Война балбесов - Они

И он сунул тетке заранее приготовленный документ.

Она даже не стала смотреть.

— Без сопровождения взрослых не имеешь права!

— Я говорю же, мама болеет, я к ней еду, у меня больше нет никого!

— Так не бывает, чтобы никого не было! Или телеграмму покажи тогда!

— Какую?

— Что мать болеет. Заверенную главврачом, если она в больнице. И отойди, видишь, люди стоят!

— Ты, в самом деле, пацан, не мешайся тут! — Килил почувствовал на плече руку, обернулся и увидел мужчину, который даже и не глядел на него, а отодвигал, убирал рукой досадную помеху, готовясь сунуться в окошко и начать разговор с кассиршей. Но удивленно глянул вниз: помеха почему-то не убиралась. Килил, вцепившись руками в край выступа перед кассой, уперся и громко сказал, стараясь выглядеть строгим и культурным, но одновременно и готовым к скандалу: он знал по жизненному опыту, что мужчины терпеть не могут кричащих детей:

— Сладили с ребенком? А если у меня мать умирает? Устроили тут порядки, сыну к матери поехать нельзя!

Мужчина вяло удивился.

— Надо же, — сказал он, — какой разговорчивый. Тебе сколько лет?

— Тринадцать! — уверенно ответил Килил, но вспомнил, что в свидетельстве о рождении записано другое, добавил: — Скоро.

— Продайте ему билет, в самом деле! — сказал мужчина кассирше не по доброте, а подозревая, что иначе все затянется дольше. — У него ситуация сами видите какая!

— Не имею права, он несовершеннолетний. Только в сопровождении взрослых может ехать.

— Ну, считайте, что я сопровождаю. Будто он мой племянник, что ли.

— Если на свою ответственность, мне все равно.

— На свою, на свою.

— Деньги давайте.

— Я за него еще и платить должен?

— Есть деньги, есть! — сказал Килил.

И кассирша согласилась выдать билет Килилу, но деньги приняла все-таки не от него, а от мужчины.

Они оказались в одном вагоне и одном купе. Там сидели уже две тетки, очень похожие, то ли мать с дочерью, то ли сестры, они везде насовали сумок и свертков.

— Здравствуйте! — сказал мужчина. — Не многовато вещичек?

— Самый раз! — сказала тетка помоложе.

— Я к тому, что людям тоже ехать надо.

— А вам кто мешает? У вас вообще один портфель, вы чего хлопочете?

— Я в принципе.

— И мы в принципе.

Мужчина понял, что тетки приятными попутчицами не будут, со скукой сел, посмотрел в окно, увидел на перроне милиционера, и это навело его на мысль:

— Сейчас вот позову, — сказал он Килилу, кивая на милиционера, — пусть проверит, кто ты такой.

— А он, что ли, один едет? — тут же поняла суть тетка постарше.

— Ну. Говорит, мать помирает. А у самого, между прочим, в бумажнике деньжищ целая куча. Ты где денег столько взял?

Килил не успел ответить, за него это сделала тетка помоложе:

— Известно где! У нас вчера такой же вот, даже еще меньше, чуть сумку не утащил. Только на землю поставила, а он тянется! Я ему, паразиту, по руке ногой как дам, а он орет: я рубль уронил! Рубль! Знаем мы этот рубль!

— Вот именно, — поддержал мужчина. Он был добрый, интеллигентный человек и не любил находиться в конфликте с кем-то. Только что он слегка пикировался с женщинами, ему было это неприятно, и повод наладить отношения его радовал. Да и женщины тут же смягчились и были довольны возможностью уважать мужчину, с которым придется ехать.

— Зовите, зовите! — сказала старшая. — А то как спать? Заснешь, а проснешься без денег и вещей, и еще спасибо, если живая!

— Я к маме еду, она болеет, — сказал Килил как можно вежливее, до последнего надеясь, что они шутят.

