Зона зла

— Вот решил поскакать, а кобылка артачится.

Шнобель посмотрел на Надежду, бросил взгляд на Мишина.

— Мужик, может, выбрать что попроще? И скакай, пока женилка не съежится. А?

— Ё-моё! — Мишин возмущенно повысил голос. — Человек анчоусов возжелал, а ему свиной хрящ предлагают!

Что такое «анчоусы», Шнобель не знал, но понял — это нечто изысканное и дорогое. А коли человек претендует на дорогое, то наверняка понимает: придется платить по крутому тарифу.

— Не потянешь, мужик. Не твой фасон.

— Может, здесь у вас по талонам?

— А хватит наличных?

— Если покажет сертификат качества.

— Покажет. — Шнобель открыл зубы в улыбке. — В законе. — Он посмотрел на Надежду. — Птаха, верно я говорю?

Та промолчала, должно быть уже не радуясь, что позвала подмогу. Надо было самой отшить, а теперь за торгом уже наблюдает публика.

— Скольки?

— Триста, и тащи ее куда хочешь.

— Сдурели?! За такую цену я двух баб арендую.

— Брось! Проституток найдешь. А такую вряд ли.

— Это почему?

— Она у нас мастер по гребле международного класса. Любые мечты, любые желания. Сто семь позиций. Двадцать четыре удовольствия. Тибет, минет, сонет…

Шнобель говорил, а сам с ухмылкой глядел на женщину. Было видно, что он ни во что ее не ставит и ему наплевать, какие чувства у кого вызывают его рассуждения. Ни продавец, ни покупатель, вслух обсуждая достоинства и недостатки продаваемой вещи, не обязаны заботиться о том, нравятся или нет их слова самому товару, даже если он живой и мыслящий.

Мишин ушел бы от подобного разговора, но он происходил на виду у Надежды, и ему хотелось уязвить ее как можно сильнее. Судя по всему, это удавалось.

— Ладно, беру.

Шнобель взглянул на Надежду и улыбнулся поощряюще: если фраер согласится, придется ей раскрывать кошелку. Рынок знает одно: достойную цену.

— Ты понял — триста.

— Забито, я сказал. — Мишин выпятил нижнюю губу и небрежно сплюнул. — Мать, поскакаем.

Шнобель, безмолвно обращаясь к Надежде, вскинул брови и развел руками: мол, ничего не поделаешь, кисонька, надо работать. Все куплено, оплачено, значит, положено обслужить.

На Покровку, где Надежда держала свою вторую квартиру, они доехали на ее темно-красной «Шкоде-Фелиции».

Поднялись на лифте на седьмой этаж. Она пропустила его в квартиру, вошла за ним. Закрыла дверь.

Он обернулся, схватил ее и потащил в комнату. Она была готова ко всякому и не испугалась. Знала — возбужденная кровь у возжелавшего женщину мужика отливает в низ живота и недостаток кислорода в мозгах туманит ему сознание. В таких случаях верх над всем берут бредовые фантазии, и ее дело подыграть клиенту, помочь ему побыстрее закипеть и паром выйти в свисток.

Надежда яростно сопротивлялась, билась в его крепких руках, бормотала проклятия, просила ее оставить. А он горел огнем, дрожал от напряжения. Его душили злость на нее и торжество отмщения. Эта сука в его руках, он волен растоптать ее, унизить…

Мишин доволок ее до постели. Они упали. Все сплелось, смешалось в чувствах и действиях. Его влекло к цели желание, становившееся все более нестерпимым. Ее к тому же самому направляли холодный расчет и опыт. Ни на мгновенье она не позволяла чувствам овладеть собой. Настоящий профессионализм чувств не допускает.

Он добился своего. Он взял ее силой, сломив сопротивление. Она его не хотела, боролась, отбрыкивалась, но, судя по всему, он заставил ее воспламениться и сгореть вместе с ним со слезами и стонами.

Он даже не думал, что женщина, которая так вела себя в постели — металась, тяжело дышала, вскрикивала, — все время оставалась безразличной к происходившему между ними.

