История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага

      - Как, ты берешь еще стакан грога? - ехидно спросил Пен: приведенный выше разговор между молодыми людьми происходил в Черной Кухне.
      Уорингтон по обыкновению расхохотался.
      - Video meliore proboque... {Вижу и одобряю хорошее... (а делаю дурное) (лат.); из "Метаморфоз" Овидия.} Погорячее, Джон, и с сахаром! - крикнул он вслед лакею.
      - Я бы тоже выпил еще, да не хочется, - сказал! Пен. - Сдается мне, Уорингтон, что мы с тобой не намного лучше других. - И когда Уорингтон допил последний стакан, они отправились домой.
      В ящике для почты их ждало два письма от того caмого мистера Бангэя, с которым они вместе провели утро. Гостеприимный издатель имел честь приветствовать их каждого в отдельности и просил доставить ему удовольствие - отобедать у него в такой-то день в обществе друзей из литературного мира.
      - Угощение он устроит на славу, - сказал Уорингтон. - Вся армия Бангэя будет налицо.
      - Вся, кроме бедного Шендона, - отозвался Пен и, пожелав другу спокойной ночи, ушел в свою спаленку. События и встречи этого дня сильно его взбудоражили, и он лежал и думал о них еще долго после того, как услышал за стеною громкий, равномерный храп, возвестивший, что Уорингтон крепко заснул.
      "Неужели правда, - думал Пен, лежа в постели и глядя на луну, освещавшую угол комода и над ним - рамку с видом Фэрокса, нарисованным Лорой, - неужели правда, что я наконец начал зарабатывать, и к тому же пером? Что я более не буду разорять матушку и, может, даже составлю себе имя? Что ж, я от этого не откажусь, - думал юный мечтатель, смеясь и краснея в темноте, хотя была ночь и никто не мог его увидеть; очень уж желанными представлялись ему почет и слава. - Если фортуна мне улыбается, тем лучше; если она хмурится, бог с ней. Что бы ни ждало меня, успех или неудача, помоги мне, боже, всегда быть честным. Помоги мне говорить правду в той мере, в какой я ее знаю, не отступать от нее под воздействием лести или корысти, личной неприязни или сословных предрассудков. Дорогая моя матушка, как вы будете гордиться на старости лет, если я сумею совершить что-то, достойное вашего имени! И ты, Лора, ты уже не будешь презирать меня как жалкого мота и бездельника, когда увидишь, что я... когда я добьюсь... тьфу, какой же я Альнашар, я всего-то получил пока пять фунтов за стихи и заказ на десяток статей для газеты!" Давно уже Пен не испытывал такого прилива бодрости и в то же время не судил себя так строго. Он перебирал в памяти заблуждения и ошибки, увлечения, сумасбродства и разочарования своей непутевой молодости. Он встал с постели, распахнул окно и долго глядел в темноту; потом, повинуясь внезапному порыву, будем надеяться - доброму, подошел к комоду и поцеловал рисунок на стене, а потом бросился на колени у кровати и замер в этой позе покорности и надежды. Когда он встал, глаза его были полны слез: он поймал себя на том, что бессознательно шепчет слова, которые в детстве повторял за матерью, перед тем как она уносила его в кроватку и, опустив полог, благословляла на сон грядущий.
      Утром юный Пиджен внес в комнату тяжелый пакет, адресованный Дж. Уорингтону, эсквайру, с поклоном от мистера Троттера и с запиской, которую Уорингтон тут же прочел.
      - Эй, Пен! - заорал он. - Хватит лодырничать!
      - Я тут! - откликнулся Пен из своей комнаты.
      - Иди сюда, это по твою душу.
      - Ну, что случилось? - спросил Пен, входя.
      - Лови! - крикнул Уорингтон и запустил пакет ему в голову, но Пен успел его поймать, почему и устоял на ногах.
      - Это книги на отзыв, для газеты "Пэл-Мэл", - объяснил Уорингтон. Ну-ка, раздраконь их как следует!
      Пен ликовал. У него даже руки тряслись, когда он разрезал бечевку, и глазам его предстала пачка новеньких книг в коленкоровых переплетах, романы, стихи, путешествия.
