Кортни (№4) - Пылающий берег

— Осторожно, его больная рука, — сказала, задыхаясь под своей ношей, Сантен, когда они подняли Майкла, чтобы посадить в коляску мотоцикла. — Не делайте ему больно!

Майкл развалился на подбитом чем-то мягким сиденье с блаженной улыбкой на бледном лице.

— Мадемуазель, вы можете быть уверены, что у него, счастливца, вся боль уже позади. — Неверной походкой Эндрю обошел мотоцикл, чтобы сесть за руль.

— Подождите меня! — закричал доктор, когда они с графом, поддерживая друг друга и непроизвольно раскачиваясь из стороны в сторону, оторвались от дверного косяка и неуклюже стали спускаться по ступеням.

— Забирайтесь, — пригласил Эндрю и с третьей попытки завел свой «ариэль», испустивший рык и синий дым. Доктор вскарабкался на заднее сиденье, а граф засунул одну из двух бутылок кларета, которые были у него в руках, в боковой карман водителя.

— Это чтобы не замерзнуть, — объяснил он.

— Вы — достойнейшие из людей. — Эндрю отпустил сцепление, и «ариэль», взвизгнув, резко развернулся.

— Позаботьтесь о Майкле! — крикнула Сантен.

— Боже, моя капуста! — завопила Анна, увидев, как Эндрю поехал прямиком через огород.

— Able boches![53] — взвыл граф и в последний раз тайком приложился к другой бутылке кларета, прежде чем Сантен смогла забрать и ее, и ключи от погребов.

В конце длинной аллеи, ведущей от шато, Эндрю притормозил и, двигаясь на небольшой скорости, присоединился к маленькой жалкой процессии, просочившейся со стороны холмов и двигавшейся по грязной, изрезанной колеями главной дороге.

Мясницкие фургоны — так неуважительно называли полевые санитарные кареты — были тяжело нагружены жертвами возобновившегося немецкого обстрела. Пыхтя, они преодолевали лужи, а укрепленные ярусами носилки в открытых кузовах раскачивались и накренялись на каждом ухабе. Кровь раненых с верхних коек пропитывала брезент и капала на тех, кто был внизу.

По обочинам беспорядочно брели в тыл маленькие группы способных еще ходить раненых, бросивших свои винтовки и опиравшихся друг на друга. Их раны еще на поле боя неумело замотали бинтами, лица у всех побелели от страдания, глаза лишились какого-либо выражения, форма в грязи, а движения были механическими, безразличными.

Быстро трезвея, доктор слез с заднего сиденья и выбрал из потока людей несколько наиболее серьезно раненых. Двоих погрузили на сиденье, одного — верхом на топливный бак впереди Эндрю, а еще троих — в коляску вместе с Майклом. Доктор бежал за перегруженным «ариэлем», помогая выталкивать его из ям, заполненных грязью, и был уже совсем трезв, когда, проехав по дороге милю, они добрались до укомплектованного добровольцами госпиталя, располагавшегося в нескольких коттеджах при въезде в городишко Морт Омм. Доктор помог своим только что обретенным пациентам выбраться из коляски, а затем повернулся к Эндрю:

— Спасибо. Мне эта передышка была нужна. — Он взглянул на Майкла, все еще без сознания лежавшего в коляске. — Посмотрите на него. Ведь не может же это продолжаться вечно!

— Майкл всего лишь свински напился, вот и все.

Но доктор, возражая, покачал головой:

— Военное переутомление. Контузия. Мы пока недостаточно понимаем это, но, похоже, все же существует предел тому, что эти бедолаги могут выдержать. Сколько времени он пролетал без перерыва — три месяца?

— Он поправится, — голос Эндрю стал свирепым, — он прорвется. — Эндрю, как бы защищая Майкла, положил руку на его раненое плечо, вспомнив, что сам последний раз был в отпуске шесть месяцев назад.

— Посмотрите на него: все признаки. Худой, как жертва голода, — продолжал врач, — дергается и дрожит. А эти глаза — бьюсь об заклад, что он демонстрирует неуравновешенное, нелогичное поведение, при котором угрюмое, мрачное настроение чередуется с настроением безрассудным, буйным? Я правильно говорю?