Потом он приходил в себя. Надежда принесла ему выпить. Он лежал, переживая свою победу и не зная, зачем она ему была нужна.

Надежда с любопытством и в то же время очень осторожно тронула шрам на его спине.

— Ты воевал? — Не услышав ответа, добавила: — Бедненький…

Его до боли задело это слово. Только в далеком детстве, да и то всего несколько раз, «бедненьким» Сергея называла мать. Он хорошо запомнил это, потому что дело было связано с большой несправедливостью и обидой.

У отца однажды пропала зажигалка. Трудно сказать — с бодуна или по какой другой причине, тот вбил себе в голову, что пропажа могла стать делом рук сына. Отец, вспыльчивый, драчливый, легко заводился, раскручивался и становился скор на расправу. Часто такое его до добра не доводило, и те, на кого он бросался, оказывались ловчее, ухватистее и главное — сильнее. В таких случаях отец возвращался домой с фингалами под глазами, с опухшим носом, в рубахе, измазанной кровью, но уроки не шли ему впрок, и он начинал махать кулаками до того, как подумал — стоит ли это делать.

С сыном расправы опасностью возмездия не грозили, и отец шел на них без колебаний.

Он схватил Сергея за руку, положил его ладонь на стол, прижал и большой деревянной ложкой начал лупить по пальцам. Он бил и приговаривал:

— Это твоим поганым рукам! Чёб не воровали! Чёб не воровали!

Сергей орал не столько от боли — ее бы он постарался стерпеть, — а от горькой обиды. Лупили-то его ни за что. Потом он забился в угол и плакал. Именно тогда мать подошла, села рядом и стала гладить опухшие пальцы.

— Бедненький ты мой! Бедненький…

Зажигалка нашлась на другой день. Отец забыл ее на работе. Но себя виноватым он не почувствовал. Лишь посмеялся случившемуся и сказал сыну назидательно:

— А ты никогда не воруй.

Обида осталась на всю жизнь горькой незаживающей царапиной и засаднила, едва Надежда задела отболевшее.

Не найдясь, что ответить, Мишин промолчал. Надежда приняла это как признание правильности ее догадки и поцеловала его нежно и легко.

— Все вы мужики такие…

— Какие?

Он дернулся, готовый взъяриться, рассвирепеть.

— Неприкаянные. Тебе надо жениться.

— Ты что?!

Она не придала его возражению никакого значения.

— Надо найти хорошую бабу…

— Хорошо, ты пойдешь за меня?

Надежда расхохоталась.

— Я что, дура?

Мишин застыл, не зная, как среагировать. Спросил невпопад:

— Те, кто выходит замуж, они что — дуры?

— Не всегда. Но тебе именно такая и нужна. Неиспорченная…

Последнее слово заинтересовало Мишина. Ему было интересно понять, что Надежда имеет в виду, говоря о неиспорченности.

— Ты себя считаешь испорченной?

— Конечно. — И вдруг, осененная внезапной мыслью. Надежда сказала: — Хочешь, я тебе помогу?

Мишин посмотрел на нее, широко раскрыв глаза.

— Слушай, в самом деле. У меня есть подруга. Соседка. Баба — во! — Надежда подняла большой палец. — Добрая, хозяйственная, скромная. Сонечка. Тебе в самый раз…

Мишин окостенел от такой неожиданности, не зная что сказать, как вести себя. Ну, бабы! Что одна, что другая — шлюха и святоша!

Нет, жить надо по-своему, как умеешь. И он еще всем покажет. Он сделает свою деньгу.

Сделает, даже если для этого придется общипать какой-нибудь банк. И тогда он им всем врежет. Коли деньги — все, он все себе на них и купит. И любая баба сама приползет к нему.

Суки! Он всем им покажет!

Звездан Илич

Капитан сербской боснийской армии, командир отряда фронтовой разведки.

Он выплыл из тьмы забытья с пониманием, что уже мертв. В то же время тело его жило будто само по себе: острая боль сверлила раненое плечо. В поясницу воткнулся сучок, на который он упал, и теперь колол тело как гвоздь. При каждом вздохе ноздри наполнял запах горелого пороха и свежей крови.

