Осквернители (Тени пустыни - 1)

      Зуфар рассердился:
      - Вы мою бабушку не трогайте... Она сама знает, она сама понимает. Вы лучше скажите: вы-то знаете, кому зерно продали?
      - Не хочу с тобой разговаривать!
      Менгли с силой ударил по хворосту тешей. Треском хвороста он хотел заглушить слова Зуфара, но тут же замер и, раскрыв забавно рот, уставился на штурмана.
      - Да вы знаете? - выкрикивал Зуфар. - Вы знаете, кому продали зерно?! Не знаете. В Каракумах хлеба нет. Из Персии не привезешь. На границе теперь строго, никого не пропускают, а они, эти калтаманы, таких простаков, как вы, за нос водят.
      - Ой, ой...
      Свирепо сопя, Менгли положил на землю тешу, молча утер полой бязевого камзола пот со лба, прошел в конюшню и принялся седлать лошадь. Молча он слушал злые слова Зуфара.
      Тяжело забравшись в седло, он вздохнул и сказал:
      - Не догадался. Дурак я. Видно, когда человеку за семьдесят, он уж не чует ни холодного, ни горячего. Жалкий делается, непонятливый. Эх, ни к чему излишек жизни. От кого деньги взял? Эх, Менгли, Менгли! Ну, поехал я...
      - Куда?
      - Поеду поищу Непеса-капитана, да и по курганчам всем объявлю, объясню... Все продавали, все деньги брали.
      - Те в папахах зерно повезли к Бабаджану-кули, в караван-сарай каракумского ишана. Вы скажите капитану.
      - Дальше не повезут. Не пустим.
      - Ашот поехал в город, а я в Ташсака. Всех предупредим.
      - Хорошо!
      Возглас Менгли прозвучал уже из темноты.
      Донесся скрежещущий звук подков по смерзшейся в камень глине. Залаяли, завизжали собаки. Всадник ускакал. Менгли отлично ездил верхом.
      Зуфар постоял в открытых воротах и пошел. Ноги зябли. Да, сапоги совсем прохудились. Давно пора бы новые... Но Зуфар забыл про сапоги. В воздухе пахло туманом, рекой и... тревогой. Он почему-то вспомнил Овеза Гельды, баржу, льдины. Зуфара очень потянуло на реку, на пароход. Но он шел в сторону от реки. Вдали, сбоку от дороги, теплился огонек, слабенький, робкий. Шахр Бану ждала Зуфара. Но он шагал прочь, и скоро красная искорка потерялась во тьме.
      Зуфар знал, что ждать его бабушка будет до рассвета.
      ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
      Сотворили вас прекрасными,
      Но во что вы себя превратили.
      Х а ф и з
      Идите в сторону песков до места, где вы увидите рой мух. Не успеет земля как следует оттаять, а они уже греются на солнце, крутятся в его теплых лучах. Сверните туда, где мух больше. Там вы и найдете шашлычную Тюлегена Поэта. Почему у него узкое возвышенное прозвище, не знает ни сам Тюлеген Поэт, ни хазараспцы. За всю свою короткую, но беспокойную жизнь хозяин шашлычной не сочинил и двух рифмованных строк. Не потому ли его так прозвали, что во время карательных экзекуций над непокорными иомудами отец его - царский полковник Шейх Али Велиеп - тут же среди пожарищ и крови заставлял народных поэтов - шаиров - слагать в честь его дастаны. Стариков шаиров били нагайками, пока они не начинали петь... Полковник Шейх Али любил дастаны. Но он любил и женскую красоту... Победителю многое дозволено. Как передавали злые языки, через девять месяцев, девять дней и девять часов, после разгрома иомудского аула Еланы молоденькая девушка Алмагуль родила мальчика, нареченного Тюлегеном и впоследствии прозванного, очевидно в честь любителя поэзии его высокоблагородия Шейх Али Велнева, Поэтом. А может быть, здесь дастаны и поэзия ни при чем, и Тюлегена прозвали Поэтом уже позже за вдохновение, с которым он поджаривал на мангалке шашлык из маринованной по-ургенчски нежнейшей баранины. Или за то, что Тюлеген обладал удивительно нежной и чувствительной, как он сам уверял всех, душой. Вполне вероятно...