Эндрю нехотя кивнул.

— Он то называет врагов отвратительными подонками и расстреливает из пулемета тех, кто уцелел при падении немецкого самолета, то вдруг объявляет их доблестными и достойными противниками: на прошлой неделе ударил пилота-новичка за то, что тот назвал их «гуннами».

— Отчаянная храбрость?

Эндрю вспомнил утренние аэростаты, но не ответил на вопрос.

— Ну что же нам делать? — спросил он беспомощно.

Доктор вздохнул, пожал плечами и протянул руку:

— До свидания и удачи вам, майор.

Отворачиваясь, врач уже снимал китель и закатывал рукава.

У въезда в сад, почти у расположения эскадрильи, Майкл вдруг сел, резко выпрямившись в коляске, и со всей торжественностью судьи, произносящего смертный приговор, заявил:

— Меня сейчас вырвет.

Эндрю остановил мотоцикл у обочины и поддержал его голову.

— Весь превосходный кларет! — причитал он. — Не говоря уже о коньяке «Наполеон» — эх, если бы хоть как-нибудь можно было его сберечь!

Шумно облегчив себя, Майкл снова обмяк и столь же торжественно произнес:

— Я хочу, чтобы ты знал, что я влюблен. — И его голова откинулась, он вновь потерял сознание.

Эндрю присел на «ариэль» и зубами вытащил пробку из бутылки с кларетом.

— Это определенно требует тоста. Давай выпьем за твою верную любовь. — Он предложил бутылку телу, лежавшему без сознания рядом. — Не интересуешься?

Отпил из бутылки сам, а когда опустил ее, безотчетно и неудержимо заплакал. Попытался подавить слезы: он не плакал с тех пор, когда ему минуло шесть лет, но тут, вспомнив слова молодого врача о «неуравновешенном и нелогичном поведении», залился слезами. Они катились по щекам, и Эндрю даже не пытался их вытереть. Сидел на водительском сиденье мотоцикла, содрогаясь от молчаливого горя.

— Майкл, мальчик мой, — шептал он. — Что же с нами будет? Мы обречены, у нас не осталось никакой надежды. Майкл, ни у кого из нас, и совсем никакой надежды. — И, закрыв лицо обеими руками, он заплакал так, словно у него разрывалось сердце.

Майкл проснулся от позвякивания посуды на оловянном подносе, поставленном Биггзом подле походной кровати.

Пытаясь сесть, он застонал, но раны заставили его снова лечь.

— Который час, Биггз?

— Полвосьмого, сэр, а весеннее утро просто чудное.

— Биггз… Господи… Что же вы меня не разбудили? Я ведь пропустил утренний патрульный вылет…

— Нет, мы его не пропустили, сэр, — спокойно пробормотал Биггз. — Мы отстранены от полетов.

— Отстранены от полетов?

— Приказ лорда Киллигеррана, отстранены до дальнейших распоряжений, сэр. — Биггз положил большую ложку сахара в кружку с какао и размешал его. — И давно уж пора, если мне будет позволено заметить. Мы летали тридцать семь дней без перерыва.

— Биггз, почему мне так мерзко?

— По сообщению лорда Киллигеррана, мы были мощно атакованы бутылкой коньяка, сэр.

— А до этого я вдребезги разнес старую «летающую черепаху»… — начал припоминать Майкл.

— Размазали ее по всей Франции, сэр, как масло по гренкам, — кивнув, подтвердил Биггз.

— Но мы их добили, Биггз!

— Обоих душегубов, сэр.

— Пари состоялось, я полагаю, Биггз? И вы ведь не проиграли своих денег?

— Да уж, мы сорвали изрядный куш, благодарение вам, мистер Майкл. Вот и награбленное. — И Биггз дотронулся до какого-то предмета на подносе с какао, который оказался аккуратной связкой банкнот — двадцать один фунт. — Три к одному, сэр, плюс ваша начальная ставка.

— Вам полагается десять процентов комиссионных, Биггз.

