Русская весна

– Сидеть сложа руки и ждать, когда президент помрет, – вот и вся работа вице-президента. Теперь, по крайней мере, американцы могут быть уверены, что их кандидату такая работенка по душе.

Карсон и Вольфовиц не появлялись вместе во время избирательной кампании. Первый в своих выступлениях не упоминал второго, а тот повторял свои речи, которые выводили Карсона из себя во время теледебатов.

Они вступили в должность. Вице-президент временами председательствовал в сенате – и только; Карсон не пустил бы его даже на похороны, разве что на собственные похороны Вольфовица. Вице-президенту это, похоже, очень нравилось. Он безостановочно шельмовал администрацию – в которой сам был вторым лицом – и повторял, что Гарри Карсон послужил бы стране наилучшим образом, если бы удавился.

Такая вот цепочка воспоминаний пробежала в голове Бобби Рида, пока он вытирал щеки после бритья. Он вспомнил еще, что он ответил Саре, когда она заговорила о Вольфовице: "Не пойдет… Вольфовиц не сможет налепить штрафную квитанцию за неправильную парковку!"

Он голышом, как был, перебежал в гостиную и взял у Сары телефонную трубку.

– Привет, папа. Как дела?

– Идут, дела идут. Но ты должен мне помочь.

Ой, как плохо… Бобби знал в деталях, что отец подразумевает, говоря "дела идут", – свою затею с полетом на "Гранд Тур Наветт". Бобби принимал его доводы: если надежды нет, стоит умереть раньше, но исполнить мечту всей жизни. Мама тоже права – может, все повернется к лучшему. Трудно поверить, что отец действительно обречен – вот какая штука…

– Папа, я же говорил, меня не выпускают…

– Я не о том. Ты и в Штатах кое-что можешь для меня сделать.

– Что именно?

Сара принесла тосты и кофе, Бобби посмотрел на часы. Восемь тридцать шесть! Господи, он еще не одет!

– Будь добра, принеси одежду из спальни, – тихо сказал он Саре. – Мне надо бежать через пять минут.

Сара кивнула и вышла.

– Я хочу, чтобы ты ознакомился с аппаратурой фирмы "Бессмертие", Пало-Альто, – говорил отец.

– Как-как?

– "Бессмертие Инкорпорейтед".

– Обалдеть, прямо как еще одна секта сумасшедших из Калифорнии. А зачем?

– Предположительно они разработали технологию отсрочки смерти.

– Чего-чего?

– Я нашел короткий реферат в банке информации. Они, видишь ли, берут образец ткани, замораживают в жидком азоте и для верности записывают на компьютере его генный код. Затем как-то фиксируют всю информацию твоего мозга, а сам мозг полимеризуют…

Сара вернулась с одеждой, и Бобби стал одеваться, не отрываясь от трубки.

–…Звучит заманчиво. Все предусмотрено. Они воссоздают новое тело по генному коду, затем или заменяют пораженные участки моего мозга, или просто перекачивают информацию в новый мозг.

– Что делают? – переспросил Бобби. Влезая в брюки, он чуть не расколотил телефон.

– Возвращают меня к жизни, – сказал отец.

– Научная фантастика, папа, – буркнул Бобби. – Ты веришь, что это возможно?

– Сейчас – вряд ли, – сказал отец. – Но с годами, когда технология шагнет вперед… Если мой генный код будет снят правильно и сохранится дискета с моей записью, можно ждать пять, десять, сто лет – сколько угодно.

Бобби застегивал рубашку, пытаясь сообразить, что к чему. Полнейшее безумие, конечно. Но как сказать это отцу, человеку, которому смерть дышит в затылок? Одни верят в рай, другие в нирвану. Это ничем не хуже… Но и не лучше…

– Боб, ты куда пропал?

– Да-да, папа, я тут, только мне надо бежать. Понимаешь, папа, ты… ты все это говоришь, э-э… всерьез? Ты им веришь?..

– Это не важно. Мы можем заставить поверить маму, – резко возразил отец. – Поверив, что меня возродят, она согласится помочь мне полететь на "Гранд Тур Наветт".

"О, Господи! – Бобби застегнул пояс. – Что у них там происходит? Уже начался распад мозговой деятельности? Говорили, что этого следует ожидать…"

– И все-таки, папа, – сказал он вслух, натягивая носки, – ты-то сам веришь в этот бред?

