Мертвые мухи зла

      - Пы-ытать, что ли? - осторожно спросил Ильюхин.
      - Если для дела Владимира Ильича мне потребуется выпустить кишки свату-брату, папе-маме - я, верь, улыбнусь и хряк! Хряк! - взъярился Юровский. - И ты, понял? Ты тоже - хряк!
      - Так точно. А потом?
      Вот ведь псих... А вроде бы состоятельный человек, делец, фотограф... Буржуаз. А туда же... Обижено их племя, ох обижено, и в этом бо-ольшой просчет царизма...
      - А потом они сядут вот за этот... - ткнул пальцем, - стол, или за любой другой, возьмут деревянную гимназическую ручку с пером № 86 или каким другим и напишут все, что мы им продиктуем. Но - по-иностранному, понял? Сугубо! Побег, то-се и так далее. Царишка вздрогнет, а его баба от радости наложит в трусы и на все согласится, понял? А мы их - шлеп-шлеп, а письма в газеты! И весь мир узнает, что эти преступники, трусы и подонки, насильники и кровопийцы хотели сбежать. Да не тут-то было! А? - Он с хрустом потер ладони, а обомлевший Ильюхин вдруг почувствовал, что теряет нить разговора. "Однако... - пульсировало в мозгу. - Такому изощренному уму мы с тобой, товарищ Феликс, что противопоставим? Пук-пук и пшш с дурным запахом, вот и все! Тут думать надо..."
      Уже на следующий день Баскаков и Острожский уведомили, что кандидатура найдена. Встречу решили провести в Ивановской церкви, на кладбище, попозже, после полунощной. Когда Ильюхин вошел в храм, его уже ожидали. Батюшка с отвисшим брюхом, перетянутым широким кожаным ремнем по подряснику, молча провел в алтарь и удалился.
      - Вот те и на... - подмигнул Ильюхин немолодому уже господину в светло-серой армейской шинели без погон. - Алтарь все же... Я, вашскобродь, рассматриваю сей факт как самое безграничное уважение к революции, а?
      - Так храм оставленный - все храм... - загадочно ответил пожилой и наклонил голову. - Вашскобродь? Угадал, матрос. Бывший полковник Савицкий. В академии преподавал французский. Вас устраивает язык галлов?
      - Нас все устраивает, - буркнул Ильюхин, обидевшись на незнакомое слово. Да ведь не переспрашивать же. - Вас уведомили о целях и задачах?
      - Господа офицеры были откровенны. Что ж... Мне следовал генеральский чин еще пять лет назад. Но он... он, этот, - не соизволил! Понимаете, не соизволил! Полковничек... - В глазах блеснула холодная ненависть. Объяснили... Надо написать письмо с приглашением к побегу. И ответить, если последует ответ, уж простите за тавтологию.
      Надо же... Сыплет словцами, как горохом. Знаток хренов...
      - А для чего это все?
      - Это ваше дело, то-оваристч. Меня не путайте. Нагадить Николаю Романову - мой исторический долг! А вы ведь тоже не сахаром желаете его усыпать? Ну и то-то...
      Ильюхин покачал головой:
      - Как же вас так быстро отыскали? Академия все же... Ну и ну!
      - Просто отыскали. Они ходили по этажам и громко спрашивали: "Господа, кто ненавидит Романовых? Кто ненавидит Романовых?" Все брезгливо отворачивались, а я их потом в переулке и догнал. И все шито-крыто! Полковник потер руки. Должно быть, от удовольствия. - Просто все... Потому что проста натура человеческая. Проста, как два сосуда, соединенные горловинами. Наверху - нектар, внизу дерьмо. А чаще - наоборот...
      - Вы теперь идите, - сказал Ильюхин. - Вас уведомят - куда и когда. И о чем конкретно. Писать, значит. Помните, товаристч полковник: один взгляд на орла двуглавого, одно слово не туда - и во блаженном успении вечный, значит, покой...
      Полковник надел фуражку прямо в алтаре и отдал честь:
      - У нас с вами теперь другие алтари будут. И другая честь.
      - Служим революции, - отозвался Ильхин.