— Храни вас Бог, сэр. — Две банкноты как по волшебству исчезли в кармане Биггза.

— Так, Биггз. Что еще тут у нас есть?

— Четыре таблетки аспирина с добрыми пожеланиями от лорда Киллигеррана.

— Он, конечно же, летает, Биггз? — Майкл благодарно проглотил таблетки.

— Конечно, сэр. Они взлетели на рассвете.

— Кто с ним в паре?

— Мистер Бэннер, сэр.

— Новичок, — с грустью задумался Майкл.

— С лордом Эндрю будет все в порядке, уж вы не волнуйтесь, сэр.

— Да, конечно, будет… а это что? — Майкл приподнялся.

— Ключи от мотоцикла лорда Киллигеррана, сэр. Он сказал, что, поскольку вы должны передать от него графу «селям» — уж и не знаю, что бы это такое было, сэр, а также его нежное восхищение — молодой леди…

— Биггз… — Аспирин сотворил чудо. Майкл внезапно почувствовал себя легко, беззаботно и весело. Его раны больше не дергало, а голова не болела. — Биггз, — повторил он, — а не могли бы вы приготовить мою парадную форму и слегка пройтись по медным пряжкам суконкой, а по сапогам — щеткой?

Биггз любовно улыбнулся ему:

— Не с визитами ли мы отправляемся, сэр?

— Именно так, Биггз, отправляемся.

Сантен проснулась в темноте и слушала грохот пушек. Они вселяли в нее ужас. Она не могла привыкнуть к этой дикой, жестокой буре, которая бесстрастно несла смерть и неописуемые увечья. Вспомнился конец прошлого лета, когда немецкие батареи находились на расстоянии артиллерийского выстрела от шато. Именно тогда его обитатели покинули верхние этажи огромного дома и переселились под лестницу. К тому времени слуги уже давно сбежали — все, кроме Анны, конечно. Крохотная каморка, которую теперь занимала Сантен, прежде принадлежала одной из горничных.

Весь образ их жизни драматическим образом переменился с тех пор, как над ними пронеслись порывы военной грозы. Хотя дом никогда не содержался в таком же пышном стиле, какому следовали некоторые из других знатных семейств провинции, в нем всегда устраивались званые обеды и приемы, и для обслуживания хозяев было двадцать человек слуг, но теперь владельцы вели почти такое же простое существование, как и их слуги до войны.

Сбросив одеяло, Сантен сбросила с себя и дурные предчувствия и побежала босиком по вымощенному каменными плитами узкому коридору. Анна была в кухне у печки и уже подбрасывала туда наколотых дубовых дров.

— Я собралась к тебе с кувшином холодной воды, — угрюмо сказала она, и Сантен принялась обнимать и целовать Анну, пока та не улыбнулась, а девушка пошла греться у печки.

Анна налила кипятка в медный таз, стоявший на полу, и добавила туда холодной воды.

— Пошли, мадемуазель, — приказала она.

— О, Анна, а это мне необходимо?

— Пошевеливайся!

Сантен нехотя сняла через голову ночную сорочку и поежилась; от холода ее предплечья и маленькие круглые ягодицы покрылись гусиной кожей.

— Скорее. — Она встала в таз, и Анна, опустившись рядом на колени, обмакнула в воду кусок фланелевой ткани. Методичными и деловитыми движениями намылила тело Сантен, от плеч до кончиков пальцев каждой руки, и, глядя на нее, не могла скрыть любовь и гордость, которые смягчили выражение уродливого красного лица.

Девочка прелестно сложена, хотя, возможно, груди и ягодицы маловаты: Анна надеялась сделать их пополнее с помощью хорошей калорийной пищи, как только ее можно будет свободно доставать. Кожа, там, где ее не коснулось солнце, мягкого, цвета сливочного масла, оттенка, а там, где тело было открыто, приобрела темно-бронзовый блеск, который Анна находила в высшей степени некрасивым.

— Ты должна этим летом носить перчатки и платья с длинными рукавами, — выговаривала она. — Загар так не идет тебе.