Долгое молчание на другом конце провода. Потом мягкий голос отца:

– Не важно, во что я верю.

– Мне важно, – сказал Бобби, надевая туфли. – Потому что я не уверен, что ты в здравом уме.

Еще одна долгая пауза.

– Все лучше, чем ждать, когда тебя зароют в землю, – наконец сказал Джерри.

Бобби хмыкнул про себя. Логично. Отцов план может быть химерой, но сам он вроде не того, не спятил. Он перепробовал все возможное, почему бы теперь не попробовать невозможное?

Восемь сорок четыре! Чокнуться можно!

– Слушай, папа, я убийственно опаздываю. Быстро: что я должен сделать?

– Съезди в Пало-Альто. Разведай все о "Бессмертии Инкорпорейтед". И нагреби побольше справочного материала, что дадут. Скажи им, что ты делаешь статью для журнала.

– Лететь в Калифорнию! Слушай, папа, ты не обратил внимание, что сейчас большой скандал вокруг…

– Полтора часа туда, полтора обратно, пара часов там. Разве я прошу о многом, Боб?

– В Соединенных Штатах не летают на "Конкордски", папа! Здесь уйдут сутки, и я вернусь с распухшей головой в разгар грандиозных событий, я о таких никогда не писал.

– Речь идет о моей жизни, – умоляюще сказал отец. – Больше надеяться не на что. Бога ради, Бобби, сделай это для меня, и побыстрее. Откладывать нельзя.

Восемь пятьдесят. Бобби безуспешно пытался завязать галстук с телефонной трубкой в руке. Из дома надо было выйти как минимум десять минут назад!

Но тут он стал сам себе противен. Хорош же ты, Бобби: ты не примчался к отцу, когда тот попал в страшную беду, ты прячешься в кусты, когда он – которому жить не больше года! – просит сделать то, что ты действительно можешь. Не хочешь потратить на это день из-за своей статьи! Шут с ним, не посплю ночь с пятницы на субботу и вернусь домой к полудню в воскресенье. В воскресенье ничего не может произойти, даже конец света.

– Хорошо, папа, хорошо, я все сделаю, позвоню в воскресенье. А теперь бегу.

– Что ты ему пообещал? – спросила Сара.

– Слетать на уик-энд в Калифорнию, – ответил Бобби, кое-как завязывая галстук.

– Зачем?

– Ты ни за что не поверишь. – Он накинул куртку и подхватил свой компьютер.

– А все-таки?

– Потом, когда вернусь после репортажа о начале конца света, – огрызнулся Бобби. Он чмокнул ее в щеку и вылетел за дверь.

Еврорусские теряют поддержку народа

Несмотря на критику Константина Семеновича Горченко, его переизбрание на пост президента не вызывает сомнений. Еврорусские по-прежнему теряют популярность, на что указывают результаты выборов в Верховный Совет. Почти одинаковое количество мест получили "медведи", призывающие к немедленному вторжению на Украину, националисты, которые поддерживают отделение Украины, и еврорусские типа Горченко, которые и рады бы завинтить гайки, да решимости не хватает.

Иными словами, если не произойдет что-нибудь абсолютно неожиданное, мы изберем президента, который, кажется, не знает, что делать, и Верховный Совет, который будет парализован противостоянием и не сможет ничего предпринять, даже зная, чту предпринять следует.

«Аргументы и факты»

Франя, как все в Москве и, без сомнения, за ее пределами, прилипла к телевизору; катастрофа разразилась. Ей бы хотелось, чтобы Иван был рядом или она была в Париже с матерью, потому что в такой момент негоже русскому человеку быть одному.

Судьбоносная речь Вадима Кронько в ООН не заключала в себе ничего неожиданного – почти до самого конца. Украинский президент был в обычном телевизионном одеянии – черных казацких сапожках, шароварах и расшитой национальной рубахе. Он напыщенно декламировал о сталинском уничтожении украинских кулаков, о притеснении украинской католической церкви, о хрущевских благоглупостях, об экономическом в культурном диктате великороссов и так далее, привычно взвинчивая себя для главного удара.

Черные длинные волосы, густая черная борода, пронзительные голубые глаза – ни дать ни взять Распутин. Пожалуй, "Cyмасшедшая Москва" имела основание утверждать, – может быть, всерьез, что американские советники по пропаганде искали именно человека с внешностью и характером Распутина, и нашли – в украинском банке данных.

