История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага

      А пока он лежал на своем холмике, слуга его Фрэнсис делился с публикой наблюдениями касательно своего хозяина.
      - Опять, читает, - говорил Фрэнсис. - И так от зари до зари. Природа для него лишена красоты, а жизнь - очарования. Уже три года, как я не видал на его лице улыбки. (При этих словах верного слуги лицо, у Бингли так помрачнело, что страшно было смотреть.) Ничто его не занимает. О, когда бы мог он привязаться к какому-нибудь живому созданию, пусть даже к зверю или птице, - ибо без любви нет жизни.
      (Из хижины выходит Тобиас (Голл). Он восклицает:
      _ О, как отрадно после семи долгих недель снова почувствовать тепло солнечных лучей! Благодарю тебя, всеблагое небо, за эту радость! - Он сжимает в руках шапку, возводит глаза горе и молится. Неизвестный внимательно к нему приглядывается.
      Фрэнсис к Неизвестному: Видно, этому старику не много досталось на земле счастья. А между тем, как он благодарен и за малую эту долю!
      Бингли: Пусть он стар, но он всего лишь младенец в пеленках надежды. (Пристально смотрит на Фокера, но тот как ни в чем не бывало продолжает сосать набалдашник своей трости.)
      Фрэнсис: Надежда - кормилица жизни.
      Бингли: А колыбель ее - могила.
      Неизвестный сопроводил эту реплику стоном, похожим на звук умирающего фагота, и устремил на Пенденниса такой пристальный взгляд, что бедный мальчик совсем смешался. Ему казалось, что на него смотрит вся зала, он потупил глаза. Едва он их поднял, как снова встретился взглядом с Бингли. В продолжение всей сцены тот не давал ему покоя, и он испытал великое облегчение, когда сцена кончилась, и Фокер, стуча тростью, крикнул: "Браво, Бингли!"
      - Похлопай ему, Пенденнис, ты же знаешь, это каждому приятно, - сказал Фокер; и добрый этот юноша, а также развеселившийся Пенденнис и драгуны в ложе напротив что было сил забили в ладоши.
      Хижину Неизвестного и его ботфорты сменила комната в замке Винтерсен; слуги стали торопливо вносить столы и стулья.
      - Вон Хикс и мясе Тэктвейт, - шепнул Фокер. - Очень мила, верно, Пенденнис? А вот и... ура! Браво! Вот и Фодерингэй.
      Партер возбужденно застучал зонтами об пол, с галерки раздался залп рукоплесканий; драгунские офицеры и Фокер исступленно хлопали. Шум стоял такой, будто театр был набит битком. Из-за боковой кулисы выглянула красная физиономия и жиденькие бакенбарды мистера Костигана. Пен широко раскрыл сразу заблестевшие глаза: госпожа Халллер вышла на сцену, глядя в землю, потом, оживившись от рукоплесканий, обвела залу признательным взором и, скрестив руки на груди, склонилась чуть не до полу в величественном реверансе. Снова аплодисменты, снова зонты; на этот раз Пен, разгоряченный вином и восторгом, бил в ладоши и орал "браво!" громче всех. Госпожа Халлер заметила его, как и все в зале, и старенький мистер Бауз, первая скрипка оркестра (усиленного в этот вечер с любезного разрешения полковника Франта музыкантами драгунского полка), поднял глаза от пюпитра, к которому прислонен был его костыль, и улыбнулся бурному восторгу юноши.
