Брат мой, враг мой

Шпионы во всех странах редко предстают перед судом. Либо им дают возможность переметнуться на другую сторону, либо они погибают от несчастных случаев. Уоллис понимал, что в конце концов ему придется работать одновременно для двадцати различных государств Европы, – и все до одного будут иметь серьезные поводы к недовольству. Он поборол страх и согласился на это предложение, но итальянского полковника постигла неожиданная смерть, прежде чем он покинул дом Уоллиса. Уоллис же вышел на набережную и сел на корабль «Фиуме», ждавший прилива, чтобы отправиться в Рио-де-Жанейро. В те времена паспорта не проверялись, а «Титаник» ещё не создал радиопромышленности, доказав своей гибелью, что каждому судну, выходящему в море, необходимо иметь на борту радиоустановку мистера Маркони. Уоллис благополучно прибыл в Рио тридцати лет от роду, без гроша в кармане, без права называться собственным именем и с одной лишь возможностью – продать свою жизнь.

Он решил ещё раз попытать счастья и вернуться на родину как ни в чём не бывало. За это время обвинение в дезертирстве приобрело восьмилетнюю давность, война окончилась, а флот Соединенных Штатов выдвинулся на шестое место, опередив Испанию. Итак, в 1905 году Питер Уоллис вернулся в Кливленд и стал бухгалтером. Дело сразу пошло на лад, потому что Уоллис за последние годы привык возиться с цифрами: ему столько раз приходилось вычислять калибры разнообразных орудий.

В том же году он женился на Кэтрин Синклер и переехал в Милуоки – город, облюбованный эмигрантами-немцами, – ибо мало ли кто мог вдруг появиться на его горизонте, а в Германии, по крайней мере, он никогда не бывал.

С годами ощущение трепета под ложечкой и сухости в горле постепенно исчезло; но когда стало очевидным, что Соединенные Штаты вступят в войну, Уоллис понял, что в процессе регистрации военнообязанных могут всплыть старые грехи. Со времени обвинения Уоллиса в дезертирстве прошло двадцать лет, но он боялся, как бы не открылись куда более серьезные дела.

Несмотря на внешнее хладнокровие, он был наделен проклятым воображением, которое, однажды поддавшись панике, потом, как публичная девка, позволяло овладевать собой каждой мысли об опасности. Вернулись прежние страхи. Уоллис обожал свою шуструю дочурку, и когда он смотрел, как она резвится, его светло-голубые глаза заволакивались слезами. Перспектива расстаться с семьей и сесть в тюрьму вызывала у него почти физическую боль. Поэтому он перешел через границу в Канаду и вступил в батальон «Черной стражи»[2] – жест, значение которого поняла только его жена.

Вики разрывалась между отчаянием и гордостью. Некоторое время она и её мать прожили в полном одиночестве среди Шредеров, Дитерлей и Вагнеров, населявших Парамус-авеню. Впрочем, вскоре дружба с ними наладилась снова, но теперь Вики почти всё время проводила с девочками из школы на Фармен-авеню.

Она безмерно восхищалась ими. Эти девочки были настолько красивее её, что она была им благодарна уже за то, что они допускали её в свое общество. Всё же в душе Вики чувствовала себя одинокой и жалкой и вскоре опять стала водиться с мальчишками, пока постепенно, тайно поражаясь этому, не убедилась, что с каждым днем становится именно такой, какой ей хотелось быть, – словно кто-то мимоходом дотронулся волшебной палочкой до её клетчатого берета.

Она вернулась к девочкам, безмолвно заклиная их заметить то новое, что появилось в ней, но для них она по-прежнему была девчонкой с узкими прямыми плечами и гибкой мальчишеской походкой. Тем не менее Вики вдруг воспылала любовью к куклам и к соседским малышам и стала выпрашивать у матери сестренку или братишку – потом, когда отец вернется с войны; но отец погиб при Вайми-Ридже, и Вики долго не помнила себя от горя.

