Война балбесов - Они

— Но сидеть ты будешь, — продолжил Шиваев. — Вопрос один: сколько. Аукцион — знаешь что такое?

— Конечно.

— Хорошо. Моя цена — три года.

— Вообще-то срок суд назначает. Разве нет?

Шиваев оставил этот новый хамский выпад без внимания.

— Три года! — отрубил он. — Теперь смотри. Каждый твой правильный ответ — год минус. Каждый неправильный — год плюс. Сыграем?

Расим не ответил, Шиваев начал игру.

— От налогов много денег скрываете?

— Совсем не скрываем.

— Ответ неправильный. Плюс год. Взятки давали за оформление фальшивых регистрации?

— Никому не давали.

— Ответ неправильный. Плюс еще год. Сколько ворованных машин с перебитыми номерами через вашу стоянку на продажу ушло?

— Ни одной.

— Ответ неправильный. Плюс еще год. Уже шесть.

— Вы что, до ста догнать хотите?

— А это от тебя зависит. Продолжаем игру.

19

Юрий Иванович и Ольга второй день вместе.

Они все время понемногу выпивают, как бы не давая себе опомниться. Накануне ночью договорились до того, что надо пожениться. А перед этим Карчин рассказал Ольге всю свою жизнь. Он уже рассказывал, но теперь сделал это по-другому. О том же самом, но другими словами. В том числе о событиях недавних, не коснувшись только одного: бумажных самолетиков. Словно побаивался этой темы.

Ему было с Ольгой удивительно. Он даже сказал:

— Мы с тобой будто в одном классе учились и за одной партой сидели, — погладил по щеке. — Дружочек Оля!

— Ну, я попозже училась, я младше все-таки. Но я тебя понимаю. Слушай, а как все-таки с детьми?

— Просто. Из твоих двое взрослые, ты им не нужна.

— Как это не нужна? Хотя...

— Возьмем твоего младшего, вот и все. Мой старший тоже взрослый, а младшего второй жене оставлю. Я им все равно не нужен. Буду обеспечивать, конечно. Хотя она не пропадет, найдет кого-нибудь.

— Красивая?

— Эффектная.

— То есть красивая?

— Говорю: эффектная. Большая разница.

— Вообще-то понимаю.

Юрию Ивановичу с Ольгой было легко, но не той холодной и безразличной легкостью, какая случалась с мимолетными женщинами, которые профессионально умеют, выражаясь современно, не напрягать, а легкостью иной, когда не нужно ничего из себя строить. И не хочется, и такая это женщина, что все равно поймет. Да и зачем? Если раньше Карчин воспринимал людей в ряду своих текущих проблем, то есть собственно как проблемы, в том числе и женщин, то теперь, к Ольге, это слово было абсолютно неприменимо. А еще удивительным было какое-то впадение в детство. Карчин, как верно догадалась Ольга, никого до этого толком не любивший и ни в кого даже не влюблявшийся, не знал, в чем, оказывается, одна из прелестей этого состояния: любовь — игра в детство, даже часто и не игра, а просто детское состояние. Детские слова, детские поглаживания. Вот Ольга, сама тонкая почти по-девичьи, крохотная, по сравнению с ним, называет его, большого, полного, солидного мужчину, не вчера разменявшего пятый десяток, «масенький мой» — и он уже не смущается, он сам в ответ шепчет что-то вроде: «деточек мой славный» или совсем нелепое « Олюшончик-лягушончик»...

— Слушай, а если все-таки Килька у тебя деньги взял? — вдруг спросила Ольга.

— Я уже сомневаться начал. Хотя, наверно, все-таки он. Ну что ж, поговорю с ним — теперь по-отцовски. С другой стороны, Олюшкин, начхать мне на эти деньги и вообще на все, не будем об этом. Пропал я для того мира.

— Не знаю, не знаю... Герана жалко...

— Любишь, что ли, до сих пор?

— Да нет. И не было вообще чего-то такого... Скорее такая... ну, интеллектуальная, что ли, связь.

— О как!

