Кортни (№4) - Пылающий берег

— Я всегда буду считать тебя женой Майкла, моей собственной дочерью. Если я тебе понадоблюсь, не важно, где и когда, тебе стоит только послать за мной.

Она быстро закивала, моргая, а затем отступила, и он разомкнул свои объятия.

— Ты храбрая и сильная. Я понял это, когда мы встретились впервые. Ты выдержишь.

Он повернулся и захромал прочь из комнаты, а несколько минут спустя послышался хруст гравия под колесами отъезжающего «роллс-ройса» с большим зулусом за рулем.

***

На восходе солнца Сантен была на вершине небольшого холма позади шато верхом на Облаке, и когда эскадрилья взлетела, отправляясь на патрулирование, она встала на стременах и махала летчикам на прощание.

Маленький американец, которого Мишель называл Хэнком, летел во главе, он покачал крыльями и помахал ей, а она рассмеялась и помахала в ответ, хотя слезы бежали у нее по щекам и, казалось, превращались на холодном утреннем ветру в сосульки.

Сантен и Анна работали все утро, чтобы снова закрыть салон, покрыть мебель чехлами от пыли и убрать сервиз и столовое серебро. Втроем пообедали на кухне: с вечера остались деликатесы из мяса и дичи и ветчина. Хотя Сантен была бледна, а под глазами у нее голубые тени, темные, как синяки, и хотя едва отведала пищи и пригубила вина, говорила она нормально, обсуждая повседневные домашние дела и задания, которые надо было выполнить в тот день. Граф и Анна наблюдали за ней тайно и с волнением, не совсем уверенные в том, как им воспринимать ее неестественное спокойствие, и в конце обеда граф уже не мог более сдерживаться.

— Ты здорова, моя маленькая?

— Генерал сказал, что я выдержу, — ответила Сантен. — Я хочу доказать, что он не ошибся. — Она поднялась из-за стола. — Через час я вернусь помочь тебе, Анна.

Взяла охапку роз, которые вынесли из салона, и пошла к конюшне. Проехала верхом до конца аллеи, и солдаты в длинных колоннах, одетые в хаки и сгибавшиеся под тяжестью своего оружия и выкладки, что-то кричали ей, когда она проезжала мимо. Сантен улыбалась и махала им, а они мечтательно смотрели ей вслед.

Сантен привязала Облако к воротам кладбища и с охапкой цветов обошла сбоку покрытую мхом каменную церковь. Темно-зеленое тисовое дерево раскинуло ветви над участком де Тири, свежевскопанная земля была утоптана, а могила выглядела как одна из овощных грядок Анны, только не так аккуратно обработанная и выровненная.

Сантен принесла лопату из-под навеса в дальнем конце кладбища и принялась за работу. Закончив, красиво разложила розы и немного отступила назад. Ее юбки были грязными, грязь была и под ногтями.

— Вот так, — произнесла она удовлетворенно. — Так намного лучше. Как только сумею найти каменотеса, договорюсь о надгробном памятнике, Мишель, и я снова приду завтра со свежими цветами.

В тот день Сантен работала с Анной, почти не отвлекаясь и не останавливаясь ни на минуту, прервавшись только перед наступлением сумерек, чтобы поехать верхом на холм и посмотреть, как самолеты возвращаются с севера. В тот вечер в эскадрилье недоставало еще двух самолетов, и траурная ноша, которую Сантен несла после гибели Мишеля, утроилась.

