Воспоминания американского школьника

Олдрич Томас Белли
Воспоминания американского школьника

      Томас Белли Олдрич
      Воспоминания американского школьника
      Перевод с английского Т. ГРАББЕ и З. ЗАДУНАЙСКОЙ
      1
      - Том, - сказал за обедом папа, - через неделю мы едем к дедушке, на север. В Ривермуте ты поступишь в школу.
      Я положил вилку.
      - Через неделю?.. На север?..
      Как же это я уеду через неделю, когда я только что начал строить в нашем саду, за старым колодцем, шалаш из веток?
      Позавчера я нашел в кустах гнездо с пятью пестрыми яичками: птенцы ни за что не вылупятся раньше, чем через две недели.
      И зачем на север? Соседские мальчики, Джек и Боб, рассказывали мне, что там всегда ужасно холодно и с утра до вечера с неба сыплется снег. Снег - это что-то вроде хлопка, но очень холодного. На севере нет ни цветов, ни зелени, деревьев мало, и они стоят ободранные. Солнце не показывается ни на минуточку, и люди ходят закутанные с ног до головы в мохнатые шкуры - одни носы торчат из-под шапок.
      - Я совсем не хочу ехать на север, - сказал я.
      - Почему же ты не хочешь? - спросил папа.
      Я рассказал все, что я знал о севере.
      Папины брови поднялись, как две запятые, и на лбу собрались морщинки.
      - Кто набил твою голову такими глупостями?
      - Это не глупости. Джек и Боб очень умные мальчики, и они знают это наверное.
      После обеда папа повел меня к себе в кабинет.
      - Сядь, Том, и не болтай ногами, - сказал он. - Я расскажу тебе про север.
      Вот что рассказал мне папа.
      На севере бывает холодно только зимой. Тогда там вправду падает снег, но это очень весело: из него можно лепить мячики-снежки, а со снежных гор можно кататься на санках (это такие тележки без колес). Летом там бывает так же, как у нас: тепло, растет трава, и все ходят без пальто.
      Ривермут очень хороший город. Он почти на самом берегу моря; посередине города протекает река. Все ривермутские мальчики умеют грести и управлять лодкой. Мама и папа родились и выросли в Ривермуте. Дедушка живет там постоянно. Он написал папе, что очень хочет познакомиться со своим внуком, - это со мной. Я буду жить у дедушки и учиться в той самой школе, где учился папа.
      Дедушка раньше был капитаном на корабле. Он объехал весь свет. Во время кораблекрушения ему повредило ногу сломанной мачтой. С тех пор он немного хромает и всегда ходит с тростью.
      - Теперь я тебе покажу, как мы поедем в Ривермут, - сказал папа. Он выдвинул ящик стола и вытащил большую карту.
      - Смотри, Том, вот этот кружок - Новый Орлеан, вот - Бостон. До Бостона мы поплывем на корабле.
      Папа красными черточками нарисовал, как будет плыть корабль.
      - А вот эта черная точка около Бостона - Ривермут. Из Бостона в Ривермут нас довезет поезд.
      Я еще никогда не ездил ни на корабле, ни на поезде.
      "А ведь, пожалуй, это хорошо, что мы едем в Ривермут", - подумал я.
      Когда же папа сказал мне, что дедушка купил для меня пони, и пони уже стоит в конюшне, я запрыгал на одной ноге.
      Папа засмеялся.
      - Ну, решай, Том, - сказал папа, - если ты уж так не хочешь ехать, мы можем остаться в Новом Орлеане.
      - Ну, нет, - закричал я, - непременно поедем в Ривермут!
      2
      В газете было напечатано объявление:
      Быстроходный пакетбот "Тайфун", совершающий постоянные рейсы между Бостоном и Новым Орлеаном, отходит 11 мая в час пополудни.
      Лица, желающие предпринять путешествие, благоволят приобрести билеты в корабельной конторе на улице Мира.
      Контора покорнейше просит доставить грузы на борт не позже 10 мая.
      Папа купил три билета: для мамы, для себя и для меня. И в назначенный день в 12 часов мы стояли на палубе "Тайфуна" среди корзин, сундучков и сундуков.