— А ты думал? Он писатель все-таки. И неплохой, мне кажется.

— Бывает, конечно...

— Ревнуешь, что ли? Ну, ты даешь...

— Не ревную, а просто...

— А я, знаешь, толстых мужчин не любила никогда. То есть полных. А у тебя все нравится. Живот уютный такой. Как подушка. Пузюнчик мой.

— А я таких, как ты, не любил. Я — чтобы ноги от ушей, рост приличный, грудь соответственно.

— Ясно, как модели. У них, знаешь, ноги лошадиные.

— Передние или задние? — уточнил Карчин, рассеянно вспоминая, какие бывают ноги у лошадей и вообще сами лошади.

— Задние, конечно.

Тут Карчин вспомнил и удивился точности:

— В самом деле! Длинные, мосластые, к бедрам крутые. И кривоватые, если честно. А у тебя маленькое все, зато прямо в руку просится. Под меня сделано.

Ольга, помолчав, легла на спину и сказала:

— А может, не надо?

— Чего не надо?

— Давай считать за глупость, может? Стыдно, конечно, но — бывает. А то... Ты сообрази, у меня и сейчас на лице все мои сорок лет, а что через пять лет будет? Ну, телом, кожей Бог не обидел, спасибо. А лицо? Тебе со мной рядом противно будет.

— Ерунда. У тебя красивое лицо. Штучное. Оригинальное.

— Это ты себя утешаешь?

— В смысле?

— Влюбился в уродину, ищешь теперь, что в ней хорошего?

— Дура. Ну, захочешь, сделаешь подтяжки какие-нибудь. Но не такие, чтобы лицо изменилось. У меня у друга мать с ума сошла, сделала операцию, выглядит на тридцать пять, но лицо мертвое абсолютно. Просто неживое лицо. Глаза-то ведь, понимаешь, они же возраст выдают! И получается: молодая маска, а сквозь нее — старые глаза. Ужас, в общем.

— Уговорил... Нет, подлая я баба.

— Я тоже довольно подлый мужик.

— Ну, на этом и успокоимся...

А звонок Шиваева застал Карчина за ловлей рыбы: взяв у одного из местных мужиков пару удочек с суковатыми удилищами, с наслаждением поймал две красноперки, размером годящиеся в еду только кошке, и готовился подсечь третью. Ответив Шиваеву, отключил телефон, предварительно послав Лиле сообщение, что задерживается по делам, но скоро будет.

20

Вернувшись домой, Геран тут же начал собирать вещи. По редкому совпадению дома были и Полина, и Гоша, и нашедшийся Килил, все видели его сборы, но никто не спросил: куда, зачем, почему, что вообще случилось. Ольга, как выяснилось, звонила, предупредила, что задерживается. Значит, у них с Карчиным продолжение следует. Вряд ли надолго, но его это уже не касается, у него продолжения не будет. Он еще любит эту женщину, но жить с нею не сможет, это понятно.

Геран уже закончил сборы, когда все-таки подошел Килил.

— Куда-то уезжаете, дядя Геран?

— Переселяюсь.

— Куда?

— Пока не знаю.

— Ясно.

— Что тебе ясно, Килька? — усмехнулся Геран.

— Ясно, что ничего не ясно, — улыбнулся в ответ Килил, повторяя чьи-то взрослые слова. А может, уже и сам достаточно взрослый, чтобы говорить эти слова как свои.

— А ты где болтался? — Геран взял Килила за плечи и шутливо потряс.

Килил стеснительно высвободился.

— Да так. Думают на меня всякую ерунду, вот я и испугался.

Но не отошел. И Геран не мог удержаться, опять взял его за плечи, чтобы повторилось это ощущение хрупкости в руках, ощущение горячего живого человеческого существа, ребенка. Геран понял вдруг, что больше всего в жизни он хочет быть не писателем, славным автором многих книг, а просто мужем и отцом, единственным для одной женщины и хотя бы одного ребенка. И не обязательно чтобы ребенок от него, важно не то, что твой сын, а чувство сына вообще, именно это он испытывает по отношению к Килилу. Только из-за него он мог бы остаться, если б был уверен, что сам тоже нужен Килилу.