— Вот ты милиционеру и расскажешь, — посоветовала ему старшая без угрозы, чуть ли не ласковым голосом, показывая присутствующим и самой себе, что она готова сочувствовать, если у кого беда, но порядок есть порядок. — И кто у тебя там болеет, и кто ты сам такой. Если милиционер скажет, что малолетним положено в одиночку ехать, мы не против!

— Ага, положено! — с иронией высказалась младшая, предвосхищая мнение милиционера.

— Да он ушел вроде, — сказал мужчина, глядя в окно. Ему было уже неприятно, что его предложение, сделанное в шутку, приняли всерьез, ему не хотелось куда-то идти и кого-то звать, он этого не любил.

— Ничего, найдем! — молодая тетка, не любящая откладывать дела, поднялась и вышла.

— Да я и сам ему все скажу, — сказал Килил, тоже вставая.

— Сиди! — крикнула старшая тетка. — Мужчина, держите его!

Мужчине держать пацана не хотелось.

— Ты в самом деле, — сказал он Килилу. — Не суетись. К матери едешь, так к матери. Что он, не человек, что ли? Поймет. Сиди, сиди давай.

И он протянул руку к Килилу.

— Убери лапу! — негромко сказал ему Килил. — А то воткну сейчас, запрыгаешь!

И он сделал вид, что хочет достать что-то из кармана.

Мужчине тут же сделалось нехорошо, он резко убрал руку и отодвинулся к окну, явно сожалея, что затеял эту историю.

— Не надо нервничать, мальчик! — наставительно и трусливо сказал он. А тетка мгновенно вспотела и молчала, лишившись от страха языка.

— Только заорите, — предупредил Килил. — Вернусь — порежу!

Он вышел в коридор, где толпились пассажиры и провожающие, потом в тамбур, выглянул наружу: младшая тетка отошла на два вагона вперед и там говорила с милиционером. Тот слушал, морщась и с натугой вникая. Килил подергал ручку двери, ведущей в соседний вагон. Закрыто. Тут к вагону прикатили большую тележку с вещами. Килил за спиной проводницы вышел, встал за тележкой. Осторожно высунулся: милиционер с теткой приближались. Килил ссутулилися, сунул руки в карманы и неторопливо пошел вдоль поезда. Но вдруг услышал: «Эй, пацан!» Обернулся: милиционер быстро шел к нему, за ним поспевала тетка, тыча рукой. Килил побежал.

Сначала он бежал по перрону, шмыгая между людей и вещей, потом спрыгнул на рельсы. На ходу оглянулся: милиционер все бежал за ним и что-то говорил в рацию. Килил обогнул поезд, а за ним другой, потом побежал по рельсам, которых вдруг оказалось очень много со всех сторон; Килил остановился и увидел, что находится посреди большого и пустого пространства — с одной стороны к вокзалу приткнулись поезда, с другой одни только рельсы, если бежать по ним, его будет хорошо видно. И Килил помчался вбок, к забору. Тот оказался высоким и все никак не кончался. Килил уже не оглядывался, боясь потерять время и испугаться. Вот увидел старое, чахлое дерево у забора, уцепился за нижнюю ветку, залез, пополз по стволу, склоняющемуся к забору. Спрыгнул на другую сторону, а там опять вагоны, но товарные. Килил запетлял между ними, выскочил, увидел каких-то людей в форме. Он даже не успел понять, что за форма, ему показалось, что он в ловушке, побежал опять назад, глядел на вагоны, увидел приоткрытую дверь в одном из них, запрыгнул внутрь, там оказались груды пластмассовых бочек, довольно больших, почти в рост Кллила, но легких. Килил полез в эту груду, залезая все дальше и выше, в угол. В углу стал закапываться вниз. Устроился так, чтобы его не было видно, но чтобы можно было дышать.

Он довольно долго просидел так, прислушиваясь. От скуки захотелось отвинтить крышку одной из бочек: интересно, что в них возят? Отвинтил, сунул туда нос и показалось, что оттуда ударило, причем не в нос, не в лицо, а в самые мозги. Ударило так, что Килил потерял сознание.