Видя его в момент триумфа, Франя была готова поверить этому измышлению. От него разило вековой ненавистью украинцев к русским. Конечно, "медведи" видели в нем столь необходимое им олицетворение нации подлых изменников, которые, твари неблагодарные, в Великую Отечественную толпами шли служить фашистам.

Именно этого добивался настоящий Распутин – тот, который сидел в вашингтонском Белом доме.

– Свободный народ Украины, – рычал Кронько, – не имеет другого выбора, как сбросить российское иго раз и навсегда и занять свое место в семье независимых суверенных стран. Пробил час! Этого украинский народ ждал в течение столетий угнетения – религиозного, экономического, политического, культурного, языкового! В качестве законно избранного президента Украины я провозглашаю полную и окончательную независимость Украины от Российской империи! Не существует более Украинской Советской Социалистической Республики! Да здравствует независимая Украинская Республика!

Нервные люди могли быть потрясены, но Франя – как все другие – ждала этого заявления и сейчас даже испытала облегчение. Главное было впереди – какой будет реакция постоянного представителя США и что скажет президент Горченко.

Если Горченко позволит Украине уйти без изматывающей процедуры размежевания (придуманной еще во времена прибалтийского кризиса), если Горченко отпустит Украину, сколько других республик кинутся за ней вслед? Положение усугублялось тем, что по числу жителей Украина – вторая в Союзе после России. Без украинцев, бывших союзниками великороссов в течение веков, русских станет меньше, чем азиатов. Если Советский Союз не развалится окончательно, очень возможно, что он превратится в мусульманскую державу с притесняемым меньшинством "неверных", то есть русских.

На карту было поставлено само сохранение СССР в качестве многонациональной державы, за что боролись еврорусские, – или главенство русских в стране, за что выступали "медведи". Но если Горченко пошлет войска на Украину, кровопролитие наэлектризует все национальные меньшинства страны, наполнит их ненавистью к русским, усилит в Российском Верховном Совете одновременно российских и прочих шовинистов – в ущерб фракции евророссиян. Таким образом, Горченко обречен лавировать до выборов, держать армию в боевой готовности, тогда как "медведи" будут требовать немедленных акций. Он постарается стравить националистов с "медведями", сохраняя центристскую позицию. Не Бог весть что, но в данных обстоятельствах Горченко ничего другого предпринять не сможет.

Оказалось, однако, что Кронько подготовил подлинную бомбу.

– В качестве президента независимой Украинской Республики я вношу официальную просьбу о принятии нашей страны как члена Объединенной Европы в Европарламент, – провозгласил он со зловещей ухмылкой. – Одновременно я выражаю солидарность со всеми угнетенными народами, не имеющими своей государственности. Я обращаюсь к ним: да послужит вам примером героический украинский народ! Берите свою судьбу в собственные руки! Я не просто прошу проголосовать за нас, я призываю вас присоединиться к нам! Плечом к плечу мы создадим новую Европу, Европу не государств, а свободных и независимых народов!

Это взорвало зал, но Кронько уже шествовал между рядами – справа и слева неслись крики одобрения и проклятия, кто-то потрясал кулаками – а он ухмылялся, как обезьяна. Удар был дьявольский: "Европа не государств, а народов" – лозунг Конгресса народов, объединяющего мятежных националистов. Баски. Бретонцы. Шотландцы. Валлийцы. Баварцы. Словаки. Сербы. Хорваты. Фламандцы. Фризы. Саами. Каталонцы. Македонцы. Да нет такой страны в Европе, где бы не было мозаики народностей, меньшинств со своими языками, со своей культурой, считающих себя субъектами международного права.

И вот проклятые украинцы возрождают племенное деление – на новом уровне. Националисты по всей Европе издавна добиваются различных форм национальной автономии, но никому еще в голову не приходило заявить об отделении от своего государства и потребовать членства в Европарламенте. Одним ударом украинцы превратили свое движение из внутреннего в международное и привлекли на свою сторону делегатов местных националистов всех европейских стран.

Но все понимали, что худшее впереди.

…Председатель Генеральной Ассамблеи что было мочи колотил молотком, стук многократно усиливался трансляцией. Установилась тишина, и к трибуне в центре подиума проследовал элегантный седовласый Рейган Смит – постоянный, представитель США в ООН.