— Я, наверно, совсем уйду, Килька, — сказал Геран.

— Куда?

— Не знаю. Может, уеду.

— Не сложились отношения? — спросил Килил.

— С чего ты взял?

— Вы приехали, она осталась.

— Догадливый. Да, похоже, не сложились. А поехали со мной, а? — вдруг сказал Геран и тут же опустил голову и убрал руки с плеч Килила. — Ладно, иди, играй.

Килил вышел, Геран взял свое лицо в ладони, вытер глаза. Нельзя предлагать ребенку такие вещи. Вдруг согласится по глупости?

Собравшись, Геран оставил все увязанным и упакованным и пошел на стоянку переговорить с Самиром.

Самир, увидев его, тут же сделался сердитым, гневным, но без крика, достойно. Он думал, что Геран явился разбираться насчет драки со своим старшим пасынком. И помнил закон: когда с кем конфликт и если кто пришел по поводу этого конфликта, начинать надо не по теме. У человека сложились какие-то слова, он пришел готовый, надо сбить, чтобы растерялся. Он сказал:

— Так кто поступает, Геран? На работу не пришел, исчез совсем! Срочно человека искать на замену пришлось, мы тоже люди, мы тут не можем сутками сидеть, ты как думаешь? Не понимаю вообще, говорили про дело, собирались тебе денег больше платить, а ты вместо спасибо пропал. Что такое?

— Ладно, отработаю, — сказал Геран. — Я по другому вопросу хочу поговорить.

— Ты постой другой вопрос! — не поверил Самир его мирному тону и сворачивая еще на одну тему. — У меня у самого другой вопрос! Твоего младшего считают вором, а поймали его тут, знаешь, что теперь нам за это делают? Нас считают, что мы тоже как-то замешаны, облаву устроили, проверки устроили, побрали половину людей, это что такое? Ты как хочешь это можешь понять, а я понимаю, что из-за тебя и твоей семьи сплошные неприятности у нас!

— Не надо, Самир. Килил тут ни при чем. Они не глупые, чтобы думать, будто он для вас ворует. Если ворует, кстати, это не доказано. Неприятности у вас — сожалею. Тем не менее, Самир, ты меня выслушай.

— С удовольствием! — воскликнул Самир. — Я выслушаю, но сразу скажу: он сам виноват! Я не знаю, он траву курит у тебя или колет что-то, но он бешеный совсем, я серьезно говорю, ты ему как отец, ты следить должен! Он на людей бросается! Пришли спросить про тебя, а он сразу напал, псих!

— Кто напал? — не понял Геран.

Самир даже растерялся. Но хватило сообразительности спросить:

— Он не рассказывал ничего?

— Да кто?

— Сын твой старший, как его у тебя?

— Гоша. А что было?

— Да ничего. Пришли к тебе узнать, где ты. А он начал кричать. Ты знаешь, он националист или этот... скинхед, наверно, хоть и не лысый. Сплошная ненависть у человека. Начал кричать, а потом Насифа ударил, брата моего, ты его знаешь. Как это, человека просто так ударить? Насиф ответил ему, вот и все.

— Вот откуда у Гоши синяки...

— А у Насифа, думаешь, нет? Иди, посмотри! — предложил Самир, зная, что Геран не пойдет, а если даже и пойдет, на теле горячего молодого человека всегда можно найти один-другой синяк. Тем более — с железками работает, ушибается...

— Ладно, разберемся, — сказал Геран. — Хотя, я чувствую, ты торопишься свою версию изложить, а на самом деле было несколько иначе.

— Ничего не несколько, если он даже не сказал тебе, значит, сам чувствует себя виноватым.

Геран не мог возразить. И обратился к цели своего прихода.

— Я вот что хотел. У меня такие обстоятельства, что надо где-то пожить. Может, я хотя бы тут, в вагончике на некоторое время устроюсь? Заодно буду дежурить.

— Что такое? С женой разругался?

— Это неважно.