      Вокруг суетились загорелые люди в фуфайках и шапочках с помпонами. С верхнего мостика гудел сквозь рупор чей-то голос. Я задрал голову и посмотрел вверх. Там стоял, наклонившись над перилами мостика, капитан. Его медный рупор блестел на солнце. Щеки капитана раздувались, точно пузыри для плаванья.
      Уже к часу на пакетботе все было в порядке. Последние ящики и бочонки скатились в трюм, исчезли длинные, перемазанные дегтем сходни, грузчики остались на берегу, матросы стали по местам.
      За бортом раздался пронзительный свисток. К "Тайфуну" подходил, взбивая воду, как сливки, пузатенький буксирный пароходик. На черной корме блестела золотыми буквами надпись: "Альбатрос".
      Наши матросы перекинули на буксир канат. "Альбатрос" запыхтел, зафыркал и потащил наш тяжелый пакетбот на середину Миссисипи.
      Однажды я видел у нас в саду, как муравей тащил личинку в десять раз больше, чем он сам. "Альбатрос" был точь-в-точь, как этот муравей.
      Я стоял, держась за перила, и смотрел, как отползает назад новоорлеанский берег, как уменьшаются дома и корабли, стоящие в порту.
      Скоро они пропали вдали, и мимо нас потянулись одни кипарисы, обросшие мхом, да илистые топи.
      "Тут, наверное, живут змеи и аллигаторы", - подумал я.
      Река сделала крутой поворот, и папа сказал мне:
      - Том, смотри, как хорошо отсюда опять виден город.
      И в самом деле, Новый Орлеан был виден точно с горы. Но теперь он стал похож на кучу спичечных коробочек, а блестящий купол большого собора казался не больше маминого наперстка.
      Пароходик вывел пакетбот в залив, сбросил наш канат прямо в воду, зашипел, засвистел и побежал обратно в Новый Орлеан.
      А "Тайфун" развернул паруса и понесся по ветру.
      Целый день просидел я на куче канатов возле рулевого: прислушивался к непонятной команде капитана и смотрел, как поворачивается штурвальное колесо, карабкаются по вантам матросы и проплывают вдалеке берега.
      Только вечерняя темнота и вечерний холод загнали меня в каюту. Я спустился по узкой лесенке. Глаза сами зажмурились от яркого света.
      В каюте было уютно. Над круглым столом покачивалась тихонько большая лампа; стаканы, вилки и ножи приплясывали и звенели. Папа усадил меня за стол и пододвинул ко мне тарелку. Но все кушанья почему-то немножко пахли дегтем, и мне не хотелось есть.
      Я принялся рассматривать пассажиров. Прямо против меня сидел сухонький, совершенно лысый старичок. Его лысина блестела под лампой, как бильярдный шар. От носа к подборку шли складки, и, улыбаясь, он показывал длинные, желтые, как у лошади, зубы. Он был одет в клетчатые панталоны и узкий сюртук. Его белый высокий воротник подпирал щеки и, кажется, мешал ему есть. Я знал, что этот старичок - отставной капитан, мистер Трик.
      Когда я ходил с папой покупать билеты, я видел в корабельной конторе желтое объявление с красными печатями: ...Совладельцем вышеупомянутых господ Тэчер и Смит является мистер Джозеф Трик, капитан в отставке, права коего на четверть пакетбота "Тайфун" изложены в нижеследующих пунктах...
      Спросить или не спросить: мистер Трик, какая четверть "Тайфуна" ваша? На носу или на корме?
      Нет, лучше завтра узнаю у матросов.
      Рядом с капитаном сидела высокая плоская дама с соломенными кудельками, в зеленом платье. Она рассматривала меня в лорнетку и ласково улыбалась.
      После ужина дама раскрыла свой огромный зеленый редикюль, вынула конфетку и, протягивая ее мне, обратилась через стол к маме:
      - Вы позволите полакомиться вашему крошке?
      Но раньше, чем мама успела ответить, я громко сказал:
      - Мне уже девять лет. Я терпеть не могу сладкого.
      Сладкое-то я очень любил. Но чего это она вздумала называть меня крошкой?