Франя затаила дыхание. Несомненно, весь мир затаил дыхание. Камеры показали Смита крупным планом. Стояла напряженная, зловещая тишина.

Смит неспешно извлек листок бумаги из нагрудного кармана, положил перед собой на трибуне, надел старомодные круглые очки, – словно отделяя себя от официального текста, который он сейчас зачитает.

– Я уполномочен огласить следующее заявление президента Соединенных Штатов, – сказал он странным, слишком ровным голосом, будто старался не задохнуться от собственных слов. – Правительство Соединенных Штатов заявляет, что целиком и полностью признает суверенное и законно избранное правительство Украинской Республики и с радостью приветствует вступление в семью свободных наций ранее угнетенного народа Украины. В духе нашей давней и благородной традиции – защиты угнетенных народов от уничтожения советским империалистическим гегемонизмом – правительство Соединенных Штатов настоящим официально уведомляет правительство Союза Советских Социалистических Республик, что Украинская Республика находится под ядерным щитом "Космокрепости Америка". Любая ядерная атака против Украинской Республики будет квалифицирована нами как ядерная атака на территорию США и вызовет соответствующие действия с помощью всех средств обороны, имеющихся в нашем распоряжении.

Франя растерянно смотрела, как камера дает панораму бурлящего зала. Американцы должны понимать, что Украина не на их территории. Если говорить серьезно, что такое: "находится под ядерным щитом"? Как далеко они пойдут, если Горченко сочтет это блефом? Что предпримут, если Красная Армия начнет наступление на Киев, Львов и Одессу, не пуская в дело ядерное оружие?

Речь Смита не столько ответила на прежние вопросы, сколько породила новые. Когда камера показала членов советской делегации, Франя увидела, что они в не меньшей растерянности, чем она сама. Они перешептывались, наклоняясь в сторону советского постоянного представителя Малинина, который пожимал плечами, морщился и крутил головой, как зритель на теннисном матче. Наконец он попросил слова. Получив разрешение, он в скверной, мертвенной тишине направился к трибуне – походкой человека, ведомого на расстрел.

– Советский Союз рассматривает выступление Вадима Кронько как акт государственной измены и не только не признает так называемой независимой Украинской Республики, но не считает более Вадима Кронько законным президентом Украинской Советской Социалистической Республики. Советский Союз способен разрешать свои внутренние проблемы, не прибегая к ядерному оружию, и полагает возмутительные угрозы США бессмысленными. Тем не менее, Советский Союз предупреждает правительство США, что вмешательство американских вооруженных сил в законные акции против внутренних мятежей будет рассматриваться как акт войны с СССР, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Удивительно, но это было все. Малинин сошел с трибуны, не сказав ничего осмысленного. Телевидение переключилось на московскую студию – какой-то генерал, еврорусский делегат и надутый "медведь" болтали глупости в пустоту.

Франя выключила телевизор и несколько минут сидела в полном смятении. Ей казалось, что стены давят на нее. Тишина была нестерпимой. Ей надо быть в толпе, с народом, среди русских. Среди незнакомцев, но русских. На улицу, на улицу!

Была ясная, холодноватая ночь начала весны. Лучшие арбатские рестораны уже закрылись, а клубы и бары, обычно шумные в этот час, теперь были пусты, – все сидели по домам, у телевизоров. Но на тротуарах было на удивление много народу. Не привычная арбатская толпа, не те люди, что снуют взад-вперед, забегают в кафе, глазеют на витрины, лавируют между уличными музыкантами и лоточниками. В пальто и куртках, в шапках, кутаясь в шарфы, они группами или, как Франя, поодиночке двигались в сторону метро "Арбатская". Возле входа толпа стала еще гуще. На торговцев и музыкантов не обращали внимания. В переходе агитатор из "Памяти" напрасно драл глотку – никто не останавливался. Большинство, казалось, шли в метро, чтобы доехать до "Проспекта Маркса". Как и Франя, они двигались к сердцу города, к символическому центру страны – на Красную площадь.

Фране не хотелось в подземную давку, поверху до Красной площади рукой подать, и ходьба снимет нервное напряжение. Она перешла на северную сторону Калининского проспекта и влилась в людской поток, движущийся к центру города. Не было толчеи, противотоков и завихрений в этой массе; единодушно и безотчетно она двигалась в единственном направлении – на Красную площадь.

