Николас Линнер (№3) - Белый ниндзя

И кровь его застыла в жилах, и закричал он так страшно, что медсестры со всех ног бросились к нему, поскрипывая по натертому линолеуму пола своими туфельками с резиновой подошвой. От этого крика проснулась Жюстина, которая уснула у его кровати, держа мужа за руку. Подсознательно она держала руку Николаса так, чтобы ее большой палец касался его пульса: так она держала руку обреченной дочери, прислушиваясь к слабым сокращениям тоненькой голубой вены, по которой все медленнее и медленнее текла кровь.

Медсестры отстранили Жюстину не то чтобы с враждебностью, но с холодным безразличием, порожденным их опытом и компетентностью, а это выносить еще труднее, чем враждебность, потому что она заставляет вас чувствовать, насколько бесполезно ваше присутствие в палате больного.

Николас в своем неистовстве сорвал с себя трубочки капельницы. Сестры клохтали над ним, полушепотом уговаривая его по-японски, на языке, которым Жюстина за эти три года смогла овладеть только на элементарном уровне. Она почувствовала какую-то враждебность к этим молодым японочкам, которые все эти дни мыли его, брили, следили за его стулом.

Она стояла за ними, на голову выше любой из них, и смотрела с высоты своего роста, что они там делают с Николасом, до безумия боясь, что случилось что-то непоправимое, а ее роль сведена к пассивному и беспомощному наблюдению.

А что, если он умрет? Она судорожно схватилась руками за плечи, и все внутри у нее похолодело. Стояла зима. Земля покрыта снегом. И она постоянно мерзла. Даже здесь она была в пальто, хотя в больничной палате вполне тепло.

Великий Боже, спаси и помилуй, молилась она. Жюстина не была религиозной, никогда не задумывалась о том, верит она в Бога или нет. Но сейчас она молилась, потому что большего она не могла сделать для Николаса. Это хоть как-то утешало ее, и она прижимала это утешение к себе, как ребенок прижимает к груди плюшевого мишку, когда над кроваткой сгущаются ночные тени.

— С моим мужем все в порядке? — спросила она на ломаном японском.

— Никаких причин для волнения, — успокоила ее женщина, в которой Жюстина определила старшую медсестру.

Профессиональный жаргон медработников одинаков во всех точках земного шара, подумала Жюстина. Стандартные ответы на любой вопрос.

Она наблюдала, как сестры колдуют над Николасом, и думала, какой черт занес ее в Японию. Поначалу она с радостью согласилась остаться здесь. Ведь этого, в конце концов, хотел и Николас, и ее босс, Рик Миллер, мечтавший открыть в Токио отделение своего рекламного агентства. Так что все, казалось, складывается наилучшим образом, как в счастливой развязке душещипательного романа.

Но в действительности все обернулось иначе. Во-первых, она была здесь иностранкой, а начинать здесь бизнес какого угодно рода тому, кто не является японцем, — занятие не для слабаков. Теперь, оглядываясь назад, она должна была признаться, что ей не удалось бы даже открыть свою контору, если бы не поддержка Тандзана Нанги и Ника.

Ее поражало до глубины души, насколько сильным было здесь влияние ее мужа. Ведь он все-таки тоже иностранец. Однако японцы относились к нему с почтением, которое у них было припасено только для соотечественников. Во многом Ник был обязан этим самому себе, но уважение это также проистекало из того факта, что он был сыном полковника Денниса Линнера.

Его отец командовал английским гарнизоном в Сингапуре во время второй мировой войны. Там он и встретил будущую мать Ника — Чеонг. После войны полковник получил назначение на должность советника генерала Макар-тура при штабе американских оккупационных войск в Токио, поскольку считался крупным специалистом в вопросах взаимоотношений Востока и Запада, а особенно — с японцами.

Полковник был поистине замечательным человеком, и в Японии его способности получили всеобщее признание. Министров притягивало к нему, как планета притягивает к себе спутники. Когда он умер, проводить его в последний путь прибыло не меньше народа, чем на похороны императора Японии.