      - Дверь на замок, Пиджен, - приказал он. - Я нынче не принимаю.
      И, залпом выпив чаю, он поспешил к своему столу, так ему не терпелось взяться за дело.
      Глава XXXIII,
      в которой наша повесть все не удаляется от Флит-стрит
      Капитан Шендон, по ходатайству своей жены, которая лишь очень редко вмешивалась в его дела, оговорил, чтобы помощником редактора нарождающейся газеты был назначен Джон Финьюкейн, эсквайр, и отважный владелец "Пэл-Мэл" действительно доверил эту должность Финьюкейну. Такая любезность со стороны Шендона была им вполне заслужена: ведь он (как уже сказано) питал к капитану и его семье самую нежную привязанность и рад был оказать им любую услугу. В квартирке Финьюкейна Шендон, бывало, скрывался, когда над ним нависала опасность сесть в тюрьму за долги, - скрывался до тех пор, дока его убежище не было обнаружено и посланцы шерифа не стали дежурить на лестнице Финьюкейна так же усердно, как перед дверью самого капитана. В квартирку Финьюкейна не раз и не два прибегала бедная миссис Шендон - излить свои горести и посоветоваться, как снасти ее обожаемого супруга. Частенько Финьюкейн пользовался этим случаем, чтобы подкормить ее и малютку. Посещение такой женщины он почитал честью для своего скромного жилища; и, когда она, опустив на лицо вуаль, сходила по лестнице, Фин, перегнувшись через перила, смотрел ей вслед, чтобы в случае чего избавить ее от домогательств местных ловеласов, и, может быть, даже надеялся, что к ней пристанет какой-нибудь субъект и тем доставит ему, Фину, удовольствие бросаться ей на помощь и переломать мерзавцу кости. Миссис Шендон от души порадовалась, когда ее верный рыцарь оказался назначен помощником ее мужа по новой газете.
      В тот день он охотно просидел бы у миссис Шендон все время, разрешенное тюремными правилами, - ведь он уже не раз присутствовал при том, как укладывали спать маленькую Мэри, для которой в углу комнаты стояла кроватка и чью молитву, чтобы господь помиловал папу, Финьюкейн подкреплял сочувственным "аминь", хоть и был католиком; но у него была назначена встреча с мистером Бангэем - тот пригласил его пообедать вдвоем и обсудить кое-какие дела, связанные с газетой. Поэтому он ушел в шесть часов, однако на следующее утро опять явился, разряженный по-праздничному, с булавками и брелоками, пусть дешевыми, но зато очень блестящими, и в кармане у него имелись четыре фунта и два шиллинга - недельное жалованье из "Ежедневной газеты" минус два шиллинга, истраченные по дороге в тюрьму на покупку перчаток.
      Накануне, во время обеда в кофейне Дика с мистером Бангэем и мистером Троттером, литературным редактором, он подробно доложил свои взгляды на желательный курс газеты "Пэл-Мэл". Он очень четко разъяснил, как понимает свои собственные права и обязанности; каким шрифтом следует набирать те или иные статьи; кто должен писать о скачках и боксе, а кто - освещать деятельность церкви; кто - поставлять биржевые новости, а кто - светские сплетни. Он был лично знаком с людьми, сведущими в каждой из этих областей знания и жаждущими просвещать публику, - короче, Джек Финьюкейн, как и сказал о нем Шендон, и как он сам с гордостью признавал, был одним из лучших помощников редактора, о каком только могла мечтать лондонская газета. Он знал наперечет, сколько зарабатывает в неделю каждый репортер и каждый мальчишка-газетчик, знал тысячу хитроумных уловок, с помощью которых энергичный предприниматель, задумавший издавать газету, может сэкономить средства. Быстротой вычислений, которые он производил на листке бумаги, между тарелок и ножей, он буквально ошеломил тугодума Бангэя, и позже тот высказал Троттеру свое мнение, что этот ирландец, видимо, толковый малый.
