Мертвые мухи зла

      Кудляков усмехнулся и покровительственно похлопал по плечу:
      - Мы - члены интернационала, нам нация - по х... Но они все - немцы чистейшей воды. В жилах царя нет ни капли русской крови. Да разве в этом дело?
      - А чего мы тогда Войкова и этого... Шаю?.. несем по палубе голыми?
      - Ты читай... - помрачнел Кудляков. - Читай. А то неровен час...
      "... могут быть приняты в обмен на устранение экономических параграфов так называемого "Брестского мира". Вы должны спешить, потому что в Германии вызревает подобное российскому шайсе..."
      - Это по-ихнему дерьмо, - объяснил Кудляков. - Теперь о не менее главном: Бухарин и Дзержинский поддержат выступление левых эсеров в Москве, оно готовится полным ходом. Сигнал - ликвидация Мирбаха ответтоварищем из Чека. Если это пройдет - мы станем хозяевами положения. Если же нет...
      - Нас всех перевешают на реях... - убито пошутил Ильюхин.
      - А если нет... - Кудляков замолчал и коснулся рукой напрестольного креста. - Вот, видит бог, есть у Феликса один человек, и в случае чего Ленин и трех часов не проживет... - И заметив, как поменялся в лице собеседник, выдавил кривую усмешку: - А ты как думал? Политика - это грязная игра, в игре же, как сказал поэт, - приличий нет. Все. Разошлись.
      Улицы были темны, Ильюхин все время спотыкался, хотя, кажется, и ни в одном глазу, и скользкая мыслишка сверлила мозги, будто жук-точильщик: "А ты не заигрался ли, матросик... Мать твою так".
      Утром, стараясь не привлекать внимание охраны ДОНа (впрочем, чего грешить? - ребята считали ворон и обсуждали скользкую перспективу пайка), осмотрел забор сада снаружи и изнутри. Впечатление сложилось весьма определенное, и решение пришло мгновенно: Авдееву ближайшей ночью надобно будет чем-нибудь караул отвлечь, и тогда, может быть, удастся выпилить кусок этого чертова забора. Но как? А так, чтобы секция осталась на своем месте и ни малейших подозрений при осмотре, пусть и поверхностном, не вызвала. Что для этого нужно? Две хорошо разведенных и тщательно заточенных пилы, машинное масло - чтобы пилы во время работы не шумели и четыре человека: сменяя друг друга, они все распилят быстро, аккуратно - Юровский носа не подточит. Кто будет пилить - это яснее ясного: он, Ильюхин, Кудляков и господа офицеры - Баскаков и Острожский. Так, все ясно, можно уходить, но вдруг Ильюхин непостижимым образом задумался о неисповедимых путях революции и войны. В самом деле: Баскаков и Острожский - лютые враги. А вот поди ж ты, сотрудничают, как родные. Или мы с Кудляковым и Авдеевым... Мы ведь революционеры, а пытаемся спасти злейших врагов революции. Как же так? И вдруг почувствовал недоумение и даже разочарование. Что же, людьми, получается, движут не убеждения или там преданность идеалам, а чистой воды интерес, сиюминутная выгода? Ну, положим, она, эта выгода, не такая уж и сиюминутная. Спасти сотни тысяч людей от голодной смерти - дело благородное. Но ведь привык, давно уже привык полагать, что цена за конечный результат будет заплачена страшная. Не все доживут.
      Ах ты господи... Не все. А кто доживет? Они нас, пошедших на удобрение, вспомнят? Песни сложат? А х... в этих песнях, когда последышам мясо на вертеле, а предыдущим - мать-сыра земля?
      В полном расстройстве вернулся в ДОН и бездумно зашагал по длинным коридорам и невзрачным комнатам полуподвального этажа. Здесь обретались какие-то странные люди в потрепанной военной форме нерусского образца и с очевидно иностранными физиономиями. Надо же... Это, видать, те самые, из Первого коммунистического Камышевского полка. Венгры или кто они там?
      Негромкий разговор донесся из-за стены. Хотел войти и поздороваться, как вдруг осознал: говорят не по-русски. Но знакомо, знакомо звучит музыка, ведь прежде уже слышал ее? Ну да это же чистейшей воды еврейская речь - не раз они картавили на тагильском базаре по воскресеньям, когда привозили тканый товар и какую-то странную еду; но покупатели всегда находились...