А во-вторых, она была женщиной, и, несмотря на то, что немало бумаги извели в Японии, описывая, какими гигантскими шагами входят в социальную жизнь женщины в послевоенное время, они все-таки еще остаются гражданами второго сорта. За станком их еще можно терпеть, но что касается сферы управления... Женщина, вставшая во главе фирмы, прежде всего столкнется с проблемами кадров: ни один уважающий себя способный японец не пойдет к ней наниматься, поскольку относиться серьезно к предприятию он просто не сможет. А набрав одних женщин, клиентуру не завоюешь. Продукция фирмы Жюстины не пользовалась спросом, и по этой причине через полтора года Жюстина оказалась не у дел.

— Извини, малышка, — посочувствовал ей Рик Миллер по телефону. — Я знаю, что ты сделала все, что было в твоих силах. Не расстраивайся. Когда надумаешь вернуться домой знай, что твоя старая работа ждет тебя. Заместителя, с которым бы работалось так легко, как с тобой, сыскать не просто.

Домой.

Глядя на бледное лицо Николаса — вернее, на то, что выглядывало из-под бинтов, — Жюстина почувствовала, что ей страшно хочется домой.

Книга первая

Сумерки

Усуакари

Как огонек свечи трепещет!

То сквозь запертые ставни

В дом рвется осень.

(Райдзан)

Токио — Ист-Бэй Бридж

Время настоящее, лето

Тандзан Нанги, руководитель корпорации «Сато Интернэшнл», мог бы сказать, когда начались неприятности, с точностью до секунды.

Он сидел в своем просторном кабинете, расположенном наверху 42-этажного, поражающего воображение треугольного здания «Синдзюку Суириу», и смотрел в окно, за которым подымались небоскребы делового центра Токио. Его взгляд также захватывал комнатное растение с темно-зелеными листьями, стоявшее в горшочке на подоконнике: карликовый пурпурный рододендрон с крохотными бутончиками. Первые бутоны в этом году. Он заметил их еще утром, как раз перед тем, как начались неприятности с компьютером: вирусная атака.

Когда это произошло, Нанги считывал с дисплея выдаваемую компьютером информацию. Вирус, очевидно, был в компьютерной сети компании какое-то время, внедряясь в программное обеспечение. И вот, когда за терминалом сидел Нанги, триггер сработал — и вирус начал «поедать» данные, заложенные в компьютерную систему компании «Сато».

Звоня по внутреннему телефону системщикам-программистам, Нанги с ужасом наблюдал, как воспроизводимая на экране информация постепенно утрачивает всякий смысл, превращаясь в какой-то бред, непонятный не только ему, но, как оказалось, и всем другим в компании.

Системщики были в растерянности, не зная, как бороться с вирусом.

— Это недискриминаторный вредитель, — объяснили они, — что означает, что он постоянно претерпевает мутации. Даже если бы мы выявили его слабинку, то к тому времени, как мы ввели в систему антивирус, эта гадина мутировала бы в нечто совсем другое.

— Как она попала к нам? — удивлялся Нанги. — Я думал, что у нас надежная, доведенная до совершенства защита и от дураков, и от вируса.

— Защита-то есть, — пожали плечами системщики, — но у хулиганов неограниченное количество времени для разгадывания виртуальных паролей и неутолимая жажда вламываться в защитные системы чужих компьютерных сетей.

Нанги хотел было отпустить едкую шутку насчет «неутолимой жажды» самих системщиков, когда информация, которую он безуспешно пытался запросить в компьютере, сама стала выплывать на экран. Он быстренько пролистал ее, чтобы убедиться, что все в порядке. Затем наугад сделал запрос из другой части данных.

Потыкав в клавиши какое-то время, он подпустил к компьютеру системщиков. Ко всеобщему облегчению, скоро выяснилось, что программное обеспечение было снова в рабочем состоянии. Вирус «сдох». Нанги считал, что им на сей раз повезло. Но, с другой стороны, кто-то все-таки влезал в их сеть! В данные не внесено изменений, и поэтому можно отвергнуть предположение, что работали профессионалы из какой-нибудь конкурирующей фирмы. Так что идея, что это дело рук какого-нибудь хулигана, по-видимому, было ближе всего к истине. Тем не менее, на душе у Нанги было по-прежнему неспокойно. В любом случае систему антивирусной защиты следовало усилить. Нанги не мог рисковать, оставляя компьютерную сеть компании недостаточно защищенной.

Вирусная атака была главным событием того утра. После нее и день покатился, как по наклонной плоскости.