Так жив он все-таки или нет?

Илич открыл глаза. И увидел нависшую над ним голову человека, перехваченную зеленой повязкой.

— Он ещ… ещ… жив, — насмешливо проговорил кто-то, кого Илич не видел. — Он еще жив.

Иличу показалось, что голос принадлежал Зорану Вуковичу, одному из разведчиков его отряда. Но, если это был он, почему таким веселым тоном говорит в окружении душманов?

Тип в зеленой повязке брезгливо, как подыхающую собаку, тронул Илича ногой. Не пнул, не ударил, а именно тронул, будто проверял, не окостенел ли тот. Илич прикрыл глаза. Он предположил, что сейчас душман пристрелит его — кому нужна падаль? — либо прикажет это сделать кому-то другому. Нет, скорее всего выстрелит сам. На безоружных командиру, который ничем особенно не рисковал в бою, проще всего продемонстрировать подчиненным свою твердость, геройство и суровость.

Выстрела не последовало. Зато снова раздался злой голос, по-сербски приказавший:

— Вставай, капитан!

Илич повернул голову и теперь уже ясно увидел Зорана. Тот хищно улыбался. Усы его слегка подрагивали, как у кота, который принюхивался к хозяйской сметане.

— Кучка! — Илич сказал это, чувствуя, как все в нем умирает, даже злость. — Сука!

— Не надо, Илич. — Зоран перестал улыбаться. — Нам с тобой еще предстоит дела делать, и ты потом будешь сожалеть, что оскорбляешь меня.

— Знал бы я раньше, кто ты такой… — Илич понимал: обостряя отношения с предателем, он уже ничего не теряет и тот зря ему угрожает. Как бы ни пошла дальше эта гнусная игра, исход ее предрешен и смерти не избежать.

— Нехорошо так, капитан. — Зоран сплюнул тягучую слюну. Плевок упал рядом с головой Илича, и брызги попали ему на щеку. — Я же тебя не убил. Хотя для меня ты неверный безбожник.

Пришла мысль, что это Зоран стрелял в него, чтобы выбить из строя, но не убить. Он умел делать такие вещи и лишний раз показал свои возможности бывшему командиру.

— Это несложно. Ты, сука, добей теперь. Может, попадешь куда надо?

Зоран проглотил оскорбление.

— Зачем? — Он задал вопрос вкрадчиво, словно собирался просить деньги в долг. — Надеюсь, Аллах вразумит тебя, и ты будешь сотрудничать с нами.

Илич дернулся, пытаясь вскочить, но душман, стоявший рядом, наступил ему на грудь, не позволил подняться.

— Лежи, — посоветовал Зоран с насмешливой заботливостью, — тебе шевелиться вредно. И думай. Убивать тебя здесь не будут. Убьют других.

Он вынул из-за пояса и показал Иличу пистолет. Тот узнал оружие; «беретта» М-949 «Кугуар» с отбитой щечкой рукоятки давно принадлежала ему самому.

— Теперь, капитан, давай говорить серьезно. Ты, наверное, знаешь, что у нас нет возможности содержать пленных. Прежде всего потому, что это наши враги. Если их посадить за колючую проволоку на год или два, они все равно не перестанут быть врагами. Согласен? Вы, христиане, упорные, разве не так? Во-вторых, зачем кормить волков, переводить еду, если их нельзя приручить? Содержат врагов в плену только дураки. Неверный перед Аллахом хорош, когда он мертв.

— Так убей, — Илич упрямо твердил свое.

От потери крови у него кружилась голова, в глазах плавали черные точки.

— Нет, капитан. Это очень простой для тебя выход. Мертвый лев ничуть не полезней облезлой собаки. Сколько у тебя было солдат? Без меня, естественно. Восемь? Так вот, Илич, мы будем убивать их по одному, вместо тебя. Взгляни сюда.