      Кому довелось видеть мисс Фодерингэй лишь в позднейшие годы, после того как она вышла замуж и приобщилась к жизни Лондона, тем трудно вообразить, как прекрасна она была в ту пору, когда Пен впервые ее узрел, и я заранее предуведомляю читателя, что карандаш, который иллюстрирует эту книгу (и умеет довольно хорошо нарисовать безобразное лицо, но перед изображением красавицы всегда пасует), не может дать о ней даже отдаленного представления. Она была рослая, статная и к двадцати шести годам - ибо ей было тогда двадцать шесть лет, а не девятнадцать, как она уверяет, достигла полного расцвета своей красоты. Черные ее волосы лежали над высоким лбом естественными волнами, а тяжелые блестящие косы уложены были низко на шее, стройной как у луврской Венеры, этой услады богов и людей. Глаза ее, когда она поднимала их на вас, прежде чем опустить на них лиловые, с густой бахромою, веки, излучали бездонную нежность и тайну. Кажется, Любовь и Гений выглядывали из них, а потом робко скрывались, устыдившись, что их видели у окошка. Мог ли такой лоб не свидетельствовать о высоком уме? Она никогда не смеялась (зубы у ней были нехороши), но неизъяснимо нежная и милая улыбка играла в уголках ее прекрасных губ и в ямочках на щеках и подбородке. Нос ее в те дни был выше всяких похвал. Уши напоминали две перламутровые раковинки, и длинные серьги (хоть и составлявшие гордость бутафории) только портили их. На ней было длинное черное одеяние, которое она носила и в котором двигалась с удивительной грацией; из-под широких его складок изредка мелькали сандалии, и хоть они были довольно большие, но Пену показались столь же обворожительными, как Золушкины башмачки. Но лучше всего в этой великолепной особе были ее руки, и вся она виделась как бы сквозь них. Они окружали ее подобно сиянию. Когда она в знак покорности судьбе складывала их на груди; когда роняла их в безмолвной муке или поднимала, горделиво повелевая; когда в минуты легкого веселья руки ее порхали перед ней, как... с чем бы это сравнить?.. как белые горлицы перед колесницей Венеры, - то этими самыми руками она манила, отталкивала, заклинала, обнимала своих поклонников - не кого-нибудь одного, ибо она была надежно защищена собственной своей добродетелью и доблестью своего отца, чья сабля вылетела бы из ножен при первом оскорблении, нанесенном его дитяти, - но всю публику, неистово рукоплескавшую ее реверансам, поклонам и прелестям.
      Так она стояла с минуту - чудо красоты! - а Пен не сводил с нее глаз.
      - Ну что, правда милашка? - спросил мистер Фокер.
      - Шш! - сказал Пен. - Слушай.
      Она заговорила звучным низким голосом. Те, кто знает пьесу "Неизвестный", помнят, вероятно, что речи действующих лиц не примечательны ни здравым смыслом, ни новизною мыслей, ни поэтичностью.
      Ни один человек никогда так не говорил. Если в жизни мы встречаем дураков, а это иногда случается, они, благодарение богу, не употребляют таких идиотски выспренних выражений. Все слова Неизвестного не настоящие, так же, как книга, которую он читает, волосы, которые носит, холмик, на котором сидит, и бриллиантовый перстень, которым поигрывает; но сквозь всю эту галиматью проглядывают истинные чувства - Любовь, материнство, прощение обид, которые привлекают внимание, где бы их ни проповедовали, и вызывают отклик во всех сердцах.
      С какой затаенной скорбью, с какими порывами страсти вела госпожа Халлер свою роль! Вначале, когда домоправительница графа Винтерсена велит слугам приготовить к приезду его сиятельства постели, комнаты, обед и проч., ею владело спокойствие отчаяния. Но когда она наконец избавилась от непонятливых слуг и могла открыть свои чувства партеру и ложам, она изливалась каждому из зрителей, словно он был единственным ее другом и она выплакивала свое горе у него на плече: маленький скрипач (которого она как будто и не замечала, хотя он-то следил за каждым ее движением) вздрагивал, ерзал, кивал, жестикулировал, а когда она дошла до знаменитого места: "И у меня тоже есть Уильям, если он еще в живых... да, если он еще в живых. И малолетние его сестры. О воображение, зачем ты меня так терзаешь, зачем рисуешь несчастных моих детей, сраженных недугом, тоскующих без м-м-матери?.." - когда она дошла до этого места, маленький Бауз крикнул "браво!", а потом уткнулся лицом в свой синий носовой платок.
