Кровавый передел

      — А куда мы? — поинтересовалась Полина.
      — Выполняем приказ Бармалейчика, — ответил я, покосившись на освещенные окна административного здания. (Отныне генерал Орешко будет у нас проходить как Бармалейчик.)
      — К Тете Паве?
      — А как ты догадалась? — пошутил я.
      — А я до жути догадливая. Нетрудно заметить, какая я догадливая.
      — Ну-ну, — не поверил я. — И о чем же ты, например, ещё дотрюкалась?
      — Пример? Пожалуйста, — улыбнулась моя спутница. — Спектакль не понравился. Тебе. Активно.
      — Ну, это даже начальник Управления театров понял, который вроде как начальница… — протянул я разочарованно. — А что еще?
      — Еще? Еще у вас, молодой человек, пушка, — и похлопала меня по кобуре, незаметной, кстати, для постороннего глаза.
      Я удивился: неужели во время театрализованного представления извлекал боевое оружие? Чтобы попортить нежную, фруктовую шкурку Хуяань из Гусь-Хрустального?
      — Пытался было, — засмеялась Полина. — Но я тебя отвлекла. Тихим, добрым словом.
      Я тоже посмеялся, вспоминая свои чудовищные мучения в плюшевом кресле. В следующий раз — лучше сразу на электрический стул. Или утюг.
      Смех смехом, а внутренне, признаться, я насторожился: вот тебе, Алекс, и симпатюля. Журналисточка. Глазастенькая такая. Дружит с приятелями своего детства, а ныне криминальными элементами. С такой надо держать ушки на макушке. А то тихим, добрым, печатным словом ославит на всю страну.
      Чугунный памятник героям Плевны был похож на колокол. Сброшенный антихристами с церковной колокольни. Полуразрушенный памятник как знак всеобщего беспамятства и беды.
      Вокруг него, несмотря на вечернюю майскую прохладу, бродила праздная публика. Определенной половой ориентации. Кажется, я становлюсь специалистом в этой псевдодамской, тьфу, области.
      С трудом я припарковал джип среди импортных колымаг. И мы с Полиной отправились на поиски знаменитой Тети Павы, о существовании коей, кажется, знал весь цивилизованный мир, включая островных аборигенов Малазийского архипелага. Все всё знали. Кроме меня. Вот что значит сажать огурцы на мелкособственнических грядках и не участвовать в общественной жизни большого острова.
      Свет уличных фонарей и рекламных щитов искажал напомаженные мурла гуляющих кокеток. «Дамы-с» завлекали возможных клиентов истерическими взвизгами, хохотком и манерным ходом, рекламируя богатый выбор своих шоколадниц. На любой вкус. Пока, правда, скрытых. Но легко угадываемых под складками модного прикида.
      Нельзя сказать, что наше появление вызвало фурор. Скорее, наоборот. Наша естественная пара засмущала ударно-производственный коллектив. Курятник забеспокоился, чуя приближение хитрого лиса. Что-что, а у квочек нюх на неприятности отменный. Наверное, чувствуют опасность собственным гудком?
      Я же был настроен миролюбиво: зачем портить вечер отдыха и культурного времяпрепровождения? У нас свобода вероисповедания. И личной жизни.
      Однако мы, верно, не понравились куратору (употреблю сие незамысловатое словцо) этого интеллигентного местечка в ста метрах от Кремля. Боевая группа литых хлопцев в количестве трех покойников (в обозримом будущем) вышла из тени деревьев скверика и направилась к нам.
      — Тебе чего, мужик? — поинтересовались грубо; уроки эстетики и биологии они прогуливали, вне всякого сомнения. А то бы знали, как беседовать со старшими и какую точку на своем тельце при этом защищать. От ударов.
      К сожалению, я не успел провести профилактическую беседу с молодыми неучами и дармоедами. Вмешалась Полина:
      — Мальчики, мы от Бармалея…
      — Да? — не поверил старший, самый задержавшийся в развитии. И в половом, кажется, тоже. Этакий евнух весом в тонну.
      Пока он размышлял о смысле жизни, его коллега, быстрый, как лошак, убежал под сень деревьев. Где, как я понял, произошла связь. Через космос и сотовый телефончик.