Из-за денег, подумал Самир. Не поделили. С такими деньгами он мог бы и получше жилье найти, но — хитрит. Скрывает. Умный человек, писатель. Человека с деньгами отпускать нельзя. Даст или не даст, второй вопрос, об этом еще будет разговор, а отпускать нельзя ни в коем случае.

— Здесь рабочее место, не положено, — сказал Самир. — Иу нас неприятности тут все время. Есть у нас квартирка одна, человек на месяц уехал, пока занимай.

— Спасибо, Самир.

— Да не за что. Только у нас с работой так теперь: все по бумажкам, по документам. Я обязан с тобой договор трудовой заключить. Документы есть с собой?

— Паспорт.

— Дай, мне с него копию надо снять.

— На здоровье.

Самир взял паспорт, сказал Герану адрес квартиры и дал ключи. Геран пошел переселяться.

21

Goshа. А если я достану денег, как я их передам и кому?

Super-driver. Сначала достань.

Goshа. Нелогично: я никого не видел из ПИР, как я буду вступать?

Super-driver. Ясно. Думаешь, возьмут твои денюжки и ку-ку?

Gоshа. А если именно так думаю?

Super-driver. Нy, думай. На то и голова. А о смерти ты думаешь?

Gоshа. Не понял.

Super-driver. Я в посьледнее время много думаю. Существует резко выраженная противоположность между влечениями к собственному "Я" и половыми влечениями, причем первые определяют тенденцию к смерти, а последние — к продолжению жизни. Первичный нарциссизм при этом, как следствие, сближается с влечением к саморазрушению. Существует одно обстоятельство, которое мы не можем скрыть от себя: незамечая того, что мы запутались в убежищах шопенгауэровской философии, согласно которой смерть — это «собственно результат», и будучи таковым, является целью жизни, тогда как сексуальное влечение представляет воплощение воли к жизни.

Gоshа. Это ты к чему?

Super-driver. Ни к чему. Просто думаю об этом.

Gоshа. Вообще-то я тоже иногда.

Super-driver. А я все время. А нассчет денег так: можешь перечислить на счет, а если боишься, можеш передать при личьной встрече.

Goshа. Тебе?

Super-driver. Меня видят только избраные. Моему доверенному лицу.

Gоshа. Почему я должен верить?

Super-driver. Это твое дело. Но у наст ак: или человек идет до конца или если он начал и что-то узнал, а сам потом не хочет, то он исключается вообще. Тебя не возьмут даже на акции.

Gоshа. Не надо пугать. На акции приходят все, кто хочет.

Super-driver. Попробуй. Появишся — к тебе подойдет мой человек и прикажет уйти.

Goshа. Ерунда. Как он меня узнает?

Suрег-driveг. Мы всех знаем в лицо. Короче, или тысяча в течении недели, или до свидания навсегда.

Goshа. Тысяча?

Super-driver. Я предупреждал.

Gоshа. Ты говорил про другую сумму.

Super-driver. Условия меняются, все становиться дороже. А сколько я говорил?

Gоshа. Вообще-то ты говорил: пять.

Super-driver. Что я, сумашедший? Наверно говорил пятьсот. А теперь тысяча. Решай сам.

Gosha. А что будет потом?

Super-driver. Потом будет встреча с советом драйверов. А потом ауедиенция со мной.

Gоshа. Ладно, я попробую.

Super-driver. Отличьно, жду.

Гоша не стал пытаться втереться в доверие Килилу: бесполезно. К тому же Полина уже попробовала это сделать, в чем призналась Гоше. Она и уговаривала Килила, и обещала ему свою помощь, и даже немного поплакала, жалуясь, что попала в трудное положение, а родной брат не хочет помочь. Килил притворялся, что не понимает, о чем речь.

Гоша твердо уверился: Килил где-то прячет деньги. Вряд ли дома. Надо просто проследить за ним, вот и все.

А Килил некоторое время никуда не выходил.

