Кровавый передел

      Да, я сентиментален. Как все убийцы, я сентиментален. Но напомню, я не беру грех на душу. Я уничтожаю лишь тех, кто заслужил этого — грубой ликвидации. Я не убиваю женщин, детей и зверей. И в этом моя сила. И моя слабость. Однако о моем недостатке никто не знает. Даже я сам.

* * *

      Смиренное деревенское кладбище горбилось на взгорье, и казалось, что косые кресты, крашенные кобальтом, плывут над землей. Я выключил мотор машины, и тишина опустилась на меня, как шелковый парашют. Плыли континенты облаков. Я выбрался из автомобиля и по сухой, жесткой траве побрел к тропинке, вьющейся вверх, к небесно-церковному куполу.
      Кладбище было стареньким и заброшенным, как человек. Новые торопились жить и забывали о мертвых. Природа сама позаботилась об усопших: на могилах легкомысленно желтели ромашки и синели васильки. Я аккуратно протиснулся между штамповочными холмами и, оказавшись у солдатского обелиска и деревянного креста, присел на корточки. Обелиск был с разлапистой, размытой дождями звездой и маленьким овальным портретом. Отец был юн и строг печать ответственности за себя и страну как клеймо. Крест потемнел и стоял твердым, прощальным знаком. В пластмассовых цветах ртутно искрились слезы дождливого неба. Природа была щедрее живущих людей. А что же я? Я не принес цветов. Почему? Не знаю. Наверное, я не хотел захламлять могилы мертвыми, купленными у базарного халдея букетами. Пыльные и теплые ромашки и васильки — им замены нет. Нет.
      Потом я вернулся к машине. По дороге пылило коровье стадо. Буренки трусили с вялым равнодушием к ударам бича и мату пастуха. Дедок в кожухе матерился, как солдат в первую империалистическую. Лицо было темным от загара, крепко славянским, добродушно пацифистским, но с мятежно-озорным взглядом васильковых глаз.
      — Браток, курнуть бы? — крикнул. И корове: — Куда, фурма без сисек?! В рог дам!
      Из бардачка я вытащил открытую сигаретную пачку производства США. Дедок поймал ее; нюхнул, закатил глаза.
      — Е'мое! Мать моя Богородица! Все мое?
      — Все.
      — Красота, фря. — Закурил, пуская колечки, как нимбы; кивнул на взгорок. — Навестил кого, сынок?
      Я сказал. Дедок закашлялся: непривычная, чужая отрава душила.
      — Едко ек!.. Значит, Ивановны сынок?.. А я ей могилку… Под Новый год!.. Е!..Земелька — вечная мерзлота. Колыманская. Кайлом натюкался, кажись, до скончания… Куда, стервь брюхатая! — Щелкнул кнутом. — Мужики у нас дохляки. Мрут как мухи… Все Евсеич по хозяйству да Евсеич… Я Евсеич, браток…
      — Спасибо, Евсеич, — и протянул старику бутылку коньяку (из старых чекистских запасов).
      Дедок Евсеич не поверил собственным глазам, нервно засуетился, цапнул бутылку, как гранату.
      — Е'клопедральник! Мой?
      — Да, Евсеич.
      — Ты уж того… — застеснялся своей телесно-душевной сутолоки. — За Ивановну, Царство ей пусть Небесное… Все там будем, сынок. Ааа! — И потянулся за стадом, щелкая кнутовищем. — Домой, хря безрогие! Е'вашу, в Бога, душу, мать!.. — И пропал в пыльно-замшевом облаке, к власти оппозиционный своим земным, вольным существованием.
      Я сел в машину — и поехал к себе домой. Домой, хря кремлевские! Е'вашу, в Бога, душу, мать!..

* * *

      Дом был мертв, и окна его заколочены досками. На двери висел огромный амбарный замок. В огородике бурлила бурьяновая дрянь. Скрипела дверь сарая. Бочка была переполнена дождевой, должно быть, водой. Колодец тоже забит досками. Грустное, горькое зрелище. И вокруг ни одной живой души. Кроме меня, разумеется.