      Переступив порог, увидел Юровского и мадьяра в потертом мундире. Был венгерский коммунист невысок, плотен, если не сказать - грузен больше меры. Лоб низкий, волосы темные, усы под угреватым толстым носом. Увидев Сергея, Юровский замолчал и улыбнулся.
      - Познакомься, товарищ Ильюхин. Это - товарищ Имре. Несколько преданных товарищей живут здесь и будут нам оказывать помощь, если что не заладится.
      - А как называется иностранный язык, на котором вы теперь разговаривали? - спросил с некоторой опаской. Как бы не слишком мужской вопрос, скорее, бабский. Но - не удержался, любопытно стало.
      - Это идиш, - улыбнулся Юровский. - Одни говорят, что идиш - это испорченный вконец немецкий, другие - что это вполне самостоятельный язык. Евреи всего мира говорят на этом языке. А знаешь почему? Потому, что настоящий наш язык, иврит, утрачен навсегда, к сожалению. Он считается древним исчезнувшим языком, как, к примеру, латынь. Все понял?
      - Он по-русски не понимает? - спросил я осторожно.
      - Нет. А что?
      - Тогда позвольте вам, товарищ Юровский, по-товарищески высказать. Я лично к евреям... То есть - к вам и другим, само собой... - запутался, но взял себя в руки, - отношусь с пониманием. Но ведь вы знаете: не все так, как я. Мне вот говорили, что один, еще подпольный, коммунист обратился к товарищу Ленину с письмом: мол, революцию сделали, а вы... Как бы снова везде. Что не есть справедливо, потому что основные массы были русские. Но я не к тому... - замахал руками, заметив, как наливается Юровский. - А к тому, что вот... ну, кокнут царя? И что скажут? Опять - они. То есть - вы?
      - Здесь ты прав... - помрачнел Юровский. - Это может вызвать нежелательные эксцессы. А что делать? Если товарищ Ленин считает, что наши товарищи - наиболее надежны?
      "Он правильно считает..." - подумал недобро, но вслух сказал именно то, что от него ждали:
      - Если мы поем "Интернационал" - я так считаю, то мы должны и на деле уважать любое племя?
      - Да, - кивнул. - Ступай проверь - что, где, как. Мне уже докладывают, что люди товарища Авдеева приворовывают царских вещей. Все у меня.
      Ильюхин поднялся на первый этаж. В прихожей скучал часовой с винтовкой, поздоровались, парень попросил закурить, Ильюхин угостил.
      - Чего они там? Спят? Едят? - спросил как бы с насмешкой, хотя на самом деле ничего, кроме сочувствия, к ним теперь не испытывал.
      - А черт их... - затянулся часовой. - Не слыхать...
      - Ладно, пойду, проверю...
      В гостиной, в глубине, увидел статного человека лет пятидесяти, с военной выправкой, но в цивильном, с бородкой и усами, в пенсне. Он читал какую-то книгу у окна и, заметив Ильюхина, сказал виновато:
      - Изволите ли видеть - темно. Забор застит свет. Читать невозможно. А при свете электрическом я плохо вижу, - улыбнулся застенчиво.
      - Что за книга? - поинтересовался Ильюхин.
      Бородастенький показал обложку, и Ильюхин с трудом прочитал: "Фе-но-ме-но-ло-гия духа. Ге-гель".
      - И... чего это? - спросил с глупой улыбкой, уже понимая, что задавать подобные вопросы - чистый и внятный позор.
      - Меня зовут Евгений Сергеевич, - бывший военный наклонил голову. - Я врач их величеств. А вы кто?
      - Из охраны, - буркнул. - Так про что... это?
      - Это о сознании человеческом. Автор пытается найти истину, так как вопрос этот очень запутан. Так как же вас зовут?
      - Сергей я... - Не находил, что бы еще ввернуть, язык словно присох. "Их величеств..." поди ж ты... А не боитесь?
      - Вы, я вижу, хороший человек...
      "Откуда это видно... - подумал нервно. - На лбу не написано".
      - Это на лице читается, - объяснил Евгений Сергеевич. - Мне, голубчик, нужен ваш совет...