      Все засмеялись, а громче всех молодой человек с рыжими бачками. Он смеялся очень странно, точно сыпал крупный горох на жестяное блюдо. Очки прыгали на его длинном носу.
      "Ну, что тут смешного?.." - подумал я, встал и пошел в нашу каюту.
      ---------
      На другой день я проснулся очень рано.
      Моя койка раскачивалась, как качели. Умывальный кувшин прыгал в своем медном гнезде и плескал водой. Над головой все время менялись местами потолок и стена. Лампа гуляла от одного угла к другому.
      Я вскочил и стал одеваться. Мне было как-то не по себе - рот облепило чем-то невкусным, и немножко кружилась голова. Но я все-таки выбрался на палубу.
      Пассажиры еще спали. Матросы что-то делали с парусами - натягивали какие-то канаты, закрепляли какие-то узлы.
      Я не отходил от матросов. Как они ловко карабкаются по вантам! Как они интересно ругаются!
      "Семь дюжин чертей!.. Чтоб тебе висеть на грот-мачте вверх ногами..." - повторял я шепотом.
      Один из матросов особенно понравился мне. У него были очень широкие плечи, а борода, серая от седины, росла не на подбородке и не на щеках, а прямо из шеи. Он приветливо улыбнулся, хлопнул меня по плечу и сказал:
      - Здорово, молодой моряк! Приучайтесь, приучайтесь к делу!
      Я решил подружиться с ним и целый час ходил за стариком по пятам.
      Это было вовсе не так просто: палуба качалась и шевелилась как живая; ноги у меня так и разъезжались. А матрос бегал как ни в чем не бывало. Его подошвы точно прилипали к полу. На корме матрос остановился, засучил рукава и принялся сматывать мокрый канат.
      Что за удивительный человек!
      Руки у него от ногтей до самых плеч были разрисованы. На правой руке, возле локтя, - корабль на всех парусах, пониже - якорь и сердце, проткнутое стрелой, на левой руке - извивающийся дракон и женщина с рыбьим хвостом и зелеными волосами.
      Я хотел спросить матроса, откуда это у него такие картинки, но мне вдруг стало так плохо и так тошно, что я отошел и сел на скамейку. Рот у меня пересох, язык как-то странно вырос, и что-то тяжелое поползло от живота к горлу.
      "Я, кажется, болен, - подумал я, - может быть, умираю", и мне захотелось к маме.
      Я с трудом встал со скамейки и поплелся в каюту. По дороге мне попалась вчерашняя зеленая дама.
      - Бедный малютка! - вскрикнула дама и прижала мою голову к своей груди.
      "То крошка, то малютка..."
      Я хотел оттолкнуть ее, но у меня не хватило сил. Я только всхлипнул и даже сам прижал щеку к ее зеленому платью. Дама обняла меня за плечи и потащила к маме.
      Я плохо помню, что было дальше. Целыми днями я лежал на корабельной койке и уныло глядел в потолок. Нас бросало то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Медная лампа, не переставая, качалась у меня перед глазами и нудно дребезжала.
      "Неужели она не успокоится ни на одну минуту? - думал я. - Как она противно дрожит. Меня бы не тошнило так, если бы она не дрожала. Я умру, я непременно умру, если она не остановится".
      Мама давала мне кусочки лимона и воду со льдом. Она тоже была бледная и тоже глотала все время ломтики лимона и ледяную воду.
      Однажды утром я проснулся от пушечного выстрела.
      - Мама, пираты! - закричал я и стал искать под подушкой свой медный пистолет.
      - Какие там пираты! - сказал папа. - Это наш "Тайфун" салютует мысу Код. Завтра мы будем на земле.
      Земля! Меня сразу перестало тошнить. Я натянул штаны и куртку и в первый раз за много дней поплелся за папой завтракать в кают-компанию.
      На следующий день я с утра выбрался на палубу и сразу же отправился на поиски матроса с картинками. Я нашел его на носу судна, за починкой паруса. Он не забыл меня и сказал приветливо:
      - Надеюсь, вы совсем поправились, мастер... Не имею чести знать вашего имени.
      - Том Белли, - представился я и, в свою очередь, спросил: - Вас, сэр, надеюсь, зовут не "Тайфун"?
