Мертвые мухи зла

      Первым появился подтянутый, немного сонный Николай, следом вышла Александра Федоровна. На ней был светло-голубой китайский халат с птицами и деревьями, по лицу блуждала презрительная усмешка. Княжны вышли одна за другой, по старшинству: Ольга со спокойным взглядом светлых глаз; Татьяна она была взволнована и не скрывала обуревающих ее чувств:
      - Прежде нас не смели будить с первыми петухами, а здесь...
      - Уже и третьи давно пропели... - равнодушно заметил Юровский. Взгляните на вашу матушку, княжна. Какое спокойствие... Берите пример.
      Мария Николаевна сразу же увидела Ильюхина и заволновалась. И это заметил Юровский.
      - Вы что-нибудь забыли в комнате? Не беспокойтесь...
      Анастасия стояла совершенно спокойно, даже равнодушно.
      Ильюхин уже терял контроль над собой и откровенно искал взгляд Марии. Так хотелось успокоить, ободрить ее... "При мне ничего дурного с тобой не случится!" - кричали его полыхающие безумием и любовью глаза. Юровский заметил, но понял по-своему:
      - У вас несварение желудка, товарищ Ильюхин?
      "Вот, сволочь... Все увидел и - не дай бог - понял, догадался, и первое для такого нехристя дело - унизить, растоптать... Дать бы ему сейчас в рыло - от души, да ведь нельзя. Ее погублю, и вообще - все погублю. А я ведь не трус..."
      - Николай Александрович, во избежание ненужных сцен и затягивания диспозиции я буду обращаться только к вам. Итак...
      Осторожно вошли Баскаков и Острожский. Они были возбуждены и узников увидели не сразу - одежда была не слишком привычна, особенно - на княжнах. Простые юбки, белые кофточки...
      А когда увидели и поняли - у Ильюхина возникло ощущение, что сейчас, сию минуту оба отнюдь не по-офицерски, скорее, чисто по-дамски грохнутся в обморок.
      И это увидел Юровский.
      - Вот... - сказал, прищурив глаза. - Вот, Николай Александрович, смотрите, как изменились времена... Бывало, эти два офицера вашего бывшего флота кричали вам "ура" и в воздух чего-то там бросали, а теперь... Теперь они все поняли и искренне, со слезой и революционной молитвой товарищу Ленину служат нашей общей революции!
      - Это... Это подло! - зарыдала Мария.
      - Верно, - согласился Юровский, - верно, Мария Николаевна. Только все дело в том, что не мы совершили подлость.
      - Я не удивляюсь... - обронила Александра. - Он... Они... Они скоро весь мир подомнут под себя. Мы знаем это...
      - Революция-с... - осклабился Медведев.
      - Теперь о деле. Покажите все, все без исключения ваши драгоценности! - крикнул Юровский. - О том, что у вас в лифах платьев зашиты бриллианты, мы тоже известны! Давайте по-хорошему...
      - Вы... отберете? - глухо прозвучал голос Николая.
      - Они ничего не отберут! Ваше величество! У вас еще есть верные вам люди! - Баскаков и Острожский встали перед узниками с револьверами в руках. - Юровский! Маски сброшены! Убирайтесь отсюда! Или мы начнем стрелять! - Губы Острожского прыгали, он едва не плакал, Баскаков внешне оставался спокойным, но мгновенно разлившаяся по лицу белизна выдавала и его состояние.
      "А ловко, ловко он их... купил... - с тоской и мукой подумал Ильюхин. - Вот и нет двоих, и осталось нас всего-ничего... И Мария теперь меня возненавидит, я ведь не вступился, не проявил сочувствия..."
      Юровский взглянул на офицеров с некоторым даже сожалением.
      - Читал... У господина Горького: безумству, мол, храбрых мы чего-то там даже и споем... Стреляйте, чего же вы? - Оглянулся, мгновенно возникла охрана ДОНа, человек десять, лица каменные.
      - Увести, - приказал. - Но прежде знайте: заговор ваш раскрыт, и не сегодня - так завтра вы мне выложите имена и адреса всех соучастников. И не надейтесь. На снисхождение...
      Ильюхин понял: сорвалось. Чего там... Разве что чудо Господь совершит.
