Брат мой, враг мой

– Конус пригнан хорошо?

– Прекрасно.

– Шнековый питатель работает?

– Прекрасно, – рявкнул Уоллис. – Говорю: прекрасно. Отвяжись.

Дэви, как ни в чём не бывало, принялся за работу; он знал, что старику сейчас стыдно за свою грубость. В Нортоне Уоллисе как будто уживались два совершенно разных существа. Внутри него живет строгий, скупой на слова человек, навсегда сохранивший ту юношескую живость ума, какой он обладал в тридцать лет, когда впервые начал самостоятельную работу над двигателем внутреннего сгорания. Снаружи – скрюченная ревматизмом оболочка, старик, подверженный вспышкам раздражения, жадно требующий любви и щедро отдающий свою любовь, – человек, девять лет назад пригревший трех голодных, убежавших из дому детей, которых он никогда бы не удостоил внимания в свои молодые годы. И этот второй человек настойчиво звал к себе из Милуоки осиротевшую родную внучку – девушку, с родителями которой другой Нортон Уоллис почти не знался за отсутствием времени.

Дэви обращался только к другому, молодому Уоллису, чем доводил старика до отчаяния, ибо сколько бы тот ни хлопал руками по бедрам, с каким бы озлоблением ни срывался с места, ничто не могло прервать проникнутой полным взаимопониманием беседы, которая происходила между чужим, живущим в нем человеком и этим длинным, костлявым, восторженно глядящим на него мальчишкой. Уоллис бросил через плечо:

– И не выливай из банок! Я сам это сделаю. Ты вечно всё расплескиваешь.

Дэви уже отвинтил крышки и пошел по мастерской, наполняя один за другим бачки моторов, Уоллису было трудно поднимать тяжести, поэтому Дэви и Кен всегда находили предлог, чтобы сделать за него работу, требующую физической силы.

– Придется вылить, – ответил Дэви. – Банки я должен взять с собой.

– Так, по крайней мере, будь аккуратнее.

– Я всегда аккуратен.

Старик близоруко прищурился в том направлении, где булькал льющийся через воронку ацетон.

– Ты считаешь, что последнее слово всегда должно остаться за тобой? – сварливо спросил он.

– Нет, – сказал Дэви. – Уступаю его вам.

Уоллис только хрюкнул от злости, затем, сжав губы, снова принялся за работу.

Жидкость с громким бульканьем лилась из наклоненного бачка, в воздухе распространился леденящий резкий запах ацетона. Дэви отступил назад, чтобы не дышать испарениями, и оперся рукой о токарный станок. И вдруг в памяти его всплыл рисунок, изображавший древнегреческий город. Слово «город» всегда вызывает представление о чём-то величественном, но эта кучка белых зданий могла бы свободно уместиться на Кэпитол-сквер в Уикершеме. На улицах виднелись человеческие фигурки в белых туниках, и Дэви когда-то всматривался в них с огромным любопытством: ведь это были люди, жившие три тысячи лет назад. Он сдвинул брови, не понимая, откуда вдруг взялось это воспоминание, и шевельнул рукой. Пальцы его скользнули по токарному станку, и Дэви внезапно понял, что это прикосновение заставило его вспомнить о человеке по имени Глаукон, который изобрел токарный станок именно в ту эпоху и именно в таком городке.

Этот Глаукон изобрел также и якорь; и вот вскоре его сограждане стали заплывать в скалистые бухточки, где другие корабли не могли устоять на месте. А чтобы охранять богатства, которые его родной город нажил на торговле, Глаукон изобрел замок и ключ. Капитан океанского парохода, вошедшего в порт, слесарь да фабрике площадью в десять акров и хозяин дома, запирающий входную дверь, не знают имени изобретателя, да им и в голову не приходит поинтересоваться этим, но за их спиной стоит человек, живший тридцать веков назад; они, не оглядываясь назад, взяли из его рук то, что в этот момент им нужнее всего.