      А поняв, что ему удалось произвести на мистера Бангэя нужное впечатление, верный Финьюкейн завел речь о предмете, который принимал очень близко к сердцу, а именно - о вызволении из тюрьмы своего кумира, друга и начальника - капитана Шендона. Он знал с точностью до одного шиллинга, на какую сумму скопилось предписаний о дальнейшем содержании капитана во Флитской тюрьме; более того, он уверял, что знает все его долги, хоть это и было невозможно - перечислить их не мог бы ни один человек во всей Англии, и, уж конечно, не сам капитан. Он напомнил, что Шендон уже имеет немало заказов, и насколько же лучше он мог бы работать, если бы не находился в заключении (с этим, впрочем, мистер Бангэй не согласился, заметив, что "когда капитан сидит под замком, его непременно застанешь дома, а чуть он на воле - поди найди его"); и, наконец, он до того разбередил душу мистера Бангэя рассказами о том, как изнывает в тюрьме миссис Шендон и чахнет малютка, что вырвал-таки у него обещание поговорить с миссис Шендон; пусть она зайдет к нему завтра утром, посмотрим, что можно сделать. Тут они как раз осушили по второму стакану грота, и Финьюкейн, у которого было в кармане четыре гинеи, совсем уже приготовился заплатить за обед, но Бангэй возразил: "Нет уж, сэр, позвольте, платить буду я... Джеймс, подайте счет, полтора шиллинга оставьте себе", - и протянул лакею деньги. Так случилось, что Финьюкейн, воротившийся после этого обеда прямо к себе в Темпл, в субботу утром еще имел в кармане почти весь свой недельный заработок.
      По тому, как лукаво и весело он подмигивая, миссис Шендон сразу поняла, что он принес ей радостные вести, и когда Фин попросил оказать ему честь пройтись с ним, подышать свежим воздухом, поспешно надела шляпку и накинула шаль. Маленькая Мэри запрыгала от радости в предвкушении прогулки - она знала, что Финьюкейн либо купит ей игрушку, либо покажет что-нибудь интересное - в кармане у него всегда оказывался редакционный пропуск на какое-нибудь зрелище. Да, он всем сердцем любил и мать и дочь и с радостью пустил бы себе пулю в лоб, если бы мог этим оказать услугу им или своему обожаемому капитану.
      - Можно мне пойти погулять, Чарли? - спросила миссис Шендон. - Или побыть с тобой, раз ты плохо себя чувствуешь?.. У него болит голова, мистер Финьюкейн. Он часто мучается головной болью, я уговорила его не вставать.
      - Ступай, ступай и малышку забери, - добродушно отвечал Шендон. - Джек, поручаю их тебе. Подайте мне "Анатомию" Бэртона и предоставьте одному творить мое черное дело.
      Он что-то писал, и книга была нужна ему для латинских и греческих цитат (подспорья всякого журналиста), которые он нередко черпал из этого кладезя премудрости.
      Итак, миссис Шендон оперлась на руку Фина, а Мери вприпрыжку побежала впереди них по тюремным коридорам, через двор и на волю. От Флит-стрит до Патерностер-роу путь не долгий. Когда они подошли к дому издателя, в боковую дверь как раз входила миссис Бангэй, прижимая к груди пакет и рукописную книгу в красном переплете, в которую заносились ее торговые сделки с мясником. На миссис Бангэй было великолепное шелковое платье, отливавшее фиолетовым и пунцовым, и желтая шаль; шляпку ее украшали розовые цветы, а в руке она держала небесно-голубой зонтик. Миссис Шендон была в старом платье из черного муара, чепчик ее, так же как и она сама, не знавал блестящей поры процветания, но она в любом наряде сохраняла изящество и благородство. Женщины приветствовали друг друга, каждая на свой лад.
      - Надеюсь, вы в добром здоровье, сударыня, - сказала миссис Бангэй.
      - Погода нынче прекрасная, - сказала миссис Шендон.
      - Сходите же, сударыня, - сказала миссис Бангэй, так пристально уставившись на девочку, что даже испугала ее.
      - Я... я к мистеру Бангэю по делу... Он... он, надеюсь, здоров? - робко пролепетала миссис Шендон.