      Вероятно, Бармалей выразил свое отношение к ситуации какими-то незнакомыми мне словами, потому что на уличной импровизированной сцене появилось новое действующее лицо. Молодой вышколенный куратор местности. При галстуке-удавке. В чиновничьем костюме. Длиннополом, модном плаще. Был сама любезность; улыбался, как на торжественном приеме, посвященном 70-летию ленинского комсомола. Такой бы в другой жизни рапортовал партии и правительству об ударном труде советской молодежи на железнодорожных магистралях и был бы счастлив от «петушка» — рукопожатия с очередным земным божком — генсеком. (Странный словесный ряд — генсек, дровосек, гомосек и так далее.)
      Уж, право, не знаю, что лучше. Быть куратором гомосеков и дровосеков или генсеком комсомольской организации? Что, впрочем, одно и то же, по-моему.
      — Ребята, добрый вечер, — сказал он. — Извините, сами понимаете… Чем могу быть полезен?
      Я ответил, чем. Построить курятник по ранжиру и вместе с ним отправиться на строительство Байкало-Амурской магистрали. Власть поменялась и требует общественных подвигов. А не личных жертв. Разумеется, я шутил. Про себя. О БАМе.
      Пока я шутил сам с собой, из импортного лимузина была извлечена странная дама средних лет, похожая на старуху Шапокляк. Извлекалась она со скандалом — не желала то ли выходить на холод повседневности, то ли терять жирного гуся. Богатенького клиента.
      Наконец она была представлена: Тетя Пава, собственной персоной. Просим любить и жаловать.
      Ба! Вот она какая — знаменитая, как БАМ, Тетя Пава. Здравствуй-здравствуй, хрен мордастый. Хрен — потому что эта театрализованная особь была-таки мужицкого рода. Как бы. В рюшечках, юбочках, в шляпке и вуали. С пронзительным хайлом. Таким бы я сразу по рождении вручал кайло и отправлял в город Запендюханск, на урановые копи. Потому что БАМ для таких — рай.
      — Да что вы меня… Ну иду-иду. Я же говорила с интеллигентным человеком. Что о нас подумают? Фи! В чем дело? Так же нельзя работать с клиентом… — Ей (ему) объяснили причину тревоги. — Ой, а что мне Бармалей? Я женщина свободная… Да-да, так и передайте этому ужасному, ха-ха, Бармалейке, я его люблю!.. А он меня нет, хи-хи!.. Ну, что у вас, друзья?.. Вы можете быть со мной откровенными. Ваши проблемы — проблемы Тети Павы… Говорите как на духу…
      Честно говоря, у меня было два желания. Первое — облевать шляпку и вуаль этой болтливой, глупой, омерзительной фурии. И второе — облевать ещё раз. Шляпку и вуаль.
      И только присутствие Полины и отсутствие пищевых шлаков в моем желудке сдержали мои естественные чувства. Что там говорить, не всегда исполняются наши мечты, это правда.
      Я показал леди в е'шляпке и в такой же вуали фото юноши. (Фото мы нашлепали в неограниченном количестве.) Тетя Пава зашлась в экзальтации:
      — Боже мой, какая мордашечка! Мордуляшечка. Вылитая я. В молодости, ха-ха! О, дайте-дайте мне его! И я сделаю из него душечку.
      — Так это… — заскрипел я зубами. — Мы бы сами хотели… Получить…
      — На блюдечке с голубой каемочкой? — цыкнула красавица Шапокляк. Так-так. Поищем девочку. Мы не милиция, найдем, хи-хи. Как её имя?
      — Рафаэль, — пискнула Полина.
      — Прекрасно-прекрасно, — строго покосилась на неё Тетя Пава. Фотомордочку я в свою коллекцию?.. Обожаю таких сладеньких, таких чернявеньких… Щечки-то, щечки — наливные яблочки, а глазки-глазки бархотки…
      Я уж не рад был, что судьбе угодно было столкнуть меня с этим миром, где все жители нуждались в ремонте. Всех частей тела. Особенно той, которая болталась на плечах вместо головы. Но в шляпке.