Теперь Нанги сидел, так сцепив своими заскорузлыми стариковскими пальцами яшмовый набалдашник трости в виде головы дракона, что они даже побелели. Как канаты, связанные морскими узлами, выступали из-под тонкой, словно прозрачной, кожи голубые вены.

Совещание руководителей концерна «Сато Интернэшнл» шло своим чередом. Повестка дня была предложена Николасом и включала в себя, во-первых, отчеты руководителей служб и подразделений и, во-вторых, общую оценку успехов и просчетов фирмы в свете радикальных изменений направления работы их конгломерата после того, как фирма добилась права производства ключевых компонентов для новой модели компьютерной системы, выпускаемой фирмой «Хиротек Инкорпорейтед». Пока эта модель, известная как проект «Пчелка», существовала в виде экспериментального прототипа. В будущем проект сулил баснословные барыши: «Сато Интернэшнл», будучи единственной японской фирмой, привлеченной к участию в нем, получила огромный престиж.

Это все благодаря Николасу, думал Нанги. Это он смог добиться согласия американской фирмы «Хиротек Инкорпорейтед» на их участие. А фирма эта была специально создана федеральным правительством для разработки той новой, поистине революционной модели компьютерной системы.

И вообще вклад Николаса в дела компании был просто неоценим. Это не только сделка с «Хиротек Инкорпорейтед». Еще до прихода Николаса в «Сато Интернэшнл» Нанги был убежден, что необходима дальнейшая интеграция всех концернов, входящих в их конгломерат, — так, чтобы они стали единым, слаженным механизмом. Но именно Николас указал, как необходимо сделать первый шаг в этом направлении, объяснив, каким образом можно согласовать работу подразделений в штаб-квартире компании в Токио.

В какой-то мере это была истинно японская идея, потому что такой шаг давал каждому концерну ощущение причастности к их общему делу. Уже в ближайшие три месяца после внедрения этой идеи Нанги с удовлетворением констатировал двадцатипятипроцентный рост производительности труда. Он был чрезвычайно доволен и в знак особого расположения пригласил Николаса разделить его радость.

Они пошли в любимый ресторан Нанги, ресторан настолько дорогой, что не всякий министр мог позволить себе сходить туда, хотя в Японии и сильна власть бюрократии. Это место можно было назвать своего рода частным клубом для высших эшелонов промышленного сектора. И не ради изысканной пищи капитаны японской индустрии сюда приходили. Главной приманкой была сама атмосфера ресторана — доверительная, исключительная, раскованная. Идеально подходящая для долгого пьяного застолья.

Когда японец приглашает иностранца на выпивку, это обычно знак чрезвычайно высокого доверия. Для людей, чья жизнь столь жестко регламентирована нормами поведения в обществе, единственным способом расслабиться является выпивка. Во хмелю японец может вам наговорить бог знает что, будет выражать чувства, обычно находящиеся под запретом, проявлять слезливую сентиментальность. Даже по-настоящему заплакать может — хмель спишет все, в том числе и любой ляпсус.

Уже порядочно надравшись, Нанги начал понимать, за что представители старшего поколения так уважали полковника Денниса Линнера, отца Николаса. Они всегда выделяли его из числа иностранцев, занимавших высокие посты в американских оккупационных силах. Они никогда не употребляли по отношению к нему пренебрежительное словцо «итеки», что означает «варвар». Полковник Линнер пользовался особым расположением у правителей Японии тех лет, и его умение настроить себя на волну японской души присуще и Николасу. Тем более что он наполовину англичанин, наполовину азиат.

Тандзан Нанги, герой войны, долгое время бессменный заместитель министра внешней торговли и промышленности (он ушел из этого ведомства только десять лет назад), основатель и председатель правления банка промышленного развития «Даймио», ставшего в конце концов владельцем «Сато», и в настоящее время занимающий пост президента компании «Сато Интернэшнл», никогда и предположить не мог, что полюбит иностранца, человека западной культуры. Но именно так и случилось: как-то незаметно и неожиданно для него самого в нем развилось чувство, которое обычно человек должен испытывать только к собственному сыну.

Нанги, один из наиболее могущественных людей в Японии, не стыдился этой любви. Николас обладал удивительной притягательной силой, которую в Японии называют «хара» и очень ценят. Кроме того, Николас был человеком чести, что он доказал и тем, как он три года назад делал все возможное, чтобы спасти Сейчи Сато, старого друга Нанги, и тем, как мужественно отказался выдать русским секреты даже под страхом пыток. Тандзан Нанги знал, что Николас — человек с чистым сердцем, а это величайший комплимент, которым японец может удостоить другого человека.

