Поцелуй шута

Но сердце ее холодно.

— Не тратьте на меня столько сил, — сказала Джулиана, не двигаясь с места. Николас, словно не слыша ее, продолжал:

Ее груди прелестны,

а кожа как снег,

Соски — словно розовый жемчуг.

Приди же в объятья мои, и, клянусь,

Язык мой послужит им верно.

— Розовый жемчуг? — повторила Джулиана, стараясь не показать своего смущения. — Уверена, королевский шут мог бы придумать что-нибудь более оригинальное.

— Но ведь не вам же придется их целовать.

— Целовать что?

— Ваши соски.

— Как вы смеете! Это же святое место! — воскликнула она возмущенно.

— Святая Евгелина была довольно независимой особой. Она не стала бы возражать. Хватит вам изображать из себя невинную девицу, — говорил Николас, медленно приближаясь.

Джулиана вдруг почувствовала, что ее соски упираются в полотняную ткань нижней рубахи. Боже, какие неуместные ощущения.

Она отошла на шаг, но шут был уже совсем рядом, он прижал ее спиной к стене. Деваться было некуда. Над ними сиял во всей своей красе пышущий огнем дракон, бросая на них алые отблески света.

— Я закричу, — предупредила она вдруг севшим голосом.

— И тогда святой отец явится сюда, обвинит меня в ереси и, возможно, поджарит живьем. Вы ведь не хотите быть в ответе за это? Вам очень не понравится запах горящей плоти, могу вас заверить.

Она не двигалась, словно застыла.

— Пожалуйста, не трогайте меня, — прошептала она тихо.

Ей некуда было бежать, она могла лишь молить его о милосердии.

Но Николасу было чуждо милосердие.

— Вы сейчас купаетесь в крови дракона, миледи, — прошептал он. — И выглядите довольно аппетитно в этом красном свете. Подарите мне поцелуй во имя святой Евгелины, и я оставлю вас в покое. Всего лишь один сладкий поцелуй для бедного безумного шута. Не такая уж большая жертва…

И она удивила его. Она удивила саму себя. Почти в тот же миг, как он кончил говорить, она ринулась вперед и впечатала свой рот в его губы. Она чувствовала, как ее губы расплющились о зубы, но ей было все равно. А мгновение спустя она уже была свободна и, вылетев из часовни, словно за ней гнались черти, помчалась через двор, который уже не был пустынным.

Ее длинные тугие косы били ее по спине, рот саднило от торопливого, опрометчивого поцелуя, но она была рада этому, так как боль затмевала все другие ощущения, а в особенности тот невероятный факт, что она прижалась губами ко рту мужчины, да еще в святом месте… Она целовала шута в часовне: небеса должны были обрушиться на нечестивицу.

Джулиана бежала вверх по лестнице так, словно за ней гнался сам дьявол. Бежала, пока не наткнулась на человека, которого хотела видеть сейчас меньше всего на свете: на отца Паулуса, аббата-настоятеля ордена Святой Евгелины.

9

— Подобная поспешность не подобает леди — это богопротивно! — произнес нараспев отец Паулус. И, внимательнее взглянув на Джулиану, спросил: — Ваш рот кровоточит. Что вы делали? И где?

Почувствовав себя сразу же виноватой, Джулиана коснулась рукой губ. Кровь сочилась совсем чуть-чуть, она грешна и помнит об этом, но одного взгляда на лицо аббата монастыря Святой Евгелины было достаточно, чтобы решить: правду говорить ни в коем случае нельзя, во всяком случае, всю правду.

Джулиана сделала почтительный реверанс, низко наклонив голову скорее для того, чтобы скрыть выражение лица, чем чтобы выказать уважение.

— Я молилась в часовне Святой Девы, отец Паулус. И молилась так усердно и горячо, что потеряла равновесие и упала лицом прямо на одну из скамеек.

Едва ли это было удачное объяснение, но лучшего она придумать не могла. Если аббат узнает, что шут пытался с ней флиртовать в святом месте, ему уже не отделаться одной лишь исполосованной спиной.