      - Вы станете действовать силой? - спросила Татьяна.
      - Если вы будете упорствовать... - Юровский пожал плечами.
      Мария подошла к Юровскому вплотную. Ильюхин стоял рядом с Юровским, отступив полшага.
      - Зачем вам это? - спросила тихо. - Вы скоро, очень скоро убьете нас всех, - она смотрела не на Юровского - Ильюхину в глаза она смотрела, - и тогда вы распорете лифы наших платьев и заберете наши драгоценности...
      Александра Федоровна начала медленно заваливаться, Николай успел подхватить ее обмякшее тело.
      - Какая жестокость... - только и произнес.
      - Вы можете идти, - сказал Юровский уже в спину удаляющемуся семейству. - Не вам талдычить о жестокости. Вы царствовали двадцать три года и убили двадцать пять тысяч человек! За триста лет правления ваши предки не убили столько!
      Николай оглянулся, лицо его было белым, глаза полыхали яростью.
      - В те триста лет вам не позволяли жить в столицах и губернских городах! А я... Я проявил слабость, да-да, слабость - и вот результат! Меня предупреждали... Меня предупреждали...
      Юровский победно посмотрел на присутствующих:
      - Какое ничтожество... И как прав Владимир Ильич! Их место в земле. На три метра вглубь...
      Ночью нашел Кудлякова на "ЯК"1. Перед бывшим жандармом стояла непочатая бутылка водки и стакан.
      - Хочешь?
      Отрицательно покачал головой, спросил, заранее зная ответ:
      - Они в Ивановской? В спецкамере?
      - Там... Может, выпьешь? Я хотел, но не могу один.
      - Я не стану пить. Мы можем... помочь?
      Кудляков встал, прошелся по комнате, прижался лбом к стеклу.
      - Не можем. Утром их расстреляют.
      - Тогда... Давай в тюрьму? Нас пустят.
      Кудляков вздохнул:
      - Где твоя классовая ненависть, парень... Хороший ты человек, вот что... Нас пустят. Но начальник тюрьмы немедленно уведомит Лукоянова. Тот не скроет... Спасти мы их не можем. Юровский все рассчитал верно и поймал их на лебедей. Я думаю - он догадывается о том, что с Романовыми назревает нечто ему неведомое. И на всякий случай решил поубавить ряды врагов. И угадал. Ты вот что... - Подошел, положил руку на плечо.
      В прошлом, там, в другой жизни офицеры этого никогда не делали. Что ж... В этой жизни и в самом деле все равны.
      - Ильюхин... Я думаю, что письма семье передает Деревенко, доктор... А пишет - член Уралсовета Дидковский. Понимаешь, Войков тоже знает французский язык, но он - шпак. А Дидковский - офицер. В письмах есть военные подробности, верно?
      - А доказательства?
      - Я видел, как в кабинет Юровского заходил именно Дидковский. Ему в Чека нечего делать. Я видел, как Юровский встретился с Деревенко на своей "ЯК". Я видел, как после этого Деревенко направился в ДОН и вошел в него... Мало?
      - Ты прав.
      - А если я прав - намекни императору, что доктор Деревенко завербованный агент Чека. Чтобы они там не откровенничали с ним. Это очень важно...
      Из Москвы вернулся Голощекин. У него было озабоченное лицо, глаза бегали, он все время щипал себя за бородку и вздыхал. Собрались в кабинете Юровского. Кудляков отсутствовал, Лукоянов стоял у окна, Ильюхин устроился на подоконнике. Войков, Белобородов и Дидковский сидели вокруг стола Юровского, как школьники на уроке.
      - Товарищи... - глухо начал Голощекин, - в Москве всё понимают: и щекотливость нашего положения, и шаткость легенды о нашем самовластье и придури. Да, мы ненавидим Романовых, но мы обязаны были бы подчиниться любому решению СНК и ВЦИКа. Я объяснил, что организовать суд над семейкой это чушь. Я доказал, что отпустить их восвояси или даже обменять - чушь. Я убедил и товарища Ленина, и товарища Свердлова. Мы все возьмем на себя. Они останутся незапятнанными.
      - А Дзержинский? - спросил Лукоянов, напрягшись.