Потом все-таки отправился на улицу. Шел до угла дома, оглядываясь. Свернул. Гоша, наблюдавший за его действиями, бросился к окну, выходящему на противоположную сторону. Увидел, что Килил направляется к рынку, вылез в окно и пошел за Килилом, изо всех сил соблюдая осторожность. Понял, что оставаться незаметным легко только в кино. Постоянно попадаешь на открытые места, где негде спрятаться. На рынке было легче, но и Килилу легче затеряться, убежать. Гоша аж взмок от напряжения. При этом он видел, что Килил то и дело поглядывает назад и по сторонам. Гоша рискнул, обогнул ряд палаток и забежал спереди. И понял, что только так и надо наблюдать за человеком. Если он станет режиссером (Гоша иногда об этом подумывает), то в своем кино покажет именно так. Тот, кто боится слежки, невнимательно смотрит вперед, потому что боится того, что сзади и сбоку. Килил шлялся по рынку и окрестностям около часа, а потом вернулся домой.

Проверяет, понял Гоша. Ему удалось незаметно влезть обратно через окно и, когда Килил вошел, он уже сидел, как обычно, за компьютером, будто и не вставал.

Килил включил телевизор в комнате матери, потом что-то делал на кухне. Гоша чутко прислушивался. Так было до вечера.

И вот не то чтобы послышалось что-то, а — какой-то ветерок пролетел по ногам. Гоша выскочил из комнаты. Телевизор работал на полную громкость. Дверь в квартиру приоткрыта: захлопывать Килил побоялся, чтобы не было звука. Оттуда и тянуло сквозняком, этого Килил не учел.

Гоша выбежал из квартиры, из дома, огляделся. Килила не видно. Гоша повернул было к рынку, но подумал, что в людном месте Килил не станет прятать деньги. А где? Скорее всего — в парке. Гоша быстро пошел по направлению к парку. И увидел, как маленькая фигурка скрывается в одной из аллей. Гоша побежал. Высовываясь из-за ограды у входа, увидел: Килил идет по аллее и постоянно оглядывается. Хитрый. Ему видно очень далеко, идти за ним невозможно. Гоша перелез через ограду и пошел по внутренней стороне, время от времени вспрыгивая на ограду, высовываясь, проверяя. Килил все еще шел по аллее. И вдруг пропал. Свернул. Но Гоша заметил место, там на сосне высоко прилажены две кормушки.

Гоша побежал. У сосны стал присматриваться к тропкам, которые вели здесь от аллеи в разные стороны. Почему-то ему казалось, что Килил свернул направо. Гоша углубился в лес. Поваленные стволы, упавшие сухие ветки и сучья, идти трудно, зато легко прятаться. Он блуждал среди этого бурелома и вскоре понял, что идет наугад. Парк запущенный, заросший, большой, поди теперь отыщи здесь Килила, который к тому же одет в неприметные грязно-синие джинсы и серую футболку: все продумал!

Гоша уже собирался возвращаться, но тут заметил в просвете меж деревьями какое-то движение. Пригляделся. Килил сидел на корточках и что-то выкапывал из земли. Гоша пошел на цыпочках, высоко поднимая ноги. К счастью, вечер был ветреным. В ветвях и листве пошумливало, потрескивали ветки. Килил пару раз прекращал работу и озирался, но ничего не заметил.

И вот он вытащил из земли пакет. И тут же Гоша сзади набросился на него. Схватил пакет, но Килил не отдавал. Гоша рвал, Килил укусил его за руку, Гоша взвизгнул, ударил Килила по голове, выхватил пакет, отскочил.

Килил, увидев его, не удивился. Сказал:

— Отдай!

— Ворюга! — крикнул Гоша.

— Отдай, — сказал Килил, доставая нож.

— Киль, не сходи с ума! — крикнул Гоша, быстро оглянувшись. — Мне много не надо, я всё не возьму. У тебя сколько тут, десять? Давай напополам?

— Отдай! — Килил пошел на него с ножом.

— Ладно, черт с тобой, возьму только две. У тебя восемь останется, тебе мало?

— Отдай! — Килька бросился на него.

Гоша побежал.