Франя ощущала это, продвигаясь в плотном людском потоке мимо темных витрин магазинов и автосалонов, мимо контор и огромных пустых настенных экранов, мимо ресторанов и кафе, мимо кинотеатров, газетных киосков и книжных магазинов, вниз по улице, которая, казалось, символизировала всю эту новую Россию, все, что было накоплено за долгий путь от первых всплесков гласности и начала перестройки до нынешнего расцвета Русской Весны.

Но сейчас, с погашенными витринами и выключенными экранами, с холодным колючим ветром, нагнетаемым темными силами с другого конца света, из Вашингтона и Нью-Йорка, Калининский проспект казался также символом потерь, которые понесла Россия.

Франя видела это на лицах таких же молодых, как она, одетых по европейской моде людей, на лицах старух [70], словно бы сбежавших из другого времени, рабочих в джинсах и черных кожанках, солдат; даже на лицах хулиганов со сталинскими усами, – всех, кто молчаливо и угрюмо двигался по улице к Красной площади – назад к временам Брежнева, Хрущева, Сталина, временам царей и бояр, к чему-то обширному и застывшему, к ощущению причастности, к глубинам русской души. И Франя, может быть впервые, по-настоящему ощутила эту причастность, это невыразимое чувство общности, вневременного слияния личности со славянской душой – источником российской стойкости и несчастий. Это чувство одолело татар и поляков, сотворило нацию и империю, взлелеяло коммунистическую революцию и позволило чудовищу десятилетиями править собой. Оно разгромило нацистов, возвысило страну до положения мировой державы, впервые в истории отправило человека в космос и, казалось, растворилось в ясном утре Русской Весны.

А теперь, когда тень снова легла на эту древнюю многострадальную страну, казалось, что-то первобытное, великолепное и ужасное, и вместе с тем безусловно русское возродилось в этом стихийном паломничестве назад, к славянским корням, к основе, к центру, к Красной площади.

На проспекте Маркса пешеходы остановили автомобильное движение – мимо старых строгих правительственных зданий, мимо стеклянных башен коммерческих центров, скатываясь с тротуаров на мостовую, они шли на Красную площадь.

Улица Горького, Калининский проспект, проспект Мира – все они кончались на внутреннем кольце, у Кремля, и Франя представляла себе, как по ним движутся потоки людей – не только жители Арбата должны были двинуться к центру своего мира этой ночью.

Франя вдруг осознала, что прокладывает себе дорогу, толкаясь плечами и локтями. За гостиницей "Москва", у проезда, ведущего на Красную площадь, оказалось, что дальше она продвинуться не сможет. Впереди был сплошной людской монолит. Мавзолей Ленина казался издали маленьким, почетный караул был не виден за толпой. Над ним, за кремлевской стеной, кое-где светились окна правительственных зданий, и потоки света заливали внутреннюю территорию.

Со своего места Франя видела, что большинство людей смотрит на Кремль, на большие красные звезды, горящие над зубчатой стеной неизменно ровным, вселяющим уверенность светом. Смотрит на Мавзолей Ленина. Будто ждет, что кто-нибудь появится на Мавзолее или даже на стене, будь это сам Горченко или другой лидер, и объяснит смутные чувства людей, вдохновит, обнадежит, сплотит и укажет общую цель. Они ждали нового Ленина, который поднимется на железнодорожную станцию [71] и всколыхнет их русские сердца.

Перед самым Мавзолеем было неспокойно. Толпа раздраженно шумела. Слышались выкрики, но Франя не могла их разобрать. Люди размахивали советскими флагами, портретами Горбачева и Сталина – этими современными иконами еврорусских и "медведей". Полетели бутылки; чувствовалось, что там началась драка. Кто-то держал изображение повешенного дяди Сэма, кто-то – подожженный американский флаг.

Никто не появлялся из-за кремлевской стены, и Франя поняла, что никто не выйдет. Что мог бы сказать Горченко? Какие слова собрали бы воедино энергию толпы и объединили их всех, испуганных и разъяренных – еврорусских и "медведей", старую Россию и новую, темное прошлое, живущее даже в обновленных сердцах, и надежды на будущее, почти уже уничтоженные силами, совладать с которыми Россия не может?

Потом она заметила, что многие не смотрят на Кремль. В основном – пожилые люди, однако и молодые глядели в сторону с особым выражением надмирного спокойствия, которое, казалось, было древнее и прочнее кирпичных кремлевских стен.