      Поутру съел яичницу; Татьяна была тише воды и ниже травы, металась по горнице, словно заправская жена и умильно заглядывала в глаза:
      - Чай крепкий или лучше водочки?
      Он ерзал: чего это с ней? Но упрямо согласился на чай.
      - Знаешь, что? - она нервно мяла передник, - я все думаю, думаю... Время - сам знаешь. Доброго человека найти - легче собственное дерьмо сглотнуть. А ты мне нравишься. И когда мы... это... Понимаешь, женщина она завсегда чувствует противоположного мужчину: нравится она ему или как... Так я убежденная, как в революции: я тебе самое-самое оно. Молчи. Так вот: такая встреча - перст пусть и не божий, бога нет, но - товарища Ленина - точно. Бери меня, а я - тебя!
      От этой речи и, главное, от ее сути Ильюхин начал терять сознание. Однако... Она ведь по инстанциям попрет, она не отступит. Как быть?
      - Чего ты хочешь?
      - Венчаться и агусеньки!
      - Ты что... уже... с начинкой? Беременная, что ли?
      - За этим дело впереди, а ты как, согласен?
      - Так ведь бога-то и нету? - нашелся он. - Куда же венчаться-то? Это чистая контрреволюция выходит, нет?
      Она потерянно молчала.
      - Ты, девонька, определись - по какую ты сторону от кучи хлама, иначе сказать - от баррикад! Венчаться... Это надо же такое... - закрутил головой.
      Она сложила руки на груди, взгляд стал недобрым, глаза потемнели, глазницы смотрелись покойницки, как у черепа.
      - Умный... - ткнула ему указательным пальцем в лоб. - Я не отступлюсь. Сегодня же пойду к председателю совета Белобородову и попрошу совета. Что он скажет - так и будет!
      Пересекая площадь ("Американская" была под взгорком наискосок), обреченно думал: "Спекся ты, ревматрос Ильюхин. Потому - что может посоветовать плоскомордый Белобородов? А только то, что советвласть своим пером и печатью все и скрепит, не хуже попа!"
      У входа увидел Кудлякова, тот психованно замахал руками и закричал истерично:
      - Где тя носит, матрос? Голощекин, Белобородов и прочие отправились на станцию, предыдущую, понял? Поезд с царем туда приползет! Юровский уже на стреме! А комендантом назначили Авдеева! Он уже обживается, с командой злоказовских, понял? - И, заметив, что Ильюхин не понимает, кто такие злоказовские, - объяснил: - Это фабрика такая или завод - черт ее разберет... Так хозяина зовут или звали, уж и не знаю. Его рабочие наняты в охрану!
      - Так куда мне?
      - В дом гражданина Ипатьева, Николая Николаевича, он же - Дом особого назначения по содержанию, понял? О тебе Авдеев предупрежден, имеешь право на все! Задача: внимательно присмотреться. Двери, окна, забор, доски, посты, митральезы1, провода электричества и телефона. Определить слабые места, и план, план, понял? Чтобы он у тебя вызрел в лучшем виде! Присмотрись к семейству. Пообщайся с ними и с их слуготней. Кто знает... А может, кто из этой челяди и родит надобное нам? Мы ведь только по заданию, и, значит, несколько равнодушны. А им - жизнь терять, они где-то на уровне последней кишки не могут не чувствовать. Давай...
      - Я так понимаю, что Юровский, Голощекин и прочие, кто заряжен на ихнюю смерть, - не должны догадаться о наших намерениях?
      Кудляков расцвел.
      - Я в тебе не ошибся! Подметки рвешь? Сделай так, чтобы жизнь и работа в ДОНе шли, как и принято между нами, партейцами, садом-ладом. Мы члены одной партии, и вера у нас общая, значит. "Ве-есь мир насилья мы разроем..." - запел негромко, со слезой, и Ильюхин истово подхватил:
      - "... до основанья, а затем - мы наш, мы новый мир построим..."
      Они не видели Юровского и Лукоянова, те только что вышли из дверей "Американской" и стояли в ожидании - то ли автомобиля, то ли кого-то из сотрудников. И вдруг Ильюхин услышал, как вещие слова подхватили и начальники, и шофера, и даже извозчики.
      - "...кто был ничем - тот станет всем!"
