Осквернители (Тени пустыни - 1)

      Да, если бы кто увидел, как спешит цветноглазый дервиш!
      Но в том-то и дело, что его никто больше не видел.
      Его не видели в городе Святой могилы - Мазар-и-Шерифе, хоть базары его многолюдны, а народу там - точно пчел в улье. Вошел он в город незаметно, хоть Мазар-и-Шериф окружен стеной в четыре гяза* высотой и входы и выходы охраняют вооруженные люди.
      _______________
      * Г я з - аршин.
      Дервиш сидел в тени купола старого мазара Равза Али, и его не видели. Он, несомненно, выходил через Дейадийские ворота, и, хоть на площади перед домом сардара по случаю военных действий против басмачей Ибрагим-бека кишели военные и полицейские, его тоже не видели. Дервиш пил воду из арыка Нахр Шах, прорезающего город с запада на восток и никто его не видел. Господин сардар кусал потом локти от ярости.
      Да, после встречи на холме с всадником, не любившим собачьего лая, дервиш вел себя осторожно. Нельзя пренебрегать и малой опасностью. И богатырь, случается, падает, наступив на дынную корку. Дервиш уподобился не ящерице, не змее, а ночной птице байкуш. В темноте он просил именем бога живого хлеба и воды, но оставался сам невидим. И лишь деревянную чашку его или тыквенную бутыль видели глаза людей. Любопытных останавливало тихое: "Проказа!"
      Когда впоследствии вспоминали его, а имя его гремело, многие удивлялись. Вся предгорная страна содрогалась в те дни от ударов копыт конницы. Бежавший из советских пределов курбаши Утанбек воевал с узбеками родов тугул и мугул за отказ напасть на пограничные аулы Туркмении. Ибрагим-бек только что ограбил кочевья афганцев и с четырьмя тысячами отбитых овец ушел в Ханабад. Туркменские вожди Мулла Чары, Илья Уста, Таш Берды-оглы торговались с узбекскими курбаши из-за патронов. Белуджский хан Керим скакал со своим всадником взад и вперед то в лагерь Ишик-хана, сына старика Джунаида, то на Мургаб, то на Герируд. Обычно безлюдная степь шумела и кишела, как Гератский базар. Кого-то грабили, кто-то стрелял. Власти с ног сбились. Ловили и убивали каждого подозрительного.
      А дервиш шагал и шагал. И никто его не видел.
      Проказы на Востоке боятся больше тигра, больше смерти и даже больше шахского фарраша - полицейского. Когда кладут мертвеца в могилу, ему говорят "Поздравляю!", ибо как ни мрачна, ни тесна она, но в ней человек находит вечное успокоение от забот. А прокаженный не находит отдыха от мучений ни в сей жизни, ни в могиле.
      - Раскрой глаза от сна беспечности! - бормотал у чуть приоткрытой двери дервиш, принимая скудное подаяние, и уходил.
      Он шагал и шагал, пока... пока однажды голос из каменной хижины в темноте не сказал:
      - Нищий или прокаженный, дервиш или вор, я не знаю тебя, иди, куда идешь... Мне нет дела до тебя и твоих дел. Но шакалы жаднее льва, хвост которого они лижут. Знай: ищут одного дервиша с цветными глазами. Остерегайся ты, прокаженный! Легко стать лисицей в когтях стервятника смерти.
      Дервиш долго молчал. Слышалось только испуганное сопение хозяина каменной хижины да хриплое дыхание дервиша. Он устал. Он очень устал. Он прошел всю страну, большую страну, целое государство, и думал перешагнуть уже границу Персии. И вдруг...
      Попасть в лапы шахиншахских фаррашей!.. Человек как яйцо: упадет, разобьется и нет его. А дело? Нельзя отступить на грани достижения желаний. Разве не говорил поэт Ансари: "Можешь ли быть ты, о сумасброд, вожаком, когда ты не сумел пройти путь? Как получишь ты плод, если не дал завязи твой цветок?"
      Дервиш не спешил уйти. Что-то в голосе жителя каменной хижины внушало доверие. Трудно сказать, что именно.
      Так и дышали они громко в темноте, не видя друг друга. Хозяин молчал, а дервиш не спрашивал.