Когда Николасу пришлось лечь в больницу, Нанги старался не показывать внешне своей тревоги за него. Но ему было очень трудно без него обходиться. Жюстина, конечно, осуждала про себя поведение Нанги. Она ведь по себе судила, полагая, что и Нанги должен забросить все свои дела, чтобы находиться подле Николаса, как это делала она. Это полное непонимание души японца чревато тем, что их отношения, и без того прохладные, во время болезни Николаса подверглись еще большему испытанию. Как жаль, что она не понимала, что доказать свое дружеское расположение к Николасу и поддержать его в трудную минуту он мог, только с еще большим рвением, чем прежде, работая на «Сато Интернэшнл». Поскольку Николас вышел из строя, прямой долг Нанги состоял в том, чтобы взвалить себе на плечи, вдобавок к своей, и работу друга, чтобы дела концерна шли, как и раньше, гладко.

Нанги переживал, что Николас женился на такой женщине, как Жюстина, по-видимому, неспособной понять тонкости японской жизни. Однако взять на себя долю ответственности за воспитание Жюстины ему в голову не приходило.

И вот теперь, глядя в окно своего просторного кабинета, в котором совещание шло своим чередом, он чувствовал где-то в глубине души неприятное предчувствие, как будто вторжение вируса в компьютеры компании было зловещим предзнаменованием того, что погода в их делах меняется к худшему. Он чувствовал, что тайфун уже приближается, темный и ненасытный в своей жажде разрушения.

Теперь это предчувствие материализовалось, и метафизический тайфун стал вполне реальным. У тайфуна было имя: Кузунда Икуза.

Этот телефонный звонок раздался где-то за час до начала совещания. Один час и вся жизнь, думал Нанги. Теперь все изменилось. Из-за Кузунды Икузы.

— Г-н Нанги? Это Кузунда Икуза, — послышался в трубке его голос, пустой и подчеркнуто официальный. — Я хочу передать Вам привет от нашего нового императора.

Нанги крепче сжал трубку.

— Надеюсь, его императорское величество здоров.

— Вполне, большое спасибо. — Затем последовала небольшая пауза, долженствующая дать знать, что обмен любезностями закончен. — Тут есть одно дело, которое мы хотели бы обсудить с вами.

Интересно, подумал Нанги, употребляя местоимение «мы», имеет ли он в виду себя и императора или же себя и могущественную клику, известную как «Волна» (по-японски «Нами»). Но, с другой стороны, это почти одно и то же: «Нами» выполняла волю императора. Старому императору она служила верно, являясь воистину «сердцем Японии», как иногда выражались. Уж эти люди точно знают волю японского народа куда лучше, чем какой-нибудь прощелыга премьер-министр или эти бюрократы — члены кабинета. «Нами» олицетворяла в Японии власть, но это не значит, что Нанги принимал идеалы этой группы.

«Нами» состояла из семи человек, связанных узами родства с теми семьями, что обладали наибольшим влиянием в период, предшествующий началу войны в Тихоокеанском регионе, — и во время самой войны тоже. Они не принадлежали ни к миру бизнеса, ни к миру политики. Вернее, они считали себя выше этих меркантильных интересов. Только одно было для них действительно важным — блюсти нравственную чистоту сердца Японии. Но сам приход этой группы к власти является примером того, что само слово «чистота» может быть скомпрометированным. В начале восьмидесятых годов экономическое могущество Японии зиждилось на экспорте автомобилей, высокотехнологического оборудования и его программного обеспечения. Года четыре назад положение японской иены укрепилось до такой степени, что «Нами» забеспокоилась. Они увидели — и были в этом совершенно правы — что чем сильнее иена, тем дороже предметы экспорта — и, соответственно, ориентированная на экспорт японская экономика должна пойти на спад.

Для того, чтобы предотвратить неминуемое падение экономики, «Нами» рекомендовала организовать искусственный земельный бум в самой Японии. Они рассуждали так: переключение экономики страны с внешних источников богатства на внутренние поможет Японии смягчить шок от падения доходов с экспорта.