      Я нарушил мертвый покой двора и дома. Я взорвал тишину своими действиями: сорвал доски с окон и колодца, ломиком сбил амбарный замок, включил свет — и дом с трудом, но начинал оживать: все, что было внутри него, сохранилось, покрывшись только прахом нескольких бесхозных лет. Я навел косметический порядок, задыхаясь от пыли, как от газовой атаки. Быстро устал. И, выбравшись на крыльцо, сел перекусить тушенкой, случайно обнаруженной в количестве двух банок. С невидимой реки наступали тихие, лугомелиоративные сумерки. Вдруг из огородных лопухов появился пес с беспризорным выражением на морде. То ли сын, то ли внук патриотического Тузика. Вероятно, нового Тузика манил душистый запах мяса.
      — Здорово, — сказал я беспризорнику. — Жрать небось хочешь? — И раскромсал жестяную банку. — Сейчас у нас будет пир горой…
      У собаки были умные, очеловеченные обстоятельствами глаза. Она внимательно наблюдала за моими действиями. Я освободил мясной брусок из плена жести, бросил его псу.
      — Ну, давай знакомиться, бродяга.
      Что-то у нас было общее, у меня и собаки. Что? Мне кажется, глаза.

* * *

      В родном доме я спал как убитый. Без снов и сновидений.
      Правда, сквозь сон чувствовал, что мой грешный организм впитывает полезную, как витамины, энергетику бревенчатых стен, на которых висели в рамочках портреты моих родных людей, скрипящих половиц, по которым ходили мои родные люди, смородинового воздуха, которым дышали мои родные…
      Подобно аккумулятору, я заряжался энергией и силой, необходимыми мне для будущей работы. Если хождение за смертью можно назвать работой.
      Проснулся я поздно — солнышко тянулось к зениту. На горячем, как сковорода, крыльце дрых счастливый кобельсдох, обретший в моем безответственном лице хозяина. Я осмотрелся окрест — ба! Бабье лето. Последние деньки перед дождями, слякотью и безнадежностью. Надо откусить лакомый кусочек от задержавшегося румяного лета. И мы с Тузиком отправились на речку. Смородинка, блистая, кружила среди сладкоягодных лугов. Я в чем мама родила бросился в холодные воды её. Как когда-то, в другой жизни. Пес, переживая, молодо лаял с берега. Затем не выдержал и плюхнулся, лапа, в речку спасать потенциального утопленника.
      Я был счастлив: моя жизнь ещё кому-то нужна. Или перед Тузиковым взором прыгали мои руки с душисто-мясной пищей? Нет, собаки, в отличие от двуногих тварей, искренни в своих чувствах. Тузику я нужен был сам по себе. Как факт бытия.
      Мы побарахтались, спасая друг друга, потом выползли на берег, где нас ожидал яростный приступ голода. Делать нечего — и по тропинке, вихляющей вдоль реки Смородинки, мы потопали в одноименную с рекой деревеньку.
      В деревне наблюдалось воскресное оживление: дачный люд копался в огородах, жег мусор и листву, консервировал на зиму плоды (садов в трехлитровые стеклянные бочонки). На скамеечках, как стражи сельского порядка, сидели старорежимные, стерильные старушки в валенках. У магазинчика кипела общественно-праздная жизнь. Мятые местные мужички готовились к проводам трудного на урожай лета. Дачники скупали дешевый огородный инвентарь для будущих трудовых будней. Играла в казаки-разбойники мелюзга. У двери продмага я столкнулся с девушкой. Посторонился, уважая молодость и красоту. Однако девушка тоже задержалась, уважая мою старость?.. Неуверенно спросила:
      — Саша?
      Я понял, что знаком с этой прекрасной незнакомкой. Кто такая? Не знаю.
      — Саша? Ты вернулся?
      И я узнал её, ту, которую впервые встретил на берегу речки. Я узнал её, девочку-ромашку, если говорить красиво. И вот наша новая, неожиданная встреча. Через сто девять лет. Разумеется, Аня повзрослела; и её красота обрела как бы природную завершенность и утонченность. Модная прическа, легкий грим, улыбка городской дамы.
      — Аня? — сказал я. И спросил, будто мы расстались вчера. После танцев в клубе. — Как дела?