— Полагаю, вы достаточно умны, чтобы не оскорблять Богоматерь ложью, дитя мое? Ибо подобное преступление будет приравнено к ереси, а она наказывается смертью.

Джулиана опустила глаза с выражением благочестивого почтения, мысленно себя проклиная. В этом случае суровый аббат был абсолютно прав: не подумав, она вовлекла Деву Марию в свою ложь и теперь заслуживает двойного проклятия.

И все же нежная, добрая Святая Дева, в которую верила Джулиана, никогда не потребовала бы такой жертвы. Да и святая Евгелина, скорее всего, закрыла бы глаза на подобный проступок.

— Мое сердце чисто, отец Паулус, — пробормотала Джулиана, скорее от внутреннего смятения, чем желая оправдаться.

Он кивнул, и неожиданное выражение одобрения появилось на его бледном худом лице.

— И в самом деле, дитя мое. Я заглянул в твое сердце и теперь вполне спокоен. Ты ненавидишь грех и грешников, ты остерегаешься слабостей плоти, ты презираешь похоть и распутство, как дьявольские козни. Ты можешь стать опорой для своей матери. Я боюсь, что ее слишком искушают грехи плоти. Ты можешь помочь ей, спасти ее душу от разврата. Я вытравлю дьявола из нее, прежде чем покину этот замок. Я изгоню дьявола из этой обители греха!

Его бесцветные глаза ярко вспыхнули. Это были глаза безумца. Джулиана прекрасно понимала, что возражать ему не только бесполезно, но и опасно. И все же кто-то дернул ее за язык.

— Она замужем, отец Паулус. Разве не ее долг привести новых христиан на эту землю?

— Мы оба прекрасно знаем, что твоя мать не в состоянии выполнить свой долг. Она не смогла никого родить, кроме дочери, чтобы порадовать Создателя, — поистине ничтожное приношение во славу его. Поэтому будет лучше, если она проведет остаток своих дней в воздержании, чтобы искупить свои грехи.

— Какие грехи? — Джулиана поняла, что совершила ошибку уже в тот самый момент, когда неосторожные слова сорвались с ее языка.

— И ты еще осмеливаешься спрашивать, дитя мое? Мир погряз в грехе, и хорошенькое, легкомысленное, распутное создание, такое, как твоя мать, — настоящее орудие дьявола, с помощью которого он искушает и губит мужчин. Было бы лучше, если бы подобных женщин запирали за стенами монастыря или же уродовали их красоту, которая есть не более чем знак дьявола.

На этот раз Джулиана не произнесла ни слова, скорее от ужаса, чем от благоразумия. А еще говорят, что Николас Стрэнджфеллоу — сумасшедший! Да он просто источник разума по сравнению с безумцем, который сейчас стоял перед ней.

— Да, отец Паулус, — произнесла она покорно. И добавила, надеясь на лучшее: — Если вы позволите, я пойду сейчас к своей матери и поговорю с ней о благоразумии воздержания.

Аббат милостиво кивнул:

— Иди с миром, дитя мое.

Он положил ладонь на ее плечо, и на мгновение его длинные худые пальцы, словно когти хищной птицы, впились в ее тело, причиняя боль. А затем он отпустил ее. Джулиана едва не запуталась в юбках, торопясь уйти и избавиться от него, но аббат остановил ее:

— Леди Джулиана, вы видели священную реликвию в часовне Святой Девы? — Вопрос прозвучал вполне буднично, и все же за этим спокойным, почти безразличным тоном Джулиана интуитивно почувствовала, что ответ имеет для священника первостепенное значение.

— Какую реликвию?

Джулиана представления не имела, почему не ответила прямо, но что-то подсказывало ей — не следует быть откровенной. А за последние несколько лет она научилась доверять своим ощущениям, пусть даже и смутным.