      Евгений Сергеевич вошел в столовую и повернул направо.
      - Вот, изволите ли видеть - печь... - Евгений Сергеевич остановился в следующей комнате. - Теперь, если вам не трудно - протяните руку в пространство между печью и стеной...
      Ильюхин послушно исполнил и сразу почувствовал холодноватую округлую сталь. Знакомые очертания - разжал пальцы. То была ручная граната с деревянной ручкой. Однако... Юровский, Голощекин и Войков слов даром не бросают. А если бы этот доктор промолчал?
      - Осторожно, она боевая. Вероятно, кто-то забыл?
      Кто тут мог забыть... Ипатьев? Чушь. Знал бы ты... И как вам всем повезло...
      - Евгений Сергеевич... Я сейчас уйду. А вы - минут через десять прямиком к коменданту Авдееву, так, мол, и так... Вы поняли?
      Вгляделся.
      - Понял, конечно же, - я все понял, - на "все" нажал, вероятно, для того, чтобы Ильюхин не сомневался. - Скажите... Если можно, конечно: а... если бы охрана нашла? А не... я?
      - Вы человек военный и понимаете, какое теперь время... - угрюмо обронил Ильюхин. - Всех подряд - та-та-та-та... Все ясно?
      - Вы хотите помочь нам?
      Ильюхин обомлел.
      - Я не уполномочен говорить. Если есть вопросы - спросите у... него, ясно?
      Евгений Сергеевич кивнул:
      - Если бы все читали в свое время и изучали феноменологию духа и другие умные книги - мы бы не дожили до февраля и октября, понимаете? В том смысле, что этих славных месяцев просто бы не случилось в русском календаре...
      Ильюхин молча наклонил голову и ушел. Надобно спешить. Часики тикают в обратную сторону, вот в чем дело...
      В "Американской" застал Юровского за столом. Тот был мрачен, к тому же и небрит, в комнате стоял странный запах - не то одеколона, не то давно немытого тела. По тяжелому взгляду из-под густо нависающих бровей понял: уже все знает.
      - Что скажешь, товарищ?
      Ни по имени, ни по фамилии не назвал. Вероятно, это означало крайнюю степень неудовольствия и раздражения.
      - Случилось что? - выкатил глаза Ильюхин. - Мне Авдеев - ни слова. Еще пятнадцать минут назад - тишь да гладь. В чем дело, товарищ Юровский?
      Теперь взгляд из-под бровей сделался растерянно-изумленным. Видимо, такой матерой наглости от салаги Юровский не ожидал.
      - Боткин нашел за печью гранату. Я эту гранату самолично туда засунул. Помнишь Войкова? Да мы ведь обсуждали, помнишь? Как это могло произойти? Зачем лейб-медику "их величеств"... - ухмыльнулся ненавистно, - зачем ему обследовать кошкины углы? Твое мнение?
      - Ну... Они на стреме, это ясно. Как бы заранее настроены на любую пакость с нашей стороны. Вот и все объяснение.
      - Не знаю, не знаю... - Юровский встал, начал нервно мерить комнату тяжелыми шагами. - А... не Авдеев? Или кто из охраны? Ты притри к носу: они раз в жизни увидали пока еще живого царишку! Тут и у подпольщика - если он, скажем, слабак - чердак сдует! Нет?
      - Не думаю. Это случайность, - не отводя взгляда, сказал Ильюхин. Придумаем чего не то. Вы не шибко обижайтесь.
      - Ладно. Скоро прибывают следующие кровопийцы. К этому времени Авдеева надобно изгнать. Он нюня, сироп с соплями, но, к сожалению, у него есть в Совете сторонники... Вот, к примеру, наш беспощадный Шая, он же Филипп, убежден, что Авдеев этот - ну просто незаменим! Ладно. Ступай... Постой! Ты его помощника Мошкина видел? Воровская рожа, нет?
      - В том смысле, что украдет чего не то?
      - Зришь в корень. Другого пути я не вижу. Давай, бекицер...
      Слова Ильюхин не понял, но догадался: это что-нибудь вроде "торопись".