      - А что... Дзержинский? - повторил Голощекин с усмешечкой. - Его расхождения с Владимиром Ильичом по Брестскому миру - печальный факт. Его принадлежность к левым - тем более. И что?
      - Он - Предвэчека, - не уступал Лукоянов.
      - Ну... Он высказался в том смысле, что есть догмы, а есть и прямая выгода. Но он никого не убедил. Погромщиков мы ликвидируем. И если что ответим за это...
      Когда все ушли, Юровский подошел к Ильюхину.
      - Мы расстреляли этих... помощничков сдуру.
      - Сдуру... расстреляли? - не удержался Ильюхин.
      - Нет. Это они сдуру стали нам помогать. Москва когда-то решила... Ты не сожалеешь об них?
      - Нет.
      - Хорошо. Ступай в ДОН. Объясни этому старому идиоту, что он должен немедленно бежать. Немедленно! Так и скажи. Сибирцы и чехи рядом. Другое дело, что им всем на царишку глубоко наплевать - на самом деле. Но мы пропагандируем, что его хотят спасти, знамя опять же, то-се...
      Кудляков догнал на Вознесенском. С колокольни собора гулко доносился погребальный звон. Должно быть, только что отпели кого-то...
      Рассказал. Кудляков стиснул зубы, застонал, сжал кулаки.
      - Если эта чертовка Зоя и Авдеев - тоже вешали нам макароны, тогда я поздравляю Юровского. Он почти выявил нас всех и сыграет на дезинформации и неразберихе. Концов не сыщешь.
      Вгляделся в лицо Ильюхина, в глаза.
      - Если ты со... мною - мы действуем, как договорились. На разработку нового плана нет ни времени, ни людей...
      - Я согласен на все. Верь, Кудляков: если придется умереть - я сделаю это не хуже тебя.
      - Я все знаю, парень. Время бешеное, все смешалось, сместилось... Но любовь - она никогда не перестает... Ты не ярись и ничего не объясняй, ладно? А фраза твоя - о смерти, - понимаешь, ты повторил слова князя Болконского.
      - Да? А... кто он? Из ваших?
      Улыбнулся, помахал рукой:
      - Иди в ДОН. Торопись.
      - Пойдемте в столовую... - Николай остановился на пороге и посмотрел на дочерей. Они молчали, Ильюхин вдруг подумал, что дело - табак, потому что выглядят эти четыре девушки, словно покойницы в гробах: белые, глаз не видно, губы исчезли. И она, она... И рта не откроешь, хотя... Зачем теперь слова?
      Вошли в столовую, царь тщательно притворил за собою дверь и еще одну в коридор, а потом и ту, через которую ходил на кухню. Подошел к зеркалу у камина, поправил усы.
      - Я внимательно слушаю...
      Ильюхин завел руки за спину и оперся о стол. Было такое ощущение, что пол более не держит, в голове гудело.
      - Николай Александрович... - начал мучительно, слова ворочались во рту, словно булыжники. - Поймите правильно и будьте сдержанны... Ваш врач...
      - Деревенко... - одними губами проговорил Николай.
      - Он.
      - Я догадывался... Ему приказали...
      - Да.
      - Я знал... И не только потому, что вы... помогли понять. Я сам все понял. Эти письма - провокация.
      - Да. Доктор - агент Юровского. Вы обязаны это знать. Но требую: дочерям и супруге - ни слова!
      - Конечно, не беспокойтесь. Скажите прямо: у вас еще есть... надежда? На наше спасение?
      - Почти никакой. Говорю прямо - вы человек военный.
      Царь сжал виски.
      - Но мальчик... сын... И дочери, дочери... Это ужас.
      - Мы пытаемся. Все, что сможем, - сделаем. Верьте.
      - Верю. Я должен идти. Они там... догадываются. Я обязан успокоить.
      - Скажите, что... наш разговор связан с... драгоценностями. Что может быть - их удастся спасти. Но это бо-оль-шой секрет...
      Николай вымученно улыбнулся:
      - Спасибо. Я так и скажу.
      Ушел медленно, твердо ставя ступни, так ходят пьяные, когда желают обмануть домашних.
      "У товарища Ленина нет детей... - подумал равнодушно. - Но если бы были - я бы от души пожелал ему побывать в шкуре его главного врага... Впрочем, глупости это. Ерунда. Нашим вождям ничего такого не грозит... А жаль".