      Было такое впечатление, что весь вечер я занимаюсь лишь тем, что пытаюсь очистить желудок. От литра бензина и килограмма дерьма, скушанных мною на десерт. В буфете театра Романюка.
      И все мои попытки оздоровить организм тщетны. Клетки отравлены ядом, и рубиновая кровь уже начинает хереть… Проще говоря, трататец приблизился очень даже заметно.
      От скоропостижной смертушки меня спас приезд маленького, метр с кепкой, но большого, как утверждают, метра современного искусства кино. Похожего из-за обильной повсеместной растительности на доброго лесовичка. В кожаной, кстати, кепке. Его окружала шумная творческая молодежь. С бутылками шампанского. И было непонятно, то ли они приехали встречать Новый год, то ли выбирать натуру для нового фильма, то ли тесно общаться с экзальтированными подружками.
      Деятелей культуры встречали с восторгом и любовью. Начиналась цыганщина — не хватало лишь медведя в розовой вуали. Хотя за зверя вполне мог сойти предельно улыбчивый метр в кепке.
      — Ой, какие люди! — взвизгнула Тетя Пава метру. — Папулечка мой, соловушка золотой, радость моя ненаглядная! — И нам: — Ой, простите, простите меня, такую дуреху… Не волнуйтесь, детки, сделаем все, что в наших слабых, хи-хи, силенках…
      Я и Полина были чужими на этом празднике жизни. Любезно попрощавшись с куратором, который пообещал всячески содействовать нашим поискам, мы пошли к джипу.
      Беспорядочная пальба пробками из бутылок шампанского и вопли любителей субъективистского кино приветствовали наш уход.
      Мы сели в джип, как будто вернулись на родину. Вкусно пахло металлом, степной пылью, разбитой, ухабистой, проселочной дорогой. И даже запах бензина… М-да.
      Полина поежилась — я включил печку. Хрустнул ключом зажигания.
      — Чего-то такого хочется… Чтобы душа закрылась и…
      — …и не открывалась, — прекрасно поняла меня девочка. — У бабы Кати для этого случая… Настоечка. На лечебных травах.
      — Я как-то обещался с ней дирибиридернуть. По-моему, после сегодняшнего… — говорил я, выруливая родной джип из стойла лакированных иномарок. Признаюсь, у меня появилось нехорошее желание пырнуть пару-другую чужих колес. Шилом. Да, боюсь, неправильно буду понят своей спутницей. Никитин, тот бы меня понял. И даже помог. В деле борьбы с международным империализмом. — А не поздно ли нам в гости? — увидел я луковичку уличных часов. — «Спокойной ночи, малыши» уже закончились.
      — Саша, баба Катя считает тебя за сына, — сказала на это девушка. Так что неси это звание гордо. И если обещал дирибиридернуть, значит, надо дирибиридернуть.
      Я одобрительно хмыкнул — девочка училась на глазах. Надеюсь, только хорошему. У меня. А я — у нее, знающей о зигзагах жизни и человеческих слабостях, пожалуй, куда больше моего. Более того, она к нашим похождениям, например, отнеслась с олимпийским спокойствием, а я никак не мог освободиться от куска дерьма, застрявшего в кишках.
      Надо признать, что учение Шаолиня («Забудь о бренной жизни своей. С просветленной душой иди на горы мечей!») в наших «цивилизованных» условиях теряет свой просветительский и боевой смысл. Какие тут горы мечей? Вокруг одни холмистые жопы. Идти на них? С просветленной душой?
      И я решил: чтобы моя душа вновь просветлела, нарушу запрет не пить. Великие создатели системы ушу: Лао-цзы, Чжуан-цзы и другие — не могли и в страшном сне представить, что враг будет гнездиться в седалище. У современного мира. И уничтожить этот порок, как неприятеля, невозможно. Тут нужны принципиальные меры.