В ранней юности Дэви читал всё без разбора и однажды задумался над возрастом мира по сравнению со сроком человеческой жизни. Он взял указанный в библии срок – три раза по двадцать лет и ещё десять – и был глубоко поражен, обнаружив, что с доисторических времен, со времен тьмы, испещренной огненными искрами, прошло меньше сотни человеческих жизней.

«Не может быть, – возмущался он, охваченный первобытным страхом, – не может этого быть! Меньше ста человек!» Дэви всмотрелся в ночной мрак: мимо прогрохотал трамвай – цепочка освещенных окошек, буравящих черную темноту. На этом тряском островке, возникшем из тьмы в одном конце широкой улицы и пропавшем во тьме на другом её конце, уместилась жалкая горстка людей, которой хватит, чтобы образовать цепь от нынешнего «сегодня» до далекого, туманного, первобытного «вчера», когда человек был диким, затравленным существом с рассудком запуганного ребенка.

С тех пор, как Дэви осознал это, у него появилось ощущение, что толща веков не так уж непроницаема. Ему уже не казалось, что мир создавался неторопливо, а прогресс двигался скачками и зигзагами по медленно катящимся столетиям. Ибо, когда человек впервые заставил землю работать на себя, не взирая на её нравы и обычаи, тут-то и произошел ошеломительный взрыв – взрыв творческой энергии, которая с тех пор бушует всё сильнее и сильнее, растекаясь во все стороны с сумасшедшей скоростью.

Кен тоже иногда, играючи, вычислял временные промежутки, укорачивая или удлиняя их ради умственной гимнастики, но для Кена это всегда было только забавой. В успокаивающем присутствии Кена Дэви мог передохнуть от жуткого ощущения краткости человеческой жизни. Однако в отсутствие Кена и при Нортоне Уоллисе эти мрачные мысли возвращались снова, ибо жизнь Нортона Уоллиса, безусловно, входила в те немногочисленные десятки человеческих жизней, которые являются вехами на всем протяжении истории человечества, как редкие фонари вдоль пустынной улицы.

Маленький паровой двигатель, который Уоллис, служа в Милуоки в фирме «Моторы и котлы», смастерил в часы досуга, становился всё больше по мере того, как он над ним работал. В 1892 году он приделал мотор к карете и обучил рабочего из Лансинга управлять им, но покупателей на второй такой экземпляр не нашлось. Пять лет спустя в городе Расине он вошел в компанию с бывшим кузнецом Картером. Они назвали свой автомобиль «дофином». За три года было продано семь таких сделанных вручную «дофинов», после чего компаньоны решили прикрыть дело. К тому же Уоллис начал понимать, что поршневой двигатель имеет существенные недостатки.

Если Уоллис в юности знавал старика, которому было столько лет, сколько Уоллису теперь, то этот старик, вероятно, слышал нестройные мушкетные выстрелы Революции, ссорился в тавернах из-за Томаса Джефферсона и своими глазами видел изрыгающее дым чудовище – первую паровую машину. А сейчас Нортон Уоллис сидит у окна, где светлее, и шлифует деталь для двигателя, который, быть может, когда Дэви станет стариком, помчит людей сквозь полночное безмолвие безвоздушного пространства к новой, ещё не открытой планете.

Дэви отставил в сторону пустой бак из-под ацетона и заправил двигатель авиационным бензином.

– Сегодня я вам принес-по пяти галлонов того и Другого, – обратился он к спине Уоллиса. – Завтра мы весь день пробудем в университете – у нас выпускной экзамен.

– И вы, конечно, уверены, что выдержите? – не оборачиваясь, спросил Уоллис. От холодной, беспричинной злости голос его стал язвительным и ломким.

– Ясно, выдержим. Мы с Кеном можем экзаменоваться хоть сейчас.

– Что ты мне рассказываешь про Кена! Кен никогда не поступил бы в колледж, если бы ты его не заставил. Все думают, что ты тянешься за Кеном, потому что он болтает, а ты помалкиваешь. Да, ты таскаешься за ним по пятам, но только, чтобы убедиться, что он делает всё так, как ты хочешь.