— Здесь есть только одна священная реликвия, — раздраженно ответил аббат. — Это кубок святой Евгелины. Я его еще не видел. В замке его нет, а между тем он должен здесь быть. Я не знал о существовании часовни Святой Девы. Уж не там ли хранится эта священная реликвия?

Ложь, слетевшая с ее языка, прозвучала так легко и естественно, что сама Джулиана была потрясена.

— Я ничего не видела, святой отец. Там было так темно и пыльно, наверное, туда очень давно никто не заходил. На алтаре стоит лишь простой деревянный крест и ни одного подсвечника! Я почти ничего не смогла как следует разглядеть. — Это было правдой. Ведь если бы она и в самом деле была скромной, достойной молодой женщиной, явившейся в часовню для покаяния, то она не поднимала бы глаз и никогда не увидела бы священный сосуд в пыльной нише над головой.

Отец Паулус кивнул, явно довольный ее ответом.

— Конечно, его там нет. Такое бесценное сокровище должно быть скрыто от распутных глаз и, разумеется, хорошо охраняться.

— Но, наверное, лорд Хью знает, где оно хранится, — вновь не удержалась от непрошеных советов Джулиана. — Почему бы вам не спросить у него самого?

Отец Паулус мгновенно нахмурился.

— У меня есть на то причины, дитя мое. Не смей судить меня.

— Конечно, святой отец.

Он взмахнул рукой, подавая знак, что она может уйти, и Джулиана не замедлила воспользоваться этим, поспешив скрыться, пока ее не заставили произнести какую-нибудь гораздо более серьезную ложь.

Это была очень странная встреча. Джулиана никогда не лгала. Она слишком часто видела, как люди попадают в ловушки своей лжи, и у нее до сих пор не было достаточно веской причины для того, чтобы лгать. Но за последние два дня она была вынуждена солгать не один раз, и самая большая ее ложь была произнесена только что, в разговоре со священником.

Она должна была бы сейчас мучиться угрызениями совести, но, как ни странно, никакой вины за собой не чувствовала. Ложь слетела с ее губ как-то сама собой, совершенно естественно, и она лишь надеялась, что причина для этого была достаточно уважительной.

Впрочем, в ближайшее время Джулиана не собиралась беспокоиться об этом. Она поспешила вниз в общий зал, ее ноги, обутые в мягкие кожаные туфельки, легко несли ее по каменным ступеням. Грустная свадьба, похоже, закончилась, и Джулиане навстречу попались только несколько слуг, пока она направлялась к себе в комнату. По дороге она потрогала припухшие губы. Кровь больше не сочилась, и этот факт одновременно успокоил и расстроил ее.

Итак, она его поцеловала. Он попросил, нет, потребовал, и она сделала это, с нежностью и страстью взбрыкнувшей лошади. Теперь он дважды подумает, прежде чем искать ее поцелуев снова.

И все же мысли о случившемся не оставляли ее. Она сама не понимала почему. Короткое соединение губ, больше похожее на удар, чем на поцелуй, едва ли могло быть более важным событием, чем разговор с безумным священником и ее ложь. И потом, в конце концов, ее целовали и раньше, и то, что произошло в часовне Святой Леди, было не более чем издевка…

Она вдруг замерла на лестничной площадке, потрясенная своим открытием. Рядом никого не было, Джулиана медленно подошла к арочному окну и посмотрела вниз во двор ничего не видящими глазами.

В действительности ее раньше не целовали. Никогда. Только не в губы. Мать целовала ее в щеку, случайные гости целовали ей руку, но никто никогда не касался ее губ губами. Включая и человека, с которым она прожила в браке десять лет.

К счастью, он не часто к ней приходил, а в последние пять лет не приходил вовсе. Она не знала, была ли причина в ее неопытности или в том, что она испытывала отвращение к совокуплению, но редкие встречи с мужем в ее спальне не приносили им обоим никакого удовольствия, а ей вообще казались мерзкими.

Но ей не надо было больше терпеть грубые прикосновения мужских рук к своему телу, не надо было лежать на спине и слушать, как он пыхтит и ругается от ярости и разочарования.