9

Самир и Расим были уверены, что Килил удачно украл большие деньги. Само собою подразумевалось по их понятиям, что сын поделится с отцом, то есть с отчимом, если не все отдаст ему: ребенок как распорядится? не сумеет! И когда Геран пришел получить деньги за работу и уволиться (он знал от Ольги о намерениях братьев), они завели неожиданный разговор:

— Зачем тебе увольняться, работай! — сказал Самир.

— Нормальная работа, чего тебе еще? — спросил Расим.

— Я все равно собирался уйти, не люблю сидеть на одном месте.

— А ты не сиди, ты ездий! — удачно подхватил Расим, хоть брат и укорил его взглядом за торопливость. — У нас тут машина продается срочно и дешево, купи! Купи, ставить будешь у нас даром, и работай нормально, вози людей, зарабатывай. У нас тут много кто так работают, в день тысячу запросто наезжают, а ты что у нас получаешь, разве это деньги?

— Мне хватает, — сказал Геран. — А какая машина?

Ему машина была не нужна, у него даже и прав нет до сих пор, он вообще считает, что писатель должен ходить пешком по земле, среди людей, видеть их и слышать. А ездить на трамваях, автобусах и в метро, опять-таки среди людей. Там много можно услышать и увидеть. Например, несколько дней назад он ехал в вагоне метро и любовался очень красивой светловолосой девушкой. Та сидела, читала книжку, Герану хотелось увидеть ее глаза, чтобы окончательно убедиться в ее красоте, но она не поднимала головы. Уже Геран проехал свою станцию и две следующие, а она все читала, при этом долго не переворачивала страницы. То ли внимательно читает, то ли чтение для нее не самый привычный процесс. Это Герану тоже хотелось понять по ее глазам. Наконец девушка захлопнула книжку и встала, готовясь выйти. Глянула на Герана, безошибочным чутьем сразу угадав, кто смотрит на нее в толпе, и тут же отвернулась, но Геран успел увидеть ее голубые глаза, тоже красивые, но, вот парадокс, они портили лицо девушки, Геран не мог понять, как это может быть, думал над этим, выйдя вслед за девушкой, но не за ней, а перешел на противоположную сторону, чтобы вернуться обратно, и уже в вагоне понял: глаза были пустые и похожие на тысячи других глаз. И сама собой родилась фраза: «типичная блондинка с типично голубыми глазами». Когда-нибудь пригодится.

Герану не нужна была машина, он спросил, чтобы увидеть реакцию братьев. Он ведь сразу понял их мысль относительно него, она была прозрачна и легко читалась в их словах и взглядах. Геран и до этого всегда удивлялся, как бывают наивны и по-детски откровенны эти люди, столь удачно и хитроумно, надо отдать им должное, проворачивающие различные финансовые дела; они почти никогда не скрывают своего интереса. Размышляя, он сделал вывод: им этот интерес прятать так же сложно, да и глупо, как, например, скрывать свои намерения гладиатору, выходящему на бой с мечом. И так всем понятно и видно, что у тебя меч, дело не в этом, а во владении оружием. Сделать обманный выпад, увернуться, изобразить усталость и обрушить неожиданный удар — вот когда начинается их искусство. И еще они похожи на фокусников, которые все проделывают голыми руками и на глазах у зрителя, ничуть не скрывая, что облапошивают его, зритель таращит глаза, ловя каждое движение, но в результате все-таки оказывается неизменно облапошен.

— Машина отличная, «девятка» после ремонта, пробег ста тысяч нет, стоит две с половиной тысячи долларов всего! Даром! — расхваливал Расим машину, которую действительно продавал один из братьев, Рауф, надеясь выручить за старую развалину хотя бы полторы тысячи.

Геран не любил водить людей за нос, поэтому, едва начав игру, он, вместо того чтобы для веселья поторговаться, пойти посмотреть машину, сбить цену и лишь потом отказаться от нее, тут же соскучился и сказал:

— Да нет, спасибо. У меня и прав нет.

— Отобрали? — спросил Расим.

— Никогда не было.

— Как это не было? А как машину водил?

— А я и не водил никогда. И никогда у меня ее не было.