После ужина, как только они вымыли посуду, Сантен пошла в свою спальню. Она была измучена, и очень хотелось спать, но все то горе, которое днем Сантен не подпускала к себе, вышло на нее из темноты, и она уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

И все же Анна услышала их, ибо прислушивалась, ожидая этого. Она вошла в ночной рубашке и спальном чепце с оборками, неся свечу. Задула ее и скользнула под одеяла, прижала к себе Сантен, тихо напевая ей и держа в объятиях, пока наконец девушка не заснула. На рассвете Сантен снова была на холме. Дни и недели шли, повторяя друг друга, и она чувствовала себя пойманной в ловушку, лишенной надежды в этой рутине отчаяния. В повседневности были только маленькие вариации. Дюжина новых СЕ-5а в эскадрилье, все еще покрытых заводской грязно-коричнево-желтой краской и пилотируемых летчиками, каждый маневр которых даже Сантен говорил со всей очевидностью, что они — новички, в то время как число ярко раскрашенных машин, ей знакомых, уменьшалось с каждым возвращением. Колонны людей и техники, двигавшейся по главной дороге ниже замка, становились гуще с каждым днем, и чувствовалось все возрастающее беспокойство и напряжение, которое передавалось даже им троим в шато.

— Теперь уже со дня на день, — продолжал повторять граф, — оно начнется. Вот увидите, что я не ошибаюсь.

Однажды утром маленький американец, сделав круг, возвратился туда, где Сантен ждала на холме, и, далеко высунувшись из открытой кабины, сбросил что-то. Это был маленький пакет с привязанной к нему яркой лентой, служившей метой. Он упал за вершиной холма, и Сантен послала Облако вниз по склону и нашла ленту висящей на живой изгороди у подножия. Когда Хэнк снова сделал над ней круг, подняла пакет вверх, чтобы показать ему. Он поприветствовал ее и, набрав высоту, улетел в сторону гряды.

В уединении своей комнаты Сантен вскрыла пакет. В нем оказались пара вышитых «крылышек» нагрудного знака авиации сухопутных войск Великобритании и медаль в красном кожаном футляре. Она погладила блестящий шелк, на котором был подвешен серебряный крест, и, перевернув его, обнаружила на обороте выгравированную дату, имя Майкла и его звание. Третий предмет — фотография в желтовато-коричневом конверте. На ней — новые самолеты эскадрильи, поставленные широким полукругом, крыло к крылу, перед ангарами в Бертангле, а на переднем плане группа пилотов, смущенно улыбающихся фотографу. Сумасшедший шотландец, Эндрю, стоял рядом с Майклом, едва доставая ему до плеча, а у того фуражка сдвинута на затылок, руки в карманах. Он выглядел таким жизнерадостным и беспечным, что сердце Сантен сжалось настолько сильно, что она почувствовала, как задыхается. Она поместила фотографию в такую же серебряную рамочку, в какой была фотография ее матери, и держала рядом с кроватью. Медаль и «крылышки» положила в шкатулку для драгоценностей вместе с другими своими сокровищами.

Каждый день после полудня Сантен проводила час на кладбище. Выложила могилу красными кирпичами, которые нашла позади навеса с инвентарем.

— Это только до тех пор, когда мы сможем найти каменотеса, Мишель, — объяснила она ему, работая на четвереньках, и тщательно обыскивала поля и лес в поисках дикорастущих цветов, чтобы принести их сюда.

По вечерам Сантен ставила пластинку с записью «Аиды» и пристально вглядывалась в ту страницу своего атласа, что изображала имеющий очертания конской головы Африканский континент, а на нем — выделенные красным просторы империи, либо читала вслух что-нибудь из английских книг — Киплинга и Бернарда Шоу, — которые она выудила из материнской спальни наверху, в то время как граф внимательно слушал и поправлял ее произношение. Никто из них не произносил имя Майкла, но все помнили о нем каждую минуту. Казалось, что он — часть атласа, и английских книг, и ликующих звуков «Аиды».

Когда Сантен наконец чувствовала, что измучена совершенно, она обычно целовала отца и шла к себе в комнату. Но как только задувала свечу, горе приходило снова, а через несколько минут дверь мягко открывалась, и Анна входила, чтобы обнять ее и убаюкать, как маленькую.

И вот однажды, в темные утренние часы, когда вся человеческая энергия, отхлынув, находится на самой низкой отметке, граф заколотил в двери спальни.

— Что такое? — сонно ответила Анна.

— Идемте! Идемте, и вы увидите!