Конечно, он бегал быстрее младшего брата, но здесь, в лесу, когда надо то и дело прыгать через стволы, пробираться сквозь ветки, петлять меж кустов, преимущества у него не было. Даже наоборот, Килилу, верткому и маленькому, бежать здесь удобней. Гоша слышал за спиной топот и треск, боялся остановиться, но и бежать, не оглядываясь, было страшно. И он придумал: на бегу развернул пакет, выхватил из сумки пачку денег, наугад разделил на две части и одну, ту, что побольше, кинул за спину. Килька не дурак, он увидит. Он поймет: бежать за братом — можно не догнать, а эти деньги потом не найдешь. Да еще кто-нибудь может сюда забрести, подобрать.

Гоша рассчитал правильно: Килил, пробежав несколько шагов, остановился, вернулся и начал торопливо собирать бумажки, разлетевшиеся во все стороны.

22

Ломяго навещал Самира регулярно.

— Ну что, однояйцевый, — спрашивал он почти добродушно, — трудно жить по закону, а?

— Нетрудно, когда все живут.

— А ты на всех не смотри, — советовал Ломяго, — а то глаза разбегутся.

— На тебя, что ли, смотреть? — Самир говорил с открытой неприязнью, понимая, что теперь от его вежливости ничего не зависит.

— А хоть бы и на меня! — не отказывался от такого внимания Ломяго. И уходил, испытывая к Самиру чуть ли не приятельские чувства. Он вообще в последнее время как-то подобрел и посветлел. Много работает, ведет здоровый образ жизни, выпивает только вечером и только с женой, не доходя до запретной дозы, беседует с Люсей о том, что каждый, кто думает о судьбе Родины, обязан исполнять свой долг максимально честно. Люся сперва фыркала, но помаленьку увлеклась темой и стала вполне искренне поддакивать, и у них таким образом получался теперь союз не только семейный, но и гражданственный. Невообразимо приятно было также, обходя подведомственные «точки», возмущаться при виде денег, которые ему пытались, как обычно, всучить, и произносить при этом фразу:

— Я погоны не продаю, ясно?

Владельцы точек участливо спрашивали:

— У вас что, месячник по борьбе? Скорей бы кончился!

Они не о временном убытке Ломяго печалились, они боялись, что после окончания месячника (в котором были уверены, хотя Ломяго и отрицал) лейтенант возьмет с них в два, а то и в три раза больше — в порядке моральной компенсации.

Правда, вчера Люся подвела, обидела. Соглашалась, соглашалась с правильными мыслями Ломяго, поддерживала разговор, и вдруг:

— Между прочим, у нас не все к школе еще готово. Анька раздетая совсем, нудит: какие-то джинсы ей с вставками надо за две тысячи, Сашке — учебники, тетради, тоже джинсы надо бы, рюкзачок весь истрепался у него. Я посчитала, тысяч восемь требуется как минимум.

— До зарплаты погоди.

— А когда она?

— Через неделю.

— Сказал! Поздно будет!

— А что я сделаю. Ну, тысячи три у меня есть.

— Маловато. И вообще, Игорь, ты, конечно, правильно все рассуждаешь, но как жить мы будем, я не представляю.

— Как жить? Молча! — ответил Ломяго любимой присказкой и в тот же день начал просить у сослуживцев взаймы. Дать ему дали, но с какими-то странными улыбками. Ломяго не знал, что о нем уже ходят разные и необыкновенные слухи. Один из самых разительных: будто Ломяго пошел в церковь и окрестился, не будучи до этого крещеным. Потом причастился, исповедался, и поп будто бы запретил ему делать все то, что не вписывается в должностную инструкцию. Епитимью наложил вроде того... Конечно, вранье. В церковь Ломяго действительно заходил, это видели, но крещен он с малолетства, а всякими причастиями и исповедями не увлекается, духовника у него нет, зашел он просто поставить свечку в день памяти бабки, которую помнил и любил.