      Потом горец заговорил сам:
      - Они болтают. Они наболтали нашему кетхуде - старосте. Они сказали: цветноглазый перешел реку Аму. Его видели. Потом его не видели. Потом он шел через пустыню. Потом прошел Балх, Меймене... Все шел. Никто его не видел. Его слышали. Кого не видят, тот опасен. Цветноглазый опасен. Он пришел с севера. Если не опасен, зачем прячется. Плешивому волосы не нравятся. Дервиш, идуший открыто, дервиш... Дервиш, прячущий лицо, опасен. Есть из столицы фирман всем старостам селений - взять дервиша, отдать персидским властям.
      В тишине горной ночи слышалось громкое сопение. Светила полная луна. Бриллиантами переливались снега далеких вершин.
      Горец после молчания добавил:
      - Кто не донесет старосте на дервиша, тому дадут палок.
      Он слегка застонал. Он не хотел палок. Он знал боль от палок.
      Тогда заговорил цветноглазый. В горле у него хрипело и скребло. Стоит ли удивляться: за многие дни и ночи можно отучиться говорить.
      - Земля - мир обольщения и зла. Земля - вероломная баба, промышляющая развратом. Она коварная изменница.
      - Да, - сказал горец, - я воевал против фаррашей, против помещиков. Да, люди не стерпели притеснений, сердца переполнились негодованием. Народ восстал. Начавшись в одном месте, мятеж пророс повсюду подобно гороху. Мятеж сделался чумой для помещиков и чиновников. И я скакал на коне со всадниками героя Бовенда. И в руке держал красное знамя с именем "Ленин". Увы, шахиншахские палачи и ханы-людоеды взяли верх. Тысячи героев погибли в бою. Тысячи казнены... А я бежал через границу... И я здесь... Спрятался от персидских жандармов... Дрожу... Боюсь. Нежный цветок моего сердца тоскует по соловью свободы.
      Горец помолчал и вдруг спросил:
      - Дервиш, а ты меня не боишься?
      - Кого? Тебя?
      - Да, меня, Сулеймана?
      - Даже если бы ты был пророком Сулейманом, и то не боюсь.
      - Ты не боишься? А вдруг я доносчик?
      - Э, нет. Ты ненавидишь притеснение. Ты прячешься, - значит, ненавидишь. Я тоже ненавижу. Ненавидящий не донесет на ненавидящего.
      Снова в разговор вторглось молчание ночи. Оба думали.
      - Хорошо, - решил дервиш, - ты мне поможешь.
      - Я?
      - Да, ты, Сулейман. Ты поможешь мне, потому что я помогаю людям, ненавидящим зло и притеснение.
      - Идем.
      Скрипнула дверка.
      Хозяйкой душ и сердец стала ночь.
      Пограничное селение Чах Сеистан называется селением в силу недоразумения. Разбросанные на склоне горы груды камней, покрытые хворостом и колючкой, да пять-шесть урюковых деревьев не заслужили называться селением. Когда-то давным-давно в Чах Сеистане жило много людей. Рядом чернеют развалины Муг Хана, высятся стрельчатые арки. Но огонь, сабля, жестокость вытравили и искоренили жизнь. И если бы не горный источник, едва ли кому-нибудь пришло желание селиться здесь и жить в каменных хижинах - дымах, как их именует земиндар - помещик, тучный, с невыразительным лицом белудж Мирза Касым. Надо же кому-то обрабатывать его поместье в полтораста с лишним джерибов*. Его замок высится каменной глыбой среди шелковичного сада у самой распределительной плотины на ручье, у "сердца воды". Хочет Касым-хан - даст воду, хочет - задушит засухой. Всех держит в руках Мирза Касым. Все земли в округе пошли в залог земиндару Мирзе Касыму.
      _______________
      * Д ж е р и б - поливной участок в 0,2 гектара.
      Через селение Чах Сеистан пролегает большая дорога в страну персов, а потому здесь всегда болтается пограничная стража из трех толстопузых, носатых кандагарцев с дикими глазами и лихими усами-пиявками. Днем они играют в нарды, воруют дехканских кур, а по ночам разгоняют скуку, щупая ляжки дехканских дочек.
      Именно недозволенный характер развлечений толстопузых кандагарцев и вызвал гнев земиндара Мирзы Касыма.