      Была бы моя воля, клюкнул бы я лекарственной настоечки да тиснул бы ядерную тротиловую шашечку в задний проход человечеству. Чтобы прекратить это разложение, распад и гниение. Увы, ядерный чемоданчик находится не у меня. Так что остается одно — вмалинить от души. Чтобы уничтожить привкус испражнений мира. И потом спокойно уснуть. И видеть сны. Про грядки, студеную колодезную водицу и красную молодицу, похожую на…
      Полина оказалась права — нас ждали. Как родных. Тетя Катя и Ника заманипулировали на кухне посудой — мое предложение полечить нервную систему было встречено с энтузиазмом. При одном воздержавшемся. Никитине, припомнившем утреннюю нахлобучку. Ему. От меня.
      Я отвечал резонно: мы ещё не ходили в театр, где некоторые несознательные, но хозяйственные граждане совершили акт вандализма. Это я утверждал с полной уверенностью, потому что уже обнаружил в домашнем туалете ручку с шариком. Из слоновой кости. Для поднятия механизма пуска сточных и бурных вод в Мировой океан.
      И потом: мы с Полиной видели такое, что без бутылки не забудешь… А если вспомнишь, вздрогнешь.
      Ника тут же пристала: что же мы такое видели? А видели мы, детка, страшного и ужасного Бармалея, да, Полина? Александр, да? И зубы у него были зубастые, да? Зубки как зубки, да? И скрипит он этими зубищами и говорит: идите вы, друзья, к Тете Паве, да, будет она шелковая, да? Как батистовый шнурочек. А шнурочки у нее, вспомнила Полина, увидеть и умереть. На шляпке, уточнил я.
      И тут мы оба, я и Полина, принялись хохотать. Как мы смеялись! Мы хохотали, как сумасшедшие. Тетя Катя малость испугалась за наше душевное равновесие и ухнула каждому по стаканчику лечебной настойки. На малине.
      И вся наша веселая гоп-компания дружно замалинила божественно-лекарственный нектар. И я сразу почувствовал, как засохший кус экскрементов растворяется, исчезая в небытии моего желудка. Хорошо!
      Ничего, можно ещё сражаться, пока существует такая бронированная защита. Я имею в виду людей, окружающих сейчас меня. Нормальных. И героических. Потому что жить в окружении наступающих колонн предателей, воров, извращенцев и прочей разлагающейся нечисти очень трудно.
      Прости меня, Господи, за пафос! И поддержи. Нет, не меня. А тех, кто защищает меня. И в этой защите будет моя сила. Моя вера. Моя любовь.
      И спал я. И видел сон. Спокойный и умиротворенный, как плеск морской темной волны. На ней качался молодой и сильный человек — и небо над ним было в плазменных мазках заходящего светила.
      День удалялся в пламенеющем плаще, как Великий Инквизитор на покой. А по берегу, утопая в песке по щиколотки, брела девушка. На её руках, как на престоле, спал малыш. Крупненький, лобастенький, с закрытыми раковинками глаз. Сладкая слюнка тянулась из вспухших детством губ. А чубчик, выстриженный по моде, был выгоревшим и вихрастым — милый, наивный знак времени.
      Я узнал всех троих. Это был мой отец. Моя мама. И я, спящий бутуз. И им, троим, было покойно и счастливо. Отец, в багряном панцире, выступил из волн. Мама засмеялась: красавец! Красный, как к'аб'. Отец погрозил пальцем: красавец! Красный, как красный командир! Мама защитила ребенка от брызг: Санька проснется. Даст тебе перцу. Красного! Это точно, довольно проговорил отец, он ещё всему миру задаст перцу!..
      И они пошли по песчаному берегу, пропахшему йодистыми водорослями, которые Санька таскал обратно в море — кормить 'ыбок и к'абов. А за ними неторопливо двигались по приятно прохладному песку мягкие, теплые сумерки, похожие на сиреневых бесшумных зверей. С тяжелыми, мощными лапами…
      …Проснулся я от странного ощущения, что кто-то ходит по моему лицу. В утренне-сумрачной комнате.
      Самые худшие предположения оправдались: у самого носа я обнаружил подошвы ног. Чужих, разумеется. Зрелище на любителя, право. Я фыркнул и выпал из тахты. Осмотревшись, я все понял. Ноги принадлежали Никитину. Екатерина Гурьяновна уложила нас после праздника «валетиком». Для общего удобства. Спасибо, тетя Катя, утешает лишь одно, что я не пришел в гости с лошадью.