      - О, что вы, мастер Том! Я хоть и старый тайфунец, но зовут меня Бенжамен Уатсон из Нантукета.
      Мы очень подружились, и матрос Бен рассказал мне кучу историй из своей жизни.
      Он три раза объехал вокруг света, охотился на китов, два раза чуть не утонул во время кораблекрушения и один раз чуть не сгорел во время пожара на корабле.
      Я попросил Бена еще раз показать мне свои картинки - русалку и дракона. Он охотно засучил рукава и даже расстегнул ворот фуфайки. Оказалось, что грудь у него разрисована так же густо, как и руки. Матрос Бен был настоящий ходячий альбом.
      "Это он хорошо выдумал, - решил я. - Листы с рисунками могут затеряться или упасть за борт, а картинки старого тайфунца всегда с ним".
      - Мистер Бен, не согласитесь ли вы сделать и у меня на груди небольшой рисунок мне на память? - попросил я Бена.
      - Охотно, мастер Том, - сказал Бен. - Для этого надо наколоть кожу иголкой и втереть краску. Предупреждаю вас, это немножко больно.
      - Пустяки, я не боюсь. - И мы пошли в кубрик за иголкой и красками.
      Но по дороге мы встретили папу. Папа заявил, что я хорош и без рисунков, и увел меня в каюту.
      - Помоги мне затянуть ремни на чемоданах, Том, - сказал папа. Через час мы подойдем к Бостону.
      3
      Папа читает газету. Мама вполголоса разговаривает с какой-то незнакомой дамой. Сидят точно в комнате.
      И правда, вагон похож на комнату: потолок, двери, стены, окна.
      Но и потолок, и двери, и стены, и окна все время дрожат. Под полом что-то стучит: тарах-тах-тах, тарах-тах-тах. Окна звенят, вагон несется, как будто его тащат сто тысяч лошадей.
      Я прижался носом к стеклу и смотрю на деревья, полянки, домики.
      Они убегают, точно их кто-то тянет назад, к Бостону, а на их место сейчас же выбегают новые.
      Вдруг прямо под нами заблестела вода.
      Колеса стучали гулко и четко. А что, если мост провалится?
      Но вот и река убежала к Бостону. Из-за поворота выплыла ферма. Возле дома с красной крышей дерутся мальчишки. Наверное, побьет тот, в клетчатой куртке.
      На каждой станции, как пружинный чертик из коробочки, выскакивает человечек в форменной фуражке, с зеленым флагом в руках. Он размахивает флагом, как будто хочет нас остановить. Но наш поезд только свистит и несется дальше. Он - экспресс и не обращает внимания на маленькие станции.
      Но вот все чаще и чаще замелькали разные строения. Мелькнула фабричная труба, четырехугольная башня водокачки.
      Поезд пошел медленнее и въехал в длинное, открытое с двух сторон деревянное здание.
      Паровоз зашипел, зафыркал и остановился.
      - Станция Ривермут! - закричал кондуктор.
      - Как? Уже?..
      Носильщики подхватили багаж, и мы вышли на платформу.
      Мама бросилась на шею к высокому господину в сером цилиндре и сером длинном сюртуке. Белый крахмальный воротничок доходил ему до ушей. Волосы были еще белей воротничка.
      Это мой дедушка, капитан Нёттер. Дедушка расцеловал маму, крепко потряс руку папе, а меня обнял за плечи и сказал:
      - Э, да ты совсем мужчина! Я и не ожидал, что у меня такой большой внук.
      Мы вышли из дверей вокзала и уселись в старую дедушкину коляску.
      - Дедушка, - спросил я, - как поживает пони?
      - Прекрасно, мой друг, прекрасно, - ответил дедушка. - Она уже целый месяц стоит в конюшне, ест овес и скучает по своему хозяину.
      Коляска катилась по тихим, похожим на аллеи улицам Ривермута. Старые вязы, как солдаты, стояли двумя шеренгами по краям дороги.
      Приземистые домики с палисадниками смотрели на улицу небольшими окошками. Окошки были заставлены цветами, и белые занавески надувались от ветра, как паруса. На широких лепных карнизах пастушки пасли барашков, корабли плыли по волнам, и воины размахивали копьями.