      Весь обрюзгший, бесформенный, с ястребиным носом на лунообразном, не лишенном привлекательности лице, Тюлеген Поэт вечно улыбался из-за дымящего и плюющего огнем мангала, возглашая: "Готов! Шашлык готов!" А какие пленительные запахи разносились далеко кругом даже до соляного озера Донгуз-ульды, даже до барханов Каракумов! А как убедительно зазывал сладкоязычный Тюлеген Поэт посетителей.
      И хоть мух еще в библии справедливо назвали одной из казней египетских, достойные и породистые граждане широко известного в Хорезме города Хазараспа чувствовали неодолимую слабость к шашлыку Тюлегена Поэта. Шашлычная, хоть и стояла на отшибе, отбою не знала от шашлыкопочитателей. Их налетало порой сюда больше, чем мух. Мухи что? Пожужжат и улетят! А шашлык Тюлеген Поэт не иначе как из мяса и сала райских баранов готовит...
      Мухи, духота, смрад не помешали и сегодня посетителям набиться до отказа в низенькую глинобитную лачугу, громко называемую шашлычной. На нарах, застланных желто-красными паласами, и иголку некуда было воткнуть. Мухи и люди жужжали азартно и азартно насыщались божественным шашлыком. Запашок дыма, белые ломтики жгучего лука, красные пылинки перца на слезках жира, острый вкус поджаренной для букета вместе с мясом печенки - разве все это не поэма, достойная пера самого возвышенного поэта?
      По случаю базарного дня жужжание все усиливалось, переходило даже в гул. Так гудит растревоженная Аму-Дарья в штормовую ночь. Похоже было, что все мухи со всех окрестных мусорных свалок и навозных куч слетелись в шашлычную. Словно базарный люд вознамерился переложить все заработанные сегодня деньги из своего кармана в кошель Тюлегена Поэта.
      А Тюлеген с подлинно поэтическим вдохновением жарил, раздувал, посыпал перцем, крошил лук, разносил тарелочки, насаживал кусочки мяса на шампуры, шелестел кредитками, звенел сдачей и неустанно призывал:
      - Готов! Что там губки пери! Посмотрите на мой шашлык! Готов! Шашлык готов! Губки красавицы подарят поцелуй, и след его испарится точно мечта! Шашлык готов! Шашлык оставляет след на губах, на языке, в желудке! О поджаренный, хрустящий, брызжущий салом шашлык! Готов! Готов! Клянусь, поцелуй - собеседник губ, а шашлык - собеседник желудка и сердца! Шашлык готов!
      И мухи летели, и люди шли на дразнящие ароматы и призывы.
      Их шло много, и среди них были люди самые разные, самые необыкновенные. Такие разные и такие необыкновенные, что не мешало бы всмотреться в них получше. На видном месте расположился ташкентский бай Рахматуллабаев. Очень известный, очень почтенный до 1917 года "Торговый дом. Английские, французские и американские серпы. Ташкент. Воскресенский базар". С Рахматуллабаевым попивает чаек не последний во времена царизма коммерсант Туркестана Муминбаев из Коканда. Его хлопкоочистительные заводы держали крепко дехкан за горло. О! А этот как уцелел? Позвольте представиться: "Джины американской системы Муррей - Техас - континенталь и К°". Постоянный представитель господин... извините, ныне советский гражданин Фузаилов. Немного обрюзгла его физиономия, немного пообтерлась на швах его синяя шевиотовая тройка. А так Фузаилов выглядит совсем ничего, словно "товарищи" и не отобрали у него в семнадцатом миллиона чистоганом. А вот купец второй гильдии Чугунов что-то совсем сдал. Он уже не знаменитый оптовик. Он уже не тот Чугунов, который во всех рекламах призывал: "Едущим в Ташкент рекомендуется заехать в гостиницу "Россия". Электрическое освещение. Роскошный салон-ресторан". Нет, Чугунов со своей кудлатой бородой и опорками на ногах совсем смахивает на нищего с паперти Сергиевской церкви. Да и от лоска и франтоватости тут же сидящего плантатора и оптовика Абеля Беллуевича Оганова тоже не много осталось. Кто в жалком, вовсе одряхлевшем старичке признает жуира и франта, катавшегося по Кауфманскому проспекту в тысячной коляске на серых рысаках? Кстати, и Рустам Газиевич Адибеков - "Парадные головные уборы для господ офицеров" выглядит совсем невзрачно, как и его кокандский друг Гулямджанов, сидящий тут же и неопрятно и жадно уплетающий шашлык.