      Весь театр был растроган. Фокер достал из кармана большущий желтый платок и плакал навзрыд. А Пен, тот уже и плакать не мог. Он только следил за актрисою взглядом, - когда она скрывалась, сцена и зала пустели, лампы и алые офицеры бешено кружились у него в глазах. Он заглядывал за кулису, где она ждала своего выхода, а отец снимал с нее шаль; и в сцене примирения, когда она бросилась на грудь к мистеру Бингли, в то время как дети цеплялись за их колени, а графиня (миссис Бинглй), барон Штейнфорт (его с большим воодушевлением играл Гарбетс) и остальные действующие лица образовали вокруг них живописную группу, - горящие глаза Пена видели только ее, только Фодерингэй. Занавес опустился - это на Пена опустился погребальный покров. Он не слышал ни слова из того, что сказал Бинглй, когда вышел на авансцену объявить завтрашний спектакль и, как всегда, принять бурные аплодисменты на свой счет. Пен даже не понял, что публика вызывает мисс Фодерингэй, да и сам антрепренер как будто не догадывался, что успех пьесе создал не он, а кто-то другой. Наконец он понял, ухмыльнулся и, скрывшись на минуту, появился вновь под руку с госпожой Халлер. Как она была прекрасна! Косы ее упали на плечи, офицеры бросали ей цветы. Она прижала цветы к сердцу. Она откинула волосы со лба и с улыбкой обвела глазами публику. На секунду взгляды ее и Пена скрестились. Но вот занавес снова упал, видение исчезло. И Пен не услышал ни одной ноты из увертюры, которую, с любезного разрешения полковника Франта заиграл духовой оркестр драгунского полка.
      - Пальчики оближешь, а? - спросил мистер Фокер.
      Пен, пропустив вопрос мимо ушей, пробормотал в ответ что-то невнятное. Он не мог бы объяснить приятелю свои чувства, он вообще в ту минуту не мог бы заговорить ни с одним смертным. Да он и сам еще не понимал, какие чувства его волнуют; это было что-то сладостное, захватывающее, сводящее с ума; бред буйной радости и безотчетной тоски.
      Но вот Раукинс и мисс Тэктвейт заплясали знаменитую жигу, и Фокер предался веселью этого танца так же безудержно, как за несколько минут перед тем предавался слезам трагедии. Пен остался равнодушен, он и не думал о танцорах, только вспомнил, что женщина участвовала в той сцене, в которой впервые появилась она. Глаза его застилал туман. Когда танец кончился, он посмотрел на часы и сказал, что ему пора уходить.
      - Да брось, посмотри еще "Топор наемного убийцы", - уговаривал его Фанер, - Там один Бингли чего стоит! У него красные штаны, и ему полагается, нести миссис Бингли по мостику над водопадом, только она слишком тяжелая. Очень смешно, оставайся, право слово!
      Пен заглянул в афишку: у него мелькнула надежда, что фамилия Фодерднгэй затерялась где-нибудь в перечне актеров, занятых в водевиле, но там ее не было. Значит, пора уходить. Когда еще он доберется домой. Он стиснул руку Фокера. Пытался что-то сказать, но не мог. Он вышел из театра и как заведенный шагал по улицам, долго или нет - он и сам не знал; потом зашел к "Джорджу", сел на лошадь и поехал домой, и когда он въезжал во двор, часы в Клеверинге пробили час ночи. Хозяйка Фэрокса, возможно, еще не спала, но она только слышала, как Пен пробежал по коридору, прежде чем кинуться в постель и с головой укрыться одеялом.
      Не в привычках Пена было проводить бессонные ночи, он и тут немедля уснул крепким сном. Даже и не в столь молодые годы, и под бременем великого множества забот и неотвязных мыслей, человек - будь то по привычке, или от усталости, или усилием воли - сначала засыпает и успевает немного отдохнуть к приходу тревоги. Но вскоре она является и, толкнув его в плечо, говорит: "Хватит лениться, милейший; просыпайся, давай поговорим". Бедный маленький Пен, что бы ни ждало его в будущем, еще не дошел до такого состояния; он спал долго и крепко, проснулся лишь ранним утром, когда в роще за окнами его спальни уже расшумелись грачи; едва он открыл глаза, как милый образ возник перед его внутренним взором. "Дорогой мой мальчик, - слышал он нежный голос, - ты сладко спал, я не хотела тебя будить; но я все время стояла у твоего изголовья, и тебе от меня не уйти. Я - любовь! Я несу с собой страсть и лихорадку; неистовые порывы, нестерпимое желание, ненасытное томление и жажду. Уже много дней как до меня доносятся твои призывы; и вот я пришла".