      Улицы Ривермута были чисто выметены, и вместо городской пыли ветер разносил во все углы соленый запах моря. Река пересекала город и убегала к заливу.
      Дедушкин Рыжий неторопливо стучал большими копытами, старая коляска покачивалась на рессорах и скрипела.
      Из окон высовывались старики с трубками в зубах. Женщины в передниках подходили к изгороди палисадников и с любопытством смотрели нам вслед.
      - Вот мы и дома, - вдруг сказал дедушка.
      Коляска остановилась.
      ---------
      Тетушка Эбигэйль, дедушкина сестра, встретила нас в передней. Окон в передней не было. Посередине потолка на крючке висел фонарь с красными и зелеными стеклами. Зеленый зайчик дрожал на медном замке большого сундука в углу.
      "Наверное, дедушка брал этот сундук с собой на корабль", - подумал я.
      Толстая румяная служанка Китти в накрахмаленном переднике и чепце сейчас же засуетилась вокруг нас: появились жесткие от крахмала полотенца, мыльница с розовым душистым мылом, кувшин с водой, щетки и щеточки всякого рода - для платья, для волос, для ногтей, для сапог жесткие и мягкие, с ручками и без ручек.
      Через полчаса, вычищенные и умытые, мы сидели в столовой за круглым столом. Тоненькие струйки пара подымались из-под крышек соусников и мисок и разносили вкусный запах. Запах щекотал в носу. Мне захотелось есть. Хорошо бы разом поднять все эти крышки и посмотреть, что там в мисках. Но у тетушки Эбигэйль был такой важный вид, что я не смел пошевелиться и смирно сидел, сложа на коленях руки.
      Тетушка командовала, будто это она была в молодости капитаном, а вовсе не дедушка.
      - Фред, налейте себе еще вина.
      - Люси, вы ничего не едите.
      - Китти, положите Тому крылышко цыпленка. Не это! побольше.
      - Ах, Дэниэль, сколько раз я должна напоминать, что уксус вам вреден?
      Сама тетушка ела очень деликатно. Она держала вилку и нож, далеко отставляя мизинцы. Мизинцы, как и вся тетушка, были сухие и колючие. На тетушке было серое с высоким воротником платье, твердое и шуршащее. Белоснежный чепец топорщился над седыми букольками (в доме Нёттер любили крахмал). На щеке мисс Эбигэйль сидела большая бородавка с тремя волосками. Волоски тоже торчали как накрахмаленные.
      Перед прибором тетушки выстроились батареей склянки, флаконы и коробочки. В склянках перламутром переливалась микстура, в коробочках блестели коричневые шарики пилюль. Тетушка принимала лекарства перед супом и после супа, перед жарким и после жаркого, перед сладким и после сладкого. Она сама любила лечиться и любила лечить других.
      - Люси, - сказала она маме, - у вас утомленный вид. Примите эту укрепляющую микстуру. Она вам очень поможет.
      И тетушка приготовилась накапать в рюмку микстуру, пахнущую горьким миндалем, но мама замахала обеими руками.
      - Отдых после дороги будет лучшим лекарством, - сказала она.
      Во время этого разговора кто-то фыркнул за моей спиной. Я обернулся. Китти уткнула лицо в передник и тихонько смеялась.
      Она подмигнула мне исподтишка левым глазом и незаметно кивнула в сторону тетушки.
      После обеда взрослые перешли в гостиную.
      В гостиной чинно стояли диваны и кресла с прямыми спинками. На каждой спинке ленточками была прикреплена вязаная или вышитая салфеточка. Лакированные столики и полочки лоснились, как будто их только что вымазали маслом. Всюду на полочках, на столиках, на камине были расставлены по росту вазочки и фарфоровые куколки - собачка в цилиндре, два голубка, пастушка с овечкой, розовый, как конфета, поросенок, тележка с незабудками, дама в капоре, дама с зонтиком, дама в туфельках на красных каблучках.
      - Том, - сказал мне дедушка, - пойди-ка ты посмотри дом и проведай свою лошадку Джипси.