В поспешно наброшенных на ночные сорочки халатах женщины последовали за графом через кухню прямо на мощеный двор. Остановились и удивленно уставились на небо на востоке. Хотя луны не было, оно сияло странным колышущимся оранжевым светом, будто где-то ниже линии горизонта Вулкан[91] распахнул дверцу печи богов.

— Слушайте! — И они услышали слабый шум, доносимый ветерком, и показалось, что земля под ногами дрожит от мощи далекого огромного пожара.

— Началось, — сказал граф, и только тогда они поняли, что это была артиллерийская увертюра нового великого наступления союзников на западном фронте.

Остаток ночи просидели на кухне, подбадривая себя черным кофе и то и дело выходя вместе во двор понаблюдать за огненным представлением, словно это было какое-нибудь астрономическое чудо.

Граф торжествующе разъяснил, что именно происходит:

— Это массированная огневая подготовка, которая уничтожит заграждения из колючей проволоки и разрушит позиции противника. Боши будут истреблены. — Он показал на пылающее небо. — Кто же может выдержать такое!

Тысячи артиллерийских батарей вели огонь, каждая по фронту шириной всего в несколько сот ярдов, и в течение семи дней и ночей они не замолкали ни на минуту. Уже сама масса металла, которым забрасывали германские позиции, должна была стереть с лица земли траншеи и брустверы, вспахать и перепахать землю.

Де Тири весь горел воинственным и патриотическим жаром.

— Вы переживаете исторический момент. Вы являетесь свидетелями одной из самых великих битв всех веков…

Но для Сантен и Анны семь дней и ночей оказались слишком долгими, первое удивление вскоре перешло в апатию и отсутствие интереса. Они занимались повседневными домашними делами, больше не обращая внимания на далекую канонаду, а по ночам спали, несмотря на всю пиротехнику и призывы графа «пойти и посмотреть».

Однако на седьмое утро, сидя за завтраком, даже они уловили перемену в характере звуков и интенсивности артиллерийского огня.

Граф вскочил из-за стола и с набитым хлебом и сыром ртом и кружкой кофе в руке выбежал во двор.

— Послушайте! Вы слышите? Начался подвижной заградительный огонь!

Артиллерийские батареи переносили стрельбу в глубь обороны противника, образуя движущуюся стену огня, через которую ни одно живое существо не могло пройти.

— Храбрые союзники теперь, наверное, уже готовы для последнего штурма…

В передовых британских траншеях ждали, укрывшись за брустверами. У каждого солдата вес боевого снаряжения достигал почти шестидесяти фунтов.

Гром разрывов фугасных снарядов, перекатываясь, удалялся, оставляя их с притуплёнными чувствами и звенящими барабанными перепонками. Свистки командиров подразделений пронзительно заливались по траншеям, и люди тяжело поднялись и столпились у штурмовых лестниц. Затем, как армия леммингов цвета хаки, высыпали из своих нор на открытое пространство и стали изумленно оглядываться вокруг.

Они находились на обезображенной и разоренной земле, настолько истерзанной снарядами, что на ней не осталось ни травинки, ни прутика. Лишь обрубки деревьев торчали из мягкой кашеобразной грязи, по цвету напоминавшей фекалии. Этот жуткий пейзаж был окутан желтоватым туманом пороховой гари.

— Вперед! — прокатился по передовой крик, и снова раздались трели свистков, заставлявшие идти дальше.

Держа перед собой длинные винтовки калибра 7,69 мм системы «ли энфилд», сверкая примкнутыми штыками, солдаты утопали по щиколотку или по колено в мягкой земле. Соскальзывая в бесчисленные воронки и выбираясь из них, то выбегая из цепи, то отставая, не видя из-за клубящегося азотистого тумана дальше чем на сотню шагов, они продвигались с трудом.

Наступавшие не обнаружили даже признаков окопов противника: брустверы были снесены и сровнены с землей. Над головами ревела канонада, при этом каждые несколько секунд недолетевший снаряд собственной артиллерии падал в густые цепи.