Способная к учению, она поступила в среднюю школу Стюбен годом раньше своих сверстниц. Однако заводить новых друзей ей было некогда. После уроков приходилось торопиться домой; теперь на её плечи легли почти все заботы по хозяйству, так как мать, всегда бледная, с непроницаемо спокойным лицом, поступила в магазин продавщицей. Но, несмотря ни на что, мальчики, по непонятной для Вики причине, были очень внимательны к ней.

Мать после долгих колебаний решила, наконец, что разумнее всего для Вики будет поступить в школу ремесел в Милуоки и приобрести полезную профессию. Вики и в этой большой школе сохранила ту же невинную способность доводить мальчиков определенного типа до мучительного отчаяния. Мальчики, которых привлекала Вики, не были ни членами Спортивных команд, ни лучшими танцорами, зато они шли первыми по самым трудным предметам и умели разговаривать о серьезном.

Но в тот период своей жизни Вики меньше всего интересовало серьезное, и в ней подымался смутный протест против мальчиков, которые глядели на неё виноватыми глазами: она словно угадывала в них свое будущее, которого всеми силами старалась избежать. Мир Парамус-авеню разлетелся вдребезги, а к реальной жизни, простиравшейся за пределами этого мирка. Вики ещё не была готова. Поэтому она искала более веселых мирков, где бы все были молоды и, подобно ей, ненавидели серую, скучную жестокость, подстерегавшую их снаружи. Она шагала по жизни, стройная, прямая и одинокая, одурманенная мечтой, которая меньше всего соответствовала её внутренней сущности.

Мать её умерла во время эпидемии инфлюэнцы в 1923 году. Вики было тогда семнадцать лет, и она уже поступила на работу. Соседка, миссис Шредер, взяла на себя продажу дома и написала кливлендским Синклерам и уикершемским Уоллисам. Быстрее всех откликнулся Нортон Уоллис; письма его, проникнутые нежностью уставшего от одиночества человека, пришли как раз вовремя: Вики испытывала такую тоску, какая ей ещё не встречалась ни в одной книге и ни в одной кинокартине. Привязанность незнакомого старика обещала ей возможность заново начать жизнь в новом мире, где все её утраты будут забыты, где её недостатки никто не станет замечать, ибо, когда она выйдет из вагона, она непременно будет элегантной, спокойной, а главное – ослепительно красивой.

Дэви, тщательно умытый и выскобленный, ждал на вокзале поезда. Ясное утро сменилось проливным дождем, который только что прекратился. Под жёлтым клеенчатым топорщившимся плащом на Дэви была свежевыглаженная куртка в черную с красным клетку, распахнутая на груди, и широкие темно-синие брюки, – собственно даже не брюки, а матросские штаны. Голова его была непокрыта, а после езды в машине старательно приглаженные волосы опять разлохматились. Длинное, слегка скуластое лицо казалось незаурядным только потому, что чувствовалось, как оно может преображаться, но одеждой Дэви нисколько не отличался от любого другого студента в университете.

Он не отличался бы от других студентов в университетском городке, но здесь, среди студентов, ожидавших поезда, бедность его костюма бросалась в глаза. Сегодня должен был состояться «последний бал», ежегодно устраиваемый четырьмя самыми фешенебельными студенческими братствами, и не меньше сорока молодых людей в своих лучших дневных костюмах толпились группами на вокзале, ожидая того же поезда. Одни из них нервничали, другие держались уверенно, а третьи ожидали приезда своих подруг с явно скучающим видом. Все были в макинтошах, и в каждой группе тайком переходили из рук в руки фляжки.

Поезд из Милуоки, исполосованный косыми струями дождя, прибыл минута в минуту. Девушки посыпались из вагонов толпами, выжидательно оглядываясь по сторонам, и казалось, будто платформу затопил поток ярких цветов.