      Уплетают с удовольствием шашлык широкоскулые, с монгольскими глазами, в лисьих малахаях степняки-казахи, несомненно приехавшие с Мангышлака или с Устюрта. Отрывистый джокающий говор резко отличает их от таких же широкоскулых, круглолицых, похожих на них тяньшаньских киргизов, говорящих певуче, в нос. Особняком держатся вылощенные, щеголеватые, судя по чустским тюбетейкам, ташкентцы, одетые совсем по-европейски, в черные пиджачные пары. Внимание всех привлекает необыкновенно живописная черная с сединой борода удивительно высокого, удивительно высокомерного, с аристократическим желтым лицом узбека-бухарца Заккарии Давлятманда в ярко-полосатом халате и очках в золотой оправе. Недвусмысленно морщит он нос, когда его обоняние тревожит запах кислятины овчинных тулупов и терпкого пота. Полудикий, черный от загара локаец с Кафирнигана в громоздкой чалме из красного ситца на голове, падишахом развалясь на паласе, с презрением взирает на радужные полосы одеяния бухарца. Вкрадчивые, утонченные таджики из Пянджикента с тревогой жмутся к краешку нар, стараясь не касаться медноликих горцев, своими клочковатыми бородами и козлиными тулупами смахивающих на памирских каменных козлов.
      И над всеми, у самого потолка, колыхаются величественные папахи повелителей песков - туркмен. Среди них не замечается согласия. Из-под белой папахи мечут брезгливо молнии ястребиные глаза на плоскую коричневую папаху. Ибо белая папаха венчает голову аристократа из рода теке, а коричневая - простого чабана-иомуда. А рядом суровый геоклен в черной папахе разглядывает облаченую в красный шелк халата спину сарыка с таким видом, точно выбирает местечко, куда воткнуть свой такой длинный нож, каким можно вполне достать сердце верблюда.
      Древние племенные счеты, кровная месть, раздоры из-за воды и пастбищ, вражда, дикая и слепая, глухо бродит в разноликой, разноязычной толпе. И только важность дела, которое привело всех сюда, заставляет их смирить свою спесь, свою необузданность.
      В самом дыму за мангалом сидит толстый, полнокровный, судя по одежде, перс с асирийской смоляной бородой. С гранатово-красных сочных губ его капает луковый сок, а жирные, в драгоценных перстнях пальцы купаются в сале шашлыка, шампур с которым он цепко держит в руке. Перс смугл, здоров, карие с золотинкой глаза его светятся в ползущем над нарами шашлычном дыму электрическими фонариками. Глаза отлично видят, глаза все примечают...
      Вероятно, кареглазый перс не последний человек среди сегодняшних посетителей шашлычной. Чего бы иначе Тюлегену Поэту понадобилось увиваться вокруг него ощенившейся сукой, от сосков которой оторвали щенят. Успевая зазывать, поджаривать, разносить, обсчитывать, шашлычник умудрялся в одно и то же время подсовывать персу самые соблазнительные шампуры, гладить его по спине, отгонять с медно-красных его щек и черной бороды мух, заглядывать подобострастно в глаза и говорить, сладко говорить:
      - Беда, господин Али! Не по вкусу вам наша стряпня. Что поделать? Притеснения властей! Раньше баран семь-восемь пудов, ныне - тощенький, с воробья - три пуда, чахлость одна... Мясо сухое...
      - М-м-м... - гудел с полным ртом "господин Али". - У нас в Персии...
      Но что происходит в Персии, не удавалось расслышать. Голос Али тонул в жужжании шашлычной и потоке слов Тюлегена Поэта:
      - Времена!.. Нет у нас ни подушки, ни ковра! Нет ни денег, ни мануфактуры! Ох, даже чай отбирают... Колхозы! Одно одеяло на всех - на мужчин, женщин, детей... Эй-эй, гости, - перебил он себя. - Пожалуйста, прошу! Готов! Шашлык готов! Вам три шампура... Вам шесть. Преотличный, сочный шашлык. Так вот, - снова обратился он к персу, - все разверстки да налоги, как в прорву... Не осталось у достойных уважения людей ни рубля, ни лица, ни голоса, а здесь, - и он постукал себя пальцем по лбу, - полное смятение мыслей... Туман! Кто мы теперь? Протянутая рука нищего?.. Кому? Шашлык кому?