      Устрашил ли Пена этот голос? Как бы не так. Он не заглядывал в будущее, а пока мог отдаться во власть сладостных грез. И так же как за три года до того, получив от отца в подарок золотые часы по случаю перехода в старший класс, мальчик, едва проснувшись, вытаскивал их из-под подушки и разглядывал, без конца протирал тряпочкой, или, забившись в укромный уголок, слушал, как они тикают, - так и юноша упивался новой забавой: проверял ее сохранность в кармане жилета; заводил по вечерам, а утром, чуть пробудившись от сна, ощупывал и не мог на нее налюбоваться. (К слову сказать, эти первые его часы, хоть и ярко блестели, но сработаны были плохо, они то убегали вперед, то отставали, они вечно портились. И Пен убрал их в ящик и на время забыл о них, а потом обменял на более надежные.)
      Пену казалось, что со вчерашнего дня он сделался старше на много лет. Теперь сомнений быть не могло: он был влюблен как лучший герой лучшего из прочитанных им романов. Самым безапелляционным тоном он велел Джону подать воды для бритья. Он оделся по-праздничному и, величественно спустившись к завтраку, снисходительно поздоровался с матерью и маленькой Лорой; эта последняя уже часа два как разыгрывала экзерсисы на фортепьянах, а когда Пен прочитал молитву (не услышав из нее ни единого слова), подивилась, какой он нарядный, и просила рассказать, про что была пьеса.
      Пен рассмеялся и не пожелал рассказать Лоре, про что была пьеса. Незачем ей об этом знать. Тогда она спросила, почему он надел свой красивый новый жилет и такую прекрасную булавку.
      Пен покраснел и рассказал матери, что школьный товарищ, с которым он обедал в Чаттерисе, занимается в Бэймуте с репетитором, очень ученым человеком; и так как он тоже поступит в университет, а в Бэймуте готовятся к экзаменам несколько молодых людей, то ему хочется... съездить туда и... и просто узнать, в чем состоят их занятия.
      Лора приуныла. Элен Пенденнис внимательно посмотрела на сына, сильнее прежнего почувствовав сомнения и смутный страх, которые не оставляли ее с тех пор, как фермер Гернет передал ей накануне вечером, что Пен не будет домой к обеду. Артур выдержал ее взгляд. Она пыталась утешиться, отогнать опасения. Мальчик никогда ей не лгал. За завтраком Пен держался с большой надменностью; а простившись со старшею и младшею леди, вскоре затем выехал верхом со двора. Сперва он ехал не спеша но затем, решив, что из дому его теперь не услышат, погнал лошадь во весь опор.
      Сморк, задумавшись о собственных своих сердечных делах, трусил, выворотив носки, в Фэрокс, чтобы три часа читать с Пеном древних поэтов, когда мимо него пулей промчался его ученик. Лошадь Сморка шарахнулась, и робкий наездник, перелетев через ее голову, плюхнулся в придорожную крапиву. Пен успел, смеясь, указать ему пальцем на Бэймутскую дорогу и, прежде чем бедный Сморк принял сидячее положение, уже проскакал в ту сторону добрую милю.
      Пен, видите ли, решил, что ему просто необходимо повидать Фокера нынче же утром; необходимо расспросить о ней, побыть с кем-то, кто ее знает. А честный Сморк, сидя в крапиве, в то время как лошадка его спокойно щипала изгородь, грустно размышлял, что теперь, пожалуй, не следует ехать в Фэрокс, раз ученик его, судя по всему, отлучился на весь день. А впрочем, можно и поехать. Можно справиться у миссис Пенденнис, когда воротится Артур; и послушать, как мисс Лора читает катехизис Уотса. Он взобрался на свою лошадку - падать с нее было ему не в диковину, они оба к этому привыкли, - и двинулся к дому, откуда только что вихрем умчался его ученик.
      Так любовь лишает разума всех нас, больших и малых; и младший священник уже полетел вверх тормашками в погоне за ней, а теперь и Пен пустился сломя голову ей вслед.