— Почему? — всерьез заинтересовался Расим столь удивительным фактом. Среди его друзей и знакомых не было никого без машины, если только временно по какой-то причине.

— Не хотел. Не люблю автомобилей вообще, — объяснил Геран.

Расим не поверил:

— Как это бывает? Ты что, не мужчина, что ли? Взрослый человек чтобы машину никогда не имел?

— Ну, не хочет человек, что пристал? — Самир увидел, что Расим слишком увлекся и увел разговор в сторону. — Ладно, — сказал он Герану — не хочешь, дело твое, а работать работай, почему не работать? Мы тебе денег добавим, работай. Хотя бы пока новую работу найдешь.

— Это можно, — согласился Геран.

Братья искоса переглянулись — так, чтобы не увидел Геран (хотя он все-таки увидел, внутренне усмехаясь). Человек согласился и даже не спросил, сколько добавят денег! Верный знак — не бедствует. С каких это пор и почему? Ответ для них был ясен.

Узнав, когда выходить на смену, Геран ушел. Братья уже собирались обсудить разговор, но тут явился Ломяго.

Ломяго был хмур. Вчера он сильно выпил по трем причинам. Первая причина: обидели на службе. Вторая: поругался с женой. Третья — просто очень сильно захотелось.

Обида на службе была: отпустили Карчина и беспаспортного азера. Азер — черт с ним, а за Карчина обидно. Шиваев, правда, уверил, что доведет до кондиции наглого чиновника, что подписка о невыезде тоже вещь серьезная, прокурор Софьин хоть и дал указание отпустить, но, похоже, на него надавили, сам же он готов вести дело дальше. Все равно Ломяго было досадно. В кои-то веки соберешься поступить по правилам, по закону — не дают! И он пообещал себе, что не слезет просто так с Шиваева, будет напоминать, надоедать, понадобится — не побоится на прием к прокурору пойти, и не только районному! Главное, Ломяго чувствовал, что в деле Карчина поступил достойно и хорошо, и вот оказалось, что это достойное и хорошее не оценено. Он попытался поделиться своим огорчением с женой, но Люся даже не дослушала, сказав в своей обычной не очень изящной манере, что против ветра с... не приходится, с начальством спорить вредно, Ломяго озлился и спросил, откуда она знает насчет против ветра, если женщинам это не может быть понятно по причине физиологии, Люся почему-то обиделась и в свою очередь спросила, откуда это Ломяго так хорошо известно про женскую физиологию, не Жанки ли, двоюродного ее брата Романа жены, физиологию он имеет в виду, даром он лапал ее на той неделе, на свадьбе другого двоюродного брата, Гены, а через два дня где-то шлялся всю ночь почти до утра, между прочим, и сказал, что по службе, а от самого вонючими духами воняло, какими только такая гадючка, как Жанка, душиться может, но ничего, она ей при встрече все скажет, да еще и всю физиологию вырвет с корнем, чтобы чужих мужиков не хапала бессовестно!

Ломяго плюнул и ушел. На лестнице сунулся в бумажник — пусто. Возвращаться смысла нет: какие и были заначки, честно отдал недавно той же Люське, на новую стиральную машину, красивую и компактную, 33 сантиметра шириной, она давно хотела, все отдал до копейки, она два дня была счастлива от этой машины, а прошла неделя — уже и не помнит, как будто так и надо. Суки они, бабы, если честно.

И Ломяго поднялся к соседу Михаилу Шашину. Тот поражал его двумя особенностями: у него всегда было что выпить и всегда были деньги.

Последнее особенно удивительно. Ломяго воспитывался в семье, где отцу с матерью вечно не хватало до зарплаты. Сына Игоря эта бедность обижала и он дал себе слово никогда не жить, как родители. И в общем-то, слово сдержал. Не разбогател, но и не бедствует. А вообще все люди в этом смысле, по наблюдению Ломяго, делятся на три категории: те, у кого денег вовсе нет или всегда кончаются, те, у кого деньги то есть, то нет, и те, у кого они всегда есть. Помнится, еще в школе он пошел с другом Виталием покупать футбольный мяч. Виталий по пути увидел красивый ремень для джинсов, который давно хотел. И купил его, сказав:

— Ничего, объясню отцу, еще даст.