      Тут я вспомнил слова Полины о том, что я не гость в этом доме, затем вспомнил нашу приятную во всех отношениях ночную пирушку, и уже только после светлеющая, как рассвет, память выдала всю информацию. По вчерашнему дню.
      Как сказал классик, вихри враждебные веют над нами… И эти самые вихри в моих извилинах, пропитанных лечебной настойкой… подняли меня.
      Который час? Так я дрых только в детстве. Был какой-то покойный-покойный сон. О чем-то дорогом и близком?.. Увы, уже не вспомнить, новый день требовал суеты и жертвоприношений.
      Я осторожно выбрался в коридор, прошлепал по нему, как воришка. Однако, выяснилось, я не первый. Открываю дверь кухни. Там вовсю уже хлопотала тетя Катя. Блинная Пизанская башенка возвышалась на столе. Вкусный чад поднимался от сковороды — шмат сала на вилке гулял по раскаленному металлу. В широкой кастрюле с жидким тестом торчал половник. Мастерским, ловким движением тетя Катя разливала из этого половника…
      Боже мой, как это все напомнило мне другую жизнь. Мама тоже любила печь блины, используя ту же, скажем так, методологию. Я сел на табурет и, как в детстве, потянулся к блинной башенке.
      — А вот я тебе, байстрюк, — пригрозила половником Екатерина Гурьяновна. (Мама в таких случаях обзывала меня гопником.)
      Если бы я не разучился плакать — зарыдал бы. От обиды. Что ничего нельзя вернуть. Вернуть время, когда ты, блуда, тырил горячие блинные колеса в темные пыльные сенцы и, обжигая десны, горло и ладошки, жадно пожирал масляную добычу.
      — Как головушка? — спросила тетя Катя. — Светла?
      — Как светелка, — ответил я. — И душа такая же. Спасибо, Екатерина Гурьяновна.
      — А как спалось?
      — Отлично. — И промолчал про то, что байстрюк Никитин всю ночь топтал мои ланиты, как лесные полянки.
      — Ты себя, сынок, береги, — сказала тетя Катя. — Что за работа у тебя такая мотная?
      — Работа как работа, — пожал я плечами.
      — С Полей одного поля ягодки, — вздохнула женщина.
      — В каком смысле, тетя Катя?
      — Ну, ты журналист, и она… туда же. В эту петлю.
      — Ну да, ну да, гонцы за сенсациями, — согласился я. (Ну, Полина, конспиратор!)
      — Ты её береги. Это она с виду такая бедовая…
      — Тетя Катя, какие могут быть вопросы, — развел я руками и стащил-таки блин. — Будем беречь, как газ, ам-ам, воду, ам-ам, лес, ам-ам…
      — Ох, Сашка, — оглянулась на чавкающие звуки хозяйка. — Ну малец!.. А вот Никитушка не такой — хозяйственный, серьезный…
      — Положительный. — Я промолчал о том, что гопник Никитин обезунитазил столичный театр. Со специфическим, правда, репертуаром.
      — Вот он Нику оберегает…
      — Ему положено, — сказал я.
      — Вот-вот, шоферы — народ надежный, крепкий, — рассуждала Екатерина Гурьяновна. — А вы с Полей?.. Как это… щелкоперы?.. Щелкоперы, вот-вот.
      — Обижаете, тетя Катя… — М-да, чего только не узнаешь. В час ранний, блинный. О себе. И других.
      — Кто тут обижает маленького? — В кухню входила моя коллега по творческому цеху.
      — Ааа, Поленька. Уже проснулась, — захлопотала с новой силой тетя Катя. — Так это мы тут. Так. Про жизнь.
      — Про нее, про нее, — поддержал я тетю Катю. — Про жизнь. Во всем её многообразии…
      — Ой, блины, — обрадовалась Полина и хотела цапнуть горячее пищевое колесо.
      Я шлепнул по руке. Не своей. Ой-ой, заойкала девушка, ты чего дерешься. Баба Катя… Ему блинов не давать — он первый драчун на деревне. Нет, если первый, то щелкопер. Дай блин! Не дам блин!