      Кто-то верил в эти слова, кто-то их боялся, но все равно произносил, и подумал Ильюхин, что не по-земному чистое и светлое наступает и овладевает душами и сердцами, но вот овладеет ли...
      В этом он почему-то засомневался.
      А "Интернационал" плыл-разливался по улице, проникая во дворы и окна, поднимаясь над крышами домов и свидетельствуя городским обывателям непреложное равенство всех и вся пред правом на жизнь и счастье, только вот...
      Только вот Юровский и Голощекин - они же инородцы? Разве согласится русский человек с тем, что песенка эта уравнивает с исконными и коренными пришлых и случайных? Получится ли?
      Ох как сильно недоумевал об этом чекист Ильюхин...
      К дому Ипатьева, он же ДОН, шел в приподнятом настроении. Мысли ползли лениво и переплетались причудливо. То припев главной рабочей песни звучал, то вдруг вторгался голос Юровского и что-то проникновенно объяснял о бесчисленных и кровавых романовских преступлениях. Странно, но ужасы эти никак не возбуждали Ильюхина, и он даже удивлялся своему равнодушию. "Ладно, - думал, - вот сейчас мы на них посмотрим, а тогда и решим..." Что он собирался "решать" - спроси его сейчас об этом - да хоть кто - не ответил бы. Так, словечко, и все.
      Между тем позади остался Главный проспект, обозначилась в глубине справа колокольня собора, слева же, постепенно приближаясь, возник косогор с деревом, а за ним, просветленно, ДОН. Странное прибавление к пейзажу привлекло внимание: был здесь третьего дня, и ничего - дом как дом. Теперь же вдоль фасада и сбоку возник забор из неструганых досок огромной высоты: он скрывал все окна. Плотники, чем-то перепуганные, торопливо собирали инструмент и исчезали. "Едут", - догадался Ильюхин и ускорил шаг.
      Он подошел к особняку в тот момент, когда два открытых автомобиля медленно повернули с проспекта направо и остановились у ворот в заборе. Начала собираться толпа, послышались крики: "А чего их за народные деньги кормить! Прямо и принародно порешить!"
      - Граждане, товарищи! - закричал из автомобиля пухловатый с усиками, и Ильюхин узнал Голощекина. - Революция, товарищи, это прежде всего гуманность и еще раз гуманность к поверженному врагу!
      - А чего это за мудреное слово? - насмешливо выкрикнула женщина лет тридцати в рабочей одежде. - Не мудри, Шая!
      - Точно, Шая! - поддержал с хохотком молодой мастеровой. - Ты с нами по-русски давай, а не на своем тарабарском, или там каком?
      - Это он на своем наречии царя спасает! - закричали в толпе. - Ты, Шая, хучь и комиссар, а продался!
      Голощекин выскочил из автомобиля, рванул рукоять маузера:
      - Чрезвычайка! Чего вы смотрите? Вы чего этой контрреволюционной массе позволяете антисемитизм разводить?!
      Чекисты в кожанках двинулись на толпу, та попятилась.
      - Р-рра-зой-дисссь... - зычно выкрикнул Голощекин.
      ""Шая..." - ухмыльнулся Ильюхин. - Хоть засмейся..." Между тем прибывшие уже выходили и, поводя плечами, переминаясь с ноги на ногу, делали какую-то странную гимнастику - после долгой скованности, должно быть. Царь был заметен, и его Ильюхин сразу узнал. Разве что тогда, на "Диане", выглядел он и бодрее, и моложе. Теперь же, уставший, с явными мешками под глазами, в серой солдатской шинели без погон и ремня, он производил даже не жалкое, а, скорее, жалистное впечатление. И царица была мятая, старая, медлительная. Но вот... кто же это, кто? У Ильюхина вдруг замерло сердце и покатилось сначала в пятки, а потом и дальше, на мостовую, под ноги толпе. Высокая, стройная, широкой кости (эта кость в любой одежде проступает невозбранно), с длинной шеей и удивительно красиво посаженной головой с достаточно тщательно сделанной прической, выступающей из-под легкомысленной шляпки (это рассмотрел особенно хорошо!), и светлыми, широко расставленными глазами, плечами, будто у бюста из музея (а что? бывали и в оных) - она была так щемяще хороша, так замучена, так беззащитна, что Ильюхин сразу ощутил спазм и острое желание не то заплакать, не то разрыдаться по-настоящему, а потом броситься к ней со всех ног и сказать: "Ничего не бойся. Потому что я отдам за тебя жизнь - если что. И даже просто так - если велишь".