      В соседнем бревенчатом доме в один этаж хозяйственники ЧК завели столовую для сотрудников и обслуги. Хлопотала там полуслепая бабешка Таисья в почтенном пятидесятилетнем возрасте. Готовила неплохо, особенно любимый ильюхинский борщ с окороком. В комнатенке жались друг к дружке три стола на расхлябанных ножках, скатерти меняли здесь раз в десять дней, по-армейски, как нательное; обедающих не было, только у окна торопливо доедал что-то Кудляков. Заметив Ильюхина, сказал: "В полночь, там же" - и, утерев мокрый рот рукавом гимнастерки, удалился. Жест был подчеркнуто нелепый, вызывающий, Кудлякову не свойственный. Ильюхин уже давно догадывался, что товарищ Кудляков вряд ли носит такую псиную фамилию на самом деле, а нарочитыми своими манерами, неизбывно хамскими, похабными, словно подчеркивает свое невсамделишное происхождение. Никакой он не рабочий. И не крестьянин. Только вот кто? На самом деле?
      Борщ доедал не в радость, стало вдруг тревожно, тоскливо как-то, но причин этой тоски не понимал, не улавливал и оттого скис совсем. Когда вышел из столовки, уже совсем стемнело, глянул на часы и удивленно подумал, что по весне здесь темнеет и рассветает обманчиво. Времени был одиннадцатый час.
      На кладбище решил идти пешком, неторопливо. Заодно и поразмышлять. О чем? Томила одна мыслишка и ощущение невнятное. Девичье лицо на заднем сиденье автомобиля, и оно же в саду, среди зелени (хотя какая зелень в апреле?), и в столовой, у камина. Третьего дня зашел в ДОН, там все скучали, Авдеев раскладывал пасьянс из затертых до дыр карт, разговаривать ни о чем не хотелось. Тихо вошел в гостиную и вдруг услышал низкий, глуховатый мужской голос и слова: "Умер, бедняга, в больнице военной, долго, родимый, страдал..." Заглянул осторожно в столовую, в камине пылал огонь, у стола сидел царь, он откинулся в кресле, глаза у него были закрыты, он... пел. Красиво пел, хорошо, пробирало до печенки. Напротив, спиной к Ильюхину, замерла великая княжна Мария, напряженная, страдающая лица он не видел, но сразу же придумал себе такой ее образ. А какой другой мог возникнуть при такой песне и в таком месте?
      И тут она медленно-медленно оглянулась и посмотрела бездонно серо-голубыми глазами и улыбнулась едва заметно, и от этого ее взгляда и неземной улыбки ухнуло сердчишко матроса в пол, и пробило его, и ушло глубоко-глубоко в землю...
      Он вдруг понял: это навсегда. Это только раз в жизни. Но это неосуществимо, да и не надо. Потому что это - истина. И он теперь свободен.
      Невнятный шум осторожных шагов вывел из сна. Оглянулся. Темная фигура метнулась к стене дома напротив. Позвал:
      - Эй! Выходи, товарищ. А то стрелять стану. - И лениво вытащил наган. Фигура перешла улицу и остановилась под тусклым фонарем. Ильюхин узнал бородавчатого. - Давненько не видались. Тебе чего?
      Бородавчатый приосанился, подтянулся.
      - Вот что, товарищ Ильюхин. Ты мне, если догадываешься, поручен товарищем Юровским. Мне теперь приказано всех вывести на чистую воду и поговорить с тобою откровенно. Слушай сюда...
      "Пристрелить гада, что ли... - лениво ползло в голове. - А с другой стороны? Юровский чего-то там замыслил. Выигрывает тот, кто не суетится".
      - Выкладывай, товарищ... Как тебя?
      - Без надобности. На Ивановском кладбище, в церкви регулярно проходят сборища. Ты - вхож. Дай возможность поприсутствовать, и тогда... Ну, я как бы оправдаю тебя в глазах товарища Юровского. Пойдет? А то ведь сам знаешь... - И улыбнулся беззубо. Только сейчас обратил внимание Ильюхин, что зубов у бородавчатого, во всяком случае - спереди, нет.
      - Бородавки где нажил, увечный?
      - У кого бородавки, у кого шанкр. Мягкой или жесткой. Согласен?
      - Идем...
      Шли молча, Ильюхин насвистывал мотивчик песенки, некогда услышанной в Петрограде: "Раскинулось море широко..." Бородавчатый прошипел:
      - Заткнись. Откуда я знаю, что это не знак твоим?