      — Хорошо, — ответила. — Вышла замуж. За дипломата. — И кивнула в сторону импортной подержанной колымаги. Там, у багажника, суетился лысовато-моложавый субчик. (Я субъективен, это правда.)
      — Поздравляю, Аня.
      — Спасибо, Саша.
      — И тебе спасибо, Аня, — сказал я. — За все.
      Девушка усмехнулась, мадонна деревни Смородино.
      — Следующая наша встреча в двухтысячном году?
      — Не знаю, — признался я.
      — Вера Ивановна просила передать… шкатулку, — проговорила. — Там документы… письма, кажется… Шкатулка в Москве у меня…
      Тут наша светская беседа была прервана криком мужа, который удивлялся, почему супруга задерживается с подозрительными субчиками в моем лице. Мы оба, я и Аня, посмотрели на него как на недоумка: дипломат, а орет, точно на Привозе. Даже Тузик возмущенно рявкнул на него.
      — Извини, — вздохнула Аня. — Мне можно с тобой как-нибудь связаться по телефону?..
      — Можно, — сказал я и назвал номер дежурного телефона. Его цифры были просты, как детская считалочка. Раз — два — три — четыре — пять! Вышел я искать…
      Аня запомнила считалочку и волшебные слова-пароль. И мы разошлись, как после белого танца в клубе имени III Интернационала. По разным углам. Жаль. Я бы мог проводить девушку до родной её хаты. Увы, не судьба.
      Подержанная импортная колымага, разваливаясь на ходу, исчезла в клубах пыли. А я, раздумывая о гримасах фортуны, зашел в продмаг, где пахло мылом, мышами, макаронами и прелыми тканями. Купил несколько банок тушенки, хлеба, минеральной воды и отправился восвояси. Тузик трусил передо мной — хвост его был в малиновых репейниках. Такой хвост я лицезрел девять лет назад. Только тогда я был не один. Рядом со мной шла девочка, которая верила, что я дипломат в США, или в КНР, или МНР, или в СФРЮ.
      И почему я не дипломат? Сейчас бы ходил по Арбату в смокинге, смущая нищенский, праздный люд. Или на брудершафт пил самогон с израильским послом. Или сидел в шезлонге под пальмой на острове Майорка. Что и говорить, не судьба. У каждого свое дерево. Я иду под родными соснами и сожалею лишь об одном, что рядом нет той, которой я когда-то нравился. И которая, разумеется, нравилась мне, любителю сибирских курортов.
      С Тузиком мы вернулись домой. Пообедали тушенкой. Обожравшийся пес рухнул в тень сарая и уснул мертвым сном. Я же отправился в погреб. И не за консервированными огурцами, это правда. Вытащив из холодного тайника ящик с промасленным оружием, я принялся чистить советский АКМ, израильский «узи», американский карабин, пистолет «стечкина», ножи и диски производства Японии. Что и говорить, человек научился убивать себе подобных. Всевозможными веселыми способами.
      Однако не будем о грустном. Поговорим о прекрасном. О чем же? Забыл, хотя, конечно, помню. Поговорим о Фениксе — ясном соколе, гекнувшемся в нашей среднерусской низине, а точнее, в девятиметровом колодце. Теперь у меня единственный вопрос: освобождать птичку из плена или подождать? Чего ждать и зачем освобождать? Для таких птичек нужна клетка, крепкая и надежная. Зачем мне вытаскивать птичку, а вдруг она упорхнет из моих рук? Правда, по большому счету, на хрена она мне нужна? Отдать алмаз обществу на борьбу с воинствующей педерастией? Чтобы всем представителям сексуальных меньшинств устроить профилактический ремонт. Не знаю. Не знаю, что делать с африканским камешком. Пусть лежит в артезианских водах до лучших времен. Ан нет. Какая-то сила заставила меня, закончив работу с оружием, заняться волнующей меня проблемой.