      Собственной персоной он сидел на сколоченном кое-как деревянном помосте перед комендатурой - глиняной халупой с вывеской "Куманданхана", курил наргиле и выговаривал сарбазам - пограничникам - за недостойное поведение:
      - Поступили жалобы от мусульман. Вы, сгори отец, позорите дочерей мусульман... И взятки берете, запрещенные кораном. И анашу курите. И глаза у вас, как у куриц, подернуты пленкой. Ничего на дороге не видите...
      Он поглядел еще раз на уныло опустившиеся пиявки-усы кандагарцев, на суетившегося в сторонке у очага старосту сечения Чах Сеистан и откровенно зевнул.
      Усы-пиявки старшого, особенно длинные и блестящие, как и надлежит им быть у старшого, запрыгали. Он скучно поглядел на мазанку куманданханы, на песчаную, раскаленную дорогу и, обменявшись взглядами со своими, похожими на него как близнецы, подчиненными, затянул привычно и гнусаво:
      - Столица далеко... Начальники далеко... Жалованья не дают. Кругом враги. Повсюду бродят воры, разбойники. Нет у нас ни подушки, ни ковра, ни денег, ни женщин, ни одежды, ни семейства, ни кошелька, ни лица, ни славы, ни голоса. Кто мы? Никто. Разве наши руки - руки воинов? У дехкан Чах Сеистана, кроме ячменной муки и лошадиной пищи - джугары, нет никакой еды... Мясо нюхают раз в два года. И кошмы с них драной не возьмешь... И заварки чая во всем Чах Сеистане не найдешь. Траву в чайниках заваривают.
      Теперь земиндар зевнул еще слаще:
      - А девок портить, детей им делать - запрещаю! Понятно? А теперь откройте уши! И курить анашу запрещаю. И взятки брать с дехкан запрещаю.
      Он затянулся из наргиле, пустил храбрым кандагарцам дым в нос и сказал многозначительно:
      - Из столицы получен приказ задержать, схватить и, связав руки, ноги, доставить дервиша ордена "кадрийе".
      - Дервиша? - испуганно протянул старшой кандагарцев, шевеля своими пиявками.
      - Дервиша? - повторили в один голос два других стражника.
      - Дервиша? - удивился староста и, разинув рот, застыл над очагом.
      - Да, дервиша схватить! - почти выкрикнул Мирза Касым.
      - Он не дервиш, - вдруг прозвучал голос.
      Все обернулись.
      Прямо в доски помоста упирался стременем непонятно откуда взявшийся всадник. Никто и не заметил, как он подъехал. Сам очень высокий, да еще сидящий на длинноногом жеребце, неизвестный казался великаном. Кандагарцы вскочили как по команде. Они сразу признали в нем большого человека, хотя одет он был более чем скромно: белая чалма, белая одежда, черная, расшитая гарусом безрукавка да порыжевшие индийские туфли с загнутыми носками. Лица всадника никто сразу и не разглядел: солнце било прямо в глаза.
      - Господин Мирза Касым, - резко сказал великан, - встаньте! Стойте и слушайте!
      Белудж норовисто вскинул голову, но поднялся. При всем своем всемогуществе он струсил. Откуда незнакомец знает его имя?
      Кандагарцы сделали стойку "смирно". Кто его знает, приезжего. Раз приказывает, наверно, начальник или вообще "власть имущий". Староста бросил раздувать огонь под котлом, подбежал и слушал, раскрыв рот и утирая уголком безрукавки слезы, набежавшие от дыма.
      - Дервиш он только по одежде, - продолжал незнакомец, не проявляя намерения спешиться. - Говорю вам, он опасный человек. Он вор, из тех воров, которым за воровство на базарной площади отрубают уши. Потому есть приказ: всех вшивых, длинноволосых дервишей и странствующих монахов каландаров - хватать и отвозить в Герат к генерал-губернатору Абдуррахим-хану. Там разберутся, кто прославляет имя аллаха, а кто злоумышляет против власти и исламского государства.
      - Ваше высочество! - захлебываясь от почтения, заторопился помещик. В донесении генерал-губернатора провинции Герат их превосходительства Абдуррахим-хана написано про дервиша, что он не дервиш, а краснорогий большевик и что он приехал тайным путем поднимать людей на господ благородства и достатка. И еще написано, чтобы того дервиша не убить и не ранить. Так сказал гонец господина Уормса, личного медика Керим-хана белуджского. А еще сказал: дервиш живой и здоровый зачем-то нужен инглизам, и приказано отвезти его в местность Баге Багу, что близ Мешхеда в Персии.