И хотя они были, по-видимому, правы с точки зрения ближайших перспектив развития, но земельный бум не мог пройти бесследно для будущего. Нанги всегда не доверял искусственным мерам, какой бы цели они ни служили. То, что экономика приобретала в одночасье, она неминуемо теряла с такой же скоростью. В результате Япония оказалась сидящей на том, что можно назвать экономическим эквивалентом лезвия меча.

Своим взлетом на почти недосягаемую высоту «Нами» была обязана беспрецедентному успеху земельного бума. Позднее ее влияние упрочилось, особенно за тот год, что прошел со дня смерти старого императора. Многие сомневались, что его преемник сможет сохранить образ императора как живого воплощения сына Неба.

Но прямым вмешательством «Нами» в дела страны не было числа. По мнению Нанги, под этой вывеской действовали нахрапистые, жадные до власти люди, чья деятельность скомпрометировала их лозунг, провозглашавший «чистоту Целей» — «макото». Прикрываясь этим лозунгом, члены «Нами» превратились в высокомерных, глухих к истинным нуждам нации людей, живущих в мире собственных иллюзий. Вообще-то эти черты скорее свойственны американцам, думал Нанги и сокрушался по поводу того, что высокомерие и самообман проросли в самом сердце Японии.

И вот теперь, когда новый император нуждался в советчиках, «Нами» вышла на передние рубежи японской политики. Возведение на престол сына Хирохито, широко освещающееся всеми средствами массовой информации, мало интересовало эту клику, как и сам новый император. Сын Неба был мертв, и теперь в тени императорского трона было достаточно места для его истинных наследников, которыми являлись члены группы «Нами».

И хотя на Западе императора считали чем-то вроде марионетки, наделенной лишь внешними атрибутами власти, как английская королева, Нанги был твердо убежден, что это не так. Он знал, что воля императора есть символ власти.

— Конечно, я почту за честь исполнить волю императора в меру своих скромных сил, — сказал Нанги, будто повторяя заученную фразу. — Может быть, мы встретимся с Вами здесь, в моем кабинете? Завтра у меня найдется свободный час. Если это Вам удобно, то я буду Вас ждать, скажем, в пять часов и...

— Дело, о котором пойдет речь, не терпит отлагательств, — прервал его Икуза.

Нанги недаром был заместителем министра внешней торговли и промышленности: он умел распознавать кодовые слова, поскольку сам не раз пользовался ими в случае необходимости. И теперь он понял, что встреча с Икузой не сулит безобидной светской беседы. Кто-то переживает жуткий кризис. Но кто? Он сам или «Нами»?

— Нет, не стану я встречаться с Вами у Вас, да и к себе я Вас тоже не приглашаю, — сказал Икуза. — Вместо этого я предлагаю отдохнуть и расслабиться в бане «Шакуши». Вам знакомо это место, г-н Нанги?

— Слыхал о таком.

— А бывать там не приходилось? — На мгновение в голосе Икузы промелькнула напряженность, будто появилась трещина в боевых доспехах.

— Нет.

— Представьте себе, я тоже, — сказал Кузунда Икуза. — Но в пять часов я могу встретиться с Вами, поскольку меня это время тоже устраивает. — В короткой паузе, которая за этим последовала, Нанги почудилось стремление его собеседника быть хозяином положения. На такой ранней стадии их знакомства это, конечно, неспроста. Икуза нарушил молчание словами: — Я думаю, нет нужды напоминать Вам о том, что наша беседа не должна получить огласку.

Нанги почувствовал себя оскорбленным, но не допустил того, чтобы это отразилось в тоне его голоса. Есть другие способы показать вашу обиду, причем вы одновременно прощупываете характер собеседника. — Ценю Вашу озабоченность, — заверил он его, зная, что Икузу покоробит намек, что он выдал свои чувства. — Могу Вас заверить: я предприму все меры, чтобы этого не случилось.

— Ну, тогда на этом и закончим. Значит, в пять, — Икуза положил трубку, а Нанги все сидел и думал, каково символическое значение выбора места их рандеву. Во-первых, слово «Шакуши» означает «черпак» или «ковш» — типичное название для бани, где мыло смывают с помощью ковша воды. Но это слово имеет также другое значение: «действовать строго по правилам».

* * *

Коттон Брэндинг шел по изогнутой, как турецкая сабля, прибрежной полосе и каждый раз, когда его босые ноги обдавало холодным прибоем, старался поглубже вдавливать ступни в мокрый песок.