      - Если вы пойдете к нему в контору, так, может быть... может быть... оставите пока свою девочку со мной? - произнесла миссис Бангэй глубоким басом и с трагическим видом вперила указательный палец в маленькую Мэри.
      - Я с мамой! - захныкала та и уткнулась лицом в материнскую юбку.
      - Пойди к этой леди, - сказала мать.
      - Я тебе покажу красивые картинки, - сказала миссис Бангэй голосом ласкового людоеда, - и чего-то дам: вот посмотри. - Она приоткрыла пакет, в котором оказалось печенье, очень сладкое, каким мистер Бангэй любил заедать стакан вина. Маленькая Мэри клюнула на эту приманку, и все вошли в прихожую квартиры, откуда была дверь в служебные помещения мистера Бангэя. Но тут девочка опять оробела и опять вцепилась в юбку матери. Тогда, увидев, как огорчилась миссис Бангэй, добрая миссис Шендон предложила: "Если вы не против, я поднимусь вместе с вами и посижу несколько минут".
      Итак, все три дамы поднялись в гостиную. Второе печенье окончательно покорило малютку и скоро она уже болтала доверчиво и без стеснения.
      Верный Финьюкейн тем временем застал мистера Бангэя в более суровом расположении духа, чем накануне, когда он, расчувствовавшись после бутылки портвейна и двух стаканов грога, наобещал всяких благ для капитана Шендона. Дома жена встретила его упреками. Она ведь не велела ему давать капитану поблажек; человек он никчемный, ему никакими деньгами не поможешь; она и новую газету не одобряет - Бангэй наверняка потерпит на ней убытки, так же как они там (издательство своего брата она называла не иначе как "они там") терпят убытки на своем "Уайтхоллском обозрении". Пусть Шендон сидит в тюрьме и работает - самое для него подходящее место. Напрасно Финьюкейн упрашивал, молил, обещал: Бангэй с утра выслушал еще дополнительную нотацию и был тверд, как кремень.
      Но то, чего не удалось добиться нашему Джеку с конторе, уже близилось к осуществлению в гостиной, где подкупающая наружность и манеры матери и ребенка растрогали свирепую с виду, но мягкосердечную миссис Бангэй. В голосе, во всей повадке миссис Шендон была безыскусственная мягкость и искренность, за которую многие любили ее и жалели; когда ей был оказан столь любезный прием, жена капитана осмелела и поведала миссис Бангэй свое горе, расписала доброту и прочие достоинства мужа и слабое здоровье девочки (с двумя старшими, пояснила она, ей пришлось расстаться - она отдала их в школу, лишь бы не держать в этом ужасном месте) и, слушая ее нехитрую повесть, грозная леди Макбет растаяла и сказала, что сейчас спустится в контору и поговорит с Бангэем. Дело же в этом семействе было поставлено так, что для миссис Бангэй говорить - значило повелевать, а для мистера Бангэя слушать - значило повиноваться.
      И вот, когда бедный Финьюкейн уже отчаялся в успехе своих переговоров, величественная миссис Бангэй вплыла в контору, вежливо попросила мистера Финьюкейна посидеть в гостиной, потому что ей-де нужно сказать несколько слов мистеру Бангэю, а оставшись наедине с мужем, сообщила ему свои намерения касательно жены капитана.
      - Что случилось, милая? - спросил изумленный меценат. - Утром ты и слышать не хотела о том, чтобы както помочь Шендону. С чего такая перемена?
      - Шендон - ирландец, - отвечала миссис Бангэй, - а ирландцев я не терплю, я всегда это говорила. Но жена его, сразу видно, настоящая леди; и она хорошая женщина, дочь священника, из западных графств, как и я сама по материнской линии, и... Ох, Мармадьюк, ты видел ее девочку?
      - Да, миссис Бангэй, девочку я видел.
      - А ты не заметил, как она похожа на нашего ангела Бесси? - И мысли миссис Бангэй унеслись в прошлое, в ту пору, когда восемнадцать лет назад Бэкон и Бангэй только что открыли небольшую книжную лавку в провинции и когда у нее была дочка по имени Бесси, примерно в том же возрасте, что и маленькая Мэрн, пронзившая ее сердце.