      Старшой стражи, превратившийся было в присутствии столь знатной личности в истукана, при слове "инглиз" проявил признаки жизни и зашевелил губами.
      - Чего тебе? - спросил всадник. - Сказать что-нибудь желаешь?
      - Да, ваше высокое могущество!
      - Говори, разрешаю!
      - Надо дервиша не трогать... Если инглизам - чтоб их жены не беременели! - тот дервиш понадобился, пусть сами ищут. А по мне - шел бы он по своим дервишеским делам.
      Пел бы и шел... Что есть дервиш? Просеянная пыль, политая водой. Подошвам от нее нет боли. На ступнях нет пыли...
      - Молчи, простофиля! Совсем закидал меня словами, - взвизгнул помещик. - Смотри, Абдуррахим-хан узнает про твои слова... Спуску не даст.
      - Приказ, сгори твой отец, есть приказ. Будет исполнено, высокий господин, будет исполнено... А ты, Сулейман, тут чего делаешь? Чтоб тебя...
      Вопрос и сопровождавшее его ругательство были обращены к почерневшему, сожженному ветрами и песком дехканину, который держался рукой за хвост длинноногого жеребца и довольно смело поглядывал на собравшихся у куманданханы.
      Он только мотнул головой на всадника и погладил ладонью круп лошади.
      Незнакомец с высоты седла кивнул Сулейману и важно проговорил:
      - Этот?.. Со мной!
      Он слегка коснулся каблуком своей индийской туфли бока коня и неторопливо рысцой поехал к подножию горы. Сулейман, все так же держась за хвост жеребца, громко шлепал босыми ногами по пыли дороги.
      Земиндар не спеша уселся на помост. Он думал: "С чего этот господин приласкал Сулеймана? У Сулеймана ни жены, ни денег. Прибежал в прошлом году из Хорасана без штанов. И всего-то у него имущества - один конь. Из милости мы дозволили ему пахать нашу землю... на условиях издольщины "нуеккори"... Сулейман девятую долю урожая получает. Гм, семьсот одиннадцать сир ячменя собрал... Нам шестьсот двадцать два отдал... С голоду подыхает... А смотри... Такой важный сардар говорит: "Этот? Со мной!" Тоже друга нашел..."
      - Кгхм! - прервал вслух свои недоуменные мысли земиндар.
      - Кхм! - подобострастно отозвался старшой кандагарцев, все еще не решившийся сесть. - Сколько пыли поднял навозный жук!
      И громко откашлялся, будто прочищая горло от набившейся в него пыли.
      - Тсс, это тигр... Тигр лизнул нам лицо - и ушел, - испуганно забормотал староста. - Сулейман нашел покровителя! Такой знатный господин! Про твои слова услышит Сулейман, пожалуется господину. Эх-хе, страшен гнев господина!
      - Молчи, сын дурака и отец дураков! - взвизгнул земиндар Мирза Касым. - Проклятие! Ты тут растопырил свои ослиные уши, а огонь у тебя потух...
      Когда староста ушел к очагу. Мирза Касым-хан свирепо напустился на пиявкоусых кандагарцев:
      - Идите, собаки, на дорогу, сидите на обочине сторожевыми псами. Ловите проклятых дервишей или не ловите!.. Ваше дело. Меня не касается. Вас я не видел и не вижу. Убирайтесь!
      Охая, он растянулся на голых досках помоста и так лежал, упершись взглядом в иссиня-свинцовое небо. Сладострастно втягивая ноздрями запах жареного барашка, он бормотал себе под нос: "Дервиш?.. Длинноволосый?.. Рубить уши?.. Без ушей? А конь? Гм, где я видел коня? Гм... Какой конь!" Напряженная работа мысли заставила его вдруг вскочить и сесть. "Ба... Зульфикар! Сулейманова коня зовут Зульфикар... Ай-яй-яй!" Земиндар свесил волосатые высунувшиеся из задравшихся полотняных штанов ноги и громко проговорил:
      - Дервиш? Он с ушами?
      Глаза его забегали. Далеко по белой дороге ползла фигурка всадника на длинноногой лошади, а рядом шевелился черной букашкой Сулейман.