— Анна, пожалуйста, побыстрей. — Сантен, ежась, обняла руками свою намыленную грудь, но Анна по очереди поднимала ей руки и скребла густые темные вьющиеся волосы под мышками. Мыльная пена длинными извилистыми струями стекала по худым бокам Сантен, на которых просматривались ребра.

— Не надо так сильно! — завопила она. Но Анна уже критически изучала ноги девушки: они были прямые и длинные, хотя уж очень сильные для женщины — это все верховая езда, бег и ходьба. Анна покачала головой.

— Ох, ну что еще теперь? — спросила Сантен.

— Телом ты жесткая, как парень, живот у тебя слишком мускулистый, чтобы носить детей. — Анна еще прошлась фланелевой тканью по ее телу.

— Ой-ой!

— Стой смирно, ты же не хочешь, чтобы от тебя пахло, как от козы, а?

— Анна, разве ты не любишь голубые глаза?

Та заворчала, инстинктивно поняв, куда метит Сантен.

— Какого цвета глаза были бы у младенца, если у его матери — карие, а у отца — красивого светящегося голубого цвета?

Анна шлепнула Сантен фланелью по заду:

— Хватит об этом. Твоему отцу не понравятся такие разговоры.

Сантен не приняла угрозу всерьез, мечтательно продолжала:

— Летчики такие храбрые, разве ты так не считаешь, Анна? Они, должно быть, самые храбрые мужчины в мире. — Она заторопилась: — Быстрее, я не успею посчитать моих цыплят.

Выпрыгнула из таза, забрызгав выложенный плитами пол. Анна завернула ее в нагретое перед печкой полотенце.

— На улице уже почти светло!

— И немедленно возвращайся сюда. Сегодня полно работы. Твой отец перевел нас на голодную диету своей неуместной щедростью.

— Нам нужно было предложить этим доблестным летчикам поесть.

Сантен натянула одежду и присела на табурет, чтобы застегнуть крючки на сапогах для верховой езды.

— И не болтайся по лесу…

— Да тише ты, Анна. — Сантен вскочила и шумно сбежала по лестнице.

— Сразу же возвращайся! — громко крикнула Анна ей вслед.

Облако услыхал приближение девушки и тихо заржал. Обеими руками Сантен обняла его за шею и поцеловала в бархатистую серую морду.

— Bonjour, здравствуй, мой дорогой. — Она стащила у Анны из-под носа два кусочка сахара, и Облако ронял слюну на ладонь, которая кормила его. Сантен вытерла руку о шею коня, и, когда отвернулась, чтобы снять седло с крюка, жеребец подтолкнул ее мордой в поясницу, требуя еще лакомства.

Снаружи было темно и холодно, и наездница пустила жеребца легким галопом, наслаждаясь ледяным потоком воздуха, обдувающим лицо; нос и уши Сантен ярко порозовели, а глаза начали слезиться. На гребне холма девушка, натянув поводья, остановила коня и стала вглядываться в мягкий, оружейно-металлического оттенка блеск рассвета, наблюдая, как небо над длинным горизонтом становится цвета спелых апельсинов. Позади Сантен на фоне неба вспыхивали и гасли резкие, мигающие отсветы артиллерийского огня. Девушка ждала, когда пролетят самолеты.

Даже при орудийных залпах она услышала вдали гул моторов, и вот они, рыча, влетели в желтый рассвет, такие свирепые, быстрые и прекрасные, как соколы; такие, что Сантен вновь почувствовала, как сильнее забилось ее сердце, и она встала на стременах, чтобы приветствовать их.

Ведущим был зеленый самолет, с тигровыми полосами, нанесенными в знак побед, самолет неистового шотландца. Сантен подняла обе руки высоко над головой.

— Лети с Богом и возвращайся невредимым! — прокричала она свое благословение и увидела, как под смешной клетчатой шотландской шапочкой блеснули белые зубы, и зеленая машина, пролетая, покачала крыльями и начала забираться все выше в зловещие, мрачные тучи, которые висели над германскими позициями.