      Зоя пришла в половине двенадцатого ночи. Куталась в платок, поводила крутыми плечами, в глаза старалась не смотреть. Ильюхин собирался спать и встретил гостью не слишком приветливо. Вопросов не задавал, надо - сама расскажет. Молча поставил на стол кружку, наполнил остывшим чаем, пододвинул краюху хлеба и кусок колбасы неизвестного названия - днями получил в пайке. Но Зоя не притронулась.
      - Мучаюсь я... - сказала вдруг. - Знаешь, ты здесь единственный честный человек... Пока честный.
      Посмотрела в глаза, вздохнула.
      - Пока. А пройдет еще немного - и ты тоже... Ладно. Я пойду.
      - А зачем приходила? Черт с тобой. Одно скажи: ты не продашь нас всех?
      - Всех? - растянула губы в улыбке. Губы были сухие, растрескавшиеся, без помады и оттого смотрелись гадко. - Войкова тоже? Он ведь желает цацку на память... Глупости.
      - И я могу быть уверен? Бросаем в сон охрану, вводим лжесемью, Юровского зовем к телефону. Всё так?
      - Так ест1... - потянулась, слабая улыбка мелькнула, или показалось Ильюхину? - Всё так, парень. И все не так. Я думаю - ты выживешь и когда-нибудь расскажешь обо всем своим детям. Здорово, правда?
      - Ты рехнулась, да?
      - Любить меня не станешь? Ах да... Ты другую любишь. И не знаю я - то свет или мрак, в чаще ветер поет иль петух? Ильюхин... Вот-вот совершится страшное дело. Прощай...
      Ушла. На душе было мутно, в голове - пустота. О чем она? И зачем?
      И вдруг показалось - понял. Она любит. Правда любит. Вот ведь странность... И хочет предупредить. О том, что гибель близка...
      Оделся, помчался в ДОН. Окна были темны, у забора прохаживался наружный часовой с винтовкой на ремне; долго звонил в калитку, открыл заспанный Медведев.
      - Ты? Ну, заходи... - уступил дорогу, пошел сзади.
      - Юровский здесь?
      - Зачем? Он дома ночует. А тебе чего надо?
      - Про то тебе необязательно. Спят?
      - А чего им еще? Плясать?
      - Оставайся здесь и закрой двери. Ну?
      - Я Яков Михалычу завтра же обо всем донесу, не сомневайся.
      - Не сомневаюсь.
      Притворил дверную створку, миновал гостиную, столовую и кухню, спустился в полуподвальный этаж, вышел во двор и снова вошел - в двух предпоследних комнатах жили латыши Юровского. Кем они были на самом деле не знал, но помнил: одного из них Юровский назвал "Имре". Что хотел найти здесь - вряд ли ответил бы. О чем спросить и кого - тем более. Но упрямо шел, еще не зная, что сделает в следующее мгновение.
      Постучал в дверь комнаты, перед которой была лестница на первый этаж. Открыл заспанный латыш, или кем он там был...
      - Вам... чего, товарищ?
      Ишь... Разговаривает почти без акцента.
      - Я от Якова Михайловича...
      - Я помню. Я вас видел, когда Яков разговаривал здесь с Имре. В чем дело?
      - События приближаются... - Откуда эти слова и зачем? Несет матроса на гребне волны. И вот-вот утопит.
      - Да. Мы знаем.
      - Всё помните - что и как?
      - Всё.
      - Повтори.
      "Латыш" посмотрел с сомнением, но послушно зачастил:
      - Сначала приводят кого-то, кого мы не видим, потом проводят тех, кого мы знаем, потом...
      - Я знаю, что будет "потом". Спасибо. Ты - латыш?
      - Нас называют так здесь, у вас. Я - венгр, Андраш Верхаш, унтер-офицер Австрийской армии, пленный, исповедую социализм. Товарищ... Лично я стрелять не стану. Женщины, мальчик... Не хорошо есть. Но я хочу антер ну1 предупредить тебя, ты мне кажешься порядочным человеком: затевается не просто убийство. Затевается страшный театр. Но сути я не знаю.
      Ильюхин улыбнулся:
      - Откуда так шпаришь по-нашему?