В лицо дул соленый морской ветер. Брэндинг провел по волосам скрюченными пальцами, отбросив с глаз прядь светло-русых волос. Где-то за спиной раздавался знакомый звук вращающегося пропеллера вертолета — обычный предвестник наступающих летних отпусков в Ист-Энде на Лонг-Айленде.[1]

Брэндингу уже давно перевалило за пятьдесят. Он был высок, с покатыми плечами. Что-то в лице его, наиболее примечательной деталью которого были светло-голубые глаза, напоминало черты представителей клана Кеннеди. Глаза эти смотрели на вас прямо, с каким-то невинным выражением, характерным для американских политиков. И для актеров на афишах у больших кинотеатров где-нибудь в глубинке. Он не скрывал своей принадлежности к высшим эшелонам власти, а, наоборот, всячески выставлял ее напоказ, как солдат — единственную медаль. Чтобы каждый, глядя на него, думал: вот идет воротила из мира большой политики.

Пожалуй, он был не столько красив, сколько привлекателен. Его легко можно было представить себе в роли капитана парусного шлюпа в Ньюпорте, бросающего многоопытный взгляд сощуренных глаз на поднимающиеся у горизонта тучи. От него исходил особый, уникальный аромат власти. Льюди меньшего калибра старались держаться поближе к нему из разных соображений: одни удовлетворялись ролью его тени, другие — как, например, Дуглас Хау — желали опустить его до своего уровня. Женщины льнули к нему еще больше, прижимаясь к его теплому телу, вдыхая пьянящий запах его силы.

Но, как это часто бывает в современном мире, своим могуществом Брэндинг во многом был обязан друзьям. У него были весьма обширные знакомства среди политической братии и — что еще важнее — среди представителей средств массовой информации. Брэндинг умел с ними ладить и обрабатывал с такой же неутомимостью, с какой они преследовали его, ловя каждое слово. Пожалуй, он осознавал, что их взаимодействие зиждется на симбиозе, но, будучи прирожденным политиком, не смущался этим, идя навстречу морской волне в жаркий полдень, — особенно в период предвыборных кампаний.

* * *

Средства массовой информации обожали Брэндинга. Во-первых, он хорошо смотрелся на экранах телевизоров; во-вторых, его выступления всегда давали прекрасный материал для цитирования. Но, главное, он снабжал журналистов «живой кровью» их ремесла — закулисными историями мира большой политики, как говорится, с пылу с жару. Брэндинг был в высшей степени сообразительным малым в этом вопросе и знал, что должно понравиться редакторам и, соответственно, владельцам печатных органов, которым те служили. Взамен средства массовой информации давали ему то, в чем нуждался он: благодаря им он был всегда на виду. Вся страна знала Коттона Брэндинга, почитая его за нечто большее, чем просто члена сената США от Республиканской партии и председателя сенатской бюджетной комиссии.

Как это ни странно, Брэндинг в какой-то степени и сам не осознавал, насколько сильна его власть. То есть он никогда не пользовался ею в полной мере. Его жена Мэри, недавно трагически ушедшая из жизни, в свое время неустанно твердила о его потрясающем успехе у женщин на различных светских раутах в Вашингтоне. Брэндинг никогда не верил ей в этом, а может быть, просто не хотел верить.

Это был человек, свято верящий в мудрость американской политической системы: разделение исполнительной, законодательной и судебной властей, сочетающееся с соблюдением строгого баланса между ними как оплота истинной демократии. Он понимал, что практика всегда отстает от теории и что, став сенатором, он оказался одной ногой в профессиональном Содоме, где, увы, его коллеги часто злоупотребляют положением и даже не брезгуют пускаться в различные аферы. Ему были отвратительны такие люди, и их поведение он воспринимал как личное оскорбление и удар по его непоколебимой вере в систему. В таких случаях он немедленно собирал пресс-конференции, на которых с жаром обличал этих проходимцев. И здесь его связи со средствами массовой информации давали ему колоссальное преимущество.

Власть как товар — вот вопрос, который ему регулярно задавался на таких конференциях, и на который отвечать было весьма непросто. В саму ткань американской системы управления страной вплетены узоры бартерных сделок: ты голосуешь за мой законопроект, а я — за твой. Без этого просто невозможно вести дела на Капитолийском холме. Конечно, будь его воля, Брэндинг положил бы этому конец, но, чувствуя свое бессилие в этом вопросе, адаптировался к ситуации. Он верил в конечные благие цели того, что он делал — и не только для своих нью-йоркских избирателей, но и для всей Америки. И хотя он ни за что бы открыто не признался, что верит в то, что цели оправдывают средства, но фактически именно этой идеей была проникнута его профессиональная жизнь политика.