— Сомкнуться в центре! — Образовавшиеся пустоты заполнялись другими аморфными группами людей, одетых в форму цвета хаки.

— Не разрывать цепь! Цепь не разрывать! — Приказы почти тонули в грохоте и суматохе артобстрела.

А потом в пустоте, простиравшейся впереди, сквозь дым они увидели блеск металла. Это была низкая стена из сомкнутых пластин серой стали, видом напоминавших спину крокодила.

Немецкие пулеметчики оказались в более выгодном положении, потому что их предупредили о наступлении за семь дней. Как только британская артиллерия перенесла свой огонь в тыл, пулеметы подняли по колодцам из блиндажей на поверхность и установили на треногах на развороченной грязной кромке разрушенных траншей. Каждый «максим» [92] был снабжен стальным щитком для защиты расчетов от ружейного огня, а располагались они в одну линию так близко, что края щитков заходили один за другой.

Британская пехота по открытой местности шла прямо на пулеметы. Увидев их, в передних рядах закричали и бросились бегом, чтобы поразить противника штыками. Но наткнулись на колючую проволоку.

Солдат уверяли, что она будет разнесена на кусочки артиллерийским огнем. Этого не случилось. Разрывы фугасных снарядов не дали никакого результата, только больше запутали ее и превратили в еще более труднопреодолимую преграду. Пока люди барахтались, пытаясь выпутаться, немцы открыли по ним огонь.

Станковый пулемет «максим» обладает скорострельностью до трехсот выстрелов в минуту и имеет репутацию самого надежного и удачного по конструкции из когда-либо созданных пулеметов, а в тот день к его характеристикам добавилась еще одна: он стал и самым смертоносным оружием, придуманным человеком. Тяжело шагавшая строем британская пехота, появлявшаяся из азотисто-дымного тумана и все еще предпринимавшая попытки сохранить свой твердый боевой порядок — плечом к плечу, в четыре шеренги, — представляла собой отличную мишень для «максимов».

Сплошная стена огня перемещалась то туда, то сюда, напоминая лезвие ножа косилки, а кровавая бойня превзошла все ранее виденное на полях сражений.

Потери, конечно, были бы значительно большими, если бы войска в конце концов не подчинились здравому смыслу и не разомкнули строй. Вместо прежнего механического продвижения солдаты попытались прокрасться и проползти к позициям противника маленькими группами, но даже они в итоге были отброшены стеной пулеметного огня.

И когда в ходе еще одного великого наступления на западном фронте, почти сразу после его начала, был уничтожен каждый десятый, германские войска, удерживавшие гряду холмов напротив Морт Омм, с ликованием контратаковали.

Сантен постепенно осознала, что далекая бойня прекратилась, после нее последовала странная тишина.

— Что произошло, папа?

— Британские войска заняли позиции германской артиллерии, — взволнованно объяснил граф. — У меня есть намерение верхом осмотреть поле боя. Я хочу засвидетельствовать этот поворотный момент в истории…

— Вы не должны совершать столь идиотского поступка, — бесцеремонно сказала ему Анна.

— Женщина, ты не понимаешь, что даже сейчас, когда мы, разговаривая, стоим здесь, наши союзники быстро продвигаются вперед и разрушают германские линии обороны…

— Ну а я понимаю то, что дойную корову нужно покормить, а из погребов вычистить навоз.

— А в это время история проходит мимо меня! — Граф капитулировал и пошел вниз, в погреб, что-то бормоча.

Артиллерийский огонь возобновился, но уже намного ближе, и стекла задребезжали в рамах. Граф взлетел вверх по лестнице и выбежал во двор.

— А что происходит сейчас, папа?

— Это агония германской армии, последние судороги умирающего великана. Но не беспокойся, моя малышка, британцы вскоре возьмут германцев в кольцо. Нам нечего опасаться.