      - Граждане Романовы могут пройти в дом, - донеслось до Ильюхина; он проводил взглядом Николая, Александру и их дочь, потом понаблюдал, как скрываются в воротах слуги с чемоданами и узлами, и решил было уходить пусть осядут, умнутся, а там видно будет, как вдруг некто в защитной гимнастерке, шароварах такого же цвета, с казачьей шашкой на боку помахал рукой и крикнул:
      - Эй, товарищ!
      Ильюхин ткнул себя пальцем в грудь, как бы спрашивая: меня ли? И тогда незнакомец улыбнулся и кивнул. Подойдя к воротам, Ильюхин разглядел лицо этого странного полувоенного: стрижка короткая, светло-русый, усики тщательно подстрижены и выглядят вполне по-офицерски.
      - Ильюхин? А я - Александр Авдеев. Ты, значит, Сергей?
      - Так точно. Ну, будем знакомы?
      - И не только. - Авдеев повернул голову в сторону парадного, и Ильюхин вдруг заметил, что "Саша" уже далеко не молод. Лет сорока, самое малое...
      - Вот что... - Авдеев достал медный портсигар и вытащил папироску, начал нервно мять. - Тут такое дело... Нам с тобою надобно немедленно и приступать...
      - При... - повторил Ильюхин, теряясь. - А... к чему?
      - Скорее, к кому... - невесело обронил Авдеев. - Я щас выведу двоих. Это князь, генерал-майор свиты Долгоруков. И дядька царевича, матрос царской яхты "Штандарт" Нагорный. Ты стой и жди, а я щас пойду посоветуюсь с Голощекиным, там, может, еще и прибавка выйдет... - И ушел, зачем-то подмигнув Ильюхину левым глазом.
      "Быстро тут у них... "Выведу"... - повторил слова Авдеева и сразу ощутил, как ползет по спине вязкая струйка... - Знакомое словечко. Тут надо бы добавить - "в расход" - и все станет на место. Ладно. Назвался кузовом вот и полезай. А если они "щас" - как этот выразился - выведут... ее? Ладно. Тогда - шесть патронов им, седьмой себе. Н-да... Глупо. А ей чей-нибудь первый достанется. Нет. Здесь надобно думать и присматриваться. С кондачка такой аврал не возникает..."
      Авдеев вернулся с тремя: один в генеральской форме без погон, два других - в матросской. На лица Ильюхин не смотрел - почему-то страшно стало.
      Авдеев между тем приказал узникам сесть на заднее сиденье, Ильюхину на промежуточное, сам сел рядом с шофером. На вопрос генерала: "Куда же нас теперь?" - ответил без запинки: "В Ивановскую тюрьму, это недалеко и для вас ненадолго. Поехали!"
      Автомобиль тронулся, выехал на Главный проспект и повернул направо. Вскоре слева обозначился не то парк, не то сад, над деревьями возник шпиль колокольни, и Ильюхин догадался, что приехали на кладбище.
      - Вы же говорили, что... в тюрьму? - растерянно спросил генерал.
      - Я и говорю... - Авдеев двигался быстро, мелким шагом, Ильюхин обратил внимание, что шашка "Саше" не мешает. - Вот она, слева. Мы просто идем другим путем. - И Авдеев опять подмигнул Ильюхину.
      Поднимались в гору.
      - Но, позвольте, - снова начал генерал, - тюрьма - вон где, а мы идем мимо, мимо... Климентий Григорьевич, да скажите вы им!
      - Где служил, братишка? - улыбнулся Нагорный. - Куда идем-то? Кингстоны открывать? Нет?
      Ильюхин промолчал. Глазастый. Матрос матроса сразу видит...
      Между тем Авдеев свернул действительно влево, к тюрьме, здесь могилы были старые и давным-давно заросли непроходимыми кустами.