      - Благодарю вас, - ответил я, - с удовольствием. - И я тихонько вышел из столовой.
      За дверью я подпрыгнул на одной ноге и побежал во всю прыть по длинному коридору. С грохотом повалился один из желтых стульев, рядком стоявших вдоль стены. Я сам чуть не свалился на скользком навощенном полу, но вовремя удержался и побежал дальше.
      Ведь в конюшне меня ждала Джипси!
      Выходная дверь не хотела отворяться. Она была тяжелая, из резного темного дуба. Чтобы повернуть медную ручку, мне пришлось повиснуть на ней всем телом.
      Бегом пробежал я фруктовый сад и двор, с треском распахнул дверь конюшни и, запыхавшись, остановился на пороге. В конюшне было темно. В глубине фыркали и переступали с ноги на ногу невидимые лошади. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел дедушкиного Рыжего, который привез нас с вокзала, и в самом углу конюшни мою дорогую Джипси.
      Я обнял ее за шею и сто раз поцеловал в мохнатые уши и ноздри.
      Джипси была прехорошенькая. Шерсть черная, лоснящаяся, хвост пушистый, торчащие ушки, а глаза умные и веселые.
      Я разговаривал с лошадкой, причесывал ей гриву, заплетал и расплетал ей хвост до тех пор, пока она не наступила мне на ногу, так что я только охнул и подскочил на месте.
      "Кажется, мои нежности надоели ей", - подумал я и пошел, прихрамывая домой.
      - Китти, где я буду ночевать? - спросил я, просунув голову в дверь кухни.
      Китти мыла посуду.
      - Разве вы еще не видели вашей комнаты, мастер Том? - сказала она. Подождите, я вам сейчас покажу.
      Китти поставила тарелки и вытерла фартуком руки.
      - Вот сюда - первая дверь по коридору налево.
      За дверью налево оказалась узенькая лестница. Деревянные ступеньки скрипели на разные голоса. Наверху лестницы опять была дверь. Китти распахнула ее.
      - Пожалуйте, мастер Том!
      Собственная комната! Собственная комната! И какая удивительная! Одна стена высокая, другая низкая, и потолок совсем косой, как в шалаше. В комнате стоят кровать, стол, умывальник, полка с книгами и большое кожаное кресло с высокой спинкой, утыканной медными гвоздиками. Над кроватью висит ружье. Я осторожно снял его и осмотрел со всех сторон. В ружье, правда, не хватало собачки, но зато оно было самое настоящее. Я вынул из кармана свой пистолет и повесил его рядом с ружьем на стенку.
      - Китти, - спросил я, - отчего в моей комнате такой кривой потолок?
      - Оттого, что она прямо под крышей, - ответила Китти. - Сказать по правде, здесь была кладовая. Капитан Нёттер и мисс Эбигэйль воевали из-за нее целую неделю.
      - Почему воевали?
      - Ваш дедушка говорит, что мальчику нужна отдельная комната - это приучает его к самостоятельности. А ваша тетушка говорит, что какое же это хозяйство без кладовой и что в отдельной комнате мальчик приучается не к самостоятельности, а к баловству. Пусть спит за ширмой. Но ваш дедушка все-таки взял верх. Мисс Эбигэйль два раза упала в обморок и три дня хлопала дверьми. А что было, когда капитан Нёттер продал фисгармонию!..
      - Зачем дедушка продал фисгармонию?
      - А чтоб купить вам лошадку. Тетушка кричала, что в каждом приличном доме должен быть музыкальный инструмент и что теперь ей стыдно будет впустить в гостиную миссис Гарленд и миссис Гаукинс. Но ваш дедушка сказал: "Миссис Гарленд как-нибудь обойдется без фисгармонии. Я хочу, чтобы из мальчика вышел мужчина, а не размазня". Продал фисгармонию и купил лошадку.
      Китти засучила рукава и пошла в кухню домывать тарелки.
      Я перетрогал все вещи и остановился возле полки с книгами. Книги стояли в два ряда.
      "Тысяча и одна ночь", - читал я названия на корешках, - "Робинзон Крузо", "Дон Кихот Ламанчский, хитроумный идальго", "Путешествия Гулливера в чудесные страны".