Сантен смотрела, как самолеты улетают, как другая машина пристраивается поближе к зеленому ведущему, образуя боевой порядок, и ее охватила огромная печаль, страшное ощущение неполноценности.

— Почему я не мужчина?! — громко крикнула она. — Почему я не могу отправиться с вами? — Но они уже скрылись из виду, и Сантен направила Облако вниз с холма.

«Они все погибнут, — подумалось ей. — Все молодые, сильные, красивые мужчины, а нам останутся лишь старые, увечные и уродливые». Ее опасения подтвердил отдаленный многоголосый гул орудий.

— Как бы я хотела, о, как бы я хотела… — произнесла она вслух, и жеребец повел ушами, чтобы слышать ее, но Сантен не продолжила, ибо не знала, чего так хотела. Знала только то, что внутри ее была пустота, которую отчаянно требовалось заполнить, огромное желание чего-то, чего сама не знала, и необыкновенная печаль обо всем мире. Сантен отпустила Облако попастись на небольшом поле позади шато и вернулась пешком с седлом на плече.

Отец сидел за кухонным столом, и она поцеловала его как бы между прочим. Повязка на глазу придавала ему лихой вид несмотря на то, что другой глаз воспалился; его лицо было таким же обвисшим и морщинистым, как морда ищейки, пахло чесноком и перегаром от выпитого красного вина.

Как обычно, они с Анной препирались в своей приветливой манере, и, усаживаясь перед «пиратом» и обхватив ладонями большую пузатую кружку с кофе, Сантен вдруг подумала, не спала ли Анна с отцом, и тут же удивилась, почему эта мысль раньше не приходила ей в голову.

Процесс произведения потомства для Сантен, как для деревенской девушки, не составлял тайны. Невзирая на протесты Анны, Сантен всегда помогала, когда к Облаку приводили кобыл из округи. Она единственная, кто мог справиться с большим белым жеребцом, когда он чуял кобылу, и успокоить его, чтобы он смог выполнить свое дело, не повредив себя или предмет своих чувств.

Логически рассуждая, Сантен пришла к выводу, что мужчина и женщина действуют по такому же принципу. Когда она спросила об этом Анну, та вначале пригрозила все рассказать отцу и вымыть ей рот мылом. Сантен терпеливо настаивала до тех пор, пока наконец Анна сиплым шепотом не подтвердила ее подозрения, поглядывая через кухню на графа с таким выражением лица, какого Сантен раньше не приходилось видеть и которое тогда она не могла постичь, но теперь оно приобрело логический смысл.

Глядя, как они спорят и смеются, девушка все расставила на свои места. Был случай, когда, испугавшись сновидения, она отправилась к Анне в комнату, чтобы та ее успокоила, и обнаружила, что кровать пуста. А озадачивающее присутствие под кроватью отца одной из юбок Анны, найденной Сантен, когда она подметала его спальню? Вот и на прошлой неделе из подвала, где помогала графу вычищать импровизированные стойла для домашнего скота, Анна вышла в соломе, прицепившейся сзади к ее юбкам и к пучку седеющих волос на самой его верхушке.

Это открытие каким-то образом усилило в Сантен чувство одиночества и пустоты. Теперь она ощущала себя действительно одинокой, изолированной и ненужной, опустошенной, с засевшей внутри болью.

— Я пойду погулять.

— О, нет. — Анна преградила ей путь. — Нам нужно добыть в дом какой-то еды, раз твой отец отдал все, что у нас было, и, мадемуазель, уж ты мне поможешь!

Необходимо было скрыться от них, чтобы побыть одной, свыкнуться с этим страшным новым душевным одиночеством. Сантен проворно нырнула под вытянутой рукой Анны и распахнула кухонную дверь.

На пороге стоял самый красивый человек, какого она когда-либо видела в своей жизни.