Дэви промолчал, смущенный далеким воспоминанием. Он старался не обращать внимания на зашевелившееся в нем сомнение, потом решительно отверг мысль о возможности заставить Кена поступать по чьей-нибудь воле. Кен – старший брат, вожак. Да, согласился Дэви, были случаи, когда он давал советы Кену, но и только. Уже много лет Дэви не вспоминал о тех днях, когда он впервые понял, что может повернуть жизнь по-своему…

В маленькой, похожей на ящик хибарке, стоявшей у ручья, было темно и душно. Мальчик лихорадочно работал, согнувшись над мотором. Дверь была закрыта, потому что он прятался от чужих глаз – в четверти мили отсюда виднелись крохотные фигурки косцов, сгибавшиеся и разгибавшиеся в однообразном ритме.

Работая, мальчик порывисто подносил карманный фонарик то к генератору, то к грубой схеме, начерченной им на клочке бумаги. На полу мягко тикал помятый будильник, к которому зачем-то были присоединены электрические провода.

Нервы мальчика были так напряжены, что он в страхе отпрянул, когда его тень мелькнула на низком потолке, словно собираясь броситься на него. Он схватил с пола фонарик – тень исчезла, и мальчик с облегчением перевел дух.

Несмотря на высокий рост, мальчику не было ещё двенадцати лет. Он побаивался этой пахнущей плесенью темноты, но ещё больше пугала его собственная смелость, ибо если удастся тот план, который он сам придумал и собственноручно подготовил, то мир запляшет под его дудку. Ровно в семь часов вечера должно ожить огромное чудовище – оно либо раздавит его за дерзость, либо покорно подчинится его воле. В семь часов подача электроэнергии на ферму дяди прекратится сама собой по его приказу, отданному сейчас, в четыре часа дня.

Мальчик вышел наружу, на яркий дневной свет. Сердце его колотилось. Он прижался спиной к двери, его умные голубые глаза, настороженные, как у зверька, зорко всматривались, не заметил ли его кто-нибудь. Но лес, вырубка и поля вдали дремали в предвечерней тишине.

В ту весну 1916 года всё росло и тянулось вверх с неудержимой силой, даже мальчики. Дэви догнал ростом своего брата, который был на полтора года старше его; ему казалось, что стать одного роста с тем, кто был его богом, – значит сделать ещё шаг на пути уподобления божеству. Однако голубая заплатанная рубашка, сшитая на дядю, плечистого толстяка, висела на Дави, как на вешалке. Рваные штаны были ему и вовсе широки, хотя сестра перекроила их так, что боковые карманы почти сошлись сзади. Место, где штаны сходятся в шагу, слишком узкое для дядиных толстых ляжек, болталось мешком у колен Дэви.

И всё же, несмотря на смехотворную нелепость надетого на нем тряпья, на косматые волосы, на худобу мальчишечьих загорелых рук и ног, в нем была своеобразная грация. Пригнувшись, он помчался к окраине поля, гонимый демонами страха, притягиваемый призраком торжества.

Влетев в амбар, Дэви схватил оселок, за которым его послали, и, подтягивая спадавшие штаны, вприпрыжку побежал к косцам, работавшим на северном поле. Вдруг ему пришло в голову, что он совершил преступление куда серьезнее всего того, чем угрожал Кен. Дэви даже приостановился, но тут же побежал дальше, решив не говорить никому ни слова, пока сам не увидит, что из этого получится.

Запыхавшись, Дэви подбежал к косцам. На лице Кена было холодное, осуждающее выражение – он обиделся, что Дэви бросил его одного. Но Дэви ожесточенно поддернул штаны, схватил вилы и, вскарабкавшись на стог, стал рядом с братом.

Сегодня за Кеном было трудно угнаться, ибо каждый раз, втыкая вилы в сено, он мысленно пронзал старого жирного негодяя – дядю Джорджа. Конечно, подумал Дэви, если ты поклялся убить человека в следующий же раз, когда он хлестнет тебя ремнем, и если этот раз наступит через несколько часов, так лучше попрактиковаться заранее. Дядя Джордж тоже, наверное, практиковался. Он пообещал сегодня в семь часов спустить с Кена шкуру, а дядя Джордж, как известно, любит ко всему готовиться заранее. В крошечной частице сердца Дэви, которая не была отдана Кену, трепетала жгучая радость – слава богу, сегодня порка ему не грозит.