На краю Красной площади, на дальнем берегу людского моря, сияли под потоками света луковицы собора Василия Блаженного. Золотой и красный, в бирюзовых орнаментах, он плыл над шумом и суетой подобно вечной иконе, подобно лучезарному символу бессмертия славянского духа, подобно России, сердце которой неподвластно ни истории, ни времени. Франя смотрела на этот прекрасный, как бы ирреальный древний храм; ее глаза поднялись вверх, потянулись к куполам и шпилям в ночное небо.

Там, среди звезд, бледных в ярком свете города, двигались светящиеся точки, и она знала, что это такое.

Боевые станции. Ракеты. Орбитальные лазеры. Антипротоновые пушки.

Внизу – храм Василия Блаженного, возвышенный и прекрасный, выразивший русскую душу в великолепном барокко, вдохновенный и романтичный, но такой хрупкий под этим прозрачным черным небом.

А над ним вращалась на своих орбитах смерть всему, что имеет смысл на планете, – огромная сеть власти над миром, "Космокрепость Америка". Туча воронья, вглядывающаяся из темноты вниз, кружащаяся в ожидании добычи.

Вольфовиц призывает к импичменту[72]

Вице-президент Вольфовиц на пресс-конференции, проведенной прямо на ступенях Капитолия, потребовал от конгресса немедленною импичмента президенту Карсону.

– Основания? Вам нужны основания? – кричал Вольфовиц на возбужденных репортеров. – Он спровоцировал революцию в иностранном государстве и теперь втянул нас в потенциальный ядерный конфликт, не удосужившись даже получить резолюцию конгресса. Если мы немедленно не уберем Карсона и не прикроемся его отставкой как фиговым листом, чтобы отменить его бредовое заявление, этот идиот способен разнести на атомы весь мир. Основания для импичмента? Есть достаточно оснований запереть его в сумасшедшем доме и выбросить ключ!

Когда пресс-секретаря президента Марвина Уотсона спросили о реакции Карсона, тот сказал, что у президента нет ответа, пригодного для печати.

"Бессмертие" помещалось в невысоком бетонном строении за кирпичным забором. Травянистая лужайка, редкие деревья – все как у биотехнических, электронных или оборонных предприятий, кормильцев района Пало-Альто.

Бобби встретил доктор Джон Бертон, мягкий улыбчивый блондин, длинноволосый, похожий на любителя серфинга, почему-то наряженного в дорогой костюм серого шелка. Бертон провел Бобби в роскошный кабинет, отделанный изъеденным червем каштаном и заставленный тропическими растениями. Тоном богатого торговца рассказал "репортеру "Стар-Нет" о деятельности компании. Его голубые глаза сверкали как у фанатика, верующего человека или, скорее, продавца подержанных автомобилей – дорогих, конечно.

– Рано или поздно, мистер Рид, вы это узнаете, поэтому сразу сообщаю вам, что мы официально действуем как похоронное бюро.

– Похоронное бюро? – воскликнул Бобби. – Это место не похоже на морг…

– Конечно, – сказал Бертон, – но по закону Калифорнии мы вынуждены юридически оформлять отсрочку смерти как похороны. Ясно, что дело осложняется. Мы, к сожалению, не имеем права заниматься клиентом, пока не будет официально констатирована его смерть, хотя и не верим, что блумакс является смертью.

– Блумакс?

– Да, полимеризация мозга до того, как мозг умрет. Цель – свести к минимуму вероятность повреждений. Блумакс – это гарантия. Фиксирует мозг, прежде чем структура нарушится.

– То есть вы их убиваете?!

– Спокойно, речь идет о клиентах, находящихся в безнадежном состоянии! – Бертон пожал плечами. – Но закон есть закон, и мы вынуждены считаться с ним, – сказал он грустно. Затем снова просветлел. – А вообще-то на этом долгом пути мы не видим препятствий, которых не сумеем обойти.

– На долгом пути?

– Годы, десятилетия, – проговорил Бертон протяжно. – Мы знаем, как сохранить наших клиентов, но пока не знаем, что понадобится для их оживления. Поэтому мы сохраняем образцы тканей и записи генетической информации, полимеризуем мозг и накапливаем голографические картинки мгновенных состояний памяти. – Его взгляд стал туманным. – Поскольку речь идет о неопределенно долгом хранении биологического материала и банка данных – плюс о финансировании дальнейших исследований, которые могут растянуться на десятилетия, мы вынуждены брать за услуги два миллиона долларов.