Но ей никогда не познать сладости ласк и поцелуев, не услышать нежные слова, прошептанные на ухо… Ради всего святого, с чего она вообще задумалась об этом?

Джулиана снова потрогала губы. Они больше не болели, маленькая ссадина совсем затянулась. Она нажала посильней, но ничего не почувствовала. Все прошло, словно ничего и не было.

А что, если бы она осталась и позволила ему поцеловать себя? Он сказал, что ее никогда не целовали по-настоящему, и он был прав. Интересно, понравился бы ей такой поцелуй? Захотела бы она еще испробовать и его ласк? Захотела бы поднять для него юбки?

И не спятила ли она окончательно, что думает об этом? Она тряхнула головой, разгоняя нелепые мысли. Ей необходимо уехать отсюда. После нескольких мирных, спокойных лет, проведенных в Монкрифе, она вдруг обнаружила себя в самой гуще какого-то безумия. Если она не может больше вернуться в свой дом и не может принять то, что велит ей судьба, тогда нельзя ли обрести хоть какую-то видимость уединения и покоя? Если бы она воззвала к милосердию аббата, он, быть может, нашел бы для нее место в монастыре. Или нет? Ах, если бы у нее были деньги, чтобы она могла заплатить за свое вступление в монастырь. Тогда она, возможно, навсегда бы избавилась от тревожных намеков и соблазняющих улыбок королевского шута.

Но ведь выход есть! Отец Паулус хочет заполучить священный кубок. Она может отдать его священнику. Присутствие реликвии здесь едва ли было для кого-нибудь секретом.

Вот и Николас видел его. И отец Паулус скоро его также обнаружит, даже если и не станет спрашивать тех, кто уж точно знает, где находится этот золотой кубок.

Но если именно она доставит кубок священнику, быть может, он удовлетворит ее просьбу о монастыре? В конце концов, что еще может аббат ждать от нищей бесплодной вдовы, кроме как служения Богу?

Она посмотрела на часовню Святой Леди, притаившуюся в стороне, за углом. Едва ли на нее можно было наткнуться просто так, если не знать о ней и специально не искать. Часовня выглядела совсем заброшенной, почти незаметной, возле ее входа росла высокая трава, почти закрывая дверь. Еще один признак плохого управления хозяйством в этом замке. Что ж, у ее матери будет множество забот, чтобы утешиться во время своего вынужденного целибата.

Однако здесь всегда слишком много людей. Трудновато незаметно пройти в часовню, взять кубок и вынести его, спрятав под одеждой. Ее могут заметить.

Немного осторожности не повредит, к тому же надо все обдумать, прежде чем бросаться в подобную авантюру. Ну а кроме всего прочего, Николас Стрэнджфеллоу мог быть все еще там, ожидая ее возвращения.

Кстати, а каким образом он нашел ее в этой часовне? Следил ли он за ней, преследовал ли ее или это была простая случайность? Отчего шут так интересовался кубком святой Евгелины? Едва ли он относился к людям, для которых что-то значат святые реликвии, вот золотой кубок, инкрустированный драгоценными камнями, — это совсем другое дело.

Может быть, он уже сам взял его. Взял и исчез из замка, чтобы отнести реликвию своему суверену в надежде на награду. Быть может, он и в самом деле достаточно безумен, чтобы подумать, будто может скрыться со своей добычей. А если все так и случилось, то стоит ли ей радоваться, что он наконец оставил ее в покое, или втайне печалиться о том, что она никогда его больше не увидит?

По какой-то глупой причине она надеялась, что ее комната свободна, и огорчилась, застав там свою мать.

Изабелла сидела на скамеечке, а одна из служанок расчесывала ее густые прекрасные волосы.

Когда Джулиана была маленькой, она часто играла с волосами своей матери, накручивала пряди вокруг своей маленькой ручки, вдыхая цветочный аромат. Изабелла щекотала кончиками волос щечки дочери и весело смеялась, они вместе смеялись. И внезапно Джулиане захотелось заплакать.