Дэви беспомощно смотрел, как студенты находят своих девушек в цветисто-пестрой сутолоке и расходятся парами: он несет её чемоданчик, а она оживленно щебечет или машет рукой подружке, которую уводят в другую сторону. Глядя поверх голов, Дэви разыскивал глазами девушку, оставшуюся в одиночестве, но стоило ему завидеть такую, как она с облегчением улыбалась, устремляясь навстречу студенту, который проталкивался к ней сквозь толчею.

Толпа девушек становилась всё меньше и меньше, как хризантема, с которой опадают лепестки, пока не остается один стебель. Наконец Дэви увидел девушку, к которой никто не подошел: она стояла между двумя чемоданами, словно прикованными к её щиколоткам, стройная, прямая и одинокая. Девушка была в зеленом костюме – жакет она небрежно перебросила через руку вместе с плащом, а в другой руке медленно вертела шляпку. У девушки была очень белая кожа, короткие каштановые волосы, развевавшиеся по ветру, овальное лицо, тонкий носик и темные вопрошающие глаза. – Она растерялась в суматохе, но по легкой грусти, окружавшей её, как ореол, Дэви догадался, что сейчас перед её глазами развертывается совсем неизвестная ей жизнь.

Потом, то ли стали невесомыми цепи, которые, казалось, приковывали её ноги к чемоданам, то ли девушка вообще обладала способностью без труда освобождаться от всего, что ей хоть сколько-нибудь мешало, но она вдруг легко шагнула вперёд. Когда девушка наконец заметила подходившего Дэви, грусть исчезла с её лица и взгляд её стал сдержанно серьезным.

– Скажите, вы не Виктория Уоллис?

– Да, – не сразу ответила она.

– Я – Дэвид Мэллори. Ваш дедушка просил меня встретить вас и привезти к нему. Это ваши вещи?

Девушка быстро вскинула на него глаза, в которых мелькнула тревога и настороженность.

– Он нездоров?

– Совершенно здоров. – Дэви заколебался, почуяв в девушке способность сквозь все уловки видеть правду. – Просто он занят в мастерской.

Её «а-а» прозвучало очень тихо; она взглянула в сторону зала ожидания, словно всё ещё надеялась увидеть почтенного старого джентльмена, спешащего ей навстречу с протянутыми руками, ласковыми приветствиями и извинениями. Очевидно, девушка понятия не имела о том, что за человек её дед, и она казалась Дэви тем более беззащитной, потому что была наделена быстрой проницательностью.

– Такая уж у него работа, – пояснил Дэви. – Это ведь не просто ради заработка.

Она снова повернулась к нему:

– Вы у него служите?

– Нет, я кончаю инженерный факультет. Но мы бываем у него каждый день.

– Мы? – спросила она с мимолетным любопытством, которое тотчас же угасло: Дэви ничуть не интересовал её. Вики опять взглянула в сторону зала ожидания.

– Мой брат, сестра и я. Ваш дедушка сделал нам столько добра, когда мы были детьми и убежали с фермы. Знаете что, давайте поедем. Можно проехать по университетскому городку. Хотите?

– Мне всё равно.

Маленькая тоненькая нарядная девушка с ярко накрашенным ртом и острыми черными глазками вприпрыжку подбежала к Вики и сунула ей в руки небольшой чемоданчик. Бусы и браслеты позвякивали при каждом её движении.

– Держите, – захлебываясь, проговорила девушка, – это, верно, ваш. Я нечаянно перепутала. Извините, ради бога! – её маленькая ручка стиснула пальцы Вики. – Слушайте, вы такая душенька! Что бы я без вас делала! Обо мне не беспокойтесь. Всё очень хорошо. Он обещал, понимаете?

– Очень рада, – спокойно сказала Вики. Она глядела на девушку сочувственно и приветливо, но Дэви подметил мелькнувшую в её глазах грусть, как будто Вики смотрела из полумрака театральной галерки на представление, вызывавшее в ней тоску по неизведанным чувствам, хотя в то же время её забавляли эти бутафорские страсти. – Спасибо за чемодан, – добавила она. – Мне было бы жаль его потерять. Там вещи моей покойной матери.