      — Ой, детки, — запричитала Екатерина Гурьяновна. — Шли бы вы отсюда, блин. Оба!..
      И в сию идеалистическую картинку семейного, не побоимся этого слова, счастья… Звук телефона: трац-трац-трататац! В час рассветный? Кто это мог быть?
      Полина убежала в коридор — выяснять, не ошибся ли номером какой-нибудь измученный действительностью, проспиртованный ханурик, пытающийся от мерзости собственного существования узнать, есть ли билеты на детский киносеанс. Чтобы после просмотра наивных и чистых мультфильмов, обливаясь слезами, начать новую жизнь.
      Но нет, я уже знал, что это сигнал к нашим новым действиям. И поэтому поспешил к шоферу, единолично сопящему на тахте и светлеющему пятками. От вредности я пощекотал их. Мой товарищ взвился с оптимистическим ором. Я тиснул ему в кусалки блин. И он успокоился — такое обходительное обслуживание порадует кого угодно.
      — В чем дело? С ума сошел? Что это, тьфу, блин?
      Я отвечал, что он угадал, это блин — и пусть радуется, что я этим блином не поджарил пятки, которыми он всю ночь гулял по ланшафту моей мордуляшечки, как выражается одна дама-с. В вуали, ё'.
      — Чего-чего? — не понимал Никитин. — Кто, где гулял? Какая дама?.. Ты чего, Алекс, притомился? От малины? Что происходит?
      Я, затягивая портупею, отвечал, что сейчас узнаем — слышу легкие шаги судьбы. И верно — шаги и стук в дверь:
      — Мальчики, к вам можно?
      — Нельзя, — пошутил я. — Никитушка небритый. И без штанов.
      — Иди ты, — отмахнулся тот. И открыл дверь.
      Разумеется, это была Полина. И что интересно — в джинсовой, удобной для репортажа из окопа униформе. В чем дело? Почему такая боевая выкладка? А дело в том, что поступил сигнал от… Тети Павы, вернее, от её имени. Наш душка Рафаэль засветился в любопытном местечке вчера. В полдень. И где же? Полина ответила: где солнышко вышло из-за тучек. Я схватился за голову час от часу не легче.
      Оказывается, юноша был замечен в спецбольнице на Соколиной горе, а там, как известно, работает лаборатория, где берут анализ крови на… AIDS.
      Ё-моё, сказал на это я, идем по полной программе. Если мальчик нашел настоящего папу Хосе-Родригеса, и если отчим-господин Ш. с досады отравится шведской водкой «Абсолют», настоенной на коре скандинавской пихты, и если мама Нинель Шаловна уедет в родовую деревню Засцрайск писать мемуары о трудовом коллективе суконной фабрики имени Анастаса Микояна (про которого есть известный анекдотец: в дождь вождю зонтик был не нужен — он лавировал между струями) — то я прекращу свою журналистскую деятельность. На корню. Потому что такой пошлости от рафинированного юнца было трудно ожидать. Надо же предохраняться, господа, от дождливой погоды, натягивая хотя бы прорезиненные галоши. С лиловой байкой внутри.
      Сборы были быстры и энергичны. Тетя Катя заохала — а как же блинчики? Не до блинчиков, бабушка, отвечала Полина у двери. Тем самым обращая мое внимание на себя. Нет, не отказом от домашнего продукта. А своей готовностью выбежать из квартиры. В мир, кишащий опасными бациллами и вирусами.
      — Не понял, — сказал я. — А вы куда, гражданка?
      — Не поняла, — в тон ответила девушка. — Вы что-то имеете против, гражданин?
      — Имею, — честно признался я. — Полина, мы же не на прогулку. В Булонский лес.
      — И я тоже. Не туда, — отрезала. — Вчера, значит, мы гуляли. В Булонском лесу.
      — Вчера — это вчера…
      — Считайте, что я провожу собственное журналистское расследование. И, аккуратно взяв из рук суетливой Екатерины Гурьяновны сумку с провизией, чмокнула её, бабушку, в старенькую щечку. — Не волнуйся, ба. Какие люди… рядом… — И продралась в приоткрытую дверь, проявив удивительную волю в достижении своей цели.