Но она сдержалась. Изабелла встретила ее взгляд своими спокойными, безмятежными глазами.

— Ты не ожидала увидеть меня здесь, да, Джулиана? Поскольку мой муж и я должны жить какое-то время как брат и сестра, то и делить с ним постель нет нужды. А потому я бы хотела по-прежнему жить с моей дочкой. Если, конечно, ты не предпочитаешь иметь свою собственную комнату.

Она могла бы убить за свою личную комнату и умерла бы, если бы ее мать опять ее оставила. Джулиана прикусила губу, пытаясь подыскать нужные слова.

— Если вам это доставит удовольствие, миледи. Ведь теперь это ваш дом.

Джулиана старалась выглядеть спокойной.

— Что с тобой? У тебя на губе кровь.

«Святая Евгелина!» — взмолилась в ужасе Джулиана.

— Это ничего, простая случайность, — сказала она, уклоняясь от прямого ответа.

Изабелла отпустила своих служанок и сама скрутила из густых прядей свободный красивый пучок.

— Ты слишком долго жила без матери, Джулиана, — сказала она, — и забыла, что мать, несмотря ни на какие отговорки, способна понять, что ее ребенку плохо, что что-то случилось. Так что же?

— Я потеряла свою мать десять лет назад, миледи. Но это случилось против моей воли.

— А ты думаешь, что я была этому рада? — резко спросила Изабелла, вдруг побледнев. — Если бы ты только знала… — Она помолчала, затем горько усмехнулась. — Я и сама забыла, какими бессердечными могут быть дети. Они, как никто другой, способны довести свою мать до безумия.

— Я ваш единственный ребенок.

— Совершенно верно, — ровным голосом произнесла Изабелла. — А поэтому скажи мне, отчего кровоточит твоя губа. Если бы я не была уверена в обратном, то решила бы, что это был весьма страстный поцелуй.

— Ты, конечно, знаешь все лучше меня.

— Именно так. У тебя холод в глазах. У тебя потерянный взгляд. Если бы тебя кто-нибудь целовал по-настоящему, то выражение твоего лица сказало бы мне об этом. К тому же я не могу вообразить, кто здесь мог тебя целовать. Разве только этот красивый дерзкий шут.

— Ты думаешь, что я целовалась с шутом? С этим сумасшедшим клоуном, с этим слугой, с этим…

— Слугой короля, как и все мы, дорогая. Мастер Николас занимает весьма влиятельное положение и, скорее всего, обладает большой властью. А кроме того, я думаю, что люди редко думают о происхождении, когда дело доходит до поцелуев. Итак, ты целовалась с шутом?

— Но какое вам-то до этого дело?

— Я твоя мать! — резко ответила Изабелла. — Господи, да от тебя с ума можно сойти! Если он обидел тебя, я обращусь к лорду Хью. Он не посмотрит на то, что этот человек послан королем, если я попрошу, он сделает все для меня. Скажи только слово, и его отправят обратно ко двору!

Вот это было искушение! Избавиться от Николаса, который больше не будет ее изводить, смущать ее покой.

Как только он уедет, она постарается забыть о его золотистом сильном теле, которое она видела что-то слишком часто. Она тогда сможет забыть и о постоянном смятении, поселившемся в ее сердце. Она полностью забудет о королевском шуте и сможет спокойно жить дальше своей жизнью. Она явно колебалась.

— А ты сможешь это сделать?

— Разумеется. Если это важно для тебя, мы отправим мастера Николаса своей дорогой, и он никогда больше не потревожит тебя. Я даже не представляла себе, что он так сильно действует на тебя. Я просто скажу моему мужу, что шут должен уехать отсюда, если ты действительно этого хочешь.

— Никак он на меня не действует, — слишком поспешно возразила Джулиана. — Он просто… раздражает меня. Все знают, что шуты очень назойливые создания. Если я еще хоть раз услышу звон его бубенчиков, я удавлю его собственными руками.