Иодч повернул голову направо и увидел на пригорке своих подчиненных. Их уложили лицами вниз с руками, связанными за спиной телефонным проводом. Стоптанные каблуки башмаков одного из солдат оказались почти рядом с головой капитана. Но признать, кому они принадлежали, Илич не сумел.

Зоран подошел именно к этому войнику, прижал к его затылку ствол пистолета, нажал на спуск. Стоптанные каблуки дернулись и застыли.

Зоран, как это делают американские киногерои, дунул в ствол пистолета и опустил его к земле.

— Вот так, капитан, ты перестреляешь своих бойцов. Потом тебя посадят в яму. Я вернусь к вашим и расскажу, как ты убивал своих солдат.

Голос Зорана звучал тягуче, казался липким, и в то же время он парализовал способность Илича к сопротивлению. Понимание всей гнусности задуманного Зораном приводило капитана в ужас. И не было сил освободиться. Хуже всего — происходившее не снилось и от него не было возможности избавиться, проснувшись и открыв глаза.

— Сука…

На этот раз оскорбление прозвучало вяло. В нем уже не чувствовалось жгучей ненависти, которая еще недавно сжигала Илича. Просто у него не оставалось сил на эмоции.

— Ты ничего не понял, капитан. Зря.

Зоран приставил пистолет к затылку войника, который лежал справа от уже убитого, и выстрелил. Илич закрыл глаза и застонал от бессилия и унижения.

Стоявший над ним душман в зеленой повязке взял штап — палку с заостренным концом. Он только что вырезал ее из лозняка и, пока Зоран беседовал с капитаном, держал ее в руке. Ожидал момента, когда будет можно ею воспользоваться. Теперь, сочтя, что время подошло, душман воткнул острие в рану на плече Илича и пошевелил палкой.

Пронзительная, умопомрачающая боль пронизала тело. Илич дернулся, дико застонал. На глаза наплыла пелена, и он провалился в глубокую темень.

Зоран попинал носком ботинка в бок и привел капитана в себя.

— Пить, — захрипел Илич. Он задыхался от жажды и ненавидел себя за то, что просил воды у врага.

— Всего дам — и воды и ракийки. — Зоран приветливо улыбался. — Ты мне всегда нравился, капитан. И будет хорошо, если мы станем друзьями. Да, капитан, не забывай, ты уже застрелил двух подчиненных…

— Сука…

Много бранных слов знал Илич, но это вырывалось раз за разом, а другие словно забылись и на ум не приходили.

Зоран вновь брезгливо поморщился.

— Нет, капитан, вы, христиане, доброго отношения к себе не понимаете. Ты меня оскорбляешь только за то, что я не хочу тебя убить. А сам ты продолжаешь убивать своих людей. Одного за другим.

Пальцы Зорана с фалангами, поросшими черным волосом, твердо сжимали рукоятку «беретты». Он облизал губы и посмотрел на Илича.

— Так кого ты решил застрелить теперь, капитан? Петко Савича? Хороший выбор. Хороший.

Раздался выстрел.

— Ты дурак, капитан. Я желаю тебе добра…

— Нет. — Илич произнес это голосом умирающего и прикрыл глаза.

— Хорошо, вот смотри.

Илич открыл глаза и увидел в руках Зорана стодолларовую купюру.

— Это тебе, капитан.

Зоран аккуратно положил банкноту на грудь Илича.

— Соглашайся, у нас мало времени. Отсюда пора уходить. Только учти, назад пойду я один. Тебя уведут наши люди. Уведут не героя Илича, а предателя, который сдал, а затем сам перестрелял свой отряд.

— Нет…

Прогремел еще один выстрел. Зоран снова продул ствол: ему нравилось изображать лихого стрелка.

Илич молчал. Тогда Зоран вынул еще одну сотенную банкноту и положил на грудь рядом с первой. Сказал с одобрением:

— Двести. Умеешь торговаться, капитан. Это я уважаю.

Илич опять промолчал. Пронзительная боль прошивала его тело от плеча к пояснице. Тупо болел затьыок. Черные мухи, плывшие перед глазами, мешали ясно видеть окружающее.