      Тюлеген Поэт внезапно осекся и на ухо персу шепнул:
      - Они!
      Не торопясь, не переставая жевать, господин Али поглядел в сторону низенькой двери. Почти заслонив свет, пригнув голову, на пороге стоял человек. Отличное пальто с воротником серебристого каракуля и сидящая набекрень, на наголо выбритом черепе такого же каракуля папаха, бамбуковая трость придавали новому посетителю шашлычной внушительный и даже неприступный вид. Губы его под щеточкой усов кривились усмешечкой, а студнеобразные щеки дергались. Всем своим видом он показывал, что не привык посещать такие замурзанные обжираловки. Подавляя отвращение, он силился разглядеть сквозь шашлычный дым лица обедавших. Острые его глазки-шильца, чуть задерживаясь, равнодушно скользили по бородам, шапкам, халатам и вдруг... застряли на персе.
      Удивительно изменилось выражение лица вошедшего. Испуг, страх, растерянность мгновенно сменялись на нем. Лицо говорило: "Я ждал тебя, но... не верил, что ты придешь". Кто бы подумал, что столь высокомерный, самодовольный франт может заплакать при виде добродушного, жизнерадостного толстяка перса. А ведь у посетителя в каракулевой папахе слезы выступили на глазах и толстые щеки задрожали, точно студень из бараньих ножек...
      - Они! - снова многозначительно просипел Тюлеген Поэт.
      - Они? - переспросил господин Али.
      - Они самые. Бамбук.
      - О аллах! О Абулфаиз! В каком он явился виде?! Тьфу! Дурак! Разрядился, павлин!
      А Тюлеген Поэт уже устремился к вошедшему и, подобострастно извиваясь, повлек его за дымный мангал, где почетным гостем восседал перс.
      Тюлеген Поэт судорожно проводил в приветствии руками от живота к глазам и от глаз к животу, таял, закатывал зрачки под самый лоб и болтал, осыпая благословениями гостя, его отца, его деда, деда его деда, и всех его предков. Он стрекотал по сорочьи, словно ретивый слушатель медресе, зазубривающий изречения из корана.
      Только окунувшись в дым извергающего искры и брызги жира мангала, Тюлеген Поэт наконец замолчал, поперхнувшись в приступе восторга. Но лишь на мгновение, чтобы снова завопить:
      - Готов! Шашлык готов!
      На Бамбука жалко было смотреть. Зеленоватая бледность не сходила с его лица. Он беззвучно шевелил пепельными губами.
      Толстая шея перса побагровела, а нос зловеще выгнулся совсем по-ястребиному.
      - Неужели в Ташкенте нет здорового человека? - прошипел он.
      - Что, что?
      - Вы больны?
      - Н-нет...
      - Посмотрите на себя, Хужаев.
      - Во имя аллаха... не называйте меня так... Я... моя кличка... Бамбук, - и он выставил вперед свою бамбуковую трость. - Тайна... Риск... Ответственность.
      - К делу! Люди подъехали?
      - Да.
      - Все?
      - Нет, не прибыли из Китая... из Синцзяна... И из Баку.
      - Баку займусь я, Синцзян проинструктируете лично. Да и мы с ним свяжемся через Кашмир. Где люди?
      - Делегаты?
      - Эх, тьфу! Вы рехнулись! - вспылил Али и выразительно сплюнул. Какие делегаты? Вы чушь городите. Да возьмите шампур... ешьте... Все смотрят! Тьфу-тьфу!
      - У нас курултай - съезд... Значит, делегаты...
      - Дурачье... Никаких съездов, никаких сборищ. Ночью я уезжаю. Где и с кем я встречусь? Давайте устройте небольшой ужин... Скромная беседа единодушных, так сказать, за блюдом плова! Где? Тьфу-тьфу!.. Ну, быстро!
      - У меня... - шепнул Тюлеген Поэт. - Здесь близко. Шагов сто...
      - Ладно, после вечернего намаза...