Гром пушек возрос до крещендо и был усилен грохотом британского ответного огня. Это англичане попытались помешать германскому артналету на свои передовые позиции напротив гряды холмов.

— Похоже на то, что было прошлым летом. — С дурными предчувствиями Сантен смотрела на застывшие очертания меловых холмов на горизонте. Они слегка расплывались перед глазами, прячась в дымке разрывов.

— Мы должны сделать для них все, что сможем, — сказала она Анне.

— Нам нужно думать о нас самих, — запротестовала Анна. — Нам надо жить, и мы не можем…

— Пошли, Анна, мы теряем время.

По настоянию Сантен они наварили четыре огромных медных котла супа из репы, сухого гороха и картофеля, использовав для вкуса ветчинные ребрышки. С удивительной быстротой израсходовали почти весь свой запас муки, выпекая одну за другой полные духовки булок, нагрузили всем этим маленькую ручную тележку и покатили ее по аллее к главной дороге.

Сантен хорошо помнила бои прошлого лета, но то, что увидела теперь, потрясло ее с новой силой.

Шоссе было до отказа забито от одной живой изгороди до другой потоками людей, лошадей, техники, текущими в обоих направлениях, сталкивающимися и перемешивающимися, а затем разъединяющимися снова.

Вниз, с гряды холмов, спускались солдаты, растерзанные и окровавленные, искалеченные и истекающие кровью, втиснутые в медленно движущиеся санитарные машины, нагруженные на тележки и подводы. Другие раненые с трудом передвигались на импровизированных костылях, висли на плечах более сильных товарищей или прижимались к бортам переполненных санитарных машин в поисках опоры, когда спотыкались в глубоких колеях, полных грязи.

В противоположном направлении строем шли части резерва и подкрепления, направляемые на помощь для удержания высот. Они шли длинными колоннами, уже измотанные под тяжестью снаряжения, почти не обращая внимания на раненых, к которым, возможно, вскоре присоединятся. Солдаты с трудом продвигались, глядя себе под ноги, останавливаясь, когда прохода не было, терпеливо ждали с бычьей покорностью и начинали движение снова, как только трогался стоявший впереди.

После того как прошел первоначальный шок, Сантен помогла Анне подтолкнуть тележку и поставить ее на обочине, и пока та разливала густой суп, передавала кружки вместе с толстыми ломтями свежеиспеченного хлеба измученным и раненым солдатам, когда они, спотыкаясь, шли мимо.

Но еды не хватало: она могла накормить лишь каждого сотого и старалась выбрать тех, кто, на ее взгляд, больше других нуждался в пище.

— Храни вас Бог, миссис, — бормотали они, одним махом выпивая суп и заглатывая хлеб, и ковыляли дальше.

— Посмотри на их глаза, Анна, — прошептала Сантен, подставляя кружки, чтобы снова наполнить. — Они уже повидали загробный мир.

— Хватит этих глупых фантазий. У тебя опять начнутся ночные кошмары.

— Ни один кошмар не может быть хуже, чем это.

Взгляни вон на того!

Похоже, его глаза были вырваны шрапнелью, пустые глазницы завязаны окровавленными тряпками. Он шел за другим солдатом, обе раздробленные руки которого были прибинтованы к туловищу. Слепой держался за его ремень и чуть было не повалил, когда оступился на неровной и скользкой дороге.

Сантен вывела обоих из людского потока и поднесла кружку к губам безрукого солдата.

— Вы хорошая девушка, — прошептал он. — У вас не найдется сигареты?

— Я сожалею. — Она покачала головой и повернулась, чтобы поправить бинты на глазах другого. Краем глаза увидела то, что под ними, ее чуть не вырвало, и руки дрогнули.

— У вас голос очень молодой и хорошенькой девушки… — Потерявший глаза был примерно того же возраста, что и Майкл, его густые темные волосы покрыты спекшейся кровью.

— Да, Фред, она — хорошенькая. — Товарищ помог ослепшему встать. — Нам лучше бы идти дальше, мисс.

— Что там происходит? — спросила их Сантен.