— Не упрямься. — Зоран говорил мягко, усыпляюще. — Сейчас тебя перевяжут. Сделаем обезболивающий укол. Тебе сразу станет легче. Выпьешь ракии. Отличная сливовица. Хорошо?

Подумав, Зоран вынул еще одну сотню, но уже не положил, а бросил ее. Банкнота, сделав несколько скользящих пасов в воздухе, упала на грудь Иличу.

— Триста, каждый месяц. И жизнь.

Молчаливый душман снова воткнул палку в рану и ковырнул ею.

— Нет! — Илич закричал от боли и бессилия, но голос его сорвался, и вскрик получился похожим на визг. — Убей меня! Как их!

— Нет, капитан. Тебя будут лечить. Потом в газетах напишут, что православный Илич принял ислам. Ты будешь Мухаммедом Али. Нравится? Другого пути у тебя нет. А я возвращаюсь к вашим. Чистый как ягнече — агнец. Чтобы рассказать о подлом предателе, который загубил отряд.

Зоран прицелился в голову очередного солдата. Выстрелил…

Как порой мучительно трудно принимать решения, изменяющие собственную жизнь.

Сколько людей занимается нелюбимым, более того — постылым делом лишь потому, что боятся рискнуть и бросить его. Сколько больных, ощутив первые признаки заболевания, не идут к врачу, боясь услышать диагноз, который будет поставлен, и доводят себя до того, что болезнь становится неизлечимой.

В бою Илич действовал смело, решения принимал без долгих раздумий. Он понимал, что в промедление заложены вирусы поражения. Куда труднее ему было определиться в ситуации, о которой он никогда раньше даже не задумывался. Убей его пуля в самом начале событий — все оказалось бы простым и естественным. Уходя в бой, бывалый солдат всегда надеется на лучшее, хотя его не оставляют мысли о самом плохом. Выбор, перед которым оказался Илич, требовал такого, к чему капитан себя не готовил.

Спасительное, как ему показалось, решение пришло не сразу.

Илич лежал, открыв глаза, и видел, как мир затягивает и отделяет от него серая пелена забытья. И вдруг в угасавшем сознании возникла неожиданно ясная мысль. Он должен согласиться с предложением Зорана. Он обязан это сделать. Он не может позволить, чтобы из-за его упрямства, из-за нежелания понять неизбежность происходившего одного за другим расстреляли всех его товарищей. Он должен их спасти. Он обязан. Он прикроет их жизни своим согласием на сотрудничество с душманами.

Он…

Илич шевельнулся и прохрипел:

— Зоран, сука! Я сдаюсь… я согласен…

Теперь на «суку» Зоран не обратил внимания: главное было достигнуто — он сломал капитана. Заставил его подчиниться себе! Заставил!

— Эй, Муса! — Зоран командовал весело, возбужденно. — Перевяжи капитана. Сделай укол. Помоги человеку.

Муса — остроклювый седой коротышка со злыми глазами — нагнулся над раненым.

Зоран продолжал говорить:

— Ты правильно решил, Илич. Теперь это согласие мы оформим как надо. У нас к сделкам относятся серьезно.

— Я ничего подписывать не стану. — Новый прилив упрямства овладел Иличем.

— Господин капитан! Разве в подписи дело? Мы не формалисты. В век прогресса бумажка особой цены не имеет. Все проще. Ты повторишь согласие, мы все запишем на видео…

— Не буду.

Зоран занес ногу и ударил Илича подошвой ботинка по колену. Удар оказался сильным и злым. Должно быть, Зоран начал выходить из себя. Его бесило упрямство капитана. Столько сил и стараний положено, чтобы его убедить, и вот-те на!

— Ты дурак, Илич! Весь наш разговор давно пишется на пленку. Чтобы сдать тебя в контрразведку, достаточно слов: «Сдаюсь, согласен». Ты не забыл о них?

Илич закрыл глаза. Волны боли от раненого плеча и от удара в колено встретились гдето в области желудка, и теперь грудь давило так, словно тело сунули в пресс, формирующий тюки сена, и стали медленно сжимать.