Наконец с севера потянуло прохладой, жара начала спадать, приближался вечер. Косцы распрямили уставшие спины, опустили занемевшие руки. Они взмокли от пота. Дядя Джордж промакнул рубашкой жирную вспотевшую грудь и бросил на Дави взгляд, под которым мальчик всегда холодел от страха.

– Вечером останешься с братом, – монотонно сказал дядя Джордж. – Когда тебя посылают за оселком, надо бежать во весь дух туда и обратно. На этой ферме все обязаны работать. И ты, Дэвид, обязан, и ты, Кеннет, и сестре скажите, что она тоже обязана работать. – Дядя Джордж немного помолчал. – Вы сами между собой решите, кого пороть первым.

Лицо Дэви было так же бесстрастно, как лицо его дяди, но в животе у него что-то сжалось. Мальчики отстали от косцов. Кен крепко стиснул руку Дэви. Краешком глаза Дэви увидел его лицо, напряженное, осунувшееся, похорошевшее от отчаяния. Дэви знал: такое выражение появлялось у Кена, когда он до предела напрягал силы, чтобы выдержать какое-то тайное испытание, которому он подвергал себя. И Кен всегда выдерживал.

– Я буду первым, чтобы покончить с ним сразу, – прошептал Кен.

– Неужели ты это сделаешь?

– Я же сказал. – Кен злился, словно поняв, что данное им обещание оказалось ловушкой, из которой теперь не выскочишь. – Раз сказал, значит сделаю. Помни, я первый.

За ужином в кухне все молчали, кроме дяди Джорджа. Марго едва исполнилось шестнадцать лет, но так как на неё была возложена вся стряпня, то она сидела в конце стола, как полагается взрослой женщине. Глаза её смотрели сурово и злобно – из-за братьев, – и от этого она выглядела гораздо старше своих лет. Дядя Джордж восседал во главе стола на специально приспособленном для его громоздкой туши стуле с расширенным сиденьем и подпорками внизу. Дядин грохочущий голос, громкий и зычный, терзал взвинченные нервы Дэви, но мальчик не был способен ни заметить, ни понять, что дядя словно оправдывался перед кем-то, с горечью перечисляя неудачи, из которых состояла жизнь Джорджа Мэллори.

Дядя Джордж стиснул могучие кулаки и поглядел на детей с бессильным гневом. Все сидели молча. Кухонные часы показывали без пяти семь. И вдруг вечерняя тишина сменилась полным безмолвием. Пыхтенье двигателя стало таким привычным звуком на ферме, что внезапно наступившая тишина походила на возглас удивления.

– Генератор остановился, – сказала Марго.

Всё внутри у Дэви запело от торжества. Он сделал нечто такое, на что никогда не осмелился бы Кен, и сделал это один, без посторонней помощи. В эту секунду его уже не тревожило, будет дядя Джордж пороть их или нет, ничто не могло нарушить его ликующей убежденности в том, что наконец-то из них двоих он стал главным.

Дядя Джордж обвел детей взглядом, и Дэви увидел, какую ненависть вызывает у него их исступленная привязанность друг к другу. Он знаком велел им убираться прочь: починка генератора важнее, чем расправа с племянниками.

Мальчики помчались под косыми лучами солнца, стлавшимися по полю, как золотистый дым. Кен точно опьянел от ощущения свободы. Он бежал, спотыкаясь, делая большие прыжки, хотя перепрыгивать было нечего.

– Вот повезло! – хохотал он. – Если б генератор не испортился, этот старый негодяй лежал бы сейчас мертвым, с вилами в брюхе!

Несколько часов назад эта угроза прозвучала бы, как приговор неумолимой судьбы. Сейчас в устах мальчика, который был не выше его ростом, она показалась Дэви попросту глупой.

– Везенье тут ни при чём, Кен. Это сделал я. Я устроил короткое замыкание.