      - К бою, товарищ Ильюхин... - Авдеев рванул из кобуры револьвер и, не целясь, выстрелил в Долгорукого. Нагорный стоял недвижимо, второй матрос мелко перекрестился и прошептал отчетливо:
      - Седнев я. Делай свое дело, братишка. Куда мы денемся...
      Ничего не соображая и подчиняясь вдруг непостижимо возникшему зову и музыке - она этот зов сопровождала и была так знакома, так знакома... вытащил Ильюхин свой офицерский самовзводный и дважды надавил на спусковой крючок. У Нагорного вышибло левый глаз, и ударил тугой фонтан крови, Седнев сложился пополам, не охнув, без стона.
      - Умеешь... - вгляделся Авдеев, пряча револьвер. - А то я до конца сомневался: одно - поливать из пулемета безоружную толпу, совсем же другое - глаза в глаза. А, товарищ Ильюхин?
      - Не терзайся, Шура... - отозвался Ильюхин. - Нам теперь с тобою пуд дерьма скушать надо, не так ли? Ты готов следовать воле и целям Феликса?
      - Не был бы готов - не стоял бы здесь, рядом с тобою! Я понимаю, Сережа: они трое как бы ни в чем и не виноваты, разве что... Э-э, говно! Да ведь если мы не подтвердим в глазах Шаи, Лазаревича1 и урода Белобородова своей преданности - чем мы поможем Феликсу? Ну и то-то...
      Повернул Ильюхина к себе, вгляделся:
      - А ты уверен, что Феликсов план - здоровье, а ленинский - гроб?
      - Теперь уверен. Прозрел. - Сжал кулак. - В России - 150 миллионов. Так - половине кранты. А эдак - только четверти. Почувствуй разницу, товарищ. А если на полную откровенность - посмотрел я сейчас на эту девушку... - Ильюхин закрутил головой. - Да хоть по какому плану - ее-то за что?
      - А там еще три дочки на подходе. И мальчишка, - остро взглянул Авдеев.
      - То-то и оно... Чей был приказ, чтобы этих - в расход?
      - Мой, - прищурился. - Ради того, чтобы нам доверяли Юровский, Голощекин и прочие...
      - А... Свердлов? Он как? Ну - в нашем деле?
      - Свердлов без Ленина - ни шагу. А по натуре он - говно. В проруби.
      Обратно домчались за три минуты. Авдеев остановился на пороге.
      - Зайдешь? Поедим, то-се...
      - Не теперь...
      - Возьми авто?
      - Я человек простой... - И Ильюхин зашагал в сторону "Американской".
      Плотские утехи с Татьяной продолжались каждую ночь. Однажды Ильюхин почувствовал, а потом и понял: все. Амба. Еще один раз - и он труп. И тогда решил идти напролом.
      После вечернего чаепития, когда Татьяна начала плотоядно стелить постель, спросил тусклым голосом:
      - Скажи, любимая... А что тебе велели... Ну, следить за мной, прислушиваться? И докладывать, да? Кому ты докладываешь?
      Она заморгала и налилась, будто свекла - та самая, которой все время подводила губы. Давясь проговорила:
      - С чего... С чего ты взял?
      - Ты время-то не тяни, - прищурился недобро, уже почуяв, что попал в точку - пусть и случайно. - Ты рожай, а то ведь поздно, никого вокруг, а у меня да-авно подозрение...
      Всмотрелась, ойкнула, начала часто-часто глотать и сплевывать, потом стиснула виски пальцами с обгрызенными ногтями (это Ильюхин только сейчас заметил и от брезгливости смачно харкнул на пол и растер) и прошипела:
      - Ладно. Юровский велел. Все, что во время, когда ты меня харишь, и все, что вообще услышу.
      - Письменно?
      - Я малограмотная. Он слушает и записывает.
      - Ладно. Одевайся и пошли, - натянул бушлат, надел ботинки.
      Она побелела и затряслась.
      - Он... ты не знаешь... Он на все, на все способен! Он меня убьет! И тебя заодно.
      - Не какай прежде времени, подруга...
      До "Американской" было рукой подать, но идти туда Ильюхин не собирался.