      - О-о, плен... Четыре года. Я сразу начал учить язык. Я желаю тебе добра.
      - А... Имре? Он кто?
      - Он... Он настроен решительно. Он будет убивать. Ты вот что, матрос... Их не спасти. Пойми это. И будь разумен.
      Обратный путь проделал за несколько мгновений. В столовой увидел Марию. Она стояла у стола, на ней была длинная юбка и темная шелковая кофточка. Обомлел, смутился и даже растерялся.
      - Вы... Не спите еще... А... почему? - лепетал что-то мало понятное, глупое даже, проклинал себя, но нужных слов не находилось.
      Улыбнулась успокоительно, показалось - дружески. Или, может быть, чуть больше? Кто их разберет, этих царских дочерей...
      - Я слышала, как вы прошли... Я не спала. Я последние дни мало сплю или почти не сплю. Я читала стихи. Помните? - Голос у нее был немного севший, от простуды должно быть, но от этого он вдруг сделался таким понятным (вот ведь странность...) и близким - да-да, именно так... - "Мне страшно с тобою встречаться, Страшнее - тебя не встречать... - замолчала, подавив готовые вот-вот прорваться слезы (видел это, видел!) - Я стал... Нет - стала, стала! Всему удивляться, на всем уловила печать..." Замолчала, опустила голову.
      Он не знал этих стихов. Но непостижимым чутьем и еще каким-то не поддающимся осознанию... чувством?.. наверное - да, - понял, догадался, ощутил: это написал тот же самый... Как их называют? Поэт? Вот, он. Тот же самый, что и о солнце Завета. О ее очах.
      - Я... люблю тебя, - сказал, теряя голос. - Я знаю - не смею, не должен, но говорю, потому что не могу иначе. Прости меня. Прости...
      Она улыбнулась. Или - нет. Не улыбка то была, а легкое, едва заметное движение губ, и показалось Ильюхину, что произнесла она всего одно короткое слово.
      Да. Она сказала "да".
      Когда открыл глаза - ее уже не было. И понял: свершилось. Свершилось по предначертанию. Ныне и присно и во веки веков. До последнего дыхания.
      Жизнь напоминала пулеметную очередь, только медленную, очень медленную - сравнительно с трескотней "максима". Койка, чека, ДОН. Чека, койка, ДОН. И снова ДОН, чека, койка... Бессмыслица.
      "Но те, кто придут после нас, - они будут счастливы... - повторил вдруг расхожее, многажды слышанное. - А кто сомневается? Они тоже будут вести отсчет от койки, работы, гулянки-пьянки. Это и есть счастье. А что еще? Театр, что ли? Или вечно злое лицо жены? Вон, мать, как посмотрит, бывало, на отца - так и пойдет пятнами или сикось-накось. Правда, батяня пил, и пил без меры, да ведь все равно... Просыпаешься - она. Засыпаешь она. Днем - опять она. Да ведь и она - точно так же. Так что же такое счастье? Полет птицы? Ладно молоть... Мы тяжелее воздуха, нам пропеллер надобен. А то еще - когда тебя понимают. А кто тебя понимает? Жена? Теща? Начальник? Товарищ по работе, который, подобно Медведеву, норовит записать и донести? Видать, у товарища Ленина счастье какое-то особенное, тайное, как порок какой..."
      ...И вот - газета. На стенде. "Уральский рабочий". И черные аршинные буквы: "6 июля, Москва, мятеж левых эсеров. Ответработники центрального аппарата ВЧК застрелили и подорвали гранатой германского посла графа Мирбаха. Брестский мир под угрозой срыва. Товарищ Дзержинский под арестом у матросов-анархистов".
      Помчался в "Американскую". Там царила кладбищенская тишина, в кабинетах - никого, только Юровский медленно и подчеркнуто спокойно выводил что-то 86-м пером на листе бумаги. Поднял глаза, хмыкнул:
      - Ты чего?
      - Что там, в Москве? На самом деле?
      Юровский смотрел, не мигая, и была в его тяжелом взгляде извечная тоска и скорбь.