– Два миллиона долларов? – воскликнул Бобби. Даже при внешних деревянных деньгах эта сумма превышала возможности всей семьи.

– Конечно, это солидная сумма, – беззаботно произнес Бертон. – Поэтому мы имеем дело с банками и проводим все как операцию заклада. Выбрав вид кредита, вы можете заключить контракт, – всего лишь двадцать процентов первого взноса, остальное в течение двадцати лет, и только шесть процентов за кредит.

Бобби был поражен. Что делать банку, если платежи прекратятся? Завладеть мозгом? Но он решил попридержать язык, вежливо кивнул и принял приглашение посмотреть лабораторию.

Не искушенному в науке Бобби "Бессмертие" показалось солидной и хорошо оснащенной фирмой. Здесь была настоящая операционная; была комната, уставленная компьютерами; хранилище тканей, охлаждаемых жидким азотом. Автономная холодильная установка при аварийном отключении внешнего питания. Были и научные лаборатории, и кабинет с непонятными электронными приборами – видимо, для записи голограмм сознания.

Бертон показал и главное хранилище – пожалуй, только оно напоминало морг. Это была средних размеров герметичная комната, уставленная стеллажами от пола до потолка, с выдвижными стальными ящиками.

– Вам интересно взглянуть на одного из наших клиентов? – спросил Бертон.

– Вы хотите сказать, что вы уже… работаете с людьми?

– Да, мы сделали Тессу Тинкер; это было во всех газетах. Есть еще двадцать три клиента. Заблаговременные контакты с сотней людей. Очень видные люди, но их имена я не имею права раскрыть. Вас, может быть, тоже заинтересует заблаговременный контракт?

– Заблаговременный? – Бобби запнулся. Эта затея казалась ему все более отталкивающей.

– Прямо сейчас мы берем образец ткани и снимаем ваш генетический код. Голограмму вашего сознания на данный момент тоже. Три последующие можно будет записать, когда вам будет удобно. Когда настанет время, ваш мозг полимеризуют – как только это будет юридически возможно, так что сохранится долговременная память. Мы будем хранить все это, пока не настанет время ввести последнюю голограмму в мозг, когда мы вырастим его в клоне.

И как будто все это было недостаточно гнусно, Бертон открыл один из ящиков и предложил Бобби заглянуть внутрь. На пенопластовой подушке, похожий на огромное яйцо, лежал человеческий мозг, обернутый прозрачной пленкой.

– Господи Иисусе… – пробормотал Бобби.

– Смелее, человече, потрогайте его.

Бобби испуганно поднял глаза.

– Чтобы быть в курсе дела, – улыбнулся Бертон.

Бобби робко протянул руку и постучал по мозгу костяшками пальцев. Как по булыжнику.

– Это уже не биологическая ткань, – сказал Бертон. – Его можно ударить, и ничего с ним не сделается. Ему не нужно ни замораживание, ни специальные условия. В таком виде он может храниться веками.

Тем и закончилась экскурсия. Бертон провел Бобби в свой кабинет, снабдил грудой ярких рекламных проспектов и поинтересовался, нет ли вопросов. Бобби, совершенно ошеломленный, мог думать только об одном.

– Послушайте, доктор Бертон, извините меня за прямоту, но вы в самом деле занимаетесь этим всерьез? Вы всерьез полагаете, что в один прекрасный день сможете клонировать человеческое тело, деполимеризовать мозг и вернуть этих людей к нормальной жизни?

Бертон широко улыбнулся.

– Выращивание тела из клеток по генетическому коду – дело недалекого будущего, – сказал он доверительно. – Успешная деполимеризация мозга без существенной потери долговременной памяти – ну, это хитрый фокус. Программирование такого мозга с помощью голограммы сознания – это не рядом, не руку протянуть, но ВВС уже ставят простые опыты на животных. Сможем ли мы вообще воскрешать умерших? Ну, это философский вопрос. Будут ли они прежними людьми или только будут ощущать себя таковыми? Это зависит от вашей веры в душу… – Он пожал плечами. – У нас нет ответа на такие вопросы. Но если вы хотите полной определенности, советую вам выбрать могилу.