– Ты? Что за черт, ты же всё время был в кухне!

– В том-то и дело! Помнишь, мы видели в «Попьюлер мекэникс» схему, которую немцы применили для какой-то своей бомбы? Я приспособил наши старые часы и сделал так, что стрелки заземлили ток ровно в семь. Там только сгорел предохранитель. У нас ещё уйма времени.

В хибарке Кен осмотрел часы и провода, а Дэви, даже не спросив позволения, вытащил из потайного места коробку, куда Кен припрятывал окурки, и закурил. Когда вспыхнула спичка, Кен искоса взглянул на брата, но ничего не сказал и снова нагнулся над будильником.

– Как это не пришло мне в голову? – негромко сказал Кен. – Теперь мы можем устраивать это в любое время, когда захотим. Давай расскажем Марго, что мы придумали!

Они ждали часа два, пока исправят генератор, затем пошли домой. Дэви молчал, думая о том, насколько по-другому выглядят люди, когда ты становишься одного роста с ними.

Третий этаж каркасного дома так и не был достроен до конца. Дядя Джордж разделил помещение на две половины занавеской из белой марли. По одну сторону занавески находилась раскладушка Марго, по другую – матрац, где спали мальчики. Впрочем, эта перегородка была им совершенно не нужна: когда весь дом засыпал, дети в темноте сбивались в кучку, и Марго рассказывала братьям чудесные истории о том, как они будут жить втроем, сами по себе. Но если Марго, пока их не смаривала дремота, одинаково по-матерински относилась к обоим мальчикам, то ласковое «спокойной ночи» говорила напоследок только Кену.

Марго ждала братьев наверху, в синем сумраке, стоя на коленях у матраца, в вылинявшей нижней юбочке, которую надевала вместо ночной рубашки. Выслушав мальчиков, она тихонько рассмеялась, порывисто привлекла к себе Дэви и с гордостью поцеловала, а он инстинктивно прижался к сестре, обхватив руками её тоненькую талию.

– А почему бы нам не убежать отсюда? – сказал он. Это была любимая мечта Марго, и Дэви хотел сделать ей приятное. – Давайте как-нибудь ночью выключим генератор и сбежим. Ведь тут нам будет с каждым днем хуже.

– Не беспокойся, – резко сказал Кен, следя глазами за братом. – Вот я прикончу дядю Джорджа, и всё будет хорошо.

– Да брось ты! – Дэви отодвинулся от Марго, и руке его, лежащей на талии сестры, стало неловко, но он не мог заставить себя убрать её. – Никогда ты его не убьешь, нечего и думать об этом.

– Я сказал: убью, значит – убью.

– Прекрати, Кен, – вмешалась Марго. – Всё это глупости – и больше ничего. Дэви прав. Если я набавлю себе год, то, может, найду какую-нибудь работу, и тогда вы поступите в настоящую школу.

– В школу!.. – иронически протянул Дэви. – Мы все можем поступить на работу.

– Нет, вы пойдете в школу! – резко возразила Марго. – Оба пойдете. Вы думаете, можно выйти в люди и заниматься изобретениями без всякого образования? И в колледж вы тоже пойдете.

– Эдисон никогда не учился в колледже, – сказал Дэви.

Марго нетерпеливо передернула плечами, рука Дэви сама собой соскользнула с её талии, и ему стало обидно – он почувствовал себя отстраненным. А ведь он вовсе не собирался с ней спорить.

– Мне-то всё равно, что ни делать, – продолжала Марго. – Но вы, мальчики, должны стать большими людьми – больше, чем Эдисон!

– Мы можем починить ту старую калошу, что стоит в сарае, – порывисто воскликнул Дэви, стремясь заслужить её прощение. Он начал придумывать план бегства во всех подробностях, сам не веря в его реальность, и был поражен, когда Марго сказала:

– Давай так и сделаем, Дэви, давай!