      - Мария Спиридонова решила, что наша власть - не туда. Она подняла своих приспешников. Она подняла подлый элемент в войсках. Сложно там... Было. Товарищ Феликс руководил операцией из логова зверя. Его арестовали анархисты, но он и оттуда не терял нити. Латыши встали на нашу сторону. Всё.
      Странно как-то говорил Юровский. Когда упомянул Дзержинского, почудилось Ильюхину - не столько в словах даже, в интонации, скорее, ничем не прикрытая издевка. К чему бы это?
      - И что?
      - Всё. Внутренних врагов поубавилось. Ты готовишься?
      Пробормотал что-то нечленораздельное.
      - Ну вот и готовься.
      Ушел, на улице вдохнул свежего летнего воздуха - стало легче. Что же это тогда было, что? А вот что: телеграмма. Кодированная. Чушь какая-то по поверхности. А суть - она и совершилась. Дзержинский попытался взять власть. Устранить Ленина. Раздавить Брестский мир. Обменять семью. А теперь что же?
      А теперь будет второй этап: некто попытается Владимира Ильича шлепнуть. Дзержинский - он такой... Он не отступит. И как же быть, товарищ Ильюхин?
      Ленин... Святое святых. Самый великий, человечный, добрый. Правда, портит образ непримиримая уверенность: всё, что против рабочего класса, карается смертью. И кто не с нами - тот против нас. Молва - славная. А дела? Палаческие дела... Расстрелы повсеместно. Беспощадные, страшные... Этот человек одержим. Безнадежно одержим...
      Но ведь ты как бы присягнул ему?
      А тогда как же... она? Они все?
      И вера в солнце Завета? И... ее очи? Очи... Как их забыть...
      "Ладно, - сказал себе. - Я чую. Правду. Печенкой чую, к которой всегда обращаются все наши в самых трудных случаях. Что выше любви? Она ведь внутри нас, как Бог Вселенной? Тогда Ленин со своим строчащим "максимом" ничто. А Феликс... Наши желания, стремления пока совпадают. А там посмотрим..."
      Утром приехала на дрожках игуменья Спасо-Ефимьевского монастыря. Ильюхин узнал ее: пожилая, пухленькая, шаг иноходью. Та самая, с явочной Кудлякова. Вошла, перекрестилась на красный угол (давно был пуст), протянула корзину, прикрытую чистым полотенцем. Юровский приоткрыл, мотнул головой: "Возьми". Ильюхин поставил подношение на столик в углу, но не открыл, хотя и любопытно стало. Но все разрешилось тут же.
      - Я надеюсь, что государь и семья получат... это?
      - Они совершенно нормально питаются, - сухо отозвался Юровский. - Вы бы лучше позаботились о наших рабочих. Им это - в самый раз.
      - Так я могу надеяться?
      - Можете. - Повернулся, ушел, Ильюхин двинулся следом. Зашли в кабинет, Юровский уселся под рогами, Ильюхин невольно прыснул в кулак.
      - Ты чего?
      - Да ведь, как... олень, - расхохотался Ильюхин.
      Юровский посмотрел внимательно, но не было и тени обиды в его бездонных глазах.
      - Молод еще... Я, знаешь ли, верный муж и отец. Мне рога не грозят. А ты... Ты сумей выбрать, когда срок придет. Или... уже выбрал?
      Теперь взгляд сделался не то ледяным, не то каменным - видел такие глаза Ильюхин у статуй, на петербургских кладбищах...
      "Неужто - знает? Неужто этот кобель без яиц Медведев все же донес? А этот возьми и поверь? Нет... Не должно. Это он просто так. Испытывает..."
      И не отводя взгляда, без улыбки, равнодушно-равнодушно:
      - Эх, Яков Михайлович... Я так думаю, что сначала надо зверя в берлогу загнать. Или пристрелить.
      - Здесь ты прав. Не обращай внимания. Я просто так...
      Снял с гвоздя кобуру с маузером, надел на ремень, затянул.
      - Вели все яйца, которые в корзине, незамедлительно сварить. Вели Харитонову. Мне особенно приятно будет, если яйца эти приготовит царский кухмейстер, а?
      И подмигнул.
      Ильюхин отправился исполнять. Харитонова нашел на кухне. Он что-то готовил в окружении княжон. Ильюхин увидел Марию и застыл. Язык присох к небу, в голове стало мутно.