На нем были блестящие сапоги и безукоризненные бриджи для верховой езды, чуть более светлого бежевого цвета, чем форменный китель, сшитый из ткани типа «хаки» [54]. Узкая талия стянута ремнем из глянцевитой кожи и начищенной меди, ремни портупеи пересекали грудь, подчеркивая широкие плечи. На левой стороне груди — «крылышки» знака авиации сухопутных войск Великобритании и ряд разноцветных орденских ленточек, на погонах сверкали значки, указывающие на звание, а форменный головной убор был тщательно помят так, как это принято у ветеранов истребителей, и небрежно посажен над невероятно голубыми глазами.

Сантен отпрянула на шаг, уставилась на это подобие молодого Бога и буквально остолбенела от неожиданности. В желудке у нее, как ей показалось, все превратилось в горячее, тяжелое, как расплавленный свинец, желе, которое стало разливаться вниз по телу, пока не возникло чувство, что ноги больше не могут выдерживать тяжести. Одновременно ей стало очень трудно дышать.

— Мадемуазель де Тири… — Видение военного великолепия заговорило и притронулось в знак приветствия к козырьку фуражки. Голос был знакомым, и Сантен узнала глаза, те небесно-голубые глаза, и левую руку мужчины на узкой кожаной перевязи…

— Мишель… — произнесла она неровным голосом, но затем поправила себя: — Капитан Кортни, — и тут она перешла на другой язык: — Mijnheer Кортни?

Молодое божество улыбнулось Сантен. Казалось невероятным, что этого же человека, взъерошенного, всего в крови и грязи, облаченного в обуглившиеся лохмотья, дрожащего и трясущегося, трогательного и жалкого, оцепеневшего от боли, слабости и опьянения, она помогала грузить в коляску мотоцикла накануне днем.

Когда он улыбнулся, Сантен почувствовала, как земля под ее ногами покачнулась. А когда выровнялась, уже поняла, что ее мир изменил свою орбиту и движется по новому пути среди звезд. Никогда больше жизнь не будет такой, как прежде.

— Eritrez, monsieur[55]. — Она сделала шаг назад, и когда он переступил через порог, из-за стола поднялся граф и поспешил навстречу:

— Как ваши дела, капитан? — Он взял Майкла за руку: — А ваши раны?

— Намного лучше.

— Немного коньяка пошло бы им на пользу, — посоветовал папа и лукаво посмотрел на дочь. После такого предложения желудок Майкла от страха сжался, и он неистово замотал головой.

— Нет, — твердо произнесла Сантен и обернулась к Анне. — Мы должны позаботиться о повязке капитана.

Слабо протестующего Майкла подвели к табурету перед печкой, Анна расстегнула ремни, а Сантен встала сзади и сняла китель с плеч.

Анна размотала повязку и одобрительно заворчала:

— Горячей воды, дитя.

Они осторожно промыли и подсушили его ожоги, а затем намазали их свежей мазью и вновь забинтовали чистыми льняными полосками ткани.

— Они заживают прекрасно, — довольно кивала Анна, пока Сантен помогала Майклу надеть рубашку.

Раньше она и не предполагала, какой гладкой может быть кожа мужчины по бокам и на спине. Темные волосы Майкла вились на затылке и на шее, и он был так худ, что каждый позвонок выступал так же целомудренно, как бусы четок, а вдоль позвоночника обеих сторон были видны две тонкие гряды мышц.

Сантен обошла вокруг Майкла, чтобы застегнуть ему спереди рубашку.

— Вы очень нежны, — сказал он мягко, и девушка не посмела посмотреть ему в глаза, чтобы не выдать себя в присутствии Анны.

Волосы на груди Майкла были упругими и завивались; она почти ненамеренно слегка коснулась их кончиками пальцев. Соски на его плоской твердой груди темно-розовые и совсем крошечные, и все же они затвердели и приподнялись под ее взглядом: это и удивило, и очаровало. Ей и присниться не могло, что такое случается и у мужчин.

— Пойдем, Сантен, — разворчалась на нее Анна, и девушка вздрогнула, вдруг осознав, что рассматривает тело Майкла.

— Я приехал поблагодарить вас. Я не хотел добавлять вам работы.

— Нас это не затруднило. — Сантен все еще не смела взглянуть Майклу в глаза.

— Без вашей помощи я мог бы обгореть до смерти.