      Земиндар заговорил, обращаясь к большому пальцу своей левой ноги:
      - Кхм! Инглизам он понадобился? Кхм! Чтобы изловить льва в пустыне Мазандерана, нужен и пес мазандеранский. А? Ну и ловите! Ха!
      Он захохотал, и хохотал долго, к величайшему изумлению старосты.
      Возможно, и сам староста смеялся, но так, чтобы Мирза Касым не заметил. Не так часто приходится наблюдать, как шлепается задом в лужу господин земиндар. Да и пиявки-усы этих проклятых пиявок кандагарцев, аллах ведает, как опротивели - до тошноты! - господину старосте.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Есть слова, которые и с ложкой меда не
      проглотишь.
      Т а д ж и к с к а я  п о с л о в и ц а
      Человека на виселицу ведут, а жена ему
      наказывает: на обратном пути купи мне
      розовую юбку.
      П е р с и д с к а я  п о с л о в и ц а
      Поэт Бедиль добродушно посмеивался над людскими слабостями.
      Тот бородою чванится, а тот
      Усы другим на зависть заведет.
      Любитель поэзии Зуфар вспомнил двустишие Бедиля, созерцая с удовольствием блеск начищенных сапог. Сапоги были слабостью молодого штурмана. Бог его знает, какое количество ваксы изводил Зуфар на свои сапоги. Они выглядели почти новыми. Но сколько ни украшай шелковой кисточкой веник, веником он и останется. Сколько ни умащивал Зуфар головки и голенища своих сапог самой первоклассной ваксой "Гуталин Беха" (запасы ее на ургенчском складе сохранились еще с дореволюционных времен и казались неисчерпаемыми), ни стопроцентная чернота ее, ни блеск не скрывали мозаики трещин на коже и коварных заплаток. Сапоги следовало выкинуть. Несмотря на весь свой шик, они, попросту говоря, вконец износились.
      Зуфар не любил, когда кто-нибудь многозначительно покачивал головой, глянув на его сапоги. Какое кому дело до его сапог. И когда вдруг сегодня о сапогах заговорила его бабушка Шахр Бану, Зуфар тоже недовольно поджал губы. Но, во-первых, она бабушка, а во-вторых, что она сказала, тут же наполнило его душу ликованием. Он вскочил с кошмы и сделал нечто вроде антраша, не подумав даже, как это не к лицу штурману речного флота и в некотором роде главе семьи.
      Бабушка Шахр Бану его поразила. Она положила ему в руку пачку денег и, по обыкновению решительно, сказала:
      - Завтра базар. Купи себе сапоги. Здесь хватит на сапоги.
      Обычно серьезные глаза ее улыбались.
      - Матушка! - воскликнул Зуфар и нежно обнял старушку. Называл он ее матушкой, хоть Шахр Бану приходилась ему бабкой по отцу. Но она вырастила и воспитала его. Она заменила ему с малых лет мать.
      Какая бабушка понятливая! Какая умница! Он так любил ее.
      - Но, - спохватился вдруг Зуфар, - вы давно хотели козу? Давайте лучше козу купим.
      В голосе его звучало сомнение и разочарование.
      Шахр Бану только вздохнула. Да, коза... Козье молоко было пределом мечтаний старушки. Какое удовольствие пить густое, теплое молоко! От козьего молока тело наливается силой и бодростью. Попьешь козьего молока зимним вечером - и не чувствуешь холода, даже кости не ноют под тощим одеялом.
      - Нет, - решила Шахр Бану. - Твои сапоги прохудились. Из них вода течет. Сапоги у тебя еще твоего дедушки. В расцвете молодости не вкусил он жизненных благ, кроме этих сапог. Отличные хромовые сапоги! Таких сапог тогда простые люди не носили. Только беки и баи носили. Простые люди ходили босые. Но я дала серебра твоему деду и сказала: "Завтра базар. Купи себе сапоги. Здесь хватит".
      Она ткнула пальцем в деньги, лежавшие на ладони Зуфара.
      - Здесь хватит на хорошие хромовые сапоги. Хром крепкий. Сапогам деда шестьдесят два года, а все еще ты их носишь.
      Она присела на корточки и тряпочкой вытерла сапоги. Бабушка помнила своего мужа. Она нежно любила его, и в суровых глазах ее блеснула слезника.