Маленькая девушка ещё раз сверкнула алой улыбкой и засеменила на высоких каблучках к юноше, который, стоя поодаль, неловко переминался с ноги на ногу.

Вики посмотрела ей вслед, и снова легкая грусть затуманила её лицо. И внезапно Дэви отчетливо представил себе, какая она, эта девушка. Её будто озарил невероятно яркий свет контраста с мелкой женской сущностью её собеседницы, озарил и просветил насквозь. И взор Дэви глубоко проник в душу, исполненную печальной романтичности, которая уживалась с иронией над собственными грезами. Дэви видел так же ясно изнутри, как и снаружи, эту высокую спокойную девушку с узкими запястьями без всяких побрякушек и легкой статью мальчика, приготовившегося к уроку фехтования.

– Мы сидели рядом в поезде, и она думала, что я тоже еду на бал, – сказала Вики, следя глазами за маленькой девушкой. – У неё и сомнения не было на этот счет. Она боялась, что её кавалер сегодня напьется. По её словам, он ей даже не очень нравится, просто она и думать не может о том, чтобы пропустить бал. Это и вправду так замечательно?

– Не знаю. Никогда не бывал на балах.

– Неужели? – Вики взглянула на него с внезапным любопытством. – Ну вот, а эта девушка считает, что лучше ничего на свете нет, и когда я сказала, что еду не на танцы, что я не студентка и никогда не училась в колледже, ей сразу захотелось пить и она убежала. Но она не догадывалась об этом, пока я сама не сказала, – добавила Вики, как бы удивляясь про себя тому, что внешность её оказалась настолько обманчивой. – Должно быть, она не очень-то умна, – сказала Вики и тихонько рассмеялась – не над девушкой, а над собой.

Но прежде чем Дэви успел сказать что-нибудь, что положило бы начало задушевному разговору, Вики подхватила один чемодан, оставив ему другой; заметив, как согнулись от тяжести её хрупкие плечи, Дэви вдруг снова увидел в ней только слабую, беззащитную девушку.

– Куда идти? – спросила Вики.

Дэви шагал рядом, украдкой рассматривая её. Он жалел, что не успел схватить оба чемодана и доказать ей, что тяжесть, которую она так мужественно несла, для него сущий пустяк. Ему стало не по себе, ибо он угадывал ранимость и скрытое страдание в непринужденной грации её движений, в гордой посадке кудрявой головы, в открытом взгляде её темных глаз. Дэви шел рядом с ней, плечом касаясь её плеча, но им владело безнадежное ощущение, что она, едва успев войти в его жизнь, уже прошла мимо, даже не оглянувшись»

Спортивный «додж», собранный из сотни разрозненных частей, стоял у тротуара, сияя свежей краской, и издали казался даже элегантным благодаря жёлтым ободьям колес. Но Дэви, привязывая чемоданы к багажнику, болезненно сознавал убожество машины и почти злился за это на девушку. Она ступила на подножку; её короткие локоны трепетали на ветру, а юбка лениво билась о колени. Дэви отвел глаза – слишком уж хороша была Вики в эту минуту.

– Да, – кисло протянул он, включая мотор, – «кэнинхем» – вот эта машина. Вы когда-нибудь ездили на «кэнинхеме»?

– Это он и есть?

Дэви повернулся и пристально поглядел на неё.

– Вы что, смеетесь надо мной?

– И не думаю, – сказала Вики, удивленная тем, что её заподозрили в неискренности. – Я ничего не понимаю в машинах. И, по-моему, это замечательный автомобиль. Разве нет?

– Нет, – отрезал Дэви. – Впрочем, тут сойдет и такой, ведь, должно быть, наш городишко кажется ничтожным по сравнению с тем, откуда вы приехали. – Он опять взглянул на неё краешком глаза. – А вы не разыгрываете меня насчет машины?