      Лучше бы я ничего не делал. Я крепок задним умом, без сомнений. Используя автомобильный трос, я, как скалолаз на пике Коммунизма, спустился в колодец имени четырех миллионов долларов. Вода была ледяная, и через четверть часа мой копчик превратился в сосульку. Молчу о других функционально важных органах моего несчастного тела. Мои попытки обнаружить на песчаном дне хоть какие-то признаки предмета, напоминающего лекарственный пузырек, в котором и был замурован алмаз, оказались тщетны. Колодец был пуст, как пустыня Гоби после испытания атомной бомбы.
      Проклятие! Где алмаз, Саша? Спросил я себя, продрогшего и протрезвевшего, подобно куриным тушкам, поставляемым нам по бартеру за нефть и газ. Я прыгал вокруг колодца и задавал себе этот простенький вопрос. Если слямзили, то кто? О том, что алмазная птичка у меня, знали трое. Я. Сын государственно-политического чиновника. И Орешко. Я исключаюсь сразу. У меня алиби на девять лет. У Сынишки тоже. Он те же девять лет мучился под кипарисами на Американском континенте. Остается кто? Верно, Орешко! Как говорил в таких случаях Николай Григорьевич: за такую работу полагается в три места — в харю, в спину и в двери… А если я ошибаюсь? Утеряв ум и бдительность на хозяйских нарах. Зачем полковнику Орешко, генералу без пяти минут, мелкий, комканый камешек? Разве что супруге подарить на праздник всех трудящихся землекопов? Тем более вычислить секретку Феникса, находясь в здравом уме, невозможно. Только такой расхристанный болван, как я, мог утопить птаху в сельском искусственном водоеме. Действия дурака не просчитываются никем. Кроме, разумеется, другого дурака. Значит, надо искать ещё одного дурака. Похожего на меня. М-да.
      А быть может, оно и к лучшему. Собственно говоря, зачем мне лишние хлопоты? Если судьбе будет угодно, то я снова поймаю Феникс за хвостовое оперение. Хотя вопрос остается открытым: кто, понимаешь, того… Ну, конечно же, понятно, какое емкое, как впадина, словцо я хочу употребить в полном объеме, но не хочу, поскольку человек, сдержанный в своих чувствах.
      После ледового крещения я взбодрился на всю оставшуюся жизнь. Во всяком случае, мыслить я начал более конструктивно и решительно. Период романтической адаптации закончился — время действовать.
      Наступили смородиновые сумерки, а я уже был готов к отъезду. Пес, почувствовав скорое расставание, заскулил. Я закрыл дом, но открыл сарай и приказал:
      — Охранять как зеницу ока. — Тузик вздохнул, как человек, мол, чего уж тут охранять, одни дрова. Я пошкрябал собачью спину, грубую, как солдатская шинель. — Я вернусь, бродяжка, — пообещал.
      Собака вздохнула и лизнула руку шершавым, теплым языком, благословляя в дальний путь. Хоть одна живая душа будет жить ожиданием меня. Это приятно. Однако прочь сентиментальность и грусть. Вперед-вперед, туда, где фальшивый блеск и искренняя нищета, где смерть и жизнь играют друг с другом в жмурки, где главный принцип: никаких принципов. Вперед, Алекс, публика заждалась от тебя, коварного, смертельных номеров. Вперед!..
      В город я вернулся в девятом часу вечера. Удобное время для убийств. Жертва за день притомилась и потеряла бдительность, она мечтает об ужине и ласковой жене; жертва торопится в уютное гнездышко, подсчитывая с удовлетворением капиталец, политический или финансовый, который она наработала за этот трудный день; жертва счастлива своим полноценным существованием, и ей кажется, что мир у её ног. Ан нет. Пуля-дура останавливает этот бег к счастью.