— Ты так говоришь, будто у него всегда есть, — усомнился Игорь.

— Вообще-то всегда, — без хвастовства сказал Виталий.

Эта обычнейшая вещь тогда поразила Игоря. Ничего себе, думал он, живут люди. К моим матери и отцу как ни подойди — нету, мало, последние, а тут — всегда есть! Понятно, что не миллион, но — всегда есть. На то, что надо, всегда есть, вот в чем фокус, а надо ведь не очень много, так рассуждал тогда Ломяго, да и сейчас так рассуждает, не будучи жадным и завистливым. Есть крыша над головой, есть во что одеться и обуться, с едой нет проблем, выпить всегда есть на что, вот и все.

По собственной классификации он принадлежит к средней группе: то есть деньги, то нет. Но так, чтобы не на что выпить, это редко. Это унижает. А вот у Шашина Михаила деньги есть всегда, хотя он серьезно не работает, вечно сидит дома, пишет какие-то статьи в какие-то газеты. Однажды понадобилась Ломяго некоторая сумма взаймы, он сунулся к Шашину, не очень веря в удачу, просто чтобы недалеко ходить для первой пробы — и тот спокойно дал.

— Это удачно получилось, что у тебя нашлось, — сказал Ломяго.

— В этом размере всегда найдется, — успокоил Михаил.

— Копишь на что-то?

— Да нет. На необходимое хватает, а это обычный остаток на всякий случай.

— Ясно...

Другая особенность, постоянное наличие у Михаила выпивки, Ломяго поражала с оттенком зависти. У него тоже иногда торчала в баре несколько дней бутылка коньяка или в холодильнике подаренная кем-нибудь элитная водка, но очень скоро Ломяго надоедало на эту красоту попусту любоваться, он доставал с прибаутками, предлагал Люсе, та не отказывалась, и они тихо-мирно уговаривали коньяк или водку, не особенно даже захмелев: оба люди, слава богу, крепкие. Вообще полбутылки — норма Ломяго. Если больше — начинает томить охота выпить еще. А далее, как говорится, везде. Остановиться очень трудно. И были бы неприятности на службе, если бы не спасительная привычка Ломяго: последнюю, отходную, как он ее называет, порцию выпивать только дома. В гостях держится, крепится, но дома обязательно добавит до необходимой кондиции. Люся уже привыкла к этой его прихоти, понимает, что ругать бессмысленно и даже вредно: будет валяться где-нибудь в чужом месте, поэтому не препятствует и даже держит на крайний случай в каком-то тайнике, который Ломяго ни разу не обнаружил, четвертинку водки. Не больше. Именно столько ему, как правило, нужно для отхода, то есть погружения в глубокий и нездоровый сон.

Шашин же человек удивительный. Одну-две рюмки никогда не откажется выпить, но запросто может остановиться, ссылаясь на то, что еще работать. Может выпить и полбутылки — и опять же остановиться. А может, Ломяго был свидетелем, выпить бутылку и даже больше, но и в этом случае умеет сказать себе «стоп» как раз в тот момент, когда у Ломяго началось бы томление по отходной порции. А особенное счастье Шашина — у него никогда не бывает похмелья. Игорю Ломяго вообще-то известны подобные случаи, да и тот же Шашин приводил исторический пример Петра Первого, который, как выразился Михаил, имел в организме что-то вроде гидролизного завода с обратным циклом, расщепляющим спирт и бесследно выводящим его из организма. У Ломяго же, в отличие от Петра (воистину великий был человек!), организм не желал расщеплять ни грамма из полученного накануне алкоголя, а превращал его, наверно, в какую-то кислоту, которая с утра мутила Игоря, туманила голову, давила, угнетала жаждой опохмелки, но он держался, зная, что Люся в случае повторной выпивки заест, заклюет, заскандалит, к матери уйдет: она слишком хорошо помнит рано умершего отца, страдавшего недельными запоями. Ломяго, если откровенно, благодарен судьбе, что она дала ему такую строгую и разумную жену, сам бы он не сдержался. А Михаил живет один и ничего, держится. Да и чего ему, гаду, не держаться, если он не страдает? Ломяго специально выспрашивал, что Шашин чувствует, если накануне переберет, тот отвечал: довольно специфическое ощущение, такая слегка нервная бодрость. Бодрость, видите ли, у него! Пусть даже слегка и нервная! И в холодильнике у него всегда водок разных сортов не менее пяти, ибо других напитков не признает.