Дэви открыл рот от удивления, поняв, что это он придумал план решительного бунта против дяди Джорджа. Кен должен был сделать это, но Кен молчал. Дэви выждал, однако Кен ничем не показал, что желает возглавить это предприятие; тогда Дэви придвинулся ближе к Марго. До поздней ночи они обсуждали план бегства и наконец улеглись спать. Но прежде чем Марго успела отвернуться, Дэви приподнялся на локте и дотронулся до её обнаженной руки.

– Скажи и мне наконец «спокойной ночи», – взмолился он. – Ты всегда это говоришь только Кену.

– Эй, ты!.. – вдруг прорвало Кена, словно его самолюбие могло вытерпеть любое предательство от брата и сестры, только не это.

– Замолчи, – бросила Марго через плечо. – Дэви прав. И, кроме того, он самый младший.

– Но не самый маленький, – не унимался Дэви.

– Хватит, ложись, – сказала она.

И снова Дэви обволокло её тепло, он почувствовал дыхание сестры на своем лбу и прижался лицом к её лицу.

«Как хорошо», – подумал Дэви. Он ощутил глубокую тихую радость и порывисто поцеловал Марго в шею, надеясь, что Кен не заметит этого, а она не рассердится.

Марго, приподнявшись, погладила его по щеке, и Дэви, глубоко переводя дыхание, повернулся на бок. В груди у него разливалось солнечное сияние.

Через месяц, в безветренный жаркий вечер, они были готовы к побегу. Дэви с точностью до одной минуты предвидел, что произойдет, и всё-таки пугливо вздрогнул, когда свет внезапно погас. В кухне воцарилось недоуменное молчание, плотное, как окружающая темнота.

– Я принесу лампу, дядя Джордж, – торопливо сказал Дэви. – Марго, кажется, пошла в сарай.

– Мне наплевать, кто принесет лампу. Давай поживее и исправь проклятый генератор. Да пошли сюда сестру. Нечего девушке шляться по ночам.

Выйдя в сгущавшуюся вечернюю тьму, Дэви постарался поверить в то, что они действительно убегут от всех этих знакомых запахов, звуков и ветерков. Пройдет время, и дядя Джордж поймет, что хоть они и удрали от него, а всё-таки были неплохими ребятами. Дэви на секунду даже стало жаль дядю, но он тут же вспомнил, что Марго сидит одна на дороге, в заплатанном «фордике», и ждет их.

До шоссе оставалось ярдов пятьдесят, когда Дэви увидел впереди движущийся свет фонаря. Он остановился и тронул Кена за руку. Мальчики, согнувшись, юркнули в кусты, потом побежали в сторону. Сердце Дэви билось где-то в горле. Он смертельно боялся, что их поймают.

– Он ищет Марго, – прошептал Кен. – А всё ты. Надо было тебе говорить, что она в сарае!

От страха Дэви разозлился.

– А ты чего же молчал? Взял бы да придумал что-нибудь получше.

– Чего ради, ведь ты последнее время стал командовать всем, мистер Подтяни-штаны! Когда он войдет в сарай – бежим!

Издали слабо донесся сердитый голос дяди. Кен толкнул локтем Дэви, и они помчались по равнине, но вдруг неподалеку снова мелькнул фонарь дяди Джорджа. Мальчики бросились на землю, не сводя глаз с раскачивающегося фонаря. Оба лежали неподвижно, сдерживая дыхание.

– Пошли в обход, по берегу ручья, – шепнул Кен. – Пока он дойдет до сарая, мы добежим к Марго.

Они поползли вдоль тропинки, подымавшейся на холм, добрались до вершины и бегом спустились с другой стороны к болоту, окруженному лиственницами. Здесь стояла черная, непроглядная ночь. Какой-то зверек прянул в сторону и поскакал в кусты. Ужас его передался мальчикам. Дэви остановился и поглядел вокруг, но Кен бежал дальше.

Вслепую Дэви бросился за ним, напрягая зрение в темноте и заслоняя руками лицо от хлещущих веток. Штаны съехали, пришлось подтягивать их на ходу. Споткнувшись о камень, он потерял равновесие и полетел куда-то вниз. Ещё момент – и он очутился в воде. Всплеск отдался в его ушах грохотом; по глубине сомкнувшейся над ним темной воды он догадался, что попал в омут неподалеку от мельничного лотка.