      Грубость господина Али встряхнула Хужаева. Студни его щек уже не дрожали больше. Обиженные складки обозначились сильнее, но холодные брови даже посмели нахмуриться. Не притронувшись к шашлыку, он положил на поднос шампур, который держал все время на отлете, как бы не капнуть на пальто, приосанился и самодовольно процедил:
      - Они здесь...
      - Здесь?
      Судя по тону, каким Али произнес слово "здесь", пришел его черед пугаться. Но он не испугался, а рассвирепел и потерял всякую выдержку. Вращая своими выпуклыми глазами, кряхтя, брызгая слюной, он вцепился Хужаеву в лацканы пальто и прохрипел:
      - Предатель, трус! Ты нарочно собрал их в одно место... сюда!
      - Да, все они тут, - вмешался заговорщическим шепотом Тюлеген Поэт и сейчас же без всякого перехода завопил во весь голос: - Готов! Шашлык готов! Шашлык из нежнейшего мясца райского барашка. Кому шашлык?!
      Он кричал особенно азартно, особенно громко. Спор сделался слишком явным, и следовало хоть немного заглушить его. Ожесточенно раздувая фанеркой угли мангалки, поднимая облака дыма, Тюлеген Поэт сдавленным голосом успел уже между воплями разъяснить персу, что в шашлычной находятся только свои. В шашлычной сидят тридцать три, ровно тридцать три посвященных, и ни одного больше. Чужих нет. Едят шашлык, и пьют чай только единодушные, как удачно назвал их господин Али. Прелестное для курултая это место - шашлычная. Кто догадается, что в такой невзрачной хижине захотят собраться такие достойные особы? Дым, мухи, вонь - и вдруг тайный заговор! Один смех!
      Заныл Хужаев-Бамбук:
      - Тонко придумано. Вполне безопасно придумано. Кто подумает? Я сам ГПУ. Все знают, что я ГПУ. Мой начальник, урус Петр Кузьмич, только что из центра приехал. Голова деревянная. Слушает ушами Хужаева, видит ушами Хужаева... Извините, глазами... Сидит в канцелярии, бумажками шелестит. Деревянные у Урусов головы. Для нас такой начальник - хороший начальник. От Хазараспа до Ташкента тысяча верст, до Бухары - пятьсот, до Ашхабада семьсот... Кому есть дело до шашлычной Тюлегена Поэта...
      - Прелестное место, - снова зашептал Тюлеген Поэт. - А там, снаружи, сидит верный Хайдар, мой подручный, чужих не пустит...
      Перс Али в сердцах встал. Нет, он ни за что не согласится присутствовать на таком сборище. Через минуту начнется "миш-миш"*. Весь Хорезм зашушукается. Идиотский курултай! Нет, он не корова, чтобы жевать жвачку. Он не баран, чтобы подставлять горло под нож. Тьфу-Тьфу!
      _______________
      * "М и ш-м и ш" - слухи, сплетни.
      Он ушел. Любители шашлыка проводили его удивленными взглядами и переполошились. От сегодняшнего дня они ждали совсем другого. Их позвали по делу чрезвычайной важности. Многие ехали за тысячи верст и рисковали очень многим. Да, все они единомышленники. Они приехали в Хазарасп в точно назначенный день. Все они в точно назначенный час пришли в точно назначенную шашлычную Тюлегена Поэта. На сердце каждого лежал камень сомнения и страха, но всех их согнала сюда ненависть и злоба. Все они ненавидели советскую власть. Всех их роднил страх за свою шкуру. Поэтому все они удивительно походили друг на друга, хотя каждый из них принадлежал к другому народу, имел свое неповторимое физическое обличье и одевался по-своему.
      Дело, темное и страшное, накладывало на все столь непохожие лица одинаковую печать ужаса перед тем, что должно случиться. Никогда бы в жизни они не собрались вместе. Они не питали друг к другу ничего, кроме брезгливости и вражды. Никакая великая или малая идея не заставили бы их объединиться и собраться вместе. Нет, они слетелись роем мух в шашлычную Тюлегена Поэта лишь потому, что запахло жареным. Они примчались, приехали, пришли, приползли в Хазарасп на призыв, суливший всем им - баям, помещикам, бекам, коммерсантам, банкирам, перекупщикам, ростовщикам, скотопромышленникам, спекулянтам, хищникам - кусок жареного. Им обещали вернуть плантации, каракулевые стада, золото, виноградники, торговые ряды, бойни, банковские конторы, фабрики, хлопкоочистительные заводы, - вернуть все, что отобрали у них рабочие, батраки, дехкане, чайрикеры, дохунды, ремесленники, амбалы, каранды и всякого рода другие безземельные батраки, из кого они пили кровь, тянули жилы...