Был также слух противоположный: Ломяго посчастливилось найти тайную кормушку, настолько хорошую, что он решил во всем остальном очиститься и выглядеть благородным. Бывалым людям в это мало верилось: человек, привыкший брать, после миллиона рублем все равно не побрезгает. Умом, может, воспротивится, но рефлексы сработают, возьмет.

Как бы то ни было, начальство стало присматриваться к лейтенанту. Если нашел кормушку и не делится — достоин осуждения и принятия мер. Если ударился в поповские добродетели — опасен, может настучать, подвести, просто предать. На всякий случай кадровикам дано было задание из личного дела Ломяго состряпать подборку фактов понегативнее, которые в совокупности указывали бы на его непригодность.

А Шиваев посоветовал приятелю сходить к психологу.

Ломяго обиделся:

— Ты что, ненормальным меня считаешь?

Шиваев объяснил: психолог не психиатр, и не в поликлинику надо идти или в больницу, а создана при ГУВД целая психологическая служба. И она помогает сотрудникам решать душевные проблемы.

— Да нет у меня никаких проблем, тем более душевных!

— Как хочешь, Игорек. Просто мало ли... Помнишь Дедюхина? Тоже вот так чего-то задумался, ходил смурной, а потом жену и кошку из пистолета расстрелял, сам с третьего этажа. Главное, и жена и кошка выжили, а он башкой об асфальт — и сразу.

— Не дождетесь! — сказал на это Ломяго.

Шиваев обиделся:

— Будто кто-то ждет! Ему по-дружески говорят, а он...

И Ломяго, поразмыслив, пошел-таки к психологу.

В коридоре, перед дверью с табличкой «Психолог Д. И. Акулов» сидела небольшая очередь, и все стеснялись друг друга, будто пришли в вендиспансер. И очень уж долго принимал каждого посетителя психолог. Ломяго схитрил: сказал, что отойдет на минутку, а сам, выйдя, купил пива, взял газету, сел на лавку в ближайшем сквере, прихлебывал пиво, курил, читал. Загадал: если вернется, а очередь прошла, значит не судьба.

Но, когда вернулся, из кабинета выходил как раз тот человек, за которым он занимал.

Пришлось войти.

Д. И. Акулов, совсем еще молодой человек, лет тридцати, высокий, красивый, уверенный в себе (вот уж у кого точно нет проблем!), встретил Ломяго радушно и участливо, но Ломяго это не понравилось: так с больными себя ведут.

— Ну что, ж Игорь Денисович, поговорим? Должен сообщить вам, что все сказанное здесь останется между нами. Тайна исповеди, так сказать!

Ломяго и эти слова не понравились. Исповедоваться он не собирается. А что касается тайны — ага, бреши больше. На бланке у тебя, между прочим, уже моя фамилия записана. И черт тебя знает, что ты еще там понапишешь. И любой, кто захочет, кому понадобится, сможет все это запросто прочитать.

И тут Ломяго догадался, что закадычный дружок Шиваев его элементарно подставил. Обвел вокруг пальца, как дурачка. Уговорил пойти к психологу — и теперь абсолютно неважно, что там напишет этот Д. И. Акулов, важен сам факт посещения. Пошел к психологу — значит сам признал: что-то не так. А если сам признал, то другим тем более карты в руки. Ах дурак, ну и дурак!

— Извините, — сказал Ломяго, вставая. — Я ошибся кабинетом.

— А я так уверен, что не ошиблись! — заявил психолог, пытливо заглянув в глаза лейтенанту и изображая из себя знатока человеческих душ. Но в душах Ломяго и сам знаток, на арапа его не возьмешь. И он спокойно ответил:

— Мне лучше знать вообще-то.

— Самое распространенное заблуждение! — тут же воскликнул психолог. — Вы и десятой доли в себе не знаете! Побеседуем — и будете знать если не всё, врать не буду, но еще одна десятая доля прибавится! Для вашей же пользы!

— Что для моей пользы, я сам как-нибудь соображу.

— Зачем же вы тогда пришли?

— Я же сказал: ошибся, — сказал Ломяго, сознавая, что в этом слове заложен двойной смысл.

Ошибся, сглупил, вот в чем проблема, но в ней он разберется единолично, без всякого психолога.