Дэви придержал дыхание, стараясь выплыть на поверхность, но уперся макушкой во что-то твердое, и тело его медленно закружилось в водовороте. Он задерживал дыхание, и, казалось, вся его сила сосредоточилась между глаз, в переносице, а грудь готова была разорваться. Он попытался выплыть из-под нависшего над ним выступа скалы, но вода не пускала его.

И тут, словно до его сознания внезапно дошли сказанные кем-то слова, он понял, что через несколько секунд умрет.

Где-то, в крошечной клеточке мозга, которая начала жить прежде его первого вздоха при появлении на свет и которая умрет в нем последней, он уже оплакивал свою гибель.

В следующую секунду он, с алчностью изголодавшегося, вдыхал упоительный мягкий воздух – Кен вытащил Дэви и держал его голову над водой. Дэви понял, что спасен, и его глаза, затуманенные от слез и воды, с обожанием устремились на брата.

– Жив? – шепотом спросил Кен.

Дэви успел только поблагодарить его мокрыми глазами – его вырвало водой прямо в лицо Кену. И видя, как тот стоически выдержал это, Дэви почувствовал, что любит его ещё сильнее. «Старший брат всегда остается старшим», – исступленно твердил он про себя, и Кен доказал это, спасши жизнь младшему братишке. Дэви поклялся посвятить всю свою жизнь тому, чтобы отблагодарить Кена и искупить бунт против него, казавшийся ему сейчас тяжким грехом.

И теперь, несколько лет спустя, Дэви постарался упрятать это воспоминание в самый дальний закоулок памяти, холодно сказав себе, что в те дни произошло только одно: он усвоил основную заповедь технической религии, то есть поверил, что механизмы делают именно то, для чего они придуманы. И это не имело ничего общего с несправедливым утверждением Уоллиса, будто Кен – всего лишь тень Дэви. Нет, Кен – старший брат и всё, что под этим подразумевается. Всегда был старшим и всегда будет.

Погрузившись в задумчивость, Дэви неосторожно опустил второй бачок на цементный пол; раздался резкий скрежет. Уоллис раздраженно обернулся, готовый взорваться, готовый бросить в смутно маячившее перед ним испуганное лицо все самые обидные, самые жестокие слова – все, кроме тех, которые выражали бы его искреннюю любовь. Вдруг он остановился, заморгал, глаза его сразу прояснились, отчего он стал казаться гораздо моложе. Углубленный в свое дело инженер, составлявший часть его существа, закончил расчеты, пришел к какому-то решению и сбросил с себя сварливую придирчивость. Он заговорил совершенно иным тоном, задумчиво и деловито:

– Сегодня я успею собрать камеру сгорания. Значит, завтра мне понадобится перекись.

Дэви застыл на месте, не сводя глаз со старика. Потом с чувством огромного облегчения опустил руки. Эти внезапные переходы от мути к ясности свершались, как в страшном сне, когда на лице палача вдруг появляется улыбка, означающая, что приговор отменен.

– Но я ведь только что сказал, – произнес Дэви, – завтра у нас выпускной экзамен.

Уоллис с трудом припомнил это, и лицо его осветилось гордостью.

– Подойди поближе, сынок, а то мне тебя не видно. Ты стоишь в тени. Вот так, теперь хорошо. Значит, завтра у тебя большой день? Отлично. Но я всё думаю, не разумнее ли было бы взять себе дело помельче, не такое грандиозное, как тот проект, о котором вы толкуете, – только для разбега, понимаешь?

Дэви замотал головой.

– Мы не можем. Нам ничто другое даже на ум не идет. Каждый месяц мы переживаем черт-те что, пока не просмотрим «Вестник патентов» и не убедимся, что нас пока никто не обскакал.

– Быть первым – далеко не самое главное, – сказал Уоллис. – Гораздо важнее быть лучшим. Ты и сам это знаешь.

– Но деньги получает тот, кто окажется первым.

– Брось, на деньги тебе совершенно наплевать, – сказал Уоллис. – Откуда ты взял, что они тебя интересуют?