      - Да что ж, милая, - сказал мистер Бангэй, заметив, что глаза его> супруги покраснели и заморгали, - в тюрьме за капитаном числится не так уж много - всего сто тридцать фунтов. Финьюкейн говорит, что, если уплатить половину, его выпустят, а потом он будет получать половинное жалованье, пока не покроет разницы. Когда эта малышка сказала: "Почему вы не уведете папу из тюмы?" - мне, поверишь ли, Флора, даже не по себе стало.
      Закончился этот разговор тем, что супруги вместе поднялись в гостиную и мистер Бангэй произнес весьма нескладную речь, из которой миссис Шендон должна была понять, что, поскольку, как он только что узнал, за шестьдесят пять фунтов ее мужа выпустят из тюрьмы, он готов дать ей эту сумму (а затем вычесть ее из жалованья капитана), но с тем условием, что она сама договорится с кредиторами.
      Давно уже, вероятно, миссис Шендон и мистер Финьюкейн не бывали так счастливы.
      - Честь вам и слава, Бангэй! - прокричал Фин с чисто ирландским пафосом. - Дайте пожать вашу лапу. А уж "Пэл-Мэл" мы доведем до десяти тысяч экземпляров, будьте спокойны!
      И он стал прыгать по комнате, высоко подкидывая маленькую Мэри.
      - Может, подвезти вас куда-нибудь, миссис Шендон? Моя коляска к вашим услугам, - сказала миссис Бангэй, выглянув в окно и убедившись, что одноконный экипаж, в котором она ежедневно совершала прогулку, ждет у подъезда.
      И обе дамы, усадив между собой маленькую Мэри (чью ручонку жена мецената не переставала крепко сжимать), а на скамеечку, спиной к лошадям сияющего мистера Финьюкейна, покатили прочь с Патерностер-роу, причем владелица коляски не преминула бросить торжествующий взгляд через улицу, на окна Бэкона.
      "Капитану это на пользу не пойдет, - думал Бангэй, возвращаясь к своей конторке и гроссбухам, - но очень уж Флора расстраивается, как вспоминает о своем горе. Она говорит, что дочке вчера исполнился бы двадцать один год. И как это женщины все помнят!"
      Мы счастливы сообщить, что хлопоты миссис Шендон увенчались полным успехом. Ведь ей удавалось смягчать сердца кредиторов, даже когда у ней вовсе не бывало денег, а только мольбы и слезы; тем легче было уговорить их, имея в руках хотя бы половину долга; и следующее воскресенье оказалось последним - до поры до времени, - которое капитан провел в тюрьме.
      Глава XXXIV
      Обед на Патерностер-роу
      В назначенный день Пен и Уорингтон подходили к дому мистера Бангэя - не к главному подъезду, через который рассыльные выносили мешки, полные только что отпечатанных книг, и у которого робко жались авторы с девственными рукописями, уготованными на продажу султану Бангэю, а к боковому - тому самому, из которого великолепная миссис Бангэй выходила, чтобы сесть в коляску и, откинувшись на подушки, бросить вызывающий взгляд на окна дома напротив - на окна миссис Бэкон, еще не обзаведшейся коляской.
      В таких случаях миссис Бэкон, для которой великолепие невестки было как бельмо на глазу, отворяла в гостиной окно и подзывала к нему своих четверых детей, словно говоря: "Посмотри на этих четырех прелестных малюток, Флора Бангэй! Вот почему я не могу разъезжать в собственной коляске; ты бы за такую причину не пожалела и кареты четверкой!" И эти стрелы из колчана Эммы Бэкон больно язвили Флору Бангэй, когда она восседала в своей коляске бездетная и снедаемая завистью.
      В ту самую минуту, как Пэн и Уорингтон подходили к дому Бангэя, к дому Бэкона подъехали коляска и наемный кеб. Из первой неуклюже вылез старый доктор Слоукум; экипаж его был так же тяжеловесен, как и его слог, но на издателей то и другое производило должное впечатление. Из кеба выпрыгнули два ослепительно-белых жилета.