      Глава V
      Госпожа Халлер у себя дома
      Пен доскакал до Бэймута, оставил лошадь в конюшне при гостинице и побежал к мистеру Фокеру - тот накануне рассказал ему, где живет. На квартире, помещавшейся над лавкой аптекаря, чей запас сигар и содовой воды быстро убывал заботами юных его постояльцев, Пен застал только Спэйвина, товарища Фокера и совладельца коляски с красными колесами: он курил сигару и с помощью печенья обучал свою собачку разным фокусам.
      Здоровое, румяное лицо Пена, раскрасневшееся от галопа, странно не вязалось с желтой, сморщенной, испитой физиономией Фокерова приятеля. Мистер Спэйвин не преминул это заметить. "Кто такой? - подумал он, - Свеженький, как огурчик. Держу пари, у него-то по утрам руки не дрожат".
      Фокер, как выяснилось, со вчерашнего дня не был дома. Какое разочарование! Мистер Спэйвин не мог сказать, когда его друг возвратится. Иногда он проводит в городе один день, иногда - неделю. В какой колледж записан Пен? Чего ему предложить? Есть недурной эль. Мистер Спэйвин узнал, с кем имеет честь, по карточке, которую Пенденнис извлек из кармана и положил на стол (в те дни Пен очень гордился тем, что у него есть визитные карточки), и на том молодые люди распрощались.
      Пен спустился со скалистого обрыва и стал бродить по песку, с досады кусая ногти "у брегов многошумного моря". Оно расстилалось перед ним, сверкающее и беспредельное; синие волны катились в бухту, вспениваясь и хрипло рыча; Пен смотрел на них пустыми глазами, едва замечая их. Какие бурные волны бились в ту пору о его сердце, и как мало он был властен их остановить! Он стал бросать в море камешки, но оно все набегало на берег. Он бесился, что не застал Фокера. Он должен повидать Фокера. Вынь да положь ему Фокера! "А что, если поехать по дороге на Чаттерис, - подумал Пен. - Может быть, я его встречу". Спустя полчаса Ребекка была оседлана и скакала по травянистой обочине. Милях в четырех от Бэймута, как всем известно, есть поворот на Клеверинг, и кобыла, естественно, устремилась было домой, но Пен стегнул ее по шее и поскакал дальше, к городской заставе, все еще не видя впереди никаких признаков черной коляски с красными колесами.
      Раз уж он добрался до заставы, можно проехать и дальше - это было яснее ясного. И Пен помчался к "Джорджу", где и узнал от конюха, что мистер Фокер здесь и что ночью он "так кутил", что боже упаси, и уж и пил-то он, и песни распевал, и все норовил подраться с Томом, форейтором.
      - Только навряд ли это бы для него хорошо кончилось, - добавил конюх, ухмыльнувшись. - Ну, отнес своему барину горячей воды побриться? - с насмешкой обратился он к слуге мистера Фокера, проходившему до двору с хозяйским платьем, отменно вычищенным и сложенным. - Проводи-ка мистера Пенденниса. - И Пен следом за слугой зашел наконец в комнату, где посреди широчайшей кровати возлежал мистер Гарри Фокер.
      Перина и подушки так высоко вздымались вокруг мистера Фокера, что почти скрывали его желтое личико и красный шелковый ночной колпак.
      - Здорово! - сказал Пен.
      - Кто идет? Ответь скорее, - пропел голос из глубины постели. - Как, опять Пенденнис? А мамаше твоей известно, где ты находишься? Ты с нами вчера ужиная? Нет... погоди, кто с нами вчера ужинал, Дурачина?
      - Три офицера, сэр, и мистер Бингли, сэр, и мистер Костиган, сэр, отвечал слуга, воспринимавший все слова мистера Фокера с невозмутимой серьезностью.
      - Да, верно: ходила чаша вкруговую. Мы пели. И я, помнится, хотел подраться с форейтором. Я его расколошматил, а, Дурачина?