      Жизнь, как дивиденд, замораживается. К сожалению, навсегда. В результате нелепого случая ласковая супруга получает мужа в состоянии, когда тот уже не может поужинать в кругу друзей. Друзья вместе с женой скорбят и недоумевают, почему такое несчастье обрушилось на голову примерного семьянина и принципиального политика, будущего отца нации. По этому поводу хочу сказать лишь одно: пуля не такая уж и дура; она, как правило, ищет и находит того, кто заслужил свинцовый её поцелуй. Хотя, не спорю, бывают и неприятные исключения. Особенно когда в городские трущобы выходят на охоту рожистые недоумки со стрижеными, крепкими, как подошва, затылками. Не будем, однако, отвлекаться. Город встретил меня бестолковой толпой на дорогах и озверевшей ГАИ, мешковатые представители коей со старенькими АКС на брюхах сдирали шерсть с дачников. Мои фальшивые документы на меня и машину были в полном порядке, но с оружейным арсеналом в багажнике не покатаешься, как с любимой девушкой на велосипеде. Пришлось покружиться по улочкам и переулкам, пока не спрятался под тень массивного дома. Дом был старый, времен Первой реконструкции имени товарища Сталина; здесь, я знал, жили бывшие революционеры и почетные военачальники. Я выбрался из автостарушки и увидел будку телефона-автомата. Будка была кстати. В ней пахло мочой и пустыми обещаниями. Я набрал по памяти номер, который запомнил из прошлой ещё жизни. Увы, так сложились обстоятельства, что я вынужден вторгаться в чужую размеренную жизнь. Имел ли я на это право? Не знаю.
      — Да, я вас слушаю, — услышал я знакомый голос сквозь шум морского прибоя.
      — Добрый вечер, Лика, — сказал я.
      — Добрый вечер. Извините, вы?..
      — Море — это лужа. По сравнению с океаном… Это Саша. Вот вернулся из командировки…
      — Саша?
      Кажется, тебя напрочь забыли, Саша? К несчастью, там, где ты имел счастье находиться, не было будки телефона-автомата. Ты бы, родной, звонил каждый Божий день.
      К моей радости, Сашу вспомнили. И верно, такой прохвост не забывается. Никогда.
      Я наболтал что-то о дальней командировке в тропическую Африку и был частично прощен. И приглашен в гости.
      Со спортивной сумкой на боку, с полевыми цветами и бутылкой коньяка я тотчас же явился. К удивлению Лики, которая была потрясена скоростью моего передвижения в пространстве. Девушка практически не изменилась, лишь предательские морщины старили улыбку.
      — Все такой же… барбос…
      — Лика, я к тебе сразу, — cолгал, — с самолета…
      — И я тебе поверила?
      — С поезда. Из Африки…
      — Из нашей, родной. Северной?..
      Я насторожился: что за чертовщина? Откуда информация у девушки о моем активном отдыхе на вечной мерзлоте? Лика же была покойна, как богиня во время вахканалии. Была занята букетом полевых цветов и хрустальной вазой. Была хрупка и беззащитна. Разумеется, женщина, а не ваза, черт бы меня подрал! Так позорно обмишуриться. И поделом нагленькому гаеру. Женщины подобны минам замедленного действия; и эту истину я забыл, декоративный барбос.
      Я внутренне подобрался: а вдруг Лика — агент ЦРУ, тогда мне несдобровать. С женщинами, как известно, я неспособен сражаться на равных. Разве что только в койке.
      Между тем на кухне мы устроили небольшой праздник. В честь моего неожиданного возвращения в светскую жизнь. По этому поводу выпили несколько стопочек клопового коньяка. Лика захмелела, была прекрасна и беззащитна. Я решил, что время задавать интересующие меня вопросы.
      — Ты агент ЦРУ?
      — Нет.
      — Агент японской разведки «Ямаха»?
      — Да.
      — Агентурная кличка?
      — Цукерман-сан.
      — Откуда вы, Цукер, узнали о Селихов-сане?
      — От верблюда.
      — Только правду, Цукерман…
      — Лучше харакири…
      Ну и так далее. В конце концов мы оказались на ложе пыток, где я угрозами и ласками добился правды: оказывается, генерал Батов Семен Петрович был знаком с замом по кадрам нашей Конторы неким Колосковым А.А. (добродушный алкоголик, ныне на заслуженном, пенсионном отдыхе). А кому, как не заму по кадрам, знать, где его кадры хоронятся от пытливой общественности.
      — Значит, знала, и ни одной весточки, — посетовал я, дурак.
      — Знала, и были весточки…
      — Не получал… Клянусь любовью…
      — Вот они, — и вырвала ящик ночного столика. Ящик перевернулся — из него выпорхнули птицами конверты с коротким, номерным адресом, впаявшимся в мой малоподвижный мозг.