Вот к нему и пошел Ломяго, выпил и затеял разговор о том, что современная гнусная реальность не дает человеку возможности быть честным и справедливым.

— Мы же ее и создаем, эту реальность, — философски заметил Шашин.

Ломяго согласился:

— Точно! Мы все — предатели нашей родины! Я вот недавно прочитал рассуждение, но вывода там нет, объясни, как получилось, что нами сначала правил Ленин, который то ли немец на треть, то ли еврей наполовину, потом Сталин, грузин, потом Хрущев, который фактически, говорят, был хохол?

— Но потом-то русские пошли.

— Потом! Потом еще хуже стало! В этом и парадокс, что когда был Сталин, не русский, был порядок, а начали править русские — порядка не стало! Что же, мы сами собой править не умеем?

— Получается так, — сказал Шашин и опять рассмеялся.

— Ты не веселись. Это только кажется, что мы сами собой правим. Я тебе компетентно говорю, — понизил голос Ломяго, любя иногда изобразить, что ему известны государственные тайны, — все, включая президента, куплены! Кто купил? Я тебе отвечу! Чечены, азеры, армяхи, грузины и даже хохлы. А китайцев и вьетнамцев знаешь у нас сколько? Миллионы! Только они хитрые, они прячутся по своим рынкам, в другие места не суются — и правильно делают!

И Ломяго долго еще говорил на эту интересную тему, не замечая, что Шашин разговора не поддерживает. Игорь считал, что тот с ним согласен, а Михаил просто не любит ни о чем спорить, когда выпивает, он считает пьяные дискуссии бесполезными.

Потом Ломяго завел речь о необходимости порядка и укрепления силовых структур здоровыми кадрами.

— А нас всех гнать поганой метлой! — самоотверженно кричал Ломяго.

При этом он знал, что Шашин не уважает его профессию, но не уважает, если можно так сказать, уважительно, без презрения, с сознанием необходимости ее особенностей.

И помнил Ломяго, что, когда говорил он на национальную тему, ему мимолетно и какой-то смутной догадкой, почти озарением припомнились братья Самир и Расим. Он даже замолчал, пытаясь уловить мысль, но она исчезла.

А с утра, мучимый похмельем, совершенно неожиданно, когда с отвращением чистил зубы, уловил. Ему, как это бывает в кино, когда повторяют кадры, вспомнилось, как привели смешного картавого пацана на стоянку, как шли вместе с ним, пытаясь найти сумку, и никому даже в голову не пришло, что пацан может быть всего лишь исполнителем! В самом деле, он хоть и маленький, но не дурак: куда ему деть такие деньги? Научили, натаскали мальчишку, это они умеют! И, кстати, отпущенный азер тут, возможно, тоже не лишнее звено. Где это видано, чтобы здоровый кавказец сидел сторожем? Он, возможно, не сторож, а что-то вроде кассира у них или разводящего. Короче, надо их всех как следует потрясти.

С этой целью он и пришел на стоянку, разминувшись с Гераном, иначе и его прихватил бы.

Начал миролюбиво, но с иронией, предупреждающей о последующем серьезном разговоре:

— Как жизнь, однояйцевые?

— Все-таки не надо обзываться, товарищ лейтенант! — не выдержал Самир, и Расим удивился: сам он терпел, думая, что и брат терпит.

— А я не обзываюсь, это медицинский термин. Означает — близнецы.

— Жизнь нормально, — тут же успокоился Самир и открыл дверцу холодильника. — Пива не хотите холодного?