      В церковь вошли рядом, как братья, в алтарь - тоже. Все были в сборе, воцарилось удивленное молчание.
      - Вот, товарищ с бородавками, - начал Ильюхин, - говорит, что имеет поручение товарища Юровского: вызнать - кто мы здесь и для чего.
      Кудляков подошел вплотную.
      - Откуда Юровский узнал?
      - От попа, откуда же еще? - рассмеялся сумасшедшим смехом бородавчатый. Было такое впечатление, что он объелся белены и вообще - не в себе.
      Кудляков мотнул головой, через мгновение Острожский и Баскаков втащили в алтарь священника. Он испуганно озирался и трясся мелко.
      - Что знает Юровский?
      - Что... собираетесь здесь... - Священник начал икать.
      - А по сути?
      - Вы же шепчетесь, а из-за дверей не слышно, - развел трясущиеся руки батюшка.
      - Острожский, проверьте, что вокруг.
      Кудляков прошелся вдоль престола.
      - Ты кто? На самом деле?
      - Такое же, как и ты. Догадайся - что? - Бородавчатый рассмеялся.
      У Ильюхина побежали по спине мурашки.
      Вернулся Острожский.
      - Нищие костры жгут, наверное, еду готовят.
      - Ладно... Принимаем решение. Чего хотят они - мы знаем... - повел головой в сторону священника и бородавчатого. - Мы не можем допустить, чтобы дело, ради которого мы действуем, сорвалось по безумию этих людей. Или по их трусости.
      - Только... Только не здесь... - тихо сказал Баскаков. - Это алтарь. Это святое для каждого русского, поймите...
      Кудляков улыбнулся.
      - Господь умер на Голгофе. Она есть алтарь Его жертвы ради ближних и дальних, ради всех. А этот алтарь примет жертву во имя спасения миллионов. Авдеев, твой ход.
      - Только не я... - Авдеев отступил в угол.
      - Вы, товарищи? - Улыбка Кудлякова была страшной, нечеловеческой.
      Офицеры переглянулись.
      - Бог простит... - Острожский выстрелил бородавчатому в лицо. И сразу же глухо ударил второй выстрел. Батюшка рухнул на престол и медленно сполз на каменный пол.
      - Помогите перенести убиенных. Я покажу... - Кудляков направился к выходу.
      Тела перенесли туда, где две недели назад убили Долгорукова и матросов.
      - Что же ты... - спросил Ильюхин, вглядываясь в белое лицо Авдеева. Тогда - героем, а теперь - мокрой курицей?
      - Не... не знаю, - Авдеев схватился за голову. - Я... я все, все представить мог! Но чтобы так... В храме... в алтаре... Нет!
      - В алтаре... - передразнил Ильюхин. - У революции свои, новые алтари, товарищ! Копай хотя бы...
      Авдеев копал истово. Когда показалась рука, Ильюхин увидел на пальце обручальное золотое кольцо и приказал:
      - Хватит. Кладем.
      Закопали быстро. Но прежде Кудляков снял с пальца Долгорукова кольцо, повертел, зачем-то понюхал и спросил:
      - Никто не хочет? Ну и ладно. - И швырнул в сторону тюремной стены. Сказал: - Теперь, Ильюхин, вся надежда на тебя. Войди в полное и несомненное доверие к Романовым. Любой ценой. Хоть с царицей переспи, понял? Я считаю, что письма от полковника следует тебе ненавязчиво разоблачить, но осторожно! Юровский - каин! Он все сечет, как мясорубка! Ошибешься - убьет. И нас потянешь. Торопись! Вот-вот прибудут последние Романовы. И события примут неуправляемый характер. Чехи, сибирцы, то-се... Мы не имеем права на ошибку и на неуспех! Помощь любая! Деньги, золото, камешки - без ограничений. Вперед!
      Знакомые слова, знакомая задача...
      Расходились по одному. Домой Ильюхин вернулся на рассвете, голова гудела, как пустой котел раздачи на камбузе. Грохнулся в койку не раздеваясь. Спал - не спал, только все время лез Юровский, старался сдернуть брюки и совершить содомский грех. Проснулся разбитый, в полном ничтожестве, почти в отчаянии. "Он ведь, каин, еще под нас подведет... думал убито. - Как угадать? Он опытный, сука..."