Илич лежал, хватая воздух посиневшими губами. Ноги его мелкими лягушачьими движениями сучили по земле. Мысль туманилась, но от этого понимание безвыходности положения не утрачивалось. Да, он влетел в паутину. Это точно. И теперь, чем сильнее биться, чем упорней стараться вырваться, тем прочнее прилипнешь к тенетам. И тогда от смертельного поцелуя паука никуда не деться. Ко всему, речь шла не о собственной жизни. Он, Илич, и без того полумертв. Теперь ему стоило побороться за тех своих подчиненных, кого Зоран еще не успел застрелить.

Предательство, измена собственным убеждениям, отказ от веры, от дела, которому служил честно и преданно, — для души подчас ничем не лучше смерти. Но перед лицом вечности, оказавшись в тисках мучений и боли, даже сильные люди начинают думать о том, как сберечь себе жизнь, избавить бренное тело от страданий.

Илич даже в глубинах сознания не хотел признаваться себе, что ведет борьбу за собственную жизнь, что его забота о подчиненных, которые попали в ловушку вместе с ним, — это попытка найти надежный мотив для своего оправдания.

Зоран во второй раз занес ногу для удара.

— Не надо! — Илич выдохнул просьбу с нескрываемым ужасом в голосе. Было видно — боль достала его… Достала… — Я согласен. Черт с вами! Согласен!

— Ты дурак, Илич! — Зоран не скрывал торжества. — Так бы сразу. Скольких бы избежал мучений.

Больше ничего Илич не услышал, ничего не запомнил. Очнулся он от монотонного гула, который назойливо лез в уши.

Илич открыл глаза.

Он лежал на полу на ватном матрасе, укрытый до подбородка серым стареньким одеялом. Над головой низко нависал подкопченный, положенный на толстые балки потолок. Помещение слабо освещалось уличным светом через стекло небольшого окна.

Илич повернул голову в сторону, откуда плыл гнусавый звук, и увидел моджахеда в старенькой солдатской форме югославской армии.

Он стоял на коленях, держал перед собой ладони, развернутые книгой, и нараспев, без каких-либо интонаций тянул слова мусульманской молитвы, периодически перемежая ее словами «Алла! Алла акбар!»

Оживавшая память медленно возвращала Илича из небытия. Он тронул рукой раненое плечо. Его перетягивала плотная марлевая повязка, наложенная умелой рукой больничаpa — военного санитара. Рана болела, но боль уже не стреляла, а стала ноющей.

— Ожил? Давно пора!

Голос Зорана раздался из темного угла. Он сидел там на стуле, как гриф, ожидавший, когда придет минута расправы с добычей.

— Ты здесь…

Интонация не позволяла понять, спрашивает ли об этом Илич или утверждает очевидное. Зоран счел нужным воспринять его слова как вопрос.

— Здесь, Илич. Здесь. Ты теперь мое любимое дитя, и я все время буду рядом.

Илич промолчал. Если вляпался в дерьмо, то, как ни ругайся, оно вонять не перестанет. Правда, навоз еще можно смыть, но с гадостью, в которую угодил он, лучше не бороться. К ней можно только принюхаться.

— Поднимайся! — Зоран говорил в жесткой повелительной форме. — Тебе пора уходить. Чтобы быть вовремя там, у тех, — он произнес последнее слово так, чтобы Илич понял — все, еще недавно бывшее для него своим, близким, он теперь обязан чувствовать как чужое, а своим быть здесь, у чужих.

— Сколько моих людей осталось?

Задавая вопрос, Илич верил, что своим поступком сумел спасти кого-то.

— Оставь! — Зоран ответил зло, раздраженно. — Забудь о них. Жив ты, жив я. Разве этого мало?.

— Паразиты! — Илич болезненно дернулся и перекосил рот. — Что вы сделали?!

— Душа моя! — Зоран говорил с заметной брезгливостью. — Не волнуйся. Речь идет только о твоей безопасности. Она для нас, твоих новых друзей, стоит десятка жизней неверных. Ты нам дорог, понимаешь? А теперь вставай.