      — Прости, — и поцеловал родное лицо, запрокинутое к ночному потолку, где отпечатывались осенние деревья и наши осенние судьбы.
      Лика спокойно посапывала на моей руке. Трудно понять женщин, это правда. Все они немножко сумасшедшие по природе своей. Их действия, их желания часто не поддаются никакой здравой логике. Этим они и опасны, своей непредсказуемостью. С ними не пойдешь в разведку, это точно…
      Зуммер моей бомбы заставил действовать. Эти часы были мне подарены медвежатником по прозвищу Булыжник; мы с ним сдружились, он был честен и прост, как сейфы, которые он курочил без ума, служа при этом в органах внутренних дел в звании прапорщика. Какие только судьбы не встречаются, но мне надо торопиться. Два часа ночи время, удобное для черновой работы и знакомств. Я осторожно выпростал руку из-под женской головы. Лика продолжала спать, утомленная моим агрессивным поведением и очень любвеобильным… Потом я выбрался в коридор, длинный, как туннель. Там оделся и, прихватив ключи от генеральской квартиры, тихонько из неё улизнул. На время.
      Город спал, однако в освещенных рекламой центрах, скажем так, развлечений золотой молодежи было оживленно. Ночные бабочки в коротеньких юбочках из плюша порхали от одного пестика к другому. По центральным проспектам летали импортные космические челноки с хмельными водителями и такими же пассажирами. Чувствовалось, что демократическая молодежь основательно взяла жизнь за холку.
      Припарковав машину в темном переулочке, я дворами прошел к старенькому особнячку, сиротой притулившемуся к стеклянно-бетонной громадине гостиницы «Националь». Гостиница была известна всему миру своей плохой кухней и отличными проститутками, способными и мертвых поднять из родового склепа.
      Условным сигналом звонка я встревожил обитателей деревянного теремка. Дверь мне открыл молодой человек с лицом боксера, неоднократно битого как на ринге, так и в жизни. В глухой ночи прозвучал пароль, примерно такой:
      Я. Здесь продается спальня Людовика Шестнадцатого?
      Он. Да, но спальня продана, осталась тумбочка от Людовика Семнадцатого.
      Я. В тумбочке удобно хранить картошку?
      Он. Не знаю, как картошку, а вот бананы…
      Ну и так далее. В общем, мы друг друга узнали по газете «Правда» в моей руке. (Шутка.)
      Мы покружили в лабиринтах узких коридоров, пока не оказались в комнате, напоминающей аппаратурой отсек космического корабля. Я почувствовал себя одновременно и Белкой, и Стрелкой. Да, далеко за горизонт шагнул технический прогресс. Что удобно во всех отношениях; особенно для тех, кто наблюдает… На экране буйными красками осени золотой цвела картинка: гостиничный номер для монархических особ. За экраном сидел человек с лицом чеховского провинциального врачевателя. В кресле спал грузный толстячок с иссиня-небритыми щеками и лысовато-медным черепом. Мы познакомились: боксер с перебитым носом назывался Степа Рыдван; руководитель-врачеватель — Никитин; дрых в кресле — Резо, по прозвищу Хулио, который, по признанию друзей-товарищей, был необыкновенно любвеобилен по причине своего природного темперамента.
      — Что-нибудь новенькое, неожиданное? — поинтересовался я.
      — Все пока одно и то же, — усмехнулся Никитин и переключил видеокамеру в спальню.
      Там, на царском ложе, спали двое ангелочков. Один из них мне был знаком: Сын государственно-политического чиновника; второй — незнакомый мне юнец с кудрями. Увиденное я отрезюмировал так:
      — Что-то поголубел Сынишка на американском континенте.
      — Есть такая партия и у нас, — заметил Никитин.
      — Всю лучшую заразу к нам, — сказал я. И спросил: — Какие на завтра планы? У секс-меньшинств…
      — В двенадцать встреча с родителями. В родном доме… В шестнадцать с Утинским…
      — Что за гусь?
      — Банкир. Из бывших комсомолят…
      — Падло, — буркнул Степа Рыдван.
      — Встречи будут под контролем? — спросил я.