23

— Ладно, — сказала Полина Шацкому. — Ладно, признаюсь. Понимаешь, я не верила, что ты влюбился. Но замуж я за тебя не могу. У меня другие планы. Пожить с тобой могу, если хочешь.

— Очень хочу.

— Ладно. Тогда признаюсь. Я боюсь.

— Чего боишься?

— Что обманешь. Мне гарантию хорошо бы.

— Денег, что ли?

— Да. Только не обижайся.

— И сколько?

— Ты вообще знаешь, сколько девушки с моими данными берут?

— Не знаю, — соврал Володя. — Но я тебя хочу женой сделать или подругой хотя бы, а не любовницей за деньги.

— Я не собираюсь с тебя все время тянуть. Но один раз — для гарантии.

— Сколько.

— Три тысячи.

— Немало.

— Твое дело.

— Хорошо. Согласен. Но я тоже попрошу аванс. Сама понимаешь. И сейчас же.

— Прямо здесь, что ли?

— Зачем, домой ко мне поедем.

— Ладно. Но, извини, сначала деньги.

— Вот дома и рассчитаемся. Бл.., — влюбленно выругался Володя, — что со мной творится? Я ведь терпеть не могу расчетливых девушек! А тебе все прощаю.

— Я не расчетливая, я предусмотрительная.

Вечером Полина передавала деньги Васе.

— Ага, — сказал он. — Все-таки решила, чтобы наверняка?

— Да.

— Ну, отлично. Тебе как, труп сфотографировать или на слово поверишь?

— Поверю на слово.

— Особые пожелания будут?

— Какие еще пожелания?

— Ну, недавно тоже одна тетка попросила одного мальчика успокоить. Он ей изменил, а она обиделась. Но попросила, чтобы лицо не трогать. Говорит, хочу на него последний раз в гробу полюбоваться.

— Тьфу, придумываешь х... знает что!

— Если бы придумывал...

24

Самир наконец дождался ответа Тимура Ахмеджановича. Тот слегка прихворнул, работал в своем загородном доме, туда и позвал к себе Самира, что было и высочайшей честью, и знаком особой важности затронутого вопроса.

Этот дом с галереями, белый, с внутренним двором, напомнил Самиру о родине. Дожидаясь Тимура Ахмеджановича, который плавал в бассейне, Самир сидел в тени дикого винограда за столиком, куда ему принесли чай и фрукты, смотрел на два облачка, одиноко повисших в голубом небе, и ему подумалось: в природе все хорошо и правильно, зачем люди не умеют так же? Зачем портят себе и другим жизнь? Почему не умеют договориться?

Тимур Ахмеджанович появился.

— Позвоночник, — сказал он. — Врачи сказали — осторожная гимнастика и как можно больше плавать. Чувствую, буду жить в воде, как дельфин, мне только в воде хорошо.

— У меня отличный мануальщик есть, — сказал Самир из вежливости, понимая, что у Тимура Ахмеджановича свои мануальщики, самые лучшие. Тот подтвердил это, махнув рукой и сказав:

— Э!

Дескать, знаем мы этих мануальщиков-шмануальщков, никакого толка! И заговорил о деле.

— Странная история. Никто не говорит причин. Это даже подозрительно как-то.

— Может, у них кампания такая?

— Я бы знал.

— А что говорят, если не секрет?

— Говорят: обнаружили злоупотребления, вот и проводим мероприятия.

— Очень смешно, — деликатно улыбнулся Самир. — Почему тогда они их везде не обнаруживают?

— В этом и вопрос. Из твоих никто не насолил лично какому-нибудь местному начальнику?

— Нет.

— То есть причин на вас разозлиться не имеется?

— Не имеется. Все делаем правильно, платим что надо куда надо и кому надо. У меня есть мнение, Тимур Ахмеджанович.

— Говори.

— Я думаю, это армяне нашли ход. Не знаю, к кому, но нашли. Они давно хотят нашу стоянку купить. Они на этом месте заправку хотят поставить.

— Сам с ними не общался?