— Настоящий ад — вот что происходит.

— Линия фронта удержится?

— Никто этого не знает, мисс. — И обоих смыло медленно двигавшимся потоком измученных и страдающих людей.

Суп и хлеб скоро закончились, и Сантен с Анной покатили тележку назад к шато, чтобы приготовить еще. Вспомнив просьбы раненых, Сантен совершила налет на буфет в оружейной комнате, где граф держал припрятанный для себя табак, и, когда они с Анной возвратились на свой пост в конце аллеи, она могла какое-то время предоставлять это особое маленькое утешение некоторым из солдат.

— Мы так мало можем сделать.

— Мы делаем все, что в наших силах, — заявила Анна. — Без толку горевать из-за невозможного.

Они продолжали трудиться и с наступлением темноты, при слабом желтом свете фонаря, а поток страданий не пересыхал. Казалось, он даже становится еще плотнее, так что бледные измученные лица в свете фонаря расплывались перед уставшими глазами Сантен и становились неотличимыми друг от друга, а слабые слова ободрения, которые она говорила им, повторялись и уже казались бессмысленными ей самой.

Наконец далеко за полночь Анна повела Сантен назад в шато. Они уснули не раздеваясь, в грязной и испачканной кровью одежде, обняв друг друга, а проснулись на рассвете, чтобы наварить котлы свежего супа и напечь еще хлеба.

Стоя у печи и услышав отдаленный рев моторов, Сантен подняла голову.

— Самолеты! — воскликнула она. — Я забыла про них! Они полетят без меня сегодня, а это плохая примета!

— Сегодня и без плохих примет будет много страданий, — крякнула Анна, стаскивая на пол котел, который обернула одеялом, чтобы он не слишком быстро остывал.

На полпути по аллее Сантен выпрямилась над ручкой тележки.

— Взгляни, Анна, вот туда, на край северного поля!

На поле было очень много солдат. Они сбросили тяжелые ранцы и вещевые мешки, каски, сложили оружие и остались под ранним летним солнцем голыми по пояс или в грязных нательных фуфайках.

— Что они делают, Анна?

Тысячи людей работали под руководством офицеров. Заостренные лопатки быстро вонзались в желтую землю, ее насыпали кучей в длинные линии. Пока женщины смотрели, многие опустились в вырытые ямы уже по колено, потом по пояс или вовсе скрылись за поднимавшимися земляными брустверами.

— Траншеи. — Сантен нашла ответ на собственный вопрос. — Траншеи, Анна, роют новые траншеи.

— Зачем, почему это делают?

— Потому что… — Сантен помедлила. Ей не хотелось говорить это вслух. — Потому что скоро они будут не в состоянии удерживать гряду холмов, — тихо произнесла она, и обе посмотрели на возвышенность, где разрывы снарядов пятнали ясное утро сернистыми желтыми облаками тумана.

Добравшись до конца аллеи, обнаружили, что дорога забита транспортом и людьми, причем встречные потоки безнадежно запутались друг в друге, не поддаваясь усилиям военной полиции, старавшейся развести их и заставить двигаться снова. Одна из санитарных машин, скользя, съехала с дороги в грязный ров, усугубив путаницу, врач и водитель силились вынести носилки из кузова засевшего автомобиля.

— Анна, мы должны им помочь.

Анна обладала мужской силой, а Сантен была по-мужски решительна. Вдвоем они ухватились за ручки носилок и потащили их наверх из канавы. Врач выкарабкался из грязи.

— Отлично. — Он был без головного убора, но на воротнике мундира хорошо выделялись знаки различия медицинской службы в виде змеи, обвивавшей жезл, а на рукавах — белые повязки с алыми крестами.

— А, мадемуазель де Тири! — Молодой человек узнал Сантен, поглядев на нее поверх раненого на носилках, находившегося между ними. — Я должен был догадаться, что это вы.