      Я взял "Дон Кихота" и уселся поглубже в кресло.
      4
      Спицы шевелились в руках тетушки Эбигэйль и легонько позвякивали. К ряду серых петель прибавлялся новый серый ряд, за ним другой, третий - и чулок медленно вырастал.
      Дедушка совсем спрятался за листами газеты.
      "АКТУ ЯАКСТУМ..." - просвечивают жирные буквы.
      Что это значит? Ах, да это я читаю наоборот.
      "Ривермутская утка" - называется дедушкина газета. Какое смешное название! Но я не смеюсь. Сегодня в три часа уехали папа и мама. Где они теперь проезжают? Может быть, через мост, может быть, через туннель? Паровоз пыхтит, колеса стучат, только в окошко ничего не видно - темно...
      Я еще никогда не оставался без мамы больше чем на три часа. А теперь не увижу ее целый год. И папу тоже.
      В горле у меня защекотало, и ресницы стали мокрые. Дедушка молчит целый вечер. Придвинул к самому носу свечу, надел очки и читает свою "утку".
      Только что-то давно он не переворачивал страниц.
      Э, да он, кажется, заснул! Вон как посвистывает носом.
      Листы газеты наклоняются все ниже и ниже. Вот угол газеты зацепился за фитиль, и синяя струйка побежала по бумаге.
      Дедушка встрепенулся, затушил рукой огонь и перевернул страницу, как будто вовсе не спал.
      Дедушка часто засыпает по вечерам в своем кресле, но не любит, чтобы это замечали.
      Газета постояла прямо одну минуту, потом стала опять наклоняться. Качнулась раз, другой и совсем улеглась на свечу. Бумага вспыхнула.
      - Дедушка! Дедушка! - закричал я. - Горит!
      Дедушка вздрогнул и вскочил.
      - Ну, что ты кричишь? - сказал он, сбросил на пол горящие листы и затоптал ногами.
      Тетушка Эбигэйль даже не пошевельнулась, только вздернула брови и презрительно посмотрела на дедушку.
      Она привыкла к таким пожарам. "Ривермутская утка" сгорала у нее на глазах, по крайней мере, сотый раз.
      Дедушка вынул из кармана большие часы, щелкнул крышкой и сказал:
      - Люси и Фред сейчас подъезжают к Бостону.
      Я заморгал глазами, чтобы не разреветься, сполз с кресла и пошел на кухню к Китти. На кухне горели, как жар, медные кастрюли. Пахло миндальным пирожным, которое делали сегодня на сладкое. Китти сидела у стола, шила и напевала себе под нос. Она усадила меня на высокую табуретку и принесла остатки пирожного.
      Чтобы развеселить меня, Китти спела две ирландские песенки: одну об охотнике О'Конноре, а другую - о трех веселых подмастерьях, выпивших целую бочку джина.
      Потом она представила, как ссорится толстый ривермутский доктор с тощим ривермутским аптекарем и как тетушка Эбигэйль глотает пилюли.
      Она так похоже подняла плечи, поджала губы и оттопырила мизинцы, что во всякое другое время я хохотал бы целый час. Но тут я только улыбнулся. В этот день глаза были у меня на мокром месте. Тогда Китти обняла меня за плечи и сказала:
      - Ах, мастер Том, мастер Том, как вам не стыдно плакать! Вы разведете у меня на кухне такую сырость, что я, наверное, схвачу насморк. И о чем вам плакать? Ваши папа и мама никуда не пропали. Они будут писать вам длинные письма и навестят вас через год. Я знала одну девушку. Вот она была действительно несчастная - одинокая и покинутая в чужом краю.
      И Китти рассказала мне очень грустную историю.
      Девушка жила в Ирландии и работала на своем картофельном поле. Поле у нее было невелико - вот с эту сковородку, - а тут еще три года не было урожая.
      Девушка собрала все свои пожитки: два передника, бабушкину шаль, щербатую миску и сетку для ловли дроздов. Сетка ей была не очень-то нужна, да уж такое было у нее имущество. Связала она свое добро в узелок и отправилась на большом корабле в Америку искать счастья.