– Да нет же, – спокойно ответила Вики; но это подтверждение обошлось ему дорогой ценой – её внимание отвлеклось, а это было для него так же ощутимо, как если бы она убрала свою руку из его руки.

Он повел машину по Арлингтон-авеню, чтобы все увидели его с этой девушкой. Всякий раз, когда он переключал скорость, его плечо легонько прикасалось к ней. Это получалось нечаянно, но Дэви остро чувствовал каждое прикосновение. А Вики, казалось, вовсе не думала о сидящем рядом с ней юноше.

– Этот бал будет где-то здесь? – спросила она.

– А вам, видно, очень хочется пойти?

– Не знаю. Дело не в танцах, а скорее в том, что с этим связано.

Дэви покачал головой.

– Я давно уже старался представить себе, какая вы, – сказал он. – Изысканная барышня или деловая особа, а может, ни то, ни другое. Я думал об этом с тех пор, как узнал, что вы приедете.

Вики удивленно повернула к нему лицо.

– Вы обо мне думали?

– А почему бы нет?

– Ну, не знаю почему, – призналась она, помолчав. – Вам рассказывал обо мне дедушка?

– А разве обязательно, чтобы кто-то рассказывал?

– Но ведь вы меня совсем не знали.

– Вы же писали письма.

Вики придержала развевавшиеся у висков кудряшки.

– А вы их читали?

– Да, – сознался Дэви. – Он мне показывал… не все, но некоторые. А что, мне нельзя было их читать?

– Не в этом дело, – медленно сказала Вики. – Я писала только для него – вот и всё. И его письма значили для меня очень много. Вы… вы их тоже читали?

– О нет! – с жаром сказал Дэви, искренне радуясь, что ему не приходится кривить душой: он понимал, что этой девушке нужно говорить только правду.

– Это были чудесные письма, – продолжала она, словно и не слыша его ответа. – Он будто знал, что именно мне нужно написать.

– Должен вам сказать, что в нем живут как бы два разных человека. Один не нуждается ни в ком и ни в чём. Другой, как мне кажется, очень одинок, и именно этот другой человек подобрал в свое время нас, детишек, и писал вам письма. Но никогда нельзя знать наперед, какой человек возьмет в нем сегодня верх.

– Вы хотите сказать, что сегодня неудачный день и поэтому он меня не встретил? – спросила Вики.

– Не совсем. – Дэви, снова отметив про себя её проницательность, постарался смягчить ответ. – Он действительно занят. Разве вам никогда не приходилось встречаться с изобретателями?

– Нет. – Она даже улыбнулась нелепости этого вопроса. – Никогда. А вы – изобретатель?

– Я? – спросил Дэви с неискренним удивлением, но втайне польщенный. – С чего вы взяли?

– Вы как-то особенно произнесли это слово.

– Может, потому, что, по правде говоря, я хотел бы стать изобретателем, – признался Дэви. – Мы с братом давно уже решили, кем быть, когда станем взрослыми. Даже не помню, с чего это началось. Наверное, с чтения – мы читали всё, что попадалось под руку. Помню, как мы вычитали, что на земле когда-то были сплошные ледники, а потом узнали, что каждые пятьдесят тысяч лет наступает ледниковый период…

– Неужели это правда? – На этот раз Вики действительно взглянула прямо на него.

– Так было в прошлом – ледниковый период наступал каждые пятьдесят тысяч лет, – и, по-видимому, так будет всегда. Это происходит благодаря смещению земной оси, и мы решили, что первым нашим великим изобретением будет способ удержать ось на месте.

Дэви чувствовал на себе взгляд её широко открытых глаз, но не знал, поражена ли она тем, что когда-то двое мальчишек вознамерились изменить мир, или просто считает, что он шутит над нею.

– Конечно, это звучит смешно, – сказал Дэви. – Но мы в самом деле ломали над этим голову. Даже придумали, как собрать деньги, заставив каждую страну внести свою долю…

– Ну и что же?