Фельдшер Муса помог Иличу подняться, посадил его. Принес большую глиняную миску с теплым говяжьим бульоном.

— Пей.

Илич не оттолкнул его руки. Он взял миску, припал к ней губами, стал жадно глотать круто пахнувшее мясом питье.

— Я тебе дам войника. — Зоран начал выталкивать его, отправляя назад к тем, кто еще недавно считался своим. — Он поможет тебе вернуться.

— Кто он?

— Мой человек. Надежный…

— Откуда?

— Родом? Из Градины. Христианин. Теперь принял ислам. Зовут Драган Врбич.

— Я пойду один.

— Нет. Один ты не дойдешь, посмотри на себя. Может по дороге стать худо. Драган всегда поможет.

Зоран вернул Иличу «беретту», правда, без магазина. Сказал с ехидной улыбкой:

— Патроны отдаст Драган. Она знает, когда и где.

Илич посмотрел на худого узкоплечего парня в камуфляже и линялой пилотке. На его скулах, обтянутых восковой кожей, багрел нездоровый румянец. Драган походил на пациента клиники, которого оттуда только что выписали после тяжелой болезни. Забинтованная левая рука и пластырь на шее придавали образу законченные черты. Себя Илич не видел, но подумал, что и сам он — изможденный, небритый — выглядит ничем не лучше спутника.

Несколько километров Илича и Драгана сопровождали моджахеды из команды Зорана.

Они отстали только на развилке дорог, одна из которых по долине реки Железницы вела к позициям армии боснийских сербов. Здесь же Драган отдал капитану снаряженный магазин от его пистолета.

Илич шел тяжело. Плечо снова начала дергать пульсирующая боль. Ноги еле передвигались. Кружилась голова. Но хуже всего, что не приходило чувство облегчения, которое должно возникать у человка, вырвавшегося из лап врагов.

А может быть, он так и остался в их руках и плен теперь постоянное его состояние?

Совершив предательство, самый подлый по натуре человек ощущает и понимает гнусность своего поведения. Чтобы обелить себя перед людьми и в первую очередь перед самим собой, он начинает искать оправдания, выбирает и выстраивает их в стройную систему лжи, часто способную обмануть души наивные и доверчивые. Офицер советской военной разведки предатель Резун, изменив чести и присяге, в своих многочисленных писательских трудах возводит собственную подлость чуть ли не в образец честности и высоких помыслов.

И его можно понять.

Почти все предатели начинают люто ненавидеть то, чему еще недавно служили с немалым рвением и превращают измену в промысел. Так им легче в свое оправдание заявлять, что проданные ими товарищи были ненавистны с давних пор, а их секреты выданы не за деньги, не за материальные блага, а по глубоким идейным мотивам.

Сломавшись, что вполне могло случиться с каждым другим, кого подвергают пыткам, Илич смотрел на Драгана с презрением.

— Почему ты принял ислам?

Солдат показал левую руку.

— Мне отрубали пальцы. По одному. Всего три.

— Кто?

— Господин Зоран.

— Чего он требовал?

— Сменить веру.

— И ты согласился?

— Да.

Они шли по дороге, которая тянулась вдоль обрыва над быстрой Железницей. На одном из поворотов, с которого на большом расстоянии был виден весь путь, Илич задержался. Поднял голову.

— Что там, Драган?

— Где?

Солдат недоуменно посмотрел на капитана.

— Вон. — Илич вскинул руку и показал в сторону плешивой горки.

Солдат приложил руку ко лбу козырьком, прикрывая глаза от солнца, стоявшего над горами. Илич нервным движением ткнул ему в затылок ствол пистолета и нажал на спуск. Выстрел расколол тишину. Отдача толкнула руку. Солдат, сбитый с ног резким ударом, так и не успев оторвать ладонь от расколовшейся головы, рухнул с утеса в темную бурную воду потока.