Строгая, почти пуританская мораль, которую исповедовал Брэндинг, лежала в основе его антипатии к собрату-сенатору Дугласу Хау, председателю сенатской комиссии по делам обороны. По мнению Брэндинга, с того самого времени, как Хау занял свой высокий пост, он стремится подчинить своей воле не только конгресс, но и Пентагон в придачу. Но и этого ему было, по-видимому, мало. По слухам, сенатор собрал компрометирующий материал на кое-каких генералов и, время от времени подергивая этими вожжами, управлял ими как хотел. Брэндинг считал, что нет греха для политика более гнусного, чем злоупотребление властью, и не раз открыто выражал свое возмущение поведением сенатора Хау.

Мэри, конечно, советовала ему быть более дипломатичным. Таков был ее подход. Но Брэндинг смотрел на вещи иначе. Когда они ссорились, Брэндинг говорил, что они не сходятся взглядами на жизнь.

До сих пор Коттону Брэндингу удавалось отделять личное от общественного, то бишь, профессионального. Теперь из-за Хау ему было все труднее придерживаться этого разделения, и это было чревато тем, что он мог соскользнуть на узкую и потенциально опасную дорожку.

Используя и сенатскую, и всякие прочие трибуны, Дуглас Хау стремился очернить работу, которую Брэндинг проводил, помогая созданному правительством агентству, занимающемуся исследованиями в области стратегического использования компьютерных систем. За последнее время их словесные баталии приобрели все более и более личный оттенок. Обвинения в пустословии, транжирстве народных денег, превышении полномочий и т. д. становились нормой. Это публичное четвертование друг друга заходило так далеко, что Брэндинг уже начал подумывать, не закончится ли все это политической смертью для них обоих.

За последние две недели он имел полную возможность прийти к заключению, что Мэри все-таки была права, советуя ему быть более дипломатичным. В связи с этим он свел до минимума свои публичные выступления, сконцентрировав свои ударные силы на другом фронте. Вместе со своими дружками из Масс-Медиа он собирал обширный материал, долженствующий доказать, что Дуглас Хау обманул доверие своих избирателей.

Хау и Мэри — вот двое людей, о которых Коттон Брэндинг постоянно думал последние месяцы.

До того дня, когда в его жизни появилась Шизей.

Он встретил ее — неужели это было только вчера? — на одной из многочисленных вечеринок, из которых складывается летняя жизнь Ист-Энда. В душе Брэндинг считал эти увеселения тоской смертной, но в его работе они были de riguer[2], и он не мог не посещать их. Однако именно в такие минуты он наиболее остро чувствовал отсутствие Мэри. Только теперь он понял, как скрашивала она для него этот театр масок.

«Театр масок» — так Брэндинг окрестил про себя эти летние вечеринки в Ист-Энде. Вечера, когда видимость представляла из себя все, а сущность — ничто. Если ты выглядишь сногсшибательно, если разговариваешь с нужными людьми в этот момент, когда на тебя направлены объективы фотокамер, — этого вполне достаточно для того, чтобы быть здесь принятым. Если ты, конечно, не подвергаешь испытанию общественные приличия, приведя с собой, скажем, какого-нибудь вульгарного коммерсанта от литературы или. Боже упаси, еврея.

От необходимости подчиняться драконовским законам мещанского бытия у Брэндинга скулы сводило, как от зевоты. И часто, когда было особенно тяжко или когда он перебирал лишку, он признавался Мэри, с каким бы удовольствием он собрал пресс-конференцию и выложил на ней все, что он думает об этой, как он выражался, «средневековой инфраструктуре».

Тут Мэри обычно смеялась своим обезоруживающим смехом, заставляя и его смеяться вместе с ней, и растапливала таким образом его праведный гнев. Но во время нечастых приступов черной меланхолии, когда он уединялся и боролся с искушением пойти и напиться до бесчувствия, что, бывало, делал его отец, он страстно желал вернуть себе тот праведный гнев, который у него так бессовестно отняла жена.