      Роем зеленых мух слетелись они сюда, сидели на грязных паласах, ели шашлык, запивали его без конца чаем, приглядывались, принюхивались и ждали, что им скажут. Ждали с нетерпением и холодком страха. Они боялись! Среди них едва ли нашелся хоть один, кто бы не праздновал труса. Они прятали глаза и лица, не решались называть себя, хотя и понимали, что встреча их предусмотрена, что их собрали договариваться и решать многое, о чем им передавали шепотом, на ухо, таинственные вестники, о чем до сих пор они осмеливались думать лишь в тиши ночей.
      Они обливались потом от страха. Намек, подозрительный взгляд, неудачное слово хватали за сердце, леденили мозг, вызывали дрожь.
      Всех встревожил приход Хужаева. По его обличью они поняли, что он ответственный работник. Карман его пальто топорщился. Явно там лежал пистолет.
      Еще большее беспокойство вызвал у всех спор между Хужаевым и толстым персом. Из-за треска углей, шипения шашлыка, воплей Тюлегена Поэта они не расслышали, в чем дело. Но когда перс выскочил из облака дыма и, выставив вперед свою ассирийскую бороду, побежал рысцой к двери, все совсем уж переполошились. Туркмены и локаец схватились за ножи. Черные фигуры ташкентцев скользнули к выходу.
      Они не ушли вслед за персом лишь потому, что их остановил липкий, противный страх. С улицы донеслись громкие голоса.
      - Закрыто? Эй, Хайдар, почему закрыто? Вах, дружище Хайдар, не морочь нам голову... - говорил кто-то громким приятным баритоном по-русски с акцентом явно кавказским.
      - Шашлык кончил! - ответил фальцетом другой, очевидно Хайдар.
      - А запашок! Настоящий запах шашлыка. Не морочь мне голову, Хайдар!
      - Нельзя, товарищ Ашот, заходить... Шашлык кончил...
      - Голову морочишь, Хайдар... А что это за персюк вышел? Экая образина. У нас в Хазараспе в таком стиле толстопузые не водятся.
      - Аллах знает, какой-то перс...
      - А ну-ка, Хайдар, пусти, - прозвучал еще один голос. - Поговорю с Тюлегеном... Всегда найдется у него пара палочек шашлыка.
      - Там никого нет, товарищ Зуфар. В шашлычной никого нет... Закрыта шашлычная.
      - Закрыта, говоришь, а запах.. Отличный запах.
      - Закрыто!
      - Ну на, Хайдар, закури... Да подержи лошадь. Пойдем, Зуфар, в город, поищем, где поесть.
      - Давайте коня поставлю в конюшню.
      - Ты молодец, Хайдар. Я всегда знал, что ты молодец.
      Многие из сидевших в шашлычной провели по бородам и пробормотали: "Аллах, пронеси!" Подбежавший было к двери Тюлеген Поэт многозначительно прижал палец к губам и на цыпочках вернулся к мангалу.
      С минуту он прислушивался к удалявшимся шагам, к стуку копыт, к далеким шумам базара.
      - Убрались!.. Вот прилипли, - вырвалось у Хужаева. - Дураки и нахалы!
      Он вылез из-за мангала и, покачивая головой, принялся бережно счищать с пальто соринки. По растерянному лицу его видно было, что он донельзя ошеломлен внезапным уходом господина Али и понятия не имеет, что теперь делать. Он смотрел на Тюлегена Поэта. Тюлеген испытующе смотрел на него.
      Тюлеген показал взглядом на замерших в немом вопросе любителей шашлыка и что-то быстро зашептал Хужаеву.
      В шашлычной сделалось совсем тихо...
      Когда дверь распахнулась с пронзительным скрипом, все были заняты своими мыслями, а Тюлеген Поэт все еще шептался с Хужаевым. Дым синими спиралями крутился под закопченным потолком, и шашлычная тонула в полумраке. Широкая полоса желтого света ворвалась со двора. Тогда все увидели - в шашлычную зашел чужой, и всем стало нехорошо.