      - Юровский живет на Береговой улице, дом 6. Его теперь в "Американской" нету, он ушел домой в десять вечера и просил, если что, искать его на квартире. - Ильюхин врал уверенно и даже вдохновенно. Спрашивал себя - а что же ты задумал, парень? И отвечал с усмешечкой: а к чему подвели - то и задумал. Но если бы его спросили сейчас - что же на самом деле (в основе его решения) - ответил бы твердо: а как же? Она мне поперек, вот и все.
      Видимо, только сейчас объединил постылость утех и опасность слежки. Все слилось в один сосуд и сплелось в один клубок. Но если совсем по-честному - более всего он боялся ее медвежьих объятий.
      - Пойдем дворами, быстрее будет...
      Она послушно кивнула и зашагала вприпрыжку, словно танцевала какой-то неведомый танец. Ильюхин знал, куда вел. Эти дворы были нежилыми, в окружающих домах располагались склады и конторы. Теперь же, по случаю революции, все опустело. Пропустив Татьяну вперед, он с размаху нанес ей удар в затылок рукояткой нагана. Она рухнула безмолвно. Оглядевшись и поняв, что свидетелей нет, Ильюхин спокойно вернулся домой. Слава богу, теперь можно вздохнуть...
      На следующее утро - прежде, чем двинуть в "Американскую", решил переодеться. Наверное, то был подсознательный зов, знакомый каждому убийце: избавиться от всего, что видело и могло свидетельствовать. Или даже просто тяготить. В его случае было именно так...
      Напялив мятую матросскую форму (привез с собой, родимую. Думал - как память, ан - нет...), направился на службу. Едва захлопнулась дверь парадного - увидел Юровского. Тот стоял на промежуточной лестничной площадке и был весь в черном: пиджак, рубашка, брюки и сапоги. Поманил пальцем и исчез на левом лестничном марше. У Ильюхина засосало под ложечкой, да ведь куда денешься...
      Сдерживая дрожь и постаравшись придать лицу максимально спокойное и независимое выражение, вошел в кабинет и остановился на пороге:
      - Звали, Яков Михайлович?
      Юровский сидел за своим огромным письменным столом, сложив пальцы в замок и опустив локти на столешницу. Грозное зрелище. Ильюхину стоило большого труда выдержать этот библейский пронизывающий взгляд. Но глаз не отвел.
      - Татьяну нашли с проломленной головой, - начал Юровский тихо. Удар - вполне очевидно - нанесен рукояткой нагана. Покажи...
      - Чего... показать? - всамделишно сыграл в дурачка Ильюхин.
      - Непонятливый... Покажи свой револьвер.
      Вынул из кобуры, протянул. Припозднился ты, товарищ Яков... Все вымыто тщательно, с мылом. И рукоятка, и все детали - чтобы не было разницы. И смазан весь заново.
      Яков повертел в пальцах так и сяк, нехорошо усмехнулся, встал:
      - Следишь за оружием. Молодец.
      - Я за оружием, вы - за мной... Но я не обижаюсь. Революция...
      Пока Ильюхин убирал наган, Юровский негромко и без эмоций говорил:
      - Татьяна - мой личный внутренний агент. Особо ценный, потому что всегда доставала известным способом самые-самые сведения. И я - прежде, нежели поручить тебе ответственнейшее в данной операции дело, роль, - я велел ей обаять тебя и все вызнать. Теперь она мертвая, а я до конца в тебе не уверен. Как быть?
      - Вам решать...
      - Ладно. А кому она, скажем, помешала?
      - Ну... Не знаю... - начал соображать Ильюхин, стараясь как можно естественнее это "соображение" обнаружить. - У нее же знакомств на данной почве - тьма. Не замечали?
      - Допустим. А как относился к ней ты? Ты ее любил?
      - Скажете... Я ее харил - это она так называла... это. А для любви... Для нее, кроме кровати или стула...
      В глазах Юровского мелькнуло ничем не прикрытое изумление.
      - Ну, стул - он у нас на флоте первый станок для некоторых, - объяснил с усмешечкой. - Так вот: любовь - глубоко-глубоко. А стул... Он как бы и на поверхности. Согласны?
      Юровский сузил глаза.