– Ну и ничего. Следующий ледниковый период придет своим чередом, а мы больше не занимались этим, потому что в то время задумали удрать из дому.

– С той фермы? – По взгляду Вики, будто увидевшей его впервые, Дэви понял, что для неё мысль о побеге из дому так же непостижима, как и очередное наступление ледникового периода. Она колебалась, борясь с желанием задать прямой вопрос. Но когда она всё-таки его задала, Дэви понял: девушка смотрела на него, не видя. – А как же ваши родители?

– У нас не было родителей. Мы убежали от дяди.

– И вам не было страшно?

– Видите ли, на этой ферме мы не оставили ничего хорошего.

– Понятно, – кивнула Вики и снова отвернулась, глядя на магазины. – И вам никогда не приходилось жалеть об этом?

– Жалеть? – удивленно переспросил Дэви. – О чём же нам жалеть? Мы добились всего, чего хотели.

– Да, ведь вы учились в университете, – согласилась она.

– Ну да, и это тоже. А вы в детстве мечтали стать кем-нибудь?

– Нет, – задумчиво сказала она. – Ни о чём определенном не мечтала. О, конечно, мне казалось, что со мной непременно произойдет что-то необыкновенное…

– В каком роде? – допытывался Дэви. И словно рука, опустившаяся на её плечо, голос Дэви заставил её обернуться и взглянуть ему в лицо.

Но в свой внутренний мир она всё-таки его не впустила.

– Даже не знаю точно. Я много читала. Воображала себя героиней каждой книги. Что случалось с ними, то случалось и со мной. – Вики опять отвела взгляд в сторону. – Это всё – студенческие общежития?

– Да, – ответил Дэви. Он вел машину по Фратернити-роу очень медленно, чтобы со стороны казалось, будто они с девушкой увлечены разговором. – Но разве вы не представляли себе, кем вы хотите быть?

Вики покачала головой.

– Я была всем, чем мне хотелось, – сказала она не сразу. – И мне казалось, что я так всегда и буду жить на Парамус-авеню, в доме номер 654, играть всё в те же игры и читать те же книги всю свою жизнь. И в этой жизни никогда не было войны, никто не слышал об эпидемиях инфлюэнцы, а родители никогда не умирали – разве только в книгах.

Когда-то Вики мечтала о златокудром юноше, который подведет её к собравшимся в круг юношам и девушкам, всегда вызывавшим у неё восхищение. Их объединял таинственный заговор, паролем у них служили напеваемые без слов мотивы песенок и ходовые шуточки, их улыбки предназначались только друг для друга, а к непосвящённым – неуклюжим и робким чужакам – они относились с холодным презрением. Вики смотрела на них, как завороженная, с жадной тоской. Юноша, которого она ждала, проведет её в самый центр волшебного круга. Она взглянула на Дэвида Мэллори, сидевшего за рулем рядом с нею. Увидев его на вокзале, она в первую же секунду убедилась, что он принадлежит к совсем иному типу молодых людей, и ей захотелось убежать, прежде чем он успеет заявить на неё какие-либо права. Но она осталась на месте и ускользнула от него другим способом. Она отгородила его от себя, а себя от него холодным безразличием, которое в случае его настойчивости могло превратиться в гнев.

Вики глядела на старинные особняки – каждый был украшен гербом или щитом с греческими буквами. Если она когда-либо лелеяла в своем воображении образ человека, которого могла бы полюбить, то он должен был жить именно на такой улице. Но в эту минуту, проезжая по главной улице своих грез, она почему-то чувствовала себя бесконечно несчастной и уже ни о чём не могла думать. Точно Золушка, которая поехала на бал и вдруг обнаружила, что фея-крестная попросту посмеялась над нею и направила по длинной петляющей дороге, приведшей к двери всё той же кухни.