      - Когда твоего отца ханские псы бросили в яму, дед пошел в Хиву во дворец просить за него. Я твердила: не надевай сапог, придерутся. За спиной твоего деда всю жизнь стоял злой рок, но его одолевала гордыня. Он ушел в сапогах и... не вернулся. На глазах хана один стражник-злодей схватил его за правую руку, другой за левую, а ясаул прыгнул на него сзади и сломал ему спину. У твоего деда хватало задиристости и непочтительности. Он надерзил хану. Он сказал, что дехкане те же люди и вправе носить такие сапоги, какие хотят. Хан разъярился от такой вольности и... твой дед скончался в муках оттого, что ему сломали спину...
      Бабушка расстроилась. Зуфару так хотелось ее обнять, погладить по волосам. Он еще совсем маленький был, а знал, что бабушка делается добрая, когда гладишь ее по волосам.
      Шахр Бану кашлянула и сказала:
      - Отправишься завтра в Хазарасп и купишь... И все тут.
      Она пошла к двери, прямая и строгая. Старцы в ауле говорят про Шахр Бану, что в молодые годы она была первая красавица и, когда ее привезли из Келата аламанщики иомуды, за нее на базаре давали сто двадцать золотых тиллей.
      Сам хивинский хан узнал про красоту Шахр Бану и потребовал ее у аламаншиков в счет пятой доли добычи. Да, из-за Шахр Бану поспорили хивинский хан с первым визирем, в чьем ей быть гареме. Только она оказалась непокорной и своенравной девчонкой и убежала из дворца и из Хивы. Как? Это настоящая сказка. Шахр Бану приютили в простой пастушьей семье. Здесь она полюбила молодого чабана, а чабан полюбил ее. Тоже совсем как в сказке. И наверно, потом, спустя двадцать лет, деда Зуфара казнили в Хиве совсем не из-за сапог, а... просто хан вспомнил про красавицу из Келата, которая дворцу Таш-Хаули предпочла глиняную хижину, и отомстил пастуху.
      Сапоги! От радости хотелось прыгать. Но Зуфар вовремя вспомнил, что он глава семейства.
      - Извините, матушка, - сказал он почтительно, - но у нас мало денег, совсем мало. Я только третий месяц получаю зарплату... Лучше бы козу...
      - Сынок, я сказала.
      Нет, явно не он глава семьи, а бабушка. Возражения застряли в горле, и потом... сапоги! Хромовые сапоги! Блестящие, на спиртовой подметке!
      Бабушка остановилась у двери:
      - Не изводи меня. У нас много денег. За джугару дали хорошо.
      - За джугару? - удивился Зуфар. - Сейчас джугару и на базаре не берут...
      Лицо бабушки просияло.
      - Надо уметь продать. Они требовали ячмень, а я и говорю: ячмень для лошадей. А джугару и лошади и люди едят...
      - Какие люди?
      - Из песков.
      У Зуфара в груди шевельнулась тревога. Чем-то зловещим потянуло от этого упоминания про людей из песков.
      Бабушка начинала сердиться:
      - Все вы, мужчины, одинаковы! Откуда люди? Какие люди? Пока дело не запутаете, не приведете его в порядок. Я дала тебе денег. Ты пойдешь к сапожнику и купишь сапоги. Хорошие сапоги, красивые сапоги.
      Приятная перспектива иметь новые сапоги кого угодно соблазнит, но в Зуфаре сидел зуд упрямства. Он молчал, насупившись. Старуха поняла, что он все еще противится, и расшумелась:
      - Ты до кончиков ногтей - мой муженек, твой дед. Тоже во все щели нос совал! Все ему подавай, выкладывай... Спокойно минуты посидеть не мог. Говорю тебе: я не знаю, кто покупал! Доволен? Никогда я не видела их раньше. Понял? Еще что? Денег у них полный мешок. Они сказали: "Живем в песках. Корма истощились. Коням жрать нечего, людям жрать нечего..." Хорошие купцы. Ходили по всем курганчам*, спрашивали хлеб, ячмень, муку, платили большие деньги. Ко всем заходили, в каждую курганчу, у всех покупали. У меня джугару купили. Не торговались, не рядились. Деньги тебе на сапоги выручила. Доволен?
      _______________
      * К у р г а н ч а - дехканская усадьба в Хорезме.