      - А ты далеко не дурак. Ладно. Когда мы вручим тебе - как куриеру первое офицерское письмо, - ты обязан найти способ его передать Романовым, лучше - царю, самым что ни на есть естественным образом. Понял?
      - Только возьмите в рассуждение, что я для этого должен предварительно войти в семью, так?
      - Жениться, что ли? - ухмыльнулся Юровский и, мгновенно подавив веселье, закончил: - Входи, черт с тобою, ради дела мы пойдем на все и на все согласны.
      Когда попрощался и уже стоял на пороге, Юровский спросил:
      - Ты тогда о Кудлякове говорил... Что он?
      - А ничего. Больше моментов не было. И вообще: может, он выполняет что-то? Помимо вас?
      - Я и сам так думаю. Черт с ним. Эти офицеры при нем, опять же... Да ведь пока могут и пригодиться, что скажешь?
      "Не дурак. Хотя и фотограф всего-навсего. Ну, там еще и фельдшер. А мыслит... А делает... Охранному отделению не приснится..."
      - Я, Яков Михайлович, если что - проинформироваю. Я не без понятия, если изволили уже заметить.
      - Изволил. Ступай.
      В ДОН вошел беспрепятственно. Авдеев в кабинете сидел за письменным столом, под оленьей мордой с рогами и хлебал щи. Заметив Ильюхина, похвастался:
      - Это ихний повар Харитонов изготовил... Объесться влоть до дриста, вот что я тебе скажу! Хочешь?
      - Мне надо бы как-то к царишке... Придумай чего не то?
      - А чё... В лучшем виде. У них там, естественно, наружный провод идет - как и везде. Он старый. Я им скажу, что ты электрик, прислан для обследования в рассуждении безопасности. Пожар, то-се... Пойдет?
      Ушел, вернулся, кивнул: "Давай..." Пройдя анфиладой, Ильюхин оказался в столовой, постучал в двери княжон.
      - Покой нам только снится... - донесся грустный голос. - Войдите.
      - Я не к вам... - Постучал в двери Николая и Александры, не дожидаясь приглашения, вошел: - Электромонтер, проверить проводку.
      - Проверяйте... - Царь даже не посмотрел в его сторону.
      Ильюхин начал перебирать провода на стене, бормотал что-то невразумительное, изредка бросая взгляды на Николая, Александру - им и в самом деле все равно. Подумаешь, электромонтер... Они не привыкли обращать внимание на обслугу. Когда подошел к противоположной стене, увидел портрет мальчика в солдатской форме. Догадался: Алексей, бывший наследник престола. Ну, не мальчик уже - парень, скорее, лет четырнадцати. Улыбается чему-то. Ладно. Вот приедешь, миленок, сюда и погаснет твоя улыбка.
      - Я закончил. Дозвольте задать вопрос?
      Александра отвернулась, подчеркнуто выражая презрение.
      Ильюхин выжидательно молчал, видимо, это понравилось. Николай спросил:
      - О чем?
      - Вы были у нас на "Диане", в одна тысяча двенадцатом. Я вас хорошо запомнил...
      - И твое лицо, матрос, мне запомнилось... - Едва заметная улыбка промелькнула на губах. - Ты из БЧ-2, комендор, так? И стоял в своем расчете. Я не ошибся?
      Ильюхин дар речи потерял. Вот это да... Конечно, и на флоте ходили легенды о невероятной памятливости царя на лица, но чтобы вот так... Простого матроса... О-бал-деть.
      - Так точно! - гаркнул, едва не вляпавшись в привычное когда-то "ваше императорское величество". Но - удержался. И вдруг понесло: - Здесь, в городе, несколько офицеров, они учатся в академии Генерального штаба. Я по их поручению.
      Лицо Николая не выразило ровным счетом ничего, но Ильюхин все же уловил самый неподдельный интерес.
      - Вы не сомневайтесь, я вам плохого не желаю. В ДОНе я вполне официально, как бы по должности. Я служу в местной Чека. Не пугайтесь, не все забывчивы и не все продались комиссарам. Сейчас разговор преждевременный, но, может, вспомните: был в те, лучшие времена, один полковник, и ему полагался следующий чин, а вы на его всеподданнейшем прошении наложили свое слово: нет. Вы его почерк вспомните?