      Уорингтон рассмеялся.
      - Вот видишь, у Бэкона тоже званый обед. Это доктор Слоукум, автор "Мемуаров отравителей". А нашего приятеля Хулана просто не узнаешь, такой на нем роскошный жилет. Дулан работает у Бангэя, - ну конечно, вот и он.
      В самом деле, Хулан и Дулая вместе приехали со Стрэнда и по дороге бросили жребий - кому платить шиллинг за проезд; теперь мистеру Дулану оставалось только перейти улицу. Он был в черном и в больших белых перчатках, на которые то и дело с удовольствием поглядывал.
      В прихожей у мистера Бангэя гостей встречал швейцар во фраке, и несколько мужчин в таких же больших перчатках, как у Дулана, только нитяных, выкрикивали их имена в пролет лестницы. Когда трое наших знакомцев вошли в гостиную, там уже кое-кто сидел, но прелестный пол был представлен только хозяйкой в ярко-красном атласе и с тюрбаном на голове. Каждому входящему она делала реверанс, однако мысли ее были явно заняты другим. Дело в том, что ей не давал покоя обед у миссис Бэкон, и она, приняв каждого нового гостя, спешила обратно в нишу окна, откуда ей были видны экипажи, подъезжавшие к дому напротив. При виде колымаги доктора Слоукума, запряженной парой наемных кляч, Флора Бангэй совсем пала духом: к ее дверям в тот день подъезжали пока одни кебы.
      Гости, собравшиеся в гостиной, были Пену незнакомы, но все подвизались в литературе. Среди них был мистер Боул, подлинный редактор того журнала, главою которого числился мистер Уэг; мистер Троттер, в свое время подаривший миру поэмы трагического и самоубийственного толка, а затем осевший в недрах издательства Бангэя в качестве литературного редактора и рецензента; и капитан Самф, бывший красавец и щеголь, все еще вращающийся в светских кругах и имеющий какое-то отношение к литературе и к поэтам Англии. Говорили, что когда-то он написал книгу, что он был другом лорда Байрона, что он родня лорду Самфингтону; анекдоты о Байроне не сходили у него с языка, он постоянно поминал этого поэта и его современников: "Никогда не забуду, как беднягу Шелли исключили из школы за крамольные стихи, а написал-то их я, от первой до последней строчки". Или: "Помню, когда мы с Байроном были в Миссолонги, я держал с графом Гамба пари..." - и тому подобное. Пен заметил, что к его рассказам внимательно прислушивается миссис Бангэй: жена издателя упивалась анекдотами из жизни аристократов, и капитан Самф в ее глазах затмевал даже знаменитого мистера Уэга. Будь у него еще собственный выезд, она бы заставила своего Бангэя скупить все, что вышло из-под его пера.
      Мистер Бангэй, как радушный хозяин, каждому из гостей имел сказать что-нибудь приятное:
      - Как здоровье, сэр?.. Погода - лучше не бывает, сэр... Рад вас видеть, сэр... Флора, голубушка, имею честь представить тебе мистера Уорингтона. Мистер Уорингтон - миссис Бангэй; мистер Пенденнис - миссис Бангэй. Надеюсь, джентльмены, вы захватили с собой хороший аппетит... В вас-то, Дулан, я не сомневаюсь, вы всегда готовы есть и пить за двоих.
      - Бангэй! - одернула его супруга.
      - Ну, знаете, Бангэй, если уж человек в этом доме ест без аппетита, на него поистине трудно угодить, - сказал Дулан, подмигивая и поглаживая большими перчатками свои жидкие бачки в робких попытках завоевать расположение миссис Бангэй, которые та решительно отвергала. "Терпеть не могу этого Дулана", - сообщала она по секрету друзьям. И сколько бы он ей ни льстил, все было напрасно.
      И тут, пока миссис Бангай обозревала вселенную из своего окна, перед ней возникло и стало быстро приближаться волшебное видение в образе огромной серой в яблоках упряжки. За ней виднелись белые вожжи, удерживаемые узкими белыми перчатками: лицо - бледное, но украшенное пышной бородкой; и голова миниатюрного грума, подскакивающая над задком кабриолета. Едва завидев все эти прелести, восхищенная миссис Бангэй произнесла:
      - Высокочтимый Перси Попджой точен, как всегда, - и поплыла к дверям, чтобы достойно встретить знатного гостя.
