.

— У Вас довольно странная концепция времени.

— Отнюдь, — возразил Канзацу. — Это твоя концепция времени странная. А впрочем, что ожидать от человека, который до сих пор видит разницу между жизнью и смертью? Чтобы отделаться от этой иллюзии, надо вспомнить Десять Быков, символизирующих десять стадий развития знаний, согласно философии Дзен. Помнишь, что это такое?