— Нет! — воскликнула Сантен излишне выразительно. Мысль о смерти этого чудесного создания была абсолютно неприемлема для нее.

Тут она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это летнее небо виднеется сквозь щелочки голубых глаз.

— Сантен, у нас много работы. — Голос Анны стал еще более резким.

— Позвольте мне помочь вам, — с жаром вмешался Майкл. — Меня отстранили от полетов, мне не разрешено летать.

Анна, казалось, засомневалась, но граф пожал плечами:

— Еще одна пара рук нам пригодилась бы.

— Это лишь небольшая попытка отплатить вам за добро, — настаивал Майкл.

— Но ваша красивая форма… — Анна в поисках предлога взглянула на его блестящие сапоги.

— У нас есть резиновые сапоги и рабочая одежда, — быстро вмешалась Сантен, и Анна подняла руки в знак капитуляции.

Сантен подумала, что даже рабочий костюм из голубой Serge de Nim[56], или, как ее обычно называли, «денным», и черные резиновые сапоги смотрелись элегантно на высоком поджаром Майкле, когда он спускался в погреб, чтобы помочь графу вычистить стойла.

Остаток утра Сантен и Анна провели в огороде, подготавливая почву для весеннего сева.

Всякий раз, когда под малейшим предлогом Сантен спускалась в погреб, она задерживалась там, где работал Майкл под руководством графа, и они вели полную заминок и смущения беседу, пока Анна не появлялась на лестнице:

— Ну где же эта девчонка?! Сантен! Чем это ты тут занялась? — Будто бы Анна не знала.

Вчетвером они съели ленч на кухне: омлет, приправленный луком и трюфелями, сыр и темный хлеб, бутылка красного вина. Сантен уступила просьбам отца, но все же ключи от погреба ему не отдала. Вино принесла сама.

Вино сделало атмосферу более спокойной, даже Анна выпила стакан и разрешила то же сделать Сантен, и беседа стала приятной и непринужденной, то и дело прерываясь взрывами хохота.

— Ну, капитан… — Граф наконец обернулся к Майклу, и его единственный глаз расчетливо заблестел… — Вы и ваша семья, чем вы занимаетесь в Африке?

— Мы фермеры.

— Арендаторы? — принялся осторожно нащупывать хозяин.

— Нет-нет, — рассмеялся Майкл. — У нас собственная земля.

— Землевладельцы? — Тон графа изменился, ибо, как известно всем на свете, земля представляет собой единственную истинную форму богатства. — Какого размера ваши фамильные имения?

— Ну… — Майкл выглядел смущенным… — довольно велики. Понимаете, они главным образом содержатся в семейной компании — моего отца и дяди…

— Вашего дяди генерала?

— Да, моего дяди Шона…

— Сто гектаров?

— Немного больше. — Майкл смущенно заерзал на скамье и стал вертеть в руках свою булочку.

— Двести? — Граф глядел с таким ожиданием, что Майкл больше не мог уходить от ответа на его вопрос.

— Если взять все вместе — плантации и скотоводческие фермы, а также кое-какую землю, принадлежащую нам на севере, получится примерно сорок тысяч гектаров.

— Сорок тысяч? — Де Тири уставился на него, а потом повторил вопрос по-английски, чтобы устранить возможность недопонимания. — Сорок тысяч?

Майкл кивнул, ощущая неловкость. Только недавно он начал чувствовать некоторое смущение по поводу размеров богатства его семьи.

— Сорок тысяч гектаров! — почтительно выдохнул граф, а затем спросил: — И конечно, у вас много братьев?

Майкл покачал головой:

— Нет, к сожалению, я — единственный сын.

— Ха! — воскликнул граф с явным облегчением. — Не чувствуйте себя из-за этого слишком плохо! — И он по-отечески похлопал Майкла по руке.

Бросив быстрый взгляд на свою дочь, смотревшую на летчика, он впервые понял, что за выражение было на ее лице.