— Но сегодня он был без бубенчиков.

— Я знаю.

— Вот как? — Изабелла загадочно улыбнулась. — Так запомни, что тебе стоит только сказать, моя дорогая, и я выгоню его отсюда.

И тут Джулиана обнаружила, что сама загнала себя в ловушку. Похоже, ее мать со своим невинным видом прекрасно поняла это. Если Джулиана признается в том, как сильно мастер Николас смущает ее покой, это будет величайшей глупостью с ее стороны. Прогнать его — все равно что признать себя трусихой. Она никогда не узнает, достаточно ли она сильна, чтобы противостоять ему. Этот вопрос всегда будет мучить ее, а она не была уверена, что сможет жить, не зная ответа на этот вопрос.

— Он просто немного досаждает мне, — сказала она наконец, — так же, как блохи или постельные жучки, а они ведь часто неотъемлемая часть нашей жизни. Пока я смогу держаться от него подальше, все будет в порядке.

— Так это именно он поцеловал тебя?

— Нет! — воскликнула Джулиана, вновь поторопившись. — Никто меня не целовал.

Собственно, она сказала правду. Ведь это она сама его поцеловала.

Изабелла кивнула, по-видимому, решив принять такой ответ.

— Тогда, если ты не возражаешь, мы оставим у себя этого шута до Рождества, как и было задумано. Я полагаю, что мой муж в ближайшее время будет пребывать не в лучшем расположении духа, а мастер Николас сможет отвлечь его от печальных мыслей.

— Скорее уж он доведет его до убийства, — пробормотала Джулиана.

— Ну тогда, если повезет, именно шут примет на себя удар неудовольствия и раздражения лорда Хью, а не кто-нибудь еще, — сказала Изабелла.

— Если повезет, — эхом отозвалась ее дочь.

— И вот что еще, Джулиана.

— Да, миледи?

Умные глаза Изабеллы спокойно смотрели на дочь.

— Может быть, ты могла бы называть меня мамой, как в те времена, когда ты была маленькой?

— Да, миледи. Изабелла вздохнула.

— Ты упряма как мул, и ты всегда была такой, даже тогда, когда я еще носила тебя на руках!

Джулиана изо всех сил старалась не расчувствоваться. — Вы хотели мне сказать что-то еще.

— Только то, что у меня нет ни блох, ни постельных жучков. Чтобы ты не волновалась на этот счет, если мы будем делить с тобой комнату.

— Тогда у нас есть надежда на будущее, — улыбнулась Джулиана.

— Правда? — на этот раз голос Изабеллы прозвучал очень печально, и Джулиана почувствовала, как незаживающая все эти десять лет рана в ее сердце начала затягиваться.

— Да, мама.

10

В ночь своей свадьбы с Изабеллой Пекхэм граф Фортэм был далеко не в лучшем расположении духа. И хотя все домашние очень любили и уважали его, у большинства хватило здравого смысла, чтобы держаться от господина подальше, когда тот пребывал в одном из своих крайне редких состояний безудержной ярости. К сожалению, новоприбывшие не знали столь хорошо, как следует обращаться с рассерженным хозяином замка.

Непосвященные гости являли собой довольно живописную картину, расположившись в дальнем углу главного зала. Хью сидел один за широким пиршественным столом. Перед ним стоял полный кубок меда. На лице лорда Фортэма застыло угрюмое, мрачное выражение, а взгляд обещал быструю смерть всякому, кто осмелился бы приблизиться к нему. Немногие пожелали быть столь безрассудными. Юный Гилберт стоял рядом с ним, готовый в любой момент долить его кубок или выполнить любое приказание с выражением щенячьей преданности на своем миловидном лице. У сэра Хью просто не хватило решимости, чтобы отослать его прочь, хотя все, что он сейчас хотел, это остаться один на один со своей яростью и отчаянием.

Другое дело шут. Хью не мог стереть в пыль назойливого священника — против этого существовали законы, человеческие и божеские, — но эти законы не распространялись на надоедливого клоуна, который осмелился расхаживать в пределах досягаемости меча сэра Хью.