Знал Ломяго, что этого не надо делать, особенно сейчас, но не сумел отказаться. Иначе как вести разговор — во рту все сохнет, язык плохо ворочается.

С наслаждением, хоть и стараясь быть неторопливым, он выпил половину бутылки прямо из горлышка, но после этого не смягчил своей мимики, не ослабил строгого прищура глаз, чтобы они не подумали, будто он уже куплен за это поганое пиво.

— Смотрю: холодильник у вас, цветной телевизор, отдохнуть есть где. Прямо все как у людей.

— А мы не люди разве? — спросил Расим довольно смело, ободренный недавним примером брата.

— А никто и не спорит, — сказал вдруг Ломяго с неподдельным уважением. — Скажу даже наоборот: вас есть за что ценить! Трезвые, работящие, себя не жалеете!

Расим чуть не рассмеялся, слишком неожиданны были слова Ломяго. Он был младший, то есть не имел долга думать над словами другого человека сразу же вглубь, особенно в присутствии старшего брата. А вот Самир этот долг перед собой и перед младшим братом имел и сразу же подумал вглубь, и нахмурился, почувствовав, что речь милиционера не сулит ничего доброго. И оказался прав.

— Не жалеете! — повторил Ломяго. — Пацаненка своего же угробили? Угробили!

— Это наше дело, вы не трогайте, пожалуйста, товарищ лейтенант! — сказал Самир, официальным обращением предупреждая, что не позволит глумиться над памятью погибшего мальчика.

Муслима было очень жаль: веселый пятнадцатилетний мальчишка, сирота, мать которого умерла от заражения крови, а отец погиб в тюрьме. Помогал всем здесь, очень любил машины и вообще железки, и вот однажды возился под машиной, которую вкатили на временную эстакаду, сделанную из досок, доски обломились, его задавило насмерть. Ломяго на беду оказался поблизости и составлял протокол происшествия. Все оформили, как несчастный случай, за это Ломяго отблагодарили, чего он теперь хочет, недоумевал Самир. И тут же получил объяснение:

— А я и не трогаю. Я это к тому, что дело не закрыто. Недавно специально зашел к Шиваеву, следователю, узнал: не закрыто дело. Виновные не понесли наказания. А это не просто факт, это целая цепочка получается. Использование несовершеннолетнего труда налицо. Эстакада была неправильная, сами знаете. И была она в неправильном месте, потому что и боксы у вас не оформлены до сих пор, как надо, и по бумагам, и практически. Не оборудованы ничем в смысле безопасности, только ведро с песком стоит. И сама стоянка у вас на подставных лиц. И половина людей у вас тут без регистрации. Существуете на этой земле, как в тылу врага! — обобщил Ломяго, чувствуя, как голос его подрагивает от настоящей гражданской обиды и уважая себя за эту гражданственность, не чувствуя в этот момент никакого личного интереса в своей позиции.

А Самир никакого другого интереса, кроме личного, в нем предположить не мог. Все, что сказал Ломяго, ему известно. Милиционеру за это платят. Если он об этом говорит, значит, хочет больше. Вот и вся проблема. Вопрос в том, насколько больше. Если в разумных пределах, то пожалуйста. Если нет — будем искать защиту у других людей.

— Почему врага? — спросил Самир. — Мы ни с кем не воюем. Наоборот, мы готовы к мирным переговорам, — намекнул он. — Чтобы всем было хорошо.

— Ты мне, случайно, не денег хочешь предложить? — вдруг возмутился Ломяго.

Расим отвернулся, не в силах удержать улыбку. И как без улыбки: целый спектакль разыгрывает похмельный мент, изображая из себя невинную девочку!

— Ну, зачем так сразу, — осторожно сказал Самир, не вполне понимая поведение Ломяго.