      - ...плохо? - донеслось, будто из подвала. Встряхнулся, словно собака, выбравшаяся из воды, заставил себя улыбнуться:
      - Благодарствуйте, я здоров. Я, собственно, к Ивану Михайловичу... Не отводя глаз от лица Марии, протянул корзину с монастырским подношением. - Комендант распорядился сварить.
      - Пять или десять? - с деловым видом осведомился Харитонов, но Ильюхин не ответил. Теперь - от волнения, должно быть, он засмотрелся на бородавку с длинными-длинными волосами. Она украшала правую скулу повара.
      - Так сколько же сварить? - повторил Харитонов.
      - Приказано - все, - равнодушно сообщил Ильюхин и вдруг услышал смех: Ольга, Татьяна и Анастасия заливались хохотом.
      - Он... он - что же... их... все... все... съест? - давилась Анастасия. От смеха она стала еще меньше и еще толще - так показалось Ильюхину. Татьяна вытирала слезы и была очень некрасива, просто очень. Ольга отвернулась, ее плечи подрагивали, значит - допек их товарищ Яков.
      Мария не смеялась. Она грустно смотрела на Ильюхина и вдруг подошла и взяла корзину из его рук, повернулась к Харитонову:
      - Иван Михайлович, сделайте, пожалуйста, как просят...
      Харитонов мелко закивал:
      - Да... Да-да, ваше... Мария Николаевна. Да! Через двадцать минут всё будет готово!
      В дверях Ильюхин остановился:
      - Спасибо, Марья Николаевна.
      ...Через двадцать минут он принес сваренные вкрутую яйца в кабинет. Юровский поднял глаза:
      - Возьми хлеб и соль. Выезжаем через десять минут...
      Спрашивать "куда" было бессмысленно. Да и зачем?
      От ДОНа отъехали в десять утра, на Вознесенском и в переулке пусто, обыватели еще спят. Пролетка покачивалась на рытвинах, Юровский умело поводил вожжами, прицокивал и понукал чалую кобылу: "Ну-ка, Зойка, телись-двигайся..."
      "И эта - Зоя... - с вдруг вспыхнувшей тоской подумал Ильюхин. Никакого тебе спасения. Одни Зои..."
      Ехали минут пятнадцать, потом повернули направо, к Верх-Исетскому заводу, вскоре множество невысоких труб обозначило его присутствие...
      А вот и две церковки белые появились, потом - черные избы, они по всей Руси одинаковые, и Ильюхин особого внимания на них не обратил. Дальше дорога пошла полями, изящно изгибаясь среди травы и посевов, потом въехали в лес. Был он смешанный: просматривались сосны и ели, вдоль дороги росли белоствольные березы. Ветер шумел в кронах, стало вдруг спокойно, а на душе даже и ласково, вольно, словно вдруг сбросил и с плеч и с души весь скорбный груз недавнего...
      И еще час или немного больше скрипела пролетка на светлой дороге, потом Юровский прицокнул, потянул вожжу, и лошадь свернула в чащу. Здесь тоже была дорога, узкая, почти незаметная, но Яков Михайлович правил уверенно и вскоре чалую остановил. Огляделся, удовлетворенно хмыкнул:
      - Здесь.
      Ильюхин спрыгнул, размялся:
      - Что "здесь", Яков Михайлович?
      Ухмыльнулся:
      - Нравишься ты мне, Ильюхин... Всю дорогу - ни слова! Молодец! Хрустнул пальцами. - Дорога эта ведет к Исетскому озеру. На его краю деревня. Называется - Коптяки. Крестьяне-рыболовы испокон веку ловили и коптили рыбу. Понял? Дальше. В этих местах множество заброшенных закопушек. Шахт, если по-понятному. Всяких. Есть и по десять сажен. Вот эта... Подошел к ограде из старых кольев, Ильюхин - следом. - Видишь? Глубокая?
      - Смотря для чего...
      По спине пополз холодок, мгновенно превратившийся в ледяную струйку. Всё понял, догадался, точнее... Прятать будет здесь. Трупы. Трупы будет складывать. Складировать, как говаривал боцман Полищук на крейсере "Диана"...
      Только - чьи? Настоящие? Подложные? Не скажет ведь...
      - А ты как думаешь?