«Вот и правильно, — спокойно подумал де Тири. — Сорок тысяч гектаров — и единственный сын! Его дочь — француженка, и она знает цену каждому су и франку, sacre bleu[57], знает лучше, чем он сам. — Граф любовно улыбнулся ей через стол. — Она, с одной стороны, дитя, а с другой — проницательная и практичная молодая француженка. С тех пор как управляющий бежал в Париж, оставив счета и земельные книги в беспорядке, именно Сантен взяла финансовые бразды в свои руки. Граф и прежде не много занимался деньгами, для него лишь земля навсегда останется единственным настоящим богатством, но дочь… Умница. Она даже пересчитала бутылки в погребе и окорока в коптильне. — Граф набрал полный рот красного вина и стал радостно рассуждать про себя. — После этой бойни, после этой покойницкой останется так мало подходящих молодых людей… а тут сорок тысяч гектаров!»

— Cherie[58], — произнес он вслух. — Если бы капитан взял ружье и добыл нам несколько жирных голубей, а ты наполнила корзину трюфелями — их еще можно отыскать, — что за ужин был бы у нас сегодня вечером! — Сантен захлопала от восторга в ладоши, но Анна, покраснев от гнева, смотрела на него через стол.

— Анна будет сопровождать тебя, — поспешно добавил папа. — Нам же нужен какой-нибудь неподобающий скандал, а разве не так? — «Может быть, это заронит какие-то семена, — подумал он, — правда, если эти семена уже не дали хороших всходов. Сорок тысяч гектаров, merde![59]»

Свинью звали Кайзер Вильгельм, или, для краткости, Маленький Вилли. Это был пегий хряк такой величины, что, когда он ковылял в глубь дубового леса, напомнил Майклу самца гиппопотама. Заостренные уши борова нависали над глазами, а хвост закрутился над спиной, словно моток колючей проволоки, обнажая обширное свидетельство пола, заключенное в ярко-розовый мешок, который выглядел так, будто его варили в кипящем масле.

— Vas-y, Villie! Cherche![60] — закричали Сантен и Анна в один голос; при этом требовалась сила их обеих, чтобы удержать на поводке громадное животное. — Cherche! Ищи!

И боров рьяно обнюхивал сырую шоколадно-коричневую землю под дубами и тащил двух женщин за собой. Майкл следовал за ними, положив лопату на здоровое плечо, радостно смеялся новизне охоты и поторапливался, чтобы не отстать от них.

В глубине леса они набрели на узкий ручей, который стремительно нес замутненные недавними дождями воды, и «охотники» пошли по берегу, пыхтя и подбадривая друг друга криками. Вдруг свинья испустила радостный визг и начала рыть своим мокрым плоским носом мягкую землю.

— Он нашел трюфель! — Сантен пронзительно закричала от волнения, и они с Анной начали тянуть за поводок. — Мишель! — задыхаясь, крикнула девушка через плечо. — Когда мы оттащим его, вам нужно будет очень быстро поработать лопатой. Вы готовы?

— Готов!

Из кармана юбки Сантен достала высохший, сморщенный и заплесневевший от старости кусок трюфеля. Срезала складным ножом тонкий слой и поднесла к носу кабана так близко, насколько могла дотянуться. В течение нескольких мгновений свинья не обращала внимания, но вскоре унюхала запах надрезанного трюфеля и, ненасытно захрюкав, попыталась схватить его слюнявыми челюстями. Сантен отдернула руку и попятилась, а боров пошел следом за ней.

— Быстро, Мишель!

И он бросился копать землю. В полдюжины взмахов обнажил глубоко спрятанный гриб. Анна, упав на колени, освободила его от земли голыми руками. Она вынула покрытый шоколадного цвета земляной коркой эдакий темный шишковатый ком размером почти с ее кулак.

— Поглядите, какой красавец!

Сантен наконец позволила свинье взять из своих пальцев тонкий срез гриба, а когда та проглотила, разрешила ей вернуться к пустой дыре и обнюхать вскопанную землю, чтобы убедиться, что трюфель исчез. И тогда снова крикнула борову «Cherche!», и поиски возобновились. Через час маленькая корзинка была заполнена неаппетитными на вид комковатыми грибами, и Анна потребовала остановиться.