— А я тебя предупреждаю! — встал Ломяго и отодвинул при этом недопитую бутылку, показывая, что больше не желает прикасаться к этому дерьмовому пойлу. — Я предупреждаю: с деньгами лучше не суйся! Понял? Ни копейки с тебя больше не возьму! Ты думал, всех купить можно? Ошибаешься! Я не продаюсь, понял? И готовься: я вас тут всех проверю насквозь! И насчет убийства мальчика дело вернем на доследование! Сидеть будете у меня — если не все, то те, кто надо! Ясно?

И Ломяго решительно открыл дверь, чтобы выйти.

Самир настолько был ошарашен, что даже закричал:

— Постойте, вы чего?

— Ну? — нетерпеливо обернулся Ломяго. Ему не хотелось продолжать разговор и портить так хорошо закончившийся свой монолог.

— Вы объясните нормально, чего вы хотите? На что сердились тут, не понимаю? Что мы не так делаем?

— Вы все не так делаете! — сказал Ломяго и опять сделал движение, чтобы выйти, и опять Самир удержал его восклицанием:

— Хорошо, согласны! Не так делаем, согласны, скажите, как надо, сделаем!

— Не получится! Для этого вам заново родиться нужно!

И это были окончательные слова Ломяго, которыми он сам, выйдя и утирая пот со лба, был просто-напросто восхищен. Даже похмелье будто отступило, чему, впрочем, все-таки и пиво помогло.

Но, отойдя от стоянки, он через минуту опять почувствовал дурноту, а вместе с дурнотой и недоумение: а что это я такое сделал? Я ведь шел совсем за другим, а вышел с прямо противоположным! Шел наказать деньгами сволочей, а получается, совсем от денег отказался! Не вернуться ли, пока не поздно?

Нет, разозлился он и на братьев, и сам на себя. Не вернусь. Как вышло, так и вышло. Если подумать, правильно вышло.

И в нем зароились еще какие-то смутные мысли, настолько странные, будто и не он их думал, будто кто-то их ему нашептывал, мысли одновременно страшные и приятные, а через некоторое время, после того как он слегка перекусил и выпил чаю в кафе у Аветика, который, естественно, наотрез отказался взять с него деньги, и похмелье стало понемногу облегчаться, и Ломяго почувствовал даже что-то вроде той самой нервной бодрости, о которой говорил Михаил Шашин.

10

Килил очнулся в темноте и грохоте.

Было так темно и страшно, будто он уже умер.

Он рванулся вверх, раздвигая бочки и карабкаясь, глотая воздух.

Наверху пришел в себя, огляделся.

Грохотали бочки, перекатываясь по вагону. Стучали колеса по рельсам. А в маленьком окошке под потолком был уже вечер. Килил с опаской осмотрел бочки. Наверно, в них перевозят какую-то сильнодействующую жидкость. Ее вылили, а газ после нее остался, этим газом его и отравило на какое-то время. А не надо нос совать. Надо было открыть крышку и ладонью чуть-чуть помахать на себя — и понял бы, что там такое, и безопасно.

Килил начал ставить бочки друг на друга, чтобы добраться до окошка. Добрался, посмотрел, высунув голову. Поезд ехал в непонятном месте, вдоль сплошного забора из бетонных плит, за ним видны корпуса какого-то завода. Килил спустился вниз. Посидел, подумал. Вдруг вагон остановился, стало тихо. Потом опять дернулся, опять немного проехал. Опять остановился. Кто-то ходил мимо, разговаривал, потом кричали, ругались. Дверь открыли и почти сразу же опять закрыли. Килил прислушался, пробрался к двери, попробовал ее открыть. Не получается. Полез обратно к окну. Голова пролезает, а остальное нет. Уже совсем стемнело, но горят фонари и видно, что поезд на какой-то станции, а вокруг множество железнодорожных путей. Плохо, что нельзя выйти. Но рано или поздно вагон откроют. Не бывает такого, чтобы что-то закрывали навсегда.

Килил захотел есть. Достал из рюкзака большую бутылку воды, хлеб, сыр и копченую колбасу. По его представлениям, именно такие продукты надо брать в дорогу: долго не портятся. Но сыр оказался плохим, вонючим, зато колбаса была хорошая. Килил грыз ее, откусывал хлеб, пил воду и успокоился.