— Доктор, конечно… — Это был тот самый офицер, который прибыл на мотоцикле с лордом Эндрю и помогал графу в потреблении коньяка «Наполеон» в день, когда самолет Майкла разбился на северном поле.

Они поместили носилки на земле под живой изгородью, и врач опустился рядом на колени, что-то делая с неподвижной фигурой под серым одеялом.

— Может быть, он выдержит… если мы сможем поскорее доставить его в лазарет. — Он вскочил. — Но там, в машине, еще раненые. Мы должны вытащить их оттуда.

Вместе они выгрузили остальные носилки и положили их в ряд.

— Этот готов. — Большим и указательным пальцами врач закрыл веки уставившихся в небо глаз, а затем натянул на лицо умершего край одеяла.

— Проезда по дороге нет — бесполезно пробиваться, мы потеряем и других, если только не сумеем разместить их в укрытии, где можно было бы хотя бы обработать раны.

Врач смотрел прямо на Сантен, с минуту она не понимала его вопросительного взгляда.

— В Морт Омм коттеджи переполнены, а дорога заблокирована, — повторил он.

— Конечно, — быстро спохватилась Сантен. — Надо везти в шато.

Граф встретил их на лестнице шато, и, когда Сантен объяснила, что нужно, он с энтузиазмом принял участие в превращении большого салона в госпитальную палату.

Они отодвинули мебель к стенам, чтобы освободить пол в середине, а потом сняли матрасы в верхних спальнях и стащили вниз по лестнице. С помощью санитарной машины и троих санитаров, которых набрал из рядовых молодой доктор, разложили матрасы на превосходном шерстяном обюссонском ковре.

А тем временем военная полиция по указанию врача подавала сигналы санитарным машинам, застрявшим на забитой дороге, направляя их в шато. Сам он ехал на подножке переднего автомобиля, а когда увидел Сантен, спрыгнул и поспешно схватил ее за руку.

— Мадемуазель! Есть ли другая дорога, по которой можно добраться до полевого госпиталя в Морт Омм? Мне нужны материалы и медикаменты — хлороформ, дезинфицирующие препараты, бинты — и еще один врач на помощь.

Его французский был сносным, но Сантен ответила по-английски:

— Я могу верхом поехать через поля.

— Вы просто молодчина. Я дам вам записку. — Он вытащил блокнот и нацарапал короткое послание. — Спросите майора Синклера, — вырвал листок бумаги и сложил его, — передовой госпиталь находится в коттеджах.

— Да, я знаю. А кто вы? Как мне им сказать, кто меня направил? — Практика последнего времени позволяла Сантен с большей готовностью произносить английские слова.

— Простите меня, мадемуазель, у меня прежде не было возможности вам представиться. Моя фамилия Кларк, капитан Роберт Кларк, но зовут Бобби.

Облаку, казалось, передалось от Сантен ощущение важности их миссии, и он неистово перелетал через препятствия и отбрасывал копытами комья грязи, несясь по полям и вдоль рядов виноградников. Улицы городка были запружены военными и транспортом, а передовой госпиталь в расположенных в ряд домиках находился в состоянии хаоса.

Офицер, которого Сантен отправили разыскивать, был крупным мужчиной с огромными ручищами и густыми седеющими завитками волос, падавшими ему на лоб, когда он наклонился над солдатом, которому делал операцию.

— Где, черт побери, сам Бобби? — требовательно спросил майор, не поднимая глаз на Сантен и сосредоточиваясь на аккуратных стежках, которые накладывал на глубокую рану, пролегшую через всю спину солдата. Когда он затянул нитку и сделал узел, кожа, вздувшись, поднялась бугром. Сантен при виде этого затошнило, но она быстро объяснила цель своего приезда.

— Хорошо, скажите Бобби, что я посылаю, что могу, но у нас самих кончаются перевязочные материалы.

Его пациента подняли со стола, а на свободное место положили совсем мальчика с вылезшими внутренностями.

— Кроме того, я не могу выделить кого-нибудь в помощь. Отправляйтесь и скажите ему.