      Теперь заснул мертвым сном и проснулся от безумного стука в дверь. То был посыльный из ЧК. Пока все совершалось по плану Юровского. В гостиной ДОНа стоял письменный стол, за ним работал доктор Боткин. Полчаса назад, при досмотре помещений, в ящике письменного стола обнаружили пачку револьверных патронов. Посему Юровский предполагает всех незамедлительно расстрелять, для чего требует сотрудника Ильюхина в Дом Особого Назначения...
      Бежал сломя голову, бежал так, как никогда не бегал. В гостиную влетел, теряя дыхание. Юровский стоял у стола прямой и гордый, как древний бог, Боткин замер у окна, царь с царицей прислонились к стене, Мария Николаевна молилась у иконы в углу.
      - Вот, - сказал Юровский и швырнул пачку с патронами на стол. - Я требую, граждане, чтобы вы во всем сознались. В противном случае я буду принужден вас всех расстрелять. Немедленно.
      Царица вскрикнула и спрятала лицо на груди мужа. Мария замолчала на мгновение, но тут же продолжила - громче, увереннее:
      - ...не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень...
      - Прошу за-амолчать! - заорал Юровский, но Мария продолжала:
      - ...не приключится тебе зло, и язва не приблизится к жилищу твоему!
      - Откуда это? - тихо спросил Ильюхин.
      - Какая разница... - махнул Юровский указательным пальцем. Прекрасный шанс, вот что я вам скажу!
      - А Москва? Проверка? Господин Боткин, кто вам дал эти патроны?
      - Здесь были две монахини... - растерянно отвечал врач. - Они убирали... убирали в присутствии охраны. А потом... а потом...
      - Граждане Романовы могут уйти... - сжав губы, произнес Юровский.
      Они уходили, не оглядываясь, и только Мария, оторвавшись от иконы, бросила из-под длинных ресниц долгий-долгий взгляд...
      Или показалось Ильюхину?
      - Ты, матросик, рискнул подставить мне ножку? - улыбнулся Юровский.
      Лучше бы он не улыбался. Мразь ненавистная.
      - Я вас спас... - угрюмо пробурчал. - И, главное: а что вы, дорогой та-ащ, придумаете, когда приедут остальные? По-умному надо, тонко надо, или я не прав?
      - Черт с тобою... - Юровский снова провел пальцем по воздуху. Тонко-не-тонко... Че-пу-ха-с! У революции есть только целесообразность, вникни раз и навсегда!
      И покинул гостиную, словно Наполеон поле боя - большой палец правой руки за бортом френча, левая отмахивает, как во время парадного марша.
      Ильюхин вошел в столовую, в камине еще тлели угли, из-за дверей доносился негромкий голос великой княжны:
      - В каждом стихотворении есть главные, решительно главные строки... Вот, например: "Все дышавшее ложью Отшатнулось, дрожа. Предо мной - к бездорожью Золотая межа".
      ...Возвращался в свою сиротскую квартиру и как безумный повторял услышанное. Едва дождавшись утра, примчался в "Американскую". Повезло: Кудляков спускался по лестнице. Схватил за руку, прочитал стихи, спросил шепотом:
      - Что это, Кудляков?
      Тот переменился в лице, сник и одними губами:
      - "Непостижного света Задрожали струи. Верю в солнце Завета, Вижу очи твои..." - Повлек за собою, на улицу, уже усаживаясь в авто, добавил грустно: - Если запомнил - прочитай. Там...
      Где "там"? Не объяснил и исчез. Голова шла кругом, вдруг услышал, как с треском распахнулась дверь, вывалился Юровский:
      - Они уже здесь. Поехали.
      И снова автомобили и пролетки у дома Ипатьева. Множество людей с узлами и чемоданами. Гуськом, под присмотром караульных, входят в калитку. Странная мысль: вот бы сейчас пойти и посмотреть, как дочери обнимают отца и мать, сестру... А этот мальчик в солдатской одежде, как будто с фотографии сошел... Алексей. Юровский произносит безразличным голосом:
      - Сопляк... Собирался царствовать над нами. Щенок... А ведь неизлечимо болен. Гемофилия у него. Кровь не свертывается. Он этой кровью и изойдет...