      — Все будет как в кино, — кивнул Никитин.
      Я напомнил известную цитату о том, что кино является для народных масс важнейшим из искусств. Без него жизнь трудящихся и крестьян была бы пресной и малопривлекательной. Мы должны запечатлеть на пленку такие сцены, чтобы народ раз и навсегда понял, с какой сластолюбивой властью ему приходится иметь дело. Народ должен знать своих главных героев, воплощающих в жизнь сложные задумки невидимых режиссеров.
      Потом мы обсудили ещё некоторые детали нашей обширной работы. Мне вручили спутниковую трубку для экстренной телефонной связи, и я отправился восвояси. Досматривать прерванный сон. О Фениксе — ясном соколе, черт бы побрал эту алмазную птаху!
      Вернулся я на место своей временной дислокации вовремя. Лика просыпалась.
      — Эй, лунатик! Я тебя уже пять минут жду… Наверное, лопал борщ из холодильника?.. Проголодался, мой сладенький…
      — Сейчас тебя съем, сладенькая… Ам…
      — Ой, я невкусная…
      — Ам! Ам! Объедение!..
      Ну и прочая любовная ярмарка чувств. Все закончилось закономерным упадком наших сил, и мы погрузились в сон, как в болото, покрытое плешинами изумрудного мха.
      И приснился мне сон: будто я голый, как заяц, бегу по мягкому, бархатистому болоту. Прыгаю с кочки на кочку. И если остановлюсь — смерть, кочка тотчас же уходит в жирную жижу небытия. И я бегу-бегу-бегу… Куда?
      После такой чертовщины я проснулся разбитым, как после марафона. Где я? Что со мной? И почему один? Где прекрасное ночное создание? Пошел на поиски его, создания. В кухне обнаружил под вазой с полевыми цветами записку, из которой следовало, что Лика ушла на трудовой фронт в НИИ, я же должен чувствовать себя хозяином, должен съесть борщ горячим и по возможности купить: хлеб, молоко, сметану и картошку (10 кг). М-да. Начиналась безоблачная семейная жизнь. Представляю, как буду выглядеть на оперативном мероприятии с десятью килограммами картофеля, банкой сметаны, с пакетами молока и буханками хлеба. Ох, женщины-женщины, как скучно было бы без вас, родные… Чашкой кофе я взбодрил себя и, когда последовал сигнал через космос, уже пребывал в полной боевой готовности.

* * *

      Город купался в золотой осени бабьего лета. Воздух был чист и прозрачен. Во всяком случае, в озелененном районе, где бастионной крепостью возвышался многоэтажный кирпичный дом. В крепости жили слуги народа. Те, кто продолжал служить на благо животу своему, и те, кто уже закончил многотрудное служение несчастной Отчизне. Бывший государственно-политический чиновник проживал тоже в этом доме имени Социалистического обеспечения. Постарел ГПЧ и, кажется, даже присел росточком. Я его увидел, когда тот выгуливал псиное недоразумение — болонку — по территории, защищенной оградой и постом милиции. Что и говорить, везде и всюду — зоны как вечное проклятие…
      Наша группа находилась в уютно-удобном микроавтобусе — этакая радиотехническая лаборатория на колесах. За рулем бодрствовал Степа Рыдван, изображающий из себя спящего водилу. За аппаратурой сидели Никитин и Резо-Хулио, последний травил байки о своих романтических похождениях. Я вроде как осуществлял общее руководство, хотя со спокойной душой мог отбыть на рынок за картошкой.
      Наконец появился тот, кого мы ждали с нетерпением. Сын к Отцу родному прибыл на длинном и белом, как теплоход, «кадиллаке». У сынишки был дурной вкус, это без сомнений. «Кадиллак» сопровождали ещё два автомобиля, из которых вывалились дюжие убийцы — телохранители. Осмотрев местность, открыли дверцу «теплохода» — и перед невидимой публикой предстал он, любимец секс-меньшинств и политиков демократического толка. В белоснежном костюме. В белых тапочках, лакированных и скрипящих. С белой гвоздикой в петлице. Бело-голубой принц, и только! По которому плачет хороший дрын из трудового огорода. (Впрочем, это мое субъективное мнение, хотя понимаю, что к человеческим слабостям надо относиться более терпимо.)