К тому же он не ходил как нормальный мужчина, черт бы его побрал. Он не ходил и как женщина или как какое-нибудь жеманное, женственное создание, которое изредка встречалось среди его воинов. До тех пор пока такое чудо могло как следует сражаться, Хью не обращал внимания на некоторые странности в его поведении. Однако, насколько он мог судить, королевский шут не мог ни сражаться, ни скакать верхом, ни делать что-нибудь за исключением того, что докучал и досаждал добрым людям. А кроме того, он носил серебряные бубенчики, тонкий звон которых выводил Хью из себя. Единственный человек, который был бы раздражен неожиданной смертью шута, был король Генрих, но и то сказать, Генрих все равно уже был зол на сэра Хью за то, что тот отказался отдать ему кубок святой Евгелины.

Убийство шута вполне могло бы помочь хозяину замка справиться со своей яростью. Хью потянулся к кинжалу, висящему в ножнах на его поясе, и, откинувшись назад, наблюдал за приближением шута.

Нет, этот мастер Николас вообще не двигался как человек. В его походке было что-то кошачье. Да, хитрый и грациозный кот. В голове сэра Хью что-то зловеще гудело, а ведь он не напился и вполовину так, как собирался. Он холодно взирал на шута.

— Ну ты, там!

Шут остановился, чуть наклонив набок голову, и посмотрел на своего нового хозяина с полным отсутствием уважения. Он был одет самым невероятным образом, в яркие пестрые цвета, никак не сочетавшиеся друг с другом. Вместо того чтобы приблизиться как все нормальные люди, он вдруг крутанулся в воздухе, как какой-нибудь чертов волчок, и приземлился прямо перед сэром Хью, выжидательно глядя на него.

Хорошо все же, что на этот раз шут не нацепил свои чертовы бубенчики, подумал Хью. В противном случае меч лорда просто срезал бы их вместе с его головой.

— Что ты тут делаешь? — спросил сэр Хью, чуть-чуть невнятно от выпитого меда. Он едва сдерживался, но Гилберт предусмотрительно наполнил его кубок снова, и Хью потянулся за ним.

— Вы сами звали меня, о самый щедрый и славный лорд королевства, — сказал шут, кланяясь так низко, что его нос почти коснулся соломы, которой был устелен пол.

— Я не это имел в виду. Я спрашиваю, что именно привело тебя в мой дом?

— Простая задача для скромного шута, милорд. Король Генрих отправил меня развлекать вас первые несколько месяцев после вашей свадьбы.

— А почему он решил, что я буду нуждаться в развлечении, а? Не он ли подсунул мне этого святошу с его дьявольским планом?

Шут даже глазом не моргнул.

— Думаю, он имел в виду, что я буду развлекать ваших домашних, пока вы сами будете… заниматься совсем другими делами

— Ну так вот, — рявкнул Хью, — я не буду заниматься другими делами! Чертов аббат!

— И в самом деле, — грустно произнес Николас, но Хью готов был побиться об заклад, что заметил веселый блеск в его странных глазах.

— Милорд, — поспешно вмешался Гилберт, — вам следует следить за своими выражениями. Аббат ордена Святой Евгелины весьма влиятельный человек, он тесно связан с Инквизицией. Вы ведь не хотите, чтобы он обвинил вас в ереси за то, что вы проклинаете служителя Бога?

— Мы все божьи слуги, разве нет, юный Гилберт? — легкомысленно заявил Николас. — Но разве при этом мы не проклинаем друг друга?

Хью повернулся, чтобы пристально взглянуть на мальчика, затем перевел взгляд на шута.

— Вы двое знаете друг друга?

— Да, милорд, — сказал Гилберт тоном, который ни в малейшей степени не выдал его чувств. — Я был при дворе несколько дней, перед тем как приехать к вам. Мастер Николас был в центре внимания, когда я был там. Вы бы позволили ему развлечь вас. Он может дурачиться с кем угодно, даже с самыми знатными людьми. Его ум весьма необычен и остр. Уверен, он сможет позабавить вас.