      Страшно. Признайся, матрос: очень страшно. У тебя нет сына. Пока нет. Но если бы его...
      И судорога поперек лица. Юровский заметил. Глазаст.
      - Что это ты?
      - Борщом с гнилой свеклой накормили... - И без улыбки: - Мне бы теперь уйти. А то... обделаюсь.
      - Сейчас поедем. Видишь, лет шестидесяти, в сером костюме с жилетом, голова седая, борода и усы? Это бывший генерал. Илья Татищев. Лишний. Теперь видишь двух баб? Пожилая, в черном, в широкой шляпе, старая? Это училка ихняя, Шнейдер. Рядом - помоложе, похожа на женщину нашего племени, это графиня, представь себе - Гендрикова. Обе лишние. Так вот: распорядись сейчас, чтобы этих сучек отправили в Пермь и там аккуратненько кончили. Аккуратненько... Способ пусть найдут сами. А Татищева этого мы сейчас увезем с собой... Топай, матрос.
      Ильюхин побежал и, давясь, передал распоряжение юркому инородцу с маузером в деревянной кобуре через плечо. Тот откозырял:
      - Щас. В самом лучшем виде. Генерала сам возьмешь?
      - Сам. Не суетись, болезный...
      Подошел к Татищеву:
      - Видите, авто ожидает? Идемте...
      - Куда? - заволновался, начал хватать какие-то баулы и чемоданы, они падали.
      - Не извольте беспокоиться. Вещи доставим следом, в лучшем виде.
      - Так куда же мы?
      - В лучшую городскую гостиницу.
      Врал и удивлялся истеричным своим выдумкам. Гостиницу? Что ж, можно и так сказать...
      А Юровский баб этих не взял и поручил другим та-аваристчам только лишь по трусости своей. Слабо ему женщину застрелить. Боится железный чекист. Трус, и все!
      Утешая себя этими пассажами, подошел к автомобилю. Татищев уже суетливо усаживался на заднее сиденье, стараясь поаккуратнее уложить пожитки.
      - Этого совсем не нужно, гражданин... - Юровский навис над задним сиденьем и мгновенно все выкинул. - Вы не опасайтесь. Все подберут и внесут в дом. А мы с вами только зарегистрируемся.
      - Но этот господин сказал, что в гостиницу! Как же так? - заволновался Татищев. - И вещи, мол, доставят...
      - Не вижу противоречия...
      Через пять минут остановились около тюрьмы и боковой калиткой прошли на кладбище.
      - Это... Это и есть... гостиница? - Татищев все понял.
      Юровский огляделся, неторопливо вытащил браунинг.
      - Она самая, ваше превосходительство...
      И выстрелил два раза.
      Татищев рухнул и застонал, Юровский добил его, спрятал браунинг в задний карман брюк.
      - Оружие революционеров! - сказал с гордостью. - Ты тут распорядись, чтобы закопали, а у меня еще дела...
      Чтобы ты подох... И чтобы дети твои подохли. Все до одного! Сдерживая дрожь и ярость, направился к церкви. Увидел старика, тот подметал перед папертью.
      - Пошел к стене тюремной! - приказал звенящим шепотом. - Там труп. Закопать без следа! И если только пикнешь-вякнешь - рядом зарою.
      Заряжать главный калибр тяжело и хлопотно.
      И революция дело хлопотное.
      А быть чекистом - что ж... Для этого надо родиться с Лениным в груди и с наганом в кобуре.
      Поутру вспомнил о монахинях. Они передали патроны. Сами по себе они этого не могли. Значит...
      Значит, идет обслуживание главной задумки Юровского. И значит, кто-то из этих неотхаренных вовремя сук - на связи у Якова Михайловича. Это надобно немедленно проверить. И этот канал воздействия на семью - пресечь. "Накося, выкуси, железный Яков... Что понятно - то поправимо. Ты у меня фигу сглотнешь и не подавишься. И не заметишь. Ты, может, и от природы своей умелец, да ведь и мы... ты - ради мира у ног. И я - ради. Верю в солнце Завета. Вижу очи твои! Поборемся.