Дэви метнул на него быстрый взгляд.

– Почему вы так думаете?

– Можешь ничего не объяснять. Я сам скажу. Ты работаешь потому, что тебя заставляет работать какая-то внутренняя тяга. Даже если б изобретение не принесло тебе ни гроша, ты всё равно продолжал бы работать. Откуда я знаю? Сужу по тому, о чём ты думаешь. То же самое происходит и с Кеном, только Кен всерьез думает, будто работает из-за денег. Но и получив деньги, он никогда не будет удовлетворен. Вот так-то.

Уоллис покачал головой. Он и впрямь был слишком стар, слишком опытен, чтобы долго тревожиться о чём-либо.

– Впрочем, если вы непременно желаете прошибить головой каменную стену, так лучше уж начать, покуда мы молоды… Кстати, когда я получу перекись?

– Сегодня же, – сказал Дави. На свете не было ничего такого, чего бы он не сделал для этого Уоллиса. – Я выкрою время.

Уоллис приподнял голову, словно до него издали донесся повторный зов, к которому он до сих пор не прислушивался. – Постой, я чуть не забыл, сегодня днем приезжает эта девушка, моя внучка Виктория, ну, знаешь, которая мне пишет письма. Не привезешь ли ты заодно и её? Поезд приходит в три десять.

– К тому времени вернется Кен. Кто-нибудь из нас её встретит.

– А я не хочу, чтобы её встречал Кен. Поезжай ты. Кен, чего доброго, ещё вскружит ей голову, а я хочу, чтобы она добралась сюда целой и невредимой. Как она станет жить потом – её дело, но хоть поначалу пусть всё будет благополучно.

Дэви улыбнулся.

– Хорошо, я поеду.

Уоллис опять углубился в работу. В сердце Дэви промелькнул страх, что вот сейчас ясность мысли у старика исчезнет так же внезапно, как она появилась, но голос Уоллиса звучал по-прежнему уверенно и твердо.

– Ладно, Дэви, – бросил он через плечо. – Спасибо, Теперь проваливай. Нам обоим некогда.

Дэви вышел наружу, под лучи утреннего солнца. Когда у старика бывали такие просветы, Дэви всегда чувствовал, что ему улыбается истинное величие в самом высоком смысле этого слона. Глаза его потемнели от гордости, словно два несложных поручения, которые дал ему Уоллис, были двумя почетными орденами. И хотя полчаса назад у него не нашлось времени заработать несколько долларов на ремонте машины Дугласа Волрата, сейчас у него оказалось сколько угодно времени, чтобы побежать в университет и получить химикалии для старика.

Он был так счастлив, что ему даже в голову не пришло, что «получить» – чересчур мягкое выражение для его методов добывания нужных материалов. Дэви удивился бы и обиделся, если б кто-нибудь сказал ему об этом.

Дэви шагал по Университетскому холму, мимо красного административного здания, увенчанного башенкой. Огромная кирпичная крепость высилась над квадратной зеленой лужайкой в четверть мили длиной, которая спускалась по склону холма к Стейт-стрит. Широкая, обсаженная деревьями улица вела к находившемуся на расстоянии миля отсюда зданию, где помещались правительственные учреждения штата. Таким образом, выпускникам надо было лишь спуститься с Университетского холма, чтобы предложить свои услуги щедрому правительству, даровавшему им право на бесплатное образование. Насколько оно было бесплатное – остается только гадать. Право это было установлено законодательными властями в 1872 году после громкого скандала, вызванного продажей лесных угодий на севере штата, которые лесопромышленные компании приобрели за бесценок. Однако, несмотря на это, члены законодательных органов к концу избирательного срока стали куда богаче, чем до его начала. Но всё это не мешало университету развиваться своим путем и жить своей особой жизнью.

Дэви торопливо шел к химическому складу, минуя коридоры, доски объявлений, лаборатории и аудитории, знакомые, как родной дом, и так же пропитанные воспоминаниями. Пять лет, с пятнадцатилетнего возраста, он бегал вверх и вниз по этим лестницам.