Солдат корчился и пронзительно кричал, когда врач принялся запихивать в него обратно желудок.

— Если вы дадите мне медикаменты, я сама отвезу их. — Сантен стояла на своем, и Синклер, взглянув, одарил ее подобием улыбки.

— Вы не из тех, кто быстро сдается. Ладно, поговорите вон с ним. — Он указал через заполненное людьми помещение коттеджа рукой, державшей скальпель. — Скажите, что это я послал вас, и удачи вам, молодая леди.

— Вам тоже, доктор.

— Видит Бог, всем нам она нужна, — согласился майор и опять склонился над раненым.

На обратном пути Сантен гнала Облако так же сильно, как и прежде. Поставив его на конюшне и войдя во двор, она увидела, что там появились еще три санитарные машины, водители которых разгружали носилки с ранеными и умирающими. Девушка заторопилась мимо них в дом, неся на плече тяжелую сумку с медикаментами, и в изумлении задержалась у двери салона.

Матрасы были заполнены, а новые раненые лежали на голом полу или сидели, опираясь на обшитые деревом стены. Бобби Кларк зажег все до единой свечи серебряных канделябров в центре массивного с украшениями из золоченой бронзы обеденного стола и оперировал при свечах.

Он поднял голову и увидел Сантен:

— Вы привезли хлороформ?

Какое-то мгновение она не могла ответить и замешкалась у высоких створчатых дверей, потому что из салона шел ужасающий запах. Густой, тяжелый, неприятный запах крови смешивался с вонью от тел и одежды солдат. Они ведь попали сюда из окопной грязи, где хоронили убитых, разлагавшихся там же. От этих раненых солдат все еще едко пахло потом страха и боли.

— Вы раздобыли хлороформ? — нетерпеливо крикнул Бобби через комнату, и Сантен сделала над собой усилие, чтобы войти.

— У них никого нет в помощь.

— Тогда вам придется помогать. Ну, встаньте от меня с этой стороны, — приказал он. — А теперь держите это.

Для Сантен все превратилось в туманное пятно ужасов, крови и работы, которая изматывала как физически, так и душевно. Не было ни минуты отдыха, едва хватало времени, чтобы проглотить кружку кофе и сандвич, которые Анна готовила на кухне. Как только Сантен начинала думать, что видела и испытала так много и уж ничего больше не сможет ошеломить ее, появлялось что-нибудь более ужасающее.

Она стояла рядом с Бобби Кларком, когда он разрезал мышцы на бедре солдата, завязывая каждый кровеносный сосуд. Обнажив белую бедренную кость, взял блестящую серебряную пилу, и Сантен почувствовала, что упадет в обморок от одного звука, напоминавшего звук распиливания твердой толстой доски.

— Уберите! — приказал Бобби, и пришлось пересилить себя, чтобы дотронуться до отделенной от тела конечности. Сантен вскрикнула и отскочила, когда та судорожно дернулась у нее под пальцами.

— Не теряйте времени! — рявкнул Бобби, и она взяла ногу, которая была все еще теплой и удивительно тяжелой.

«Вот теперь нет ничего, что я не посмела бы сделать».

Наконец Сантен дошла до такой степени усталости, что даже Бобби понял, что она не может держаться на ногах.

— Идите и прилягте, — распорядился врач, но вместо этого девушка села подле молодого солдатика, лежавшего на одном из матрасов. Она держала его руку, холодную и влажную от пота, а он называл ее «мамой» и бессвязно говорил о каком-то дне, проведенном давным-давно у моря. Сантен беспомощно сидела и слушала, как он тяжело дышит, борясь за жизнь; рука стала сжиматься, когда раненый почувствовал, что надвигается тьма. Глаза широко открылись, он выкрикнул: «О, Матерь Божья, спаси меня!» — и тут же обмяк. Сантен хотела оплакать его, но у нее не было слез. Тогда она закрыла невидящие глаза, как это делал Бобби Кларк, поднялась и пошла к лежавшему рядом.