      Сердцу сделалось тесно. Зуфар вскочил и стоял растерянный возле очага. От волнения у него перехватило горло. Но как говорить с бабушкой, чтобы не задеть ее? У него не бабушка, а золото! И за хозяйством смотрит, и в котле у нее всегда что-нибудь варится, и овец сама пасет, и овец стрижет, и колодец может вырыть сама в песках, и каракулевые шкурки выделывает, и на базаре сумеет выгодно продать, и одежду сама сошьет, и... Зуфар нежно любил свою бабушку. Нет, надо с ней бережно, нельзя огорчать... Он еще верил, что его догадка неосновательна, и с надеждой спросил:
      - А-а-а, так это из песков... из совхоза? От Ашота? Говорят, они новых овец получили...
      - От Ашота? Я знаю всех, кто работает в совхозе. Ни от какого они не от Ашота. Покупали джугару туркмены в высоких папахах, с колодцев. Они сказали сами: "Мы из Каракумов, у нас лошадям жрать нечего, людям нечего жрать. Продайте! Даем хорошую цену".
      В ярости Зуфар бил кулаком по раскрытой ладони и ухал. Он никак не мог собраться с мыслями.
      - Пустыня, проклятая пустыня! - простонал он. - Опять идет на нас пустыня.
      Шахр Бану величественным столпом застыла у двери. Свет от костра прыгал по ее точеному лицу. У нее чесалась рука дать Зуфару подзатыльник. Только слишком уж он вырос, внучек.
      - А к соседям они заходили? - спросил совсем небрежно Зуфар.
      - Кто?
      - Те... в высоких папахах...
      - Говорила я тебе, заходили. К Менгли на усадьбу заходили, к Шамурату, к арбакешу Саттару...
      - У всех купили?
      - У всех. У кого ячмень, у кого муку. Большие деньги платили. Погрузили на арбу Саттара и повезли.
      - В пески?
      - Нет, сначала к Бабаджану-кули.
      - В караван-сарай? Да ведь Бабаджан-кули человек самого каракумского ишана! Ох! Опять пустыня...
      Зуфар сел и поспешно натянул сапоги. Он спешил. Вскочил, надел куртку и потянулся было к форменной фуражке, висевшей на колышке, вбитом в стену. Но рука метнулась нерешительно раз, другой и схватила старую чабанскую шапку.
      - Я пойду! - проговорил он, стараясь не глядеть на бабушку.
      - Куда? Ночь, все спят.
      Она распахнула скрипучую дверь, и в комнату холодом пахнуло черное вызвездившее небо.
      - Пойду поброжу.
      - Эх, - рассердилась бабка, - сколько пыли может поднять один джигит. Понимаю... Бдительность... Ты бы со своими комсомольцами зашел в кооператив да посмотрел, что там вытворяет Парпибай... заведующий... Еще красным купцом называется... Гребенки там в лавке у Парпибая есть... пудра... Нужна мне пудра... Резинки и запонки есть, а ситца нет. И ни одного аршина сатина... Ведер нет. Веревок нет. А я знаю, товар ведь из Ургенча в лавку привозят. А где? Красный купец Парпибай... своим дружкам да родственничкам-баям продает через заднюю дверь... А Парпибай - красный купец - кто? Настоящий он старый торговец - бай, спекулянт. Вот на кого свою бдительность науськайте. А тут солидные люди джугару купили. Ты и затормошился. Из-за одного мешка какой-то джугары бдительным стал. У нас полный чулан пшеницы. Что ты раскричался? Тоже мне хозяин. Вот такой же и твой дед... Все в кухне в очаг глаза запускал.
      Поправив шапку на голове, Зуфар откашлялся. Нет, бабушке надо объяснить. А вдруг они, те, из пустыни, опять явятся? Тогда еще хуже будет.
      Бабушка сама помогла. Она взглянула ему в глаза и примирительно улыбнулась:
      - Давай, сынок, выкладывай. Обижай! Все равно: во рту не спрячешь даже макового зернышка. Говори же, чего не поняла выжившая из ума старуха?
      Зуфар нежно погладил бабушку по плечу.
      - Матушка, скажите: у них не было оружия? Винтовки там или сабли? Не заметили ли вы?
      Старуха ахнула и подняла к потолку руки:
      - Вай дод! И ружья были, и сабли были... Ох, как я не догадалась!