      - Вот здорово! А нам Хайдар болтал, что шашлыка нет. Хорошо, мы вернулись! - проговорил осанистый молодой армянин. Его приятное с выразительными чертами лицо приветливо улыбалось. Выпуклые газельи глаза тоже улыбались. - Э, Тюлеген, шашлыка здесь объесться можно! Что же твой Хайдар натрепался?
      Только теперь спохватился Тюлеген Поэт:
      - Это ты! Ай-яй-яй, друг Ашот... армянин Ашот...
      - Слава Арарату! И товарищ Хужаев здесь?.. Здравствуйте, товарищ начальник! Да тут еще... полон духан народу! Да что вы, воды в рот набрали или вас всех дракон прихватил? У твоего, Тюлеген, Хайдарки голова круглая, а мозги худые. Болтает: никого в шашлычной нет, пусто, а у тебя полна коробочка. Мек, ерку, ерек, чорс... о, ут, инны, масы*... Разве ты пропустишь базарный день? Все знают, ты из блохи жир вытопишь.
      _______________
      * Один, два, три, четыре и т. д. (детская армянская считалка).
      И он с благодушной улыбкой разглядывал застывшие фигуры сидящих на помосте.
      - А шашлыку-то целая арба. Эй, штурман! Эй, Зуфар! Иди сюда! крикнул он в сторону двери. - Э, Тюлеген, друг, что у тебя, наконец, происходит? И что это за конспиративное сборище на базе шашлыка?
      Ашот произнес слово "конспиративное", очевидно, без умысла, но сомнение затуманило его взгляд, и он, пряча смущение, взял сам с мангалки две палочки шашлыка и поискал глазами место на нарах.
      Через порог переступил Зуфар. В низкой шашлычной он казался очень высоким. Нос с горбинкой, толстые губы, крошечные усики, острая бородка делали его похожим на батыра Равшана древних дастанов. Только форменная фуражка с золотым шитым "крабом" была совсем неуместна.
      - Валяй, Зуфар, дружище! Целая арба шашлыка! Всем хватит! - сказал с набитым ртом Ашот и хихикнул.
      - Куда вы? - вдруг озлился Хужаев. - Шашлычная закрыта. Нет шашлыка. Понятно! За-кры-та!
      - Здравствуйте, товарищ Хужаев, я вас... - смущенно заговорил Зуфар, - вы мне... я к вам...
      Он явно не ожидал встретить такого ответственного работника, как Хужаев, здесь, в шашлычной. Но то, что произошло дальше, удивило и потрясло и его и Ашота. Хужаев буквально завизжал:
      - Что? Кого? Меня? Да как вы смеете! Да вы знаете, кто я? Да кто позволил?
      Он покраснел, вспотел. Из горла у него вырвались неразборчивые звуки.
      - О! О! Лаять - тоже ремесло. - Обиженно Ашот кинул шампур с недоеденным шашлыком обратно на мангалку, вытер тщательно руки грязнейшим полотенцем и, сделав под козырек, повернул к выходу. - Пошли, Зуфар! Оказывается, зоотехникам и штурманам шашлык не выдается... Графьям и только избраннейшей публике...
      Молодой штурман растерянно озирался. Он тоже обиделся.
      - Нельзя! Сказано, нельзя! - никак не успокаивался Хужаев. Он подскочил к Зуфару и, тыкая ему пальцем в грудь, кричал: - Нельзя, нельзя! Не забывайтесь! Очистить помещение!
      Ашот совсем не расположен был вступать с Хужаевым в пререкания, даже из-за шашлыка. Он боялся наговорить лишнего... Он и так уже успел брякнуть что-то вроде: "От дурака и сова улетит". Длинный язык укорачивает жизнь. Оставалось стиснуть зубы и покорно удалиться. Но тут же, полный изумления, он воскликнул:
      - Сардар? Здесь?
      Остолбенело Ашот застыл перед помрачневшим, прятавшим под кипенно-белой папахой свое рябое лицо туркменом. Оно было полно высокомерия и спокойствия, только шрам, рассекавший от уголка глаз до бороды всю щеку, предательски побагровел.
      - Здравствуй, лошадиный доктор, - пробормотал сардар в полной растерянности. - По-прежнему коней, баранов лечишь?
      Но Ашот все еще не преодолел своего волнения.