Не убирая оружия, Илич выставил ногу вперед, склонился над обрывом и проследил за тем, как вода накрыла упавшее в нее тело. Огляделся. Заметил пилотку, которая зацепилась за камни. Зло пнул ее, заставив упасть в реку…

Двадцать три дня Иличу пришлось отлежать в госпитале, который располагался в здании бывшей школы. Герою, выбравшемуся из окружения, потерявшему в бою всех товарищей, пролившему много крови, врачи и сестры оказывали повышенное внимание. Однако рана в плече, как и любое огнестрельное ранение, заживала медленно.

Илич лежал у окна с западной стороны палаты и всякий раз видел, как солнце уходит за горы. Настроение у него все время оставалось поганым. Он боялся, как бы правда о его похождениях и предательстве не выплыла наружу и не стала кому-то известной.

За два дня до выписки в палату к Иличу пришла гостья. Раненый лежал на спине, укрывшись одеялом, и глядел в окно, где красное солнце уже наполовину ушло заТребень лесистых гор и деревья были видны так, словно иголки на спине у ежа.

Гостья была невысокой черноволосой молодицей в военной форме. Она держала в руках плетеную корзиночку с фруктами. Легким шагом приблизилась к постели раненого.

— Я Милена. Тебе привет от Зорана.

У Илича трепыхнулось сердце и похолодело в животе. То, чего он больше всего боялся, случилось: его вычислили. И все же он нашел силы показать возмущение.

— Оставь глупости. Если ты о Зоране Вуковиче, то он погиб в бою. На моих глазах.

Милена перестала улыбаться.

— Разве я ошиблась? Ты Илич из Мокроноге?

Название небольшого населенного пункта на юге страны служило ключевым словом пароля. Чувствуя, что хватка холодной руки страха, сжавшая горло, ослабевает, Илич ответил:

— Нет, я из Коло.

— Тогда это тебе.

Милена поставила на столик возле кровати корзинку с фруктами.

— Хвала. — Илич изобразил улыбку, но она получилась жалкой, вымученной. — Спасибо.

Милена подвинула к койке стул и присела.

— Когда тебя выпишут?

— Не знаю. Еще не прошла слабость.

— Пора выходить. Зоран ждет.

Илич сокрушенно вздохнул.

— Мне еще тяжко.

У Милены хитро заблестели глаза. Ее рука неожиданно для Илича скользнула под одеяло.

Теплая ждонь коснулась груди, прошлась по животу, опускаясь все ниже. Илич пытался дернуться, но Милена ему этого не позволила.

— Контрола, — сказала она и засмеялась. — Ты обманщик, Илич. Так слабость у мужчин не проявляется. Ты уже встал, значит, пора ходить. Это я тебе говорю. Как только выпишут, приходи ко мне…

Медина Наджатич родилась в селе Скендер Вакуф в семье правоверных мусульман-сербов.

Когда девочке было три года, ее отец и мать погибли в автокатастрофе. Рейсовый автобус на омытой дождем горной дороге соскользнул с проезжей части и рухнул под обрыв.

Девочку на воспитание взял в свою семью мулла Нуратдин. Уже к десяти годам ему стало ясно, что в доме подрастает черноокая красавица. Нуратдин не форсировал событий. Он исподволь готовил падчерицу к роли наложницы. Делал это мулла с большим терпением и последовательностью. Нуратдин приучил девочку сидеть у него на коленях, гладил головку, расчесывал пышные волосы, запускал руку под рубаху, потирал и почесывал спинку. Медине это нравилось, и она охотно позволяла Нуратдину ласкать себя. Любила она и щедрые подарки, которые дарил опекун.

Когда у девочки появились грудки, благочестивый мулла стал их осторожно поглаживать, сжимать пальцами и пощипывать соски.

Благочестивость своего поведения мулла Нуратдин сверял по Корану: «А если вы боитесь, что будете несправедливы с сиротами, то женитесь на тех, что приятны вам, женщинах — и двух, и трех, и четырех… Ваши жены — нива для вас, ходите на вашу ниву, когда пожелаете, и уготовайте для самих себя…»

В тринадцать лет Медина стала наложницей Нуратдина. Он взошел к ней и узнал ее наготу, и показал, что властен в этом.