      Но как выйти на этих черных помощниц? Как установить факт? Как пресечь - только незаметно, невнятно, чтобы не поняли, не догадались... Кулак не подмога. Наган - тоже. А если что не так... Амба.
      Нужен Кудляков. А ведь странность: сколько работаем, а не удосужился узнать - где искать мил-друга, если что...
      Он ведь оперативник. А у оперативника должно быть место, которое служит местом встреч. С теми, кто доносит. Жандармы, помнится, называли: "секретная агентура". Осведомительная и всякая-разная. А как узнать - где эта самая "явочная"?
      Кто о ней, кроме Кудлякова, знает?
      Председатель, вот кто! Лукоянов Федор Николаевич. Еще одна ошибка: надобно было представиться начальничку, как и положено культурному чекисту. Это Юровский сбил. И Татьяна. И Войков...
      В "Американскую" помчался бегом. Поднялся в правое крыло на второй этаж, постучал. Голос послышался юношеский: "Да-да?"
      Вошел. У окна молодой человек лет двадцати семи, бритый, в офицерской, тщательно отглаженной форме без погон, высокий, излишне худощавый. Лукоянов.
      - Я - Ильюхин. От Дзержинского, из Москвы.
      - Вы у нас две недели, а представляетесь только теперь? Ладно, какая нужда?
      Объяснил. Лукоянов задумался:
      - Явочная квартира - секрет особой важности. Вам Кудляков разрешил, если что? И вообще - откуда я знаю, зачем вам?
      Еще раз объяснил.
      - Срочное, говорите...
      - Мне вам все до дырки выложить? - взъярился. - Вы знаете, от кого я и зачем.
      Лукоянов молча написал что-то на листке, протянул.
      - Это через две улицы, совсем рядом. Запомнили? Давайте...
      Чиркнул зажигалкой, листок вспыхнул и исчез.
      До указанного дома оставалось шагов сто, когда увидел, как из дверей выскользнула статная женщина в темном пальто и удалилась быстрым, но каким-то очень странным, мелким, что ли, шагом. Еще через мгновение появился Кудляков. Был он в рясе, с наперсным крестом, клобук держал в руке и, оглядевшись, уверенно надел.
      - А ты артист... - ехидно заметил Ильюхин, хлопая "попа" по плечу.
      - Ты? - не удивился Кудляков. - Что за нужда?
      И тут словно молния ударила: баба эта... Мелкий шаг... Даже ж...й не вертела, как все они вертят.
      - Игуменья? Из Спасо-Ефимьевского?
      Торжество переполняло. Вот удача... И вообще: ай да я!
      - Она... - Кудляков внимательно посмотрел. - А-а... Патроны, да? И что ты подумал?
      Ильюхин растерялся.
      - Как... что? Ты в уме? А что я должен был подумать? Что ты, в лучших жандармских традициях, говоришь одно, а делаешь - другое.
      - В жандармских... - повторил усмешливо. - Держись за землю. Ты прав.
      Ильюхину показалось, что теряет дар речи, а земля под ногами исполняет чечетку - палубное "Яблочко".
      - Ты... ох...л? - глотал воздух и казалось, что не идет он в легкие.
      - Сопляк... - с едва заметной улыбкой произнес Кудляков. - Тебе и вам всем еще только предстоит научиться азам нашего искусства. Ты знаешь, что такое "операция прикрытия"?
      - А чего, чего прикрывать-то?! - злился Ильюхин. - Срам, что ли? Так мы не в бане! Ты телись, парень, а то ведь я нетерпеливый...
      - Да просто все... - устало вздохнул. - Юровскому и им всем надобно и царя, и его семью, и его людей скомпрометировать, понял?
      - Ском... чего? Осрамить? - вот ведь - дворяне! Экое слово неслыханное...
      - Как бы... - улыбнулся Кудляков. - Если Юровский на что-нибудь "выйдет" - наткнется и на игуменью. А она работает "втемную". То есть искренне. И Юровский утрет нос...
      - Так это ты подсказал Боткину, где граната?
      - Неважно - кто. Важен результат.
      - А... а жандармы?
      - Я, милый, и есть жандарм. Ротмистр Отдельного корпуса, служащий Особого отдела Департамента полиции. Ты тут как-то по поводу интересов рассуждал...