      Я только развел руками — и мы с Никитиным поспешили за ней. Когда женщина очень хочет, она своего добьется, это сермяжная правда нашей действительности, воспитывающая бойцов спецназначения, невзирая на половые признаки.
      Через несколько минут наша славная троица, ищущая приключений на то место, на котором сидела, тряслась в холодном салоне джипа и глотала блины. С душистым кофием. Из термоса, похожего на противотанковый снаряд. Вот в чем преимущество женской опеки в нашем тревожном деле. Комфорт и удовольствие. Были бы мы с Никитиным одни, жевали бы собственные шлакоблочные пломбы. Запивая бензиновой настоечкой. Бррр!
      Наше вездеходное авто с победным гулом мчалось по проспектам, относительно свободным от транспорта. Столица просыпалась, как гуляка после угарной ночки. Станции метро были окружены торговыми палатками, а те, в свою очередь, — валами мусора. К станциям лучшей в мире подземки тянулся зябкий народец. Казалось, что алкогольная аура сияющими подковками плывет над головами трудового класса. По-видимому, это был оптический обман. От утреннего, холодного солнца, купающегося в окнах и витринах, как в лужах. Представителей новой буржуазии и морали не наблюдалось. Отдыхали от трудов праведных. В шелковых туниках. И в рваных галошах.
      Путь наш был неблизок — Соколиная гора находится на городской окраине. В пролетарском районе. Старые дома были обшарпаны и напоминали шхуны, выброшенные на отмель. Дымили пароходные трубы какого-то заводика. По удушливому, черному дыму ЦРУ легко могло бы установить, что выпускает это секретное предприятие галоши. Но настоящие. Из вулканизированной массы. А также колеса для БМП. И колеса для стратегических ракет СС-20.
      Ну, это я шучу. По поводу ракет. Хотя черт его знает, у нас и не такие производственные коллизии случаются. Чтобы шпионские мозги вывернуть наизнанку, как дедовский треух допетровских времен.
      Больница пряталась за дырявым каменным забором. Казенные здания и постройки за деревьями походили на усадебные. Наверное, когда-то здесь было дворянское гнездо, потом пришли раненные в пах красноармейцы и своим болезненным присутствием превратили его в инфекционную горбольницу имени Лазаря Кагановича. Прошли времена, менялись, как бациллы в пробирках, руководители партии и народа, а профиль больницы оставался все тем же. Всех бубоновых ждали здесь с распростертыми объятиями.
      Признаюсь, сюда я давно собирался. Нет, не для объятий с вирусологами. И медсестричками. Здесь, как я узнал из информации Орешко, трудился на тяжелом медучастке некто Лаптев. Напомню, профессор биологических наук. В молодости он был десантирован на африканский континент для спасения аборигенов. Именно от тропической лихорадки. Почему я не торопился встретиться с лекарем с Соколиной горы? Не знаю. Наверное, я боюсь не установить истины. Смерти отца. И поэтому оттягиваю встречу и с Лаптевым, и с неким Латкиным. Если они чисты перед Господом нашим и мною, тогда кто? Кто? Этот вопрос остается открытым. Как заслонка в аду. Для меня.
      Мы притормозили у главного корпуса. С барскими колоннами, на которых зримо, в письменах и рисунках, отражались народное творчество и мировоззрение. Так сказать, взгляд на жизнь изнутри. (Из глубин парадных и служебных выходов и входов.) Две пожилые нянечки, ровесницы Л.Кагановича, катили тележку с огромными алюминиевыми баками. Из баков парило амбре, привлекшее внимание всего приблудного собачьего коллектива. В окнах бледнели спирохетные митрютки, следящие за тем, чтобы их законная порция перловой каши не была отдана псам.
      Мы поинтересовались: где нам найти профессора Лаптева? У нянечек. И были отправлены во флигелек. Вместе с некими комментариями, касающимися диалектического вопроса о том, почему богатые тоже плачут.
      Нас не ждали. В час, святой для любого медика, — час обхода больных. Чтобы сказать некоторым из них последнее «прости». Секретарь с мощным бюстом попыталась лечь на амбразуру двери, но неудачно, я уже был в кабинете.