      - Никак нет, сэр. Драка не состоялась, сэр, - отвечал Дурачина все с той же невозмутимой серьезностью. Он тем временем отмыкал несессер мистера Фокера - целый сундук, подарок любящей матери, без которого молодой человек не выезжал из дому. В нем содержалось немало сокровищ: серебряная миска, серебряный стакан, серебряные шкатулочки, и флаконы, для равного рода духов, и целый набор бритв, ожидающих того времени, когда у мистера Фокера начнет расти борода.
      - Ладно, как-нибудь в другой раз, - сказал юноша, зевая и закидывая за голову тощие ручки. - Верно, драки не было. Зато было пение, Бингли пел, я сам пел, генерал пел - то бишь Костиган. Ты когда-нибудь слышал, как он поет "Свинка под кроватью"?
      - Тот человек, которого мм вчера встретили? - спросил Пен, затрепетав. - Отец...
      - Отец Фодерингэй, совершенно правильно. Настоящая Венера, а, Пен?
      - Прошу прощения, сэр, мистер Костиган сидит в гостиной, сэр, говорит, вы пригласили его к завтраку, сэр. Пять раз приходил, сэр, только нипочем не велел вас будить. С одиннадцати часов ждет, сэр...
      - А сейчас сколько?
      - Час, сэр.
      - Что бы, сказала лучшая из матерей, если б в такое время увидела меля в постели? - вскричал юный ленивец, - Она отправила меня сюда с репетитором; Хочет, чтобы я развивал свои запущенные дарования - ха, ха! А в школе-то, помнишь, Пен, в семь часов поднимали с постели! - И он разразился радостным мальчишеским смехом. Потом продолжал: - Ступай побеседуй с генералом, пока я одеваюсь. Да не забудь, Пенденнис, попроси его спеть "Свинку под кроватью", не пожалеешь. - Пен в чрезвычайном смущении пошел беседовать с мистером Костиганом, а мистер Фокер приступил к одеванию.
      Из двух дедов мистера Фокера тот, от кого он получил в наследство крупное состояние, был пивоваром; второй же был графом и подарил ему безумно и слепо любящую мать. Фокеры из поколения в поколение учились в школе Серых монахов. И нашего приятеля, чья фамилия видна была с площадки для игр, ибо красовалась на вывеске трактира, зазывавшей пить "Портер Фокера", безжалостно изводили за профессию его отца, за некрасивое лицо, неспособность к учению, неопрятность, обжорство и другие пороки. Но зная, что впечатлительного мальчика тиранство сверстников превращает в буку и фискала, можно понять и то, что Фокер, вырвавшись из неволи, за несколько месяцев совершенно преобразился и стал тем веселым, насмешливым, блестящим молодым человеком, с которым мы познакомились. Невеждой он, правда, остался, ибо для приобретения знаний мало выйти из школы и поступить в колледж; но теперь он, на свой лад, был таким же щеголем, каким раньше был неряхой, и к двум своим гостям вышел надушенный, в тончайшем белье, словом - заправским денди.
      Генерал, или, вернее, капитан Костиган, - он сам предпочитал числиться в этом чине, - сидел у окна, держа в вытянутых руках газету. Зрение у капитана было неважное, и газету он читал не только своими красными, воспаленными глазами, но и с помощью губ, как человек, для которого чтение занятие непривычное и трудное. Шляпа его съехала на ухо; а так как одна его нога лежала на подоконнике, то по размерам и возрасту его башмаков внимательный наблюдатель мог бы отметить, что живется капитану несладко. Так и кажется, что бедность, прежде нежели окончательно завладеть человеком, совершает набеги на его конечности; первой ее добычей становятся предметы, защищающие нашу голову, ноги и руки. И у капитана они имели какой-то особенно залихватский, потрепанный вид. При появлении Пена он слез с подоконника и приветствовал вошедшего - сперва по-военному, приложив к шляпе два пальца (в разорванной черной перчатке), а затем сняв и самую шляпу. Капитан был лысоват, но начесывал, на макушку жидкие пряди темно-седых волос, и такие же пряди свисали ему на виски. Каков бы ни был у него цвет лица в молодости, неумеренное потребление спиртного сильно ему повредило: теперь это некогда красивое лицо отливало медью. Он носил высочайший кожаный воротник, весь в пятнах и шрамах, и фрак, плотно застегнутый в тех местах, где еще не оторвались пуговицы.