      Начиналась работа — нас ждал увлекательный, по всей видимости, радиоспектакль на двоих. Я не ошибся в своих предположениях. Сначала пошли бытовые звуки, как прелюдия к трагикомическому действу; затем — знакомые голоса, наполненные восторгом первой встречи после долгой разлуки.
      ГПЧ. Проходи-проходи… Вижу-вижу, на коне. На белой лошади. Молодец, Виктор!
      Сын. А ты, папа, тоже сохранился в этом заповеднике непуганых идиотов.
      ГПЧ. Сын!.. Ну зачем же так?.. Живем. Перебиваемся. С хлеба на молоко.
      (Тут я, признаюсь, вздрогнул, вспомнив о Ликином наказе.)
      Сын. Ох, батя, фрукт ты знаменитый… Я уж день четвертый как на родине, а ты от меня… Как черт от ладана… Нехорошо…
      ГПЧ. Так я же в санатории… Ей-Богу…
      Сын. А что такое? Геморрой?..
      ГПЧ (с раздражением). Виктор!.. Сердце!.. Как плавленый сырок, протухло…
      Сын (с участием). Плохо, что протухло… Ты уж береги себя, ты нам нужен… живым…
      ГПЧ. Все такой же… издеваешься?.. Ничего святого нету… Безобразие!
      Сын. И ты такой же, батя. Не кипятись, не гейзер… Тем более дело у меня к тебе архисерьезное, как говорил товарищ Ленин…
      ГПЧ. Вот Ленина не трожь…
      Сын. Понимаю, кормилец ваш…
      ГПЧ. Виктор! В подобном тоне…
      Сын. Прости, больше не буду. (Пауза.) Так вот, папа, в свете твоего здоровья… (Пауза.) Надо переводить твой личный счетик… на меня. Ага.
      ГПЧ (в крайнем возмущении). Что? Что такое? Сукин ты сын, подлец!
      Сын. Подлец, но переводить надо.
      ГПЧ. Я на эту тему отказываюсь говорить… Отказываюсь… Продался жидам с потрохами… А мы ещё вернемся к власти… Вернемся и всю эту демократию…
      Сын. Во-первых, где ты видишь демократию-девку?.. Во-вторых, к власти вас больше не пустят, продристали вы эту власть… И в-третьих, насчет «с потрохами»… По мне — лучше один умный Айсберг, чем десяток…
      ГПЧ (истерично). У меня ничего нет! Нет! И все!
      Сын (иронично). Кроме пенсии?
      ГПЧ. Дурак, этот личный счет не мой личный! Это партийная касса! Это святое! Меня же уроют в земельку, если я… тебе… Или ещё кому…
      Сын. Я есть гарантия. Для тебя.
      ГПЧ. Какие гарантии?.. Из наших уже трое… Улетели… в Царство Небесное… Хотя, сынок, отдали свои счета… Отдали, я знаю… Счет — моя гарантия…
      Сын. Батя, объясняю: человек иногда думает, что он волен, как птица. Увы, не птица… И потом, мы продолжаем ваше же дело. И куда успешнее. Золотишко партии должно работать, а не лежать мертвым грузом. Золото, как говорил Карл ваш Маркс, должно работать. На идею.
      ГПЧ. И какая же идея, смею полюбопытствовать?
      Сын. Идей много. А главная — сделаем из России-матушки бананово-кокосовую республику. И все папуасы будут счастливы, это я гарантирую.
      ГПЧ (в сердцах). Подавитесь! Мы подавились, и вы подавитесь, молокососы!
      Сын (со смехом). Какие речи! С трибуны надо выступать, папа!.. Кто бы говорил?.. Ты ещё перец!..
      ГПЧ. Какой есть… И говорю…
      Сын (шелестит бумагой). Вот, полюбопытствуй, пожалуйста. Тебе будет интересно жить… Полезное чтение…
      ГПЧ (после длительной паузы). Какой подлец!.. И это мой сын! Если бы я знал… в младенчестве… голову бы оторвал… Раз — и не было бы проблем…