Миновав запущенные особняки, они поехали по улице, где было много магазинов и где кишели толпы студентов, потом свернули на аллею, обсаженную старыми ивами. Теперь они подымались на длинный отлогий холм с лужайками по обе стороны дороги; здесь дорога кончалась. Несмотря на непогожий день, на траве виднелись пары; их жёлтые дождевики казались гигантскими лютиками на зеленом фоне травы.

– Вон в том здании помещается инженерный факультет, ближе к нему подъехать нельзя, – сказал Дэви, выходя из машины. – Мне придется оставить вас на минутку: надо узнать, есть ли свободная комната для экзамена. Ничего, что вам придется подождать?

– О, ради бога, – еле заметно улыбнулась Вики.

Дэви облокотился на дверцу машины, в его глубоких глазах мелькнуло сочувствие.

– Не беспокойтесь, вам будет здесь хорошо. У меня бездна работы, но если я могу быть хоть чем-то полезен, я забегу вечером ненадолго. Вы думали о вашем дедушке, правда?

– Отчасти, – сказала она.

– Только отчасти?

– Да, только.

– А о чём же в основном?

– В основном? – повторила она и на секунду задумалась. – В основном, кажется, я старалась припомнить, о чём же я когда-то мечтала. Примерно так.

Однако, хоть ей и казалось невозможным свести туманные мечты к одной яркой точке, которая выражала бы их сущность, для Дэви это было бы легко. Ибо если бы в тот момент, пока Дэви стоял на подножке машины, Вики, глядя вниз, на озеро, рассказала ему, пусть даже в самых общих и уклончивых выражениях, о своей смутной, меняющей оттенки и формы мечте, он всё равно узнал бы в ней хорошо знакомый образ и, скрывая боль за бесстрастным выражением лица, совсем просто сказал бы:

– Вы говорите о моем брате, Кене.

Сосредоточенно насупив брови, Кен работал в гараже среди едкого голубого дыма, под завывание мотора грузовой машины. Рылоподобный капот большого «мака» был задран вверх, и весь грузовик напоминал дракона с разинутой пастью, который как бы кричал застывшим в дремоте машинам-калекам, что нет смерти для тех, кто не хочет умирать. Сидя в кабине грузовика – в мозгу дракона – Кен убрал ногу с педали. Завывание перешло в невнятный ропот, потом в виноватое покашливание, но Кен снова дал газ, и мотор издал самый вульгарный ослиный рев. Кен, подобно королевскому врачу, прислушивался к реву высочайшей особы с чисто профессиональным интересом – вот опять заело впускной клапан, а Кен уже минут десять возился, стараясь его наладить.

Кен сидел неподвижно, напряженно глядел прямо перед собой и, казалось, забыл обо всем на свете. Его тонкие светлые волосы свесились на лоб двумя гладкими крылышками, доходившими до уголков глаз. Вдруг он резко откинул голову, волосы отлетели назад, и от этого лицо его сразу стало ясным, юным к вдохновенным. На самом же деле он просто насторожился, напрягая все чувства, кроме зрения. Уши его пытались уловить недостающий стук, нога сквозь толстую подошву ощущала паузу между подачей и искрой, ноздри втягивали запах невоспламененного бензина, а в дрожи, сотрясавшей машину, он различал синкопированную неровность: вместо четырех – три биения и пауза.

Чуткие пальцы Кена уже знали на ощупь разные части механизма; мотор представлялся ему как бы близким другом, просившим помощи, и он непременно поможет ему справиться с бедой. Ржавый блок цилиндров был словно прозрачной оболочкой, сквозь которую Кен видел происходящую внутри четкую работу. Кен умел и любил работать руками; в этом смысле его одинаково увлекали мотор грузовика или сложнейший прибор для научного исследования. Быть инженером для Кена означало – сооружать. Пусть теоретики вроде Дэви занимаются всякими догмами и доктринами науки, Кена интересовало лишь то, что можно потрогать: только осязаемые результаты научного труда имели для него смысл. В такой работе, слава богу, не было соперничества, ничто не заставляло Кена в тысячный раз доказывать, что он самый ловкий, самый проворный и самый сильный, и не приходилось лезть вон из кожи, чтобы выполнять опрометчивые обещания, срывавшиеся с его языка прежде, чем благоразумие успевало сомкнуть ему рот.