      - Молодой джентльмен, которому я вчера имел честь быть представленным возле собора, - сказал капитан и, склонившись в грациозном поклоне, провел шляпой по воздуху. - Я видел вас вечером в театре, когда играла моя дочь, а воротившись туда, уже не застал вас. Я только проводил ее до дому, сэр: Джек Костиган хоть и беден, но джентльмен. А когда я снова пришел засвидетельствовать свое почтение моему жизнерадостному молодому другу мистеру Фокеру, вы уже изволили уйти. Мы хорошо покутили, сэр, - мистер Фокер, три молодца-драгуна и ваш покорный слуга. Клянусь честью, сэр, это напомнило мне прежние дни, когда я нес офицерскую службу в Сто третьем его величества полку. - С этими словами он извлек на свет древнюю табакерку и величественно протянул ее новому своему знакомцу.
      У Пена от замешательства язык прилип к гортани. Ведь этот облезлый щеголь - ее отец!
      - Надеюсь, мисс Ф... мисс Костиган в добром здоровье, сэр, - выговорил он наконец, вспыхнув до корней волос. - Она... она доставила мне такое наслаждение, какого я... я... никогда еще не испытывал в театре. По-моему, сэр, она... лучшая актриса во всем мире.
      - Вашу руку, молодой человек! Слова ваши идут от сердца. Примите мою благодарность, сэр. Примите благодарность старого солдата и нежного отца. Воистину, она величайшая актриса. Я видел Сиддонс, сэр, я видел О'Нийл - это большие актрисы, но что они по сравнению с мисс Фодерингэй? Я не захотел, чтобы она играла под своей настоящей фамилией. Мой род, сэр, знатный и гордый род; и Костиганы из Костигантауна сочли бы, что честный человек, носивший знамя Сто третьего его величества полка, унижает себя, разрешая дочери зарабатывать на хлеб престарелому отцу.
      - Более высокой обязанности и быть не может, - сказал Пен.
      - Высокой! Клянусь честью, сэр, никто не посмеет сказать, что Джек Костиган пойдет на что-нибудь низкое. У меня есть чувства, сэр, хоть я и беден; я и в других ценю чувства. У вас они есть: я читаю это в вашем открытом лице и честных глазах. Поверите-ли, - продолжал он после паузы таинственным шепотом, - этот Бингли, который нажился на моей дочери, платит ей всего две гинеи в неделю, да еще костюмы за ее счет! И это вдобавок к моим небольшим средствам, - все, что мы имеем.
      Мало сказать, что средства, капитана был невелики, - они были просто невидимы глазу. Но никому не ведомо, как господь умеряет ветер для стриженых ирландских овечек и в каких диковинных местах они: пасутся. Если бы капитан Костиган, которого я имел честь лично знать, рассказал нам свою историю, это была бы история чрезвычайно поучительная. Но он не захотел бы рассказать ее, даже если бы мог: и не мог бы, даже если бы захотел, ибо капитан не только не привык говорить правду, он не умел и думать без обмана, так что факты ж вымысел безнадежно перепутались в его пьяном, одурелом мозгу.
      Он вступил в жизнь не без блеска - с полковым знаменем, с авантажной фигурой и удивительной красоты голосом. До последнего своего дня он с неподражаемым чувством и юмором пел чудесные ирландские баллады, одновременно столь веселые и столь печальные, и всегда сам же первый плакал от умиления. Бедный Кос! Он был отважен и слезлив, шутник и болван, неизменно благодушен, а порою почти достоин доверия. До последнего дня своей жизни он готов был выпить с кем угодно и поручиться за кого угодно; и умер он в долговой тюрьме, где помощник шерифа, арестовавший его, душевно к нему привязался.