      Взгляд - совсем бездонный. Глаза ушли на затылок - две черных дыры. Они наполнены льдом...
      - Трупы?
      - Я и говорю - ты не глуп. Да. Трупы. Больше вопросов не задавай. За это мероприятие я несу личную ответственность. И этим сказано всё. Ты мне только помогаешь. Ты согласен с таким распределением ролей?
      "Нет. Не согласен. Выкуси. Но ведь не скажешь ему? Бесполезно, опасно, глупо, наконец..."
      - Согласен.
      - Загляни. Туда. Верующие христиане называют такие места преисподней...
      Заглянул. Точно: сажен пять-шесть, самое малое. И холодом веет могильным.
      Юровский подобрал твердый ком, бросил в ствол. Донесся звук, словно от удара камня в стекло.
      - Там лед. Оно и к лучшему. Не испортятся... - И улыбнулся. Лучше бы он не делал этого. Ильюхину стало страшно. - Ты обойди местность, проверь, а я пока приготовлю завтрак. Или обед - какая разница? Мы, револьюционэры, не замечаем времени, потому что мы - самые счастливые люди на земле...
      Отправился "проверять". Дурь... Тайга она и есть тайга.
      В километре нашел озерцо, невольно подумал: "А если утопить?" Поднял голову - на другом берегу стояла Мария в светлом платье и... улыбалась.
      - Ты... - крикнул, шалея. - Ты? Нет, это... Это...
      - Это - туман... - внятно произнес Юровский за спиной. - Здесь болота, бывает... Мать, что ли, увидел?
      - Д-да... - выдавил, вот ведь черт... Вот ведь заноза, гвоздь жареный... Надо впредь осторожнее...
      - Что, выбираешь место для ихнего утопления? Опасно это... Омские, может, и дураки, но не настолько. Протянут бреднем и найдут, а? И что мы тогда доложим Ильичу? Ну и то-то... Ступай за мной, я полянку нашел из русской сказки. Посидим, поедим, мысли придут...
      Полянка и впрямь была светлая, с нетронутой травой, волнами пробегал низовой ветерок и легкий, едва заметный шум, больше похожий на "ш-ш-ш..." из далекого-далекого детства - мама, когда засыпал, тихо-тихо произносила это "ш-ш-ш", и сон приходил и обволакивал и успокаивал до утра...
      Юровский уселся на пенек, раскрыл корзину и начал выкладывать на полотенце вареные вкрутую яйца; нарезал хлеб - по-рабочему, "на живот", разложил, развернул бумажный кулек с солью.
      - Ешь.
      И аккуратно-споро начал очищать скорлупу. Ел он жадно и быстро, Ильюхин оглянуться не успел, как большая часть яиц исчезла во рту Якова Михайловича.
      - Вы... не заболеете? - спросил с искренним испугом.
      - Не бывало... - Вытер рот грязным носовым платком, огляделся. - Так как... Не хочешь?
      - Чего? - удивился.
      - Справить большую нужду. По-научному называется "де-фе-ка-ция".
      - Не тянет.
      - Ну, извини, а я люблю. На природе. Полезно это.
      Юровский удалился под куст, послышалось натужное кряхтение и сразу же - возглас самого искреннего удовольствия:
      - Хорошо пошло, вот что я тебе скажу! Ты, Ильюхин... - поднялся, заправляя рубашку, - не понимаешь: когда вовремя опорожнишься - то и жизнь продлишь. Вот только бумажку мне пришлось применить из фельдшерского справочника...
      - И что? - Стало даже интересно. Вот ведь любит себя... Умереть - не встать...
      - Жестковата... Надо мягкой пользоваться. И то - помять, помять... Запомни. Я - фельдшер. Я - понимаю...
      Пока усаживались в пролетку и Юровский расправлял вожжи, в голове неслось со скоростью курьерского поезда: "Ел, подтирался и рубаху заправлял... Человек, и человек обыкновенный, заурядный, а вот, поди ж ты... Ведь могилу, могилу им выбирал, комуняка проклятый..."
      Это Ильюхин впервые вот так отделил себя от "комуняк", от ЧК, от всех - с красным флагом.
      - Но ведь я - я тоже... Выбирал... яму. Для нее, - проговорил вслух.