Только среди людей он становился пленником своего слова, и каждый раз, когда это случалось, он переживал тайные муки, скрывая их под внешним спокойствием.

В таких случаях бывало похоже, будто он, спасаясь от преследования, бежит вверх по лестнице в высокой башне, останавливается на каждой площадке, чтобы захлопнуть и запереть за собою дверь, а, добежав до верха, неизменно оказывается в ловушке, и уже ничего не остается, как промчаться через верхнюю комнату башни к балкону, прокричать оттуда последние вызывающие слова и броситься вниз, не зная, упадет ли он на копну сена или на груду камней.

Однако Кен всегда бывал вознагражден за пережитые мучения. Когда, пробыв под водой намного дольше других мальчишек, он выныривал на поверхность пруда, восхищение в глазах окружающих действовало на его готовое выпрыгнуть из груди сердце как успокаивающее лекарство. Когда, играя в бейсбол, Кен в последнем пробеге тяжелой битой отбивал мяч, он сознавал, что Дэви и другие игроки команды всецело полагаются на него. Он был тем, от кого ждали чуда; и за это доверие, за эту сердечность Кен в подобные моменты так любил своих товарищей, что готов был умереть ради них.

В бейсбол удавалось играть редко, плавать – тоже редко, так как на ферме у мальчиков было по горло работы, но, что бы ни делал Кен, во всем участвовал Дэви, его неизменный спутник и товарищ. Так хотелось Дэви, да и Кену было спокойнее, когда он знал, что малыш где-то рядом, что он тащится за ним по пятам, подгоняя его и подбадривая напоминаниями о свершенных прежде чудесах. «Давай, давай, Кен!» – и Кену дышалось легче под этот пронзительный крик, в котором звучала несокрушимая вера в него.

Человек, пользующийся всеобщей любовью, как Кен, должен очень любить людей, но Кен никогда не задумывался над тем, за что, собственно, его любят, – он принимал это как должное. Впрочем, часто он не знал, как избавиться от прилипчивого внимания людей, принявших простую вежливость за проявление особой симпатии. Так бывало с очередной девушкой, которая неизбежно становилась для Кена обузой, или с каким-нибудь студентом, навязывающим свою ненужную дружбу, ибо Кен не нуждался ни в каких друзьях, кроме Марго и Дэви. Остальные были нужны ему лишь для развлечения, и только от него зависело прекратить любое развлечение, когда оно теряло в его глазах интерес.

Когда Кена чересчур одолевали люди, он бросался к любимой работе, к её освежающему бесстрастию и с головой погружался в прохладные глубины, где царило мирное спокойствие. Но потом наступал момент, когда Кеном овладевало беспокойство; тогда он бросал инструменты, шел на пляж и, отирая брызги с лица, выжидательно улыбался юношам и девушкам, стараясь определить, кто приветствует его громче и радостнее других, ибо тот, кто больше всех ему радовался, мог заполучить его – на время, конечно.

Ощутив еле уловимое изменение в ритмичном постукивании мотора, Кен облегченно вздохнул: наконец заработал и четвертый цилиндр. Он как раз собирался выключить зажигание, когда Дэви въехал в гараж. Дэви всегда ездил очень быстро, когда бывал один; легкая низкая машина молниеносно описала узкий полукруг по булыжной мостовой и, аккуратно вкатившись в открытые двери, остановилась в нескольких футах от грузовика.

Не поворачивая головы, Кен спросил:

– Ну и что она собой представляет?

– Кто?

Кен пристально взглянул на брата сверху вниз.

– Уоллисовская внучка.