      Ей было очень страшно ехать в чужую страну, где у нее не было ни родных, ни знакомых, и она часто плакала. Один матрос заметил, что она целые дни сидит на палубе и трет глаза ладонью.
      Он прошелся мимо нее раз, другой, а потом заговорил с ней:
      - Что вы сидите в своем углу, как мышь в трюме, молодая леди?
      - Остерегаюсь кошки, сэр, - ответила девушка.
      - Не бойтесь. Пусть меня смоет шквал, если я дам вас в обиду.
      Они разговорились. Матрос оказался почти что ее земляком. Сам-то он был американец, но дедушка его был родом из Ирландии. Матрос был веселый и добрый человек. И девушка перестала плакать. Теперь она часто смеялась, потому что матрос рассказывал ей смешные истории. Но путешествие приближалось к концу, и девушка опять стала плакать. Ей не хотелось расставаться со своим новым другом. Но расстаться им и не пришлось.
      Молодая леди, - сказал матрос, когда она уже спускалась по трапу на пристань. - Подождите меня у конторы. Вы хорошая девушка, и я люблю вас всем сердцем. Давайте поженимся.
      Они поженились и три месяца прожили в береговой гостинице душа в душу.
      Но деньги, которые ирландка хранила в чулке, пришли к концу, и когда в том месте, где должен быть большой палец, осталась всего одна монета в три доллара, матрос сказал:
      - Я пойду искать работу. Не беспокойся, жена.
      Это были его последние слова. Ирландка ждала день, другой, третий он все не возвращался. Убили ли его злые люди, упал ли он в доках, но только она его больше не видела. Платить ей было нечем, и хозяин гостиницы прогнал ее. Она поступила в служанки и уехала со своими хозяевами в Бостон. От этих хозяев перешла к другим в маленький городок близ Бостона и служит у них до сих пор.
      - Так я и осталась одна на свете, как последняя картофелина на обобранной грядке.
      - Китти! - вскрикнул я, - так это вы про себя рассказывали?
      - Да, мастер Том, - ответила Китти, вытирая глаза ладонью.
      Тут наступила моя очередь утешать Китти. Я прижался к ней покрепче и рассказал ей про Новый Орлеан, про наш дом, про шалаш в саду и про матроса с картинками на "Тайфуне". Я забыл его фамилию и помнил только, что у него на руке был морской конь, а на груди фрегат.
      5
      Стоячие часы в коридоре пробили девять раз.
      Тетушка Эбигэйль всегда требовала, чтобы ровно в девять часов мы сидели за утренним завтраком. Я уже нажал ручку двери в столовую, но вдруг услышал, что дедушка назвал мое имя. Я остановился и прислушался.
      - ...новые товарищи и занятия развлекут Тома. Не следует оставлять ребенка одного в нашем стариковском доме. Это совсем неполезно в его возрасте.
      - Каковы же ваши намерения, Даниэль? - произнес голос тетушки.
      - Я думаю сегодня же отвести его в школу к мистеру Гримшау.
      Сердце у меня забилось. Сегодня же в школу! Я долго ждал этого дня и много раз представлял себе, как я войду в класс, как меня обступят мальчики, и я сразу со всеми подружусь; на перемене я буду быстрее всех бегать и лучше всех играть в мяч. Но я никак не ожидал, что это будет так скоро. И мне стало страшно.
      Я вошел в столовую.
      - Ты опоздал на три минуты, Том, - сказала тетушка. - Садись и пей кофе. После завтрака я сообщу тебе что-то важное.
      Я наскоро проглотил свою чашку кофе, и тетушка начала:
      - Том, я и твой дедушка решили, что с сегодняшнего дня ты начнешь посещать школу. Мы надеемся, что ты будешь примерно вести себя и хорошо учиться. Пойди, надень другую курточку. Китти уже снесла тебе наверх свежий воротничок.
      Я быстро переоделся и опять спустился вниз. Дедушка ждал меня с цилиндром и тростью в руках. Но не так-то легко было вырваться из рук тетушки Эбигэйль. Она раз пять заставила меня повернуться, осмотрела со всех сторон, двумя пальцами сняла с курточки пушинку и собственноручно пригладила щеткой мои вихры.