      - Ты, ты? Ты теперь? Разве теперь? - Лицо его посерело.
      - А ты... Кхм... бараний доктор теперь в Хазараспе? - Шрам на щеке сардара посинел.
      - Да, а ты? Ну, как твой быстроногий? Здоров?
      - Напрасно ты только его лечил. Скоро проклятая пуля красноармейца пресекла его жизнь... э... ой...
      Первое удивление прошло, и на смену ему родились подозрение и испуг.
      - Значит... пуля... - проговорил Ашот, - значит, ты...
      - О творец! - пробормотал сардар.
      - Час от часу не легче! - вырвалось у Ашота.
      Но туркмен уже не смотрел на зоотехника. Он сверлил глазами лицо Зуфара. Нижняя челюсть сардара отвисла, по подбородку, бороде тонким красным ручейком струился почти кровяной сок шашлыка.
      А Зуфар, не веря глазам, тоже смотрел на сардара, похожего, как две степные черепахи, на утонувшего калтамана Овеза Гельды.
      Но между ними уже втиснулся Хужаев. Положив руку на плечо Ашота и повернув лицо к побагровевшему сардару, он, торопясь и спотыкаясь, заговорил:
      - Вождь племени, так сказать... Сардар Овез... э... так сказать... э... отошел от... оставил заблуждения... э... порвал, так сказать, с... теперь на советской работе. Руководитель охраны колхозов от калтаманов. Хороший организатор.
      - Здорово! - воскликнул Ашот. Он все еще не мог прийти в себя от изумления. - Пригласили волка защищать барашков!
      Он оглянулся. Он искал поддержки у Зуфара, но еще больше растерялся, увидев его лицо: желваки ходили под скулами, глаза застыли, точно увидели опасную гадину. Зуфар пятился к двери, сжав крепко кулаки и пригнувшись в позе кулачного бойца, готового к отпору.
      - Что с тобой, друг? - недоумевал Ашот.
      А его самого вежливо, но решительно теснил к двери Хужаев.
      - Говорю вам - шашлыка нет... Понимаете русский язык, товарищ Арзуманян... шашлыка нет...
      Дверь захлопнулась за спиной друзей, и они очутились на ярком солнце. Ашот, зажмурившись, стоял несколько мгновений неподвижно, собираясь с мыслями.
      Сардар Овез Гельды! Жестокий, подлый... Его отлично знали все от Аму-Дарьи до Каспия... Чуть ли не единственный туркмен, которого сумели вовлечь в лоно православной церкви в конце прошлого века миссионеры из Петербурга. Его нарекли Николаем, дали паспорт на фамилию Котова, увешали грудь царскими медалями. Отщепенец, он жил близ Ашхабада всеми презираемый в своей одинокой юрте. Никто знаться с ним не желал. А в 1918-м, в страшный год английской интервенции в Закаспии, он вынырнул вдруг из неизвестности под старым именем Овеза Гельды и сделался очень нужным, очень полезным самому командующему английским оккупационным корпусом генералу Маллесону. И тут всем сделалось ясно, что Николай Котов, он же Овез Гельды, служил не только в царской охранке, но и в британской разведке, что он двоил. При англичанах Овез Гельды ходил в карателях и расстреливал, а когда англичан выгнали, ушел на север за железную дорогу разбойничать в пески Каракумы. Кто его не знал в Хорезмском оазисе! Разве не проливали в каждой семье слез по убитому отцу или сыну, по уведенной в пустыню жене или дочери? И разве сам Ашот мог забыть?.. От одного вида рябой физиономии Овеза Гельды у него засаднили старые шрамы на руках и спине. Свирепо тогда овезгельдыевские молодчики скрутили его колючим волосяным арканом. Долго на его лице не заживала кожа, после того как его волочили по песку и колючке. Долго каждый раз, начиная бриться, он поминал крепким словцом сардара Овеза Гельды. Ашот был молод и красив и, между нами говоря, любил свою молодость и красоту. И он, наверное, гораздо спокойнее перенес бы свое приключение, гораздо меньше ненавидел бы свирепого Овеза Гельды, если бы не царапины и ссадины, которые так долго пришлось залечивать и которых он так стеснялся. Он тогда ходил в женихах и ужасно боялся, что Лиза его разлюбит. Слишком уж шипы колючки исполосовали физиономию.