      - Видите, матушка... Это же...
      - Тсс... Вай мне... Молчи, молчи! Не произноси его имени! Ох! Но их мало было... Приезжало их два-три...
      - Пока их мало... Э, маленькую змею надо бить большой палкой, пока не явился сам змей...
      Зуфар раскрыл рот, чтобы произнести ненавистное имя, но мольба во взгляде старухи остановила его. Тогда он решительно швырнул шапку в глиняную нишу, напялил на голову штурманскую фуражку и переступил порог.
      - Не ждите меня, - бросил он. - Я приду поздно.
      В полной темноте Зуфар зашагал к курганче Менгли. Он не попрощался со старушкой и очень потом жалел, что не сказал ей теплого слова, не обнял ее.
      Днем падал большими, похожими на белых птиц хлопьями снег, последний снег - аистиный - "ляйляккар", но он сейчас же растаял. Легкий морозец подернул колеи и колдобины льдистой корочкой. Тонкий ледок громко хрустел под ногами. За стенами невидимых во тьме курганчей надрывались в лае собаки.
      До дома Менгли идти было не близко. Курганчи в хивинских селениях разбросаны среди полей далеко друг от друга...
      Менгли еще не спал. При тусклом, колеблемом ветром язычке светильника он на айване у ворот тешей рубил хворост. Старый толстый Менгли любил удобства. Он пел и рубил хворост, сидя на горе ватных одеял. Ритмичными ударами теши он аккомпанировал славной старинной песне на мотив шестого макома. Хворостинки с треском разлетались по двору. Макомы Зуфар знал хорошо еще с детства, любил их всей душой. Бабушка пела их чудесно. Никогда бы не прервал Зуфар пения макома, да еще в исполнении старого Менгли, почтенного друга его отца, но мысль о людях в больших папахах жгла его. Он нарушил все правила вежливости и прервал маком.
      Менгли не рассердился. Он незлобиво спросил:
      - Ночью в гости? М-да, поздновато. Но холодная баранина и горячий чай в моем доме... всегда найдется... Да что с тобой, сынок? Ты пожелтел, осунулся, глаза вытаращил... Уж не сердечный ли недуг? Эвва!
      Он подбросил тешу, поймал ее за рукоятку и подмигнул.
      - Я ужинал... - сказал Зуфар. - Скажите, папаша Менгли, у вас покупали пшеницу люди из песков в туркменских папахах?
      - А что?
      Он снова лихо подбросил тешу и повторил:
      - А что? Цену они хорошую дали.
      - Неужели продали? Вы же колхозник, а не...
      Менгли перестал играть тешей. Изъеденное оспой лицо его, обрамленное туркменской бородкой, посерьезнело.
      - А что, по-твоему, мне деньги не нужны? Завтра свадьба в кишлаке. Эх, комсомол, комсомол! Забыл. Всем кишлаком гостей принимаем. Всех гостей по курганчам соберем. В моей курганче тоже много колхозников будет. Непес-капитан просил. Обычай. Сколько поместится у меня во дворе, столько и угощу. Видишь, для костра дрова припасаю. Место приготовь, подмети, костер разожги, гостей прими, угости. Все Менгли. А деньги? Кто мне, комсомол, деньги даст? Бог, что ли?
      - Выходит: муку просеял и сито повесил. И дела ни до чего нет. Спекулянт вы, а не колхозник.
      - Э-э, потише, комсомол. Язык без костей, а может и костей наломать. Я еще двадцать лет назад с твоим отцом хлеб за одним дастарханом ел. Ты не больно... Я не позволю! Твоя бабушка тоже много болтает. К ней ишан каракумский Саттар сам приезжал, а она его на порог не пустила, прогнала... Обидела уважаемого человека.
      - Зачем? - простодушно удивился Зуфар.
      - Зачем, зачем? - передразнил Менгли. - Великий ишан дело говорил: "Наши девки да молодые женщины совсем с этими Советами сбесились. Все на собрания аульных Советов бегают. Отцов, мужей не слушаются. Разврат! Ты, Шахр Бану, постой на дороге. Кого увидишь из женщин, поругай, на собрание не пускай, домой загони". Дело говорил каракумский ишан, а Шахр Бану подняла крик: "Ты, говорит, контра... Чуждый элемент, говорит". Разве можно?..