      У медицинского шкафчика переодевался в халат бодрый, розовощекий от утренней зорьки старичок, похожий на знаменитого Айболита. Да, такому по определению нужно было ехать в Африку спасать обезьянок, бегемотов, аллигаторов и прочую живность. От тропического гнуса.
      — Вы ко мне, батенька? Я не принимаю. Не принимаю, не принимаю, быстро заговорил Айболит. — Меня больные ждут. Ждут, ой, как ждут… Вы даже не представляете, как ждут…
      — Я c Петровки, Авангард Платоныч, — представился я. («Авангард» есть такое спортивное общество, кажется?)
      — Петровка-Петровка, кто такая Петровка, не знаю я никакой Петровки, чем болела Петровка? — тараторил мой собеседник, как швейная машинка.
      — Это уголовный розыск, Авангард Платоныч, — уточнил я. — Милиция то есть.
      — Милиция-Милиция, — остановился возле умывальника. — А кто такая Милиция?
      — Авангард Платоныч, — укоризненно проговорил я.
      — Ах, милиция?! — наконец понял старичок. — Из органов?
      — Из них самых, — подтвердил я.
      — Прекрасно-прекрасно. — Мыл ручки. — Ну-с, могу сразу заявить, молодой человек, никаких органов не продавал, не покупал и отказываюсь этим делом заниматься. Да-с. Принципиально. Хоть режьте. Не мой профиль. Не мой.
      Кажется, меня не поняли. Или Айболит заговаривается так, что не понимаю я. Кому-то из нас необходимо лечение. В богоугодном заведении имени красного академика, товарища Кащенко.
      Тогда я упростил общение с добрым доктором Айболитом, который, очевидно, в Африке и комариков лечил, и паучков, и жучков. Я показал профессору фотографию нашего молодого героя и спросил, не знакомо ли ему это чадо.
      Чадо доктору было абсолютно незнакомо, и почему, собственно, оно должно быть знакомо ему, Авангарду Платоновичу Лаптеву? Будьте так добры показать историю болезни юноши, вот тогда другой разговор. С чем, собственно, обращался пациент? Какие жалобы? Кто вел прием? На все эти вопросы я отвечал весьма невнятно, мол, видели его в спецлаборатории. Где он, быть может, сдавал анализы на AIDS.
      — AIDS — очень хорошо. Это очень хорошо. Это вам нужно обратиться к Костюк Венере. — Вытирал руки о вафельно-казенное полотенце с надежным треугольником печати. — Изумительный специалист. Чуткий товарищ. Душевный… Заведующая лабораторией анонимного исследования. Это к ней, к ней, голубушке… Все к ней…
      — Спасибо, — отступал я к двери.
      — И вам бы, батенька, непременно анализы на AIDS, непременно! На AIDS! И не нужно опасаться — анонимное исследование. Анонимное! И в этом есть наше достижение… Да-с, заслуга всего коллектива… — И взвизгнул тонким фальцетом, увлекшись: — Следующий!
      Я вышел из кабинета с ощущением, что AIDS во мне живет и процветает, как клич любвеобильных друзей Карлуши и Фридрихуши: «АIDS — в массы!» Впрочем, я добился своей цели — познакомился с доктором Айболитом, и вопросов более нет. К нему. Какие могут быть вопросы к Айболиту? Изумительному специалисту. Чуткому товарищу. Душевному…
      — Саша, какие новости? — спросила Полина, когда мы вышли из флигелечка. — Ты почему меня бросил? С этим бюстом. Один на один. И почему мы к профессору какому-то ходили? Нам же в другую сторону, я выяснила. Что он тебе такое сказал, профессор? Почему у тебя такое лицо? Ты меня слышишь?
      Вот что значит быть журналистом. По определению. Как Айболитом в Африке. Количество вопросов переходит в качество головной боли. У того, кто должен отвечать на эти бессмысленные и глупые вопросы.
      Я остановился и спросил Полину: чем, с её точки зрения, хорош Никитин? Чем же? А тем, что вопросов не задает, ответил я. Так его же нет с нами, заметила девушка. Верно, нет, согласился я, и тем не менее он не задает вопросов. Никаких. Даже когда есть рядом.