      На краткой заре своей жизни Кос был душой офицерских пирушек и имел честь исполнять свои песни, как вакхические, так и сентиментальные, за столом самых прославленных генералов и полководцев; и все это время он без меры пил кларет и проматывал свое сомнительное наследство. Куда он девался после того, как оставил военную службу - это до нас не касается. Ни одному иностранцу, верно, не понять, что такое жизнь неимущего ирландского дворянина: как он умудряется не пойти ко дну; в какие чудовищные заговоры вступает с героями, столь же незадачливыми, как он сам, какими путями почти ежедневно добывает себе порцию виски с водой, - все это тайны для нас непостижимые. Достаточно будет сказать, что до сих пор Джеку удалось выдержать все житейские бури и нос его, подобно фонарю, горел неугасимо.
      Не пробеседовав с Пеном и получаса, капитан ухитрился выманить у него два золотых за билеты на предстоящий бенефис его дочери, - не такой, как в прошлом году, когда бедная мисс Фодерингэй, поверив антрепренеру на слово, потеряла на этом пятнадцать шиллингов, а с условием, что она сама продаст известное количество билетов и значительную долю вырученной суммы оставит себе.
      У Пена было в кошельке всего два фунта, которые он и вручил капитану; больше он и не решился бы предложить, дабы не оскорбить его чувства. Костиган нацарапал ему пропуск в ложу, небрежно уронил золотые в карман жилета и похлопал по карману ладонью. Видно, эти деньги приятно согревали его старую грудь.
      - Да, cэp, - сказал он, - оскудела моя казна, куда против прежнего. Такова участь многих порядочных людей. А ведь некогда мне довелось за одну ночь выиграть шестьсот таких кругляшек - это когда в Гибралтар приезжал мой добрый друг, его королевское высочество герцог Кентский.
      Придано было посмотреть на капитана, когда к завтраку подали жареную индейку и бараньи отбивные! Рассказы его лились неиссякаемым потоком, и чем дольше он болтал, тем более воодушевлялся. Когда на старого этого лаццарони падал луч солнца, он сразу расцветал; он бахвалился перед молодыми людьми своими подвигами и былым своим великолепием, а также всеми лордами, генералами и наместниками, которых он знавал. Поведал им про смерть своей дорогой Бесси, покойной миссис Костиган, про то, как он вызвал на дуэль капитана Шанти Кланси, Двадцать восьмого пехотного полка, за непочтительный взгляд, брошенный на мисс Фодерингэй, когда она проезжала по Феникс-парку в Дублине, а потом описал, как этот капитан принес свои извинения и дал обед в ресторане "Килдэр-стрит", где они вшестером выпили двадцать одну бутылку кларета, и т. д. и т. п. Он заявил, что общество двух таких благородных и великодушных юношей переполняет сердце старого солдата счастьем и гордостью; а осушив вторую рюмку кюрасо, даже прослезился от удовольствия. Из всего этого следует, что капитан не блистал умом и был не самой подходящей компанией для молодежи; но бывают люди и хуже его, занимающие в жизни куда лучшие места, я люди более бесчестные, не совершившие и вполовину столько плутней. После завтрака они вышли на улицу, причем капитан, которого от сытости совсем развезло, ухватил под руки обоих своих юных друзей. По дороге он раза два подмигнул на окна лавок, где, возможно, забрал товару в долг, точно хотел сказать: "Видишь, в каком я обществе, милейший? Будь спокоен, заплачу", - и наконец они расстались с мистером Фокером у входа в бильярдную, где тот уговорился встретиться кое с кем из офицеров.
      Пен и обносившийся капитан пошли дальше; капитан стал хитро выспрашивать его касательно мистера Фокера - очень ли он богат и из какой семьи. Пен сообщил ему, что отец Фокера - известный пивовар, а мать урожденная леди Агнес Милтон, дочь лорда Рошервилля. Капитан разразился безудержными похвалами мистеру Фокеру, утверждая, что в нем сразу виден потомственный аристократ, и это служит украшением другим его завидным качествам - светлому уму и великодушному сердцу.
      Пен слушал неумолчную болтовню своего спутника, дивясь, забавляясь, недоумевая. Мальчику еще никогда не приходило в голову усомниться в том, что ему говорили; будучи от природы правдив, он и чужие слова принимал за чистую монету. Костиган в жизни не встречал лучшего слушателя и был чрезвычайно польщен вниманием и скромным поведением молодого человека.