Хью смотрел на Николаса.

— Я не в том настроении, чтобы забавляться. Ты не сражаешься, не ездишь верхом, не ходишь и не говоришь как нормальный человек. Ты хотя бы пьешь?

Шут скользнул вперед. До Хью уже дошли слухи, что женщины из его окружения находят этого странного нового обитателя их замка весьма интересным. Значит, шут не относился к тому небольшому числу мужчин, которые предпочитают свой собственный пол. И в самом деле, если бы он почаще держал рот закрытым и одевался в нормальную одежду, он мог бы выглядеть неплохо. Даже очень неплохо. Стройный, с обманчиво тощим телом, в котором сэр Хью без труда угадал недюжинную силу. Сэр Хью всегда отлично видел силу и проворство, как бы хорошо они ни были спрятаны. Так вот, мастер Николас мог оказаться достойным противником, если бы дошло до дела.

— Я пью, — ответил Николас и снова поклонился.

— Дай ему кружку, Гилберт, — небрежно произнес сэр Хью. — И себе возьми. А потом вы оба скажете мне, что мне делать.

— «…и не найдется ли кто-нибудь, кто мог бы избавить меня от этого надоедливого священника, сующего свой длинный нос куда не следует?» — тихо закончил за него Николас, поднимая свою чашу и шутливо салютуя ею в сторону Гилберта. Лицо юноши оставалось при этом совершенно непроницаемо.

— Для вас было бы лучше, чтобы никто не слышал этих ваших странных слов, — сказал Хью холодным, жестким тоном, наклонившись вперед. — Существует предел, за который ваш хозяин и господин никогда не позволит зайти. А это уже слишком. Вы можете оказаться без головы, не успеете и глазом моргнуть, если я не убью вас прямо сейчас.

— А с чего бы вам убивать меня, сэр? — спросил Николас, свободно развалившись прямо на полу перед столом и охотно отпивая из чаши. — Ведь я здесь для того, чтобы выполнять ваши распоряжения. Если вы пожелаете убить меня, я с радостью подчинюсь, но хочу предупредить, что живой я могу развлекать вас гораздо лучше, чем мертвый.

Хью фыркнул. Где-то в его огромном замке аббат Святой Евгелины без сомнения поздравляет себя с тем, как замечательно он все придумал, чтобы заставить его страдать. Где-то его новая жена лежала в кровати одна, без него, и, возможно, радовалась, что не должна ложиться в постель с таким огромным, неуклюжим мужчиной. Он был простым солдатом в глубине своего сердца и плохо знал женские причуды, хотя его жены и женщины, которых он брал в свою постель, никогда не жаловались и, более того, выглядели вполне довольными. Но Изабелла была такой хрупкой, такой изящной. Она совершенно не подходила такому неуклюжему грубияну и косноязычному солдату, как он. Возможно, она на коленях сейчас благодарила Господа за то, что избавлена от необходимости выполнять свой супружеский долг.

Юный Гилберт присел на ступени, ведущие на помост, на некотором расстоянии от шута. Кружка с медом в его руках была совсем не тронута, а сам он не отрываясь смотрел на нелепо и ярко одетого человека, который распростерся у ног своего нового хозяина. Что-то было между этими двумя, подумал Хью, ненадолго отвлекшись от своих собственных горестей. Плохо, если его юный воспитанник будет очаровываться первым встречным.

А затем лорд Фортэм снова погрузился в раздумья, забыв обо всем, кроме своих собственных несчастий.

— Когда же это чудовище, повсюду сующее свой нос, уедет отсюда, — пробормотал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Священник уйдет,

Когда все погубит,

Когда боль пройдет,

А сердце забудет.

Хью едва удержался от того, чтобы запустить в шута своим кубком, по одной простой причине — там еще оставалась изрядная порция меда, а Хью не собирался зря тратить этот дорогой напиток.