      - Это Перси Попджой, - сказал Пен, подойдя к окну и увидев, что из пружинящего кабриолета вышел молодой человек в блестящих, словно зеркало, сапогах; и в самом деле, это он - старший сын лорда Фальконета, как всем вам известно, - приехал на обед к своему издателю.
      - Он был моим фагом в Итоне, - сказал Уорингтон. - Жаль, мало я его лупил,
      А с Пеном он состязался на диспутах в студенческом клубе, в которых Пен неизменно выходил победителем. И вот он появился в гостиной, с шляпой под мышкой и с выражением безграничного добродушия и глупости на круглом, с ямочками, лице, которое природа щедро наградила бородкой, но затем, видимо, устала либо поскупилась на иную растительность.
      Временный церемониймейстер возвестил зычным голосом:
      - Высокочтимый Перси Попджой! - чем очень смутил этого джентльмена.
      - Почему этот человек отнял у меня шляпу, Бангэй? - жалобно обратился он к издателю. - Я не могу без шляпы, как же я поклонюсь миссис Бангэй?.. Вы сегодня прекрасно выглядите, миссис Бангэй. Почему я не видел в парке вашей коляски? Вас там очень недоставало, очень.
      - Какой же вы насмешник! - сказала миссис Бангэй.
      - Это я-то насмешник? Да я ни разу не пошутил за всю... О, кого я вижу? Здорово, Пенденнис! Здорово, Уорингтон!.. Это мои старые друзья, миссис Бангэй... Нет, скажите, вы-то как сюда копали?.. - И, щелкнув лакированными каблуками, он повернулся спиной к миссис Бангэй, а она, обнаружив, что молодые гости ее мужа по-приятельски беседуют с сыном лорда, сразу прониклась к ним уважением.
      - Как, они с ним знакомы? - шепотом спросила она мужа.
      - А что я тебе говорил? Младший-то родня, почитай, всей знати, отвечал тот, и оба с улыбками и поклонами устремились навстречу двум не менее важным птицам, чем сынок лорда, а именно самому мистеру Уэнхему и самому мистеру Уэгу, чьи имена прокричал снизу лакей.
      Мистер Уэнхем вошел с видом скромника и с той едва заметной улыбкой, с какой он обычно обращал взор на носки своих нарядных башмаков и лишь очень редко на лицо собеседника. Зато белый жилет Уэга излучал свой блеск на все вокруг, и большая красная его физиономия сияла в предвкушении веселых шуток и вкусного обеда. Он любил входить в гостиную смеясь, а уходя, бросать прощальную шутку, как бомбу. Никакие личные невзгоды и злоключения (а сей юморист не был от них избавлен, так же как и нешутящие представители рода человеческого) не могли надолго подавить его веселость. В любом коре мысль о хорошем обеде придавала ему бодрости; и любого лорда он при встрече приветствовал каламбуром.
      Итак, Уэнхем подошел к миссис Бангэй с притворно скромной улыбкой, прошептал что-то, глядя на нее исподлобья, и показал ей носки своих башмаков. А Уэг заверил ее, что она выглядит очаровательно, и тут же подобрался к молодому лорду, которого он назвал Поп и которому незамедлительно рассказал анекдот, приправленный, да выражению французов, крупной солью. Пену он тоже обрадовался чрезвычайно, пожал ему руку, похлопал его по плечу - он весь был оживление и сердечность. Он стал во весь голос вспоминать их последнюю встречу в Баймуте, спросил, что Пену известно об их общих друзьях в Клеверинг-Парке, и не собирается ли сэр Фрэнсис провести сезон в Лондоне, и побывал ли Пен с визигой у леди Рокминстер ведь она уже здесь, славная старуха эта леди Рокминстер! Все это говорилось не столько для Пена, сколько для остального общества, которое мистер Уэг был не прочь осведомить о том, что он - частый гость и свой человек в загородных поместьях знати.