      Царь пожевал губами:
      - Возможно. И что же?
      - Этот полковник, если изволите еще помнить, по-прежнему преподаватель академии. А она здесь, в Екатеринбурге. Я принесу от него письмо.
      Подошла Александра и положила руку на плечо мужа:
      - Никки, он ведь должен тебя ненавидеть, этот полковник... Разве нет? Разве мы можем положиться на такого полковника?
      "А ты, матушка, зришь в корень... - подумал Ильюхин с невольным уважением. - Как бы не сорвалось..."
      - Тогда, друг мой. Тогда... А теперь времена иные... - Подошел вплотную к Ильюхину: - Ты не обманываешь, братец?
      И плохо стало Ильюхину. "Ведь обманываю, обманываю", - неслось в голове, которая к тому еще и невыносимо вдруг зачесалась. Он ведь беззащитный, такого всякий может растоптать, вот ведь дерьмо-говнище...
      - Нет, ваше величество... - сказал негромко, брызнули слезы, и Николай вдруг обнял и прижал к себе:
      - Спасибо. Храни тебя Господь...
      Сердце бухало, как главный калибр, с неба лилась неслыханная прежде музыка. Мог ли мечтать или представить такое даже во сне... Обнял, не побрезговал простым человеком. А? Но ведь с другой стороны - они, Романовы эти, - такие закаленные во всяких-разных уловках и обманах? Им бы своего достичь, а цена человеческой жизни при этом... Тьфу. И все же, все же... Что было - то случилось и этого теперь вовек не позабыть. С этим и умереть - если что...
      Вечерело, прохожие редели на глазах; в городе баловались лихие люди, и испуганные обыватели засветло расползались по домам. Неясная фигура возникла сбоку, короткая фраза хлестнула по нервам: "Через час - на Ивановском, у попа..."
      Стараясь унять вдруг рассыпавшуюся мелко дрожь, побрел пешком. В голове было пусто, думать ни о чем не хотелось, но таинственный призыв сделал свое дело: постепенно сосредоточился. "Видать, у них там что-то стряслось, не иначе".
      В храм вошел точно в назначенное время. Пусто было - никого из клира, служащих, даже бабок старых с ведрами и тряпками не видно. Смело прошел в алтарь, забыв, как и в прошлый раз, снять бескозырку. Вгляделся: из темноты запрестолья вышел Кудляков.
      - Не удивляйся, события нарастают и приближаются, я обязан соблюдать щепетильную осторожность. Беречь и тебя, и себя, представь. Первое: в двадцатых числах мая здесь окажутся все Романовы. И тогда, если понимаешь правильно, у нас останется времени с кошкину пипиську. Ты видел пиписьки котов? Непонятно, как они ухитряются таким мизером заделать кошке с десяток наследников... Так вот тебе лозунг наступающего момента: они приехали, а мы готовы. И потому к их приезду я должен себе понимать: как, каким числом верных людей, в какое время и каким способом мы их заберем. Думай. Теперь вот что... - вытащил из-за пазухи скомканный лист. - Читай, это после раскодировки. Подлинная телеграмма сообщала... одному тут московскому бывшему жителю - кто у него в последнее время, значит, помер, где и как похоронен и куда отошло выморочное имущество.
      - А... посмотреть можно?
      - Держи... - пожал плечами. - Только на фиг тебе? Ты же ни бельмеса!..
      В телеграмме (подлинной, со штампами и печатями, грязными росчерками) стояло: "Уважаемый Афанасий Яковлевич с прискорбием уведомляем вас померли Рита и Вася а также матушка Сесилия Валериановна после долгого смертного кашля оный признали желудочным недостатком недостаточностью лекарства втуне так что волею божию..."
      Поднял глаза.
      - Это для отвода, что ли?
      - Фома неверующий, читай, что надо, и не психуй.
      На втором листке все было понятно. "Племянник посла Мирбаха, завербованный наш агент, уведомил, что правительство кайзера согласно на обмен: император, наследник, императрица - это главное, она немецкая принцесса, а также княжны немецкой крови..."
      Посмотрел на Кудлякова.
      - Они же... русские? И царь? Только она одна немка, нет?