      Уэнхем тоже поздоровался с Пеном, и все это миссис Бангэй примечала с почтительной радостью, а позже высказала мужу свои соображения касательно того, какая важная персона мистер Пенденнис, и эти соображения, хоть Пен о том и не подозревал, пошли ему очень на пользу.
      Пен, который довольно высоко ценил стихи мисс Баньен и представлял ее себе примерно такой, какой она сама себя описала в "Страстоцвете", где говорилось, что юность ее была, как
      Фиалка, что прячется ранней весной
      От вихрей холодных и злых,
      Как робкая лань на поляне лесной
      Под сенью дубов вековых,
      и что зрелая ее красота если и отличается от безыскусственной прелести ее семнадцати лет, то все же очень пленительна и самобытна, испытал веселое удивление, когда в комнату тяжелой походкой гренадера вошла, скрипя корсетом, рослая, костлявая женщина. Уэг сразу заметил, что к ее смятой юбке пристала солома, и хотел было деликатно ее снять, но мисс Баньен выбила оружие из рук шутника: она сама увидела это украшение и, наступив на него своей большой ногой, отделила солому от платья, нагнулась и подняла ее с полу, сказав при этом миссис Бангэй, что просит простить ее за опоздание, очень уж медленно тащился омнибус, но зато как приятно - от самого Бромптона проехаться всего за шесть пенсов. Все это было сказано так просто, что никто не засмеялся. А самой поэтессе и в голову не пришло стыдиться поступка, к которому ее вынудила бедность.
      - Это и есть "Страстоцвет"? - спросил Пен у Уэнхема, оказавшегося с ним рядом. - А ведь на портрете, который помещен в книге, она молодая и очень миловидная.
      - Страстоцвет, как и всякий иной цветок, со временем увядает, - сказал Уэнхем. - Вероятно, портрет писан не вчера.
      - Ну что же, уважаю ее за то, что она не стыдится своей бедности.
      - О, разумеется, - сказал Уэнхем (сам он умер бы с голоду, а не поехал на званый обед в омнибусе), - но афишировать эту солому я не стал бы, а, мистер Пенденнис?.. Мисс Баньен, дорогая, как вы себя чувствуете? Нынче утром я был на приеме у одной высокопоставленной леди, и все там с восторгом отзывались о вашей новой книге. Строчки о крещении леди Фанни Фэнтейл растрогали герцогиню до слез. Я сказал, что, кажется, буду сегодня иметь удовольствие с вами увидеться, и она просила благодарить вас и передать, что вы доставили ей огромное наслаждение.
      Перед этой герцогиней, которую Уэнхем навестил не далее как сегодня утром, померкли Уэговы баронет и вдовствующая графиня, и сам Уэнхем, рассказавший эту басню со своей вкрадчивой улыбкой, сразу обскакал Уэга в глазах собравшихся. Это бесценное преимущество он не преминул удержать и, завладев разговором, стал сыпать забавными историями про аристократов. Он пытался втянуть в разговор и мистера Попджоя, обращаясь к нему с такими фразами, как: "Я нынче утром говорил вашему батюшке..." или: "Вы ведь были на том вечере у Д., когда герцог сказал..." - но мистер Попджой не пошел ему навстречу, а предпочел удалиться с миссис Бангэй к окну и наблюдать экипажи, подъезжавшие к дому напротив. Хозяйка дома решила, что, раз он не хочет разговаривать, пусть хотя бы эти несносные Бэконы видят, что она залучила к себе на обед высокородного Пэрси Попджоя.
      Колокол на соборе св. Павла отзвонил время - на полчаса позже того, к которому мистер Бангэй звал гостей, а двух приглашенных еще не хватало; но вот наконец появились и они, и Пен с радостью убедился, что это - капитан и миссис Шендон.
      После того как они поздоровались с хозяевами и обменялись поклонами или кивками с большинством из гостей, Пен и Уорингтон подошли к миссис Шендон и горячо пожали ей руку, а она, верно, взволновалась, вспомнив, где они виделись всего за несколько дней до того.