Невинные дела

Вы думаете, за вами пойдут? За мной пойдут? Черта с два! Нам с вами веры нет. Мы милитаристы. И за Чьюзами не все пойдут: слишком красные. А вот за Грехэмом пошли бы. А вы... - Уайтхэч с досадой махнул рукой. - И Грехэма прямо в объятия к Чьюзам толкаете. Да что там говорить!.. - Уайтхэч с такой силой опустился на диван, что пружины зазвенели. Генерал Реминдол несколько опешил от такого натиска старика. - Ну, вы уж слишком... - только и сумел ответить он. - Да, господин генерал, ученые все-таки не сержанты, - язвительно сказал Уайтхэч. - А научные лаборатории, даже военные - не казарма. При ваших методах вам скоро придется самому заниматься изобретениями... Реминдолу больше всего хотелось ввернуть старику что-нибудь пообиднее, вроде того, что и от его изобретений толку не видно, но приходилось терпеть и ухаживать за брюзжащим ученым. И как можно миролюбивее Реминдол сказал: - Право, профессор, вы переоцениваете вашего ученика. Лично я нисколько не жалею о его потере, когда есть такой учитель... Реминдол и не подозревал, что этот комплимент приведет в ярость Уайтхэча. Он снова вскочил с дивана. - Не будет Грехэма - не будет и меня! Вот вам мое последнее слово! хрипло крикнул Уайтхэч. Он стоял посреди комнаты в темном халате, с открытой лысой головой, глаза его метали молнии - он наконец решился. Сейчас он действительно напоминал средневекового монаха-инквизитора. Прокричав свой ультиматум, Уайтхэч вернулся на диван, лег, укрылся пледом и повернулся лицом к стене. Эта сцена произвела впечатление на Реминдола. Но он не хотел уступить. - Вот я и оказался прав! - воскликнул он с наигранным оживлением. Выходит, вы бросаете работу из солидарности с Грехэмом. Так все это и поймут. Да так оно и есть. Уайтхэч даже не обернулся. - Да, папаша и сынок Чьюзы могут себя поздравить: взять в плен Уайтхэча дело не маленькое. Уайтхэч лежал все так же неподвижно, лицом к стене. Реминдол в недоумении несколько раз прошелся по комнате. - Профессор! Уайтхэч не ответил. - Но, черт возьми, не можете же вы требовать, чтобы мы сами пригласили Грехэма! - раздраженно сказал Реминдол, остановившись против дивана и недовольно рассматривая спину Уайтхэча. - Приглашать после всего, что случилось! Уайтхэч по-прежнему молчал. Реминдол опять зашагал по комнате. Затем снова остановился у дивана. - Если бы он отказался от своей подписи... Уайтхэч полуобернулся: - Я с ним поговорю... - Ну что ж, пожалуй... - согласился Реминдол. - В конце концов, зачем нам терять прекрасного работника? Конечно, он просто фантазер, не больше... Если вы сумеете наставить его на путь истины... После отъезда Реминдола Уайтхэч долго лежал все в том же положении, лицом к стене. Он старался разобраться в своих чувствах. Это было совершенно необходимо, прежде чем начать решительный разговор с Грехэмом. Сообщение о Грехэме потрясло его. Потрясло ничуть не меньше, чем история с открытием Ундрича. Да что там не меньше - больше, гораздо больше! Почему? Может быть, просто потому, что второй удар ощущается сильней первого: ведь он падает уже на пораженное место. Но нет, во всей этой истории с Грехэмом что-то такое его пугало даже больше, чем то, что случилось после открытия Ундрича. В чем же дело? И вдруг он понял: тут уже ничего не зависело от его воли. Даже подав свое заявление об уходе, он все-таки оставался волен отказаться от него. Он знал, что его будут упрашивать... Ну что ж, можно было немного потянуть... Может быть, даже и Грехэм отказался бы от работы... Это было бы эффектно... А потом все-таки сменить гнев на милость... И Грехэма уговорить. Все было в его воле. Стараясь до конца разобраться в своих чувствах, Уайтхэч должен был признаться себе, что, пожалуй, он так бы и поступил. Не губить же, в самом деле, свою ученую карьеру! А теперь все зависело не от него, а от Грехэма... Мысль о том, что Грехэм уйдет, была для него невыносима. Допустить, чтобы этот молодой талантливый ученый, его ученик, погиб, исчез, ничего не сделал, не прославил своего имени - нет, это невозможно, это невероятно! И все же Уайтхэч должен был признаться себе, что к этому искреннему чувству примешивались и эгоистические соображения: а как же он без Грехэма? Наедине с самим собой он понимал, что ультиматум, предъявленный им Реминдолу: "не будет Грехэма - не будет и меня!", был больше ультиматумом судьбы: не будет Грехэма - не будет и "лучей Уайтхэча - Грехэма". Может быть, напрасно он уступил Реминдолу? Следовало бы требовать безоговорочного возвращения Грехэма. Но на это они не пошли бы... Отказ от подписи - это минимум. Да это нужно и для Грехэма. Это поставит точку, иначе он будет катиться дальше... Но удастся ли уговорить Грехэма? Уайтхэч был далеко не уверен в этом. Самое плохое заключалось в том, что он никак не мог по-настоящему понять психологию всех этих ученых, которым вдруг почему-то стало стыдно работать на войну. Уайтхэч считал это просто недостойным уважения, слабонервностью и сентиментальностью; подчас он готов был даже видеть за этим какие-то скрытые побуждения - это было бы ему понятней. Но Грехэма нельзя было заподозрить в таких побуждениях, а это только усложняло задачу. Ну как объяснишь ему, что так история шла испокон веков: люди воевали в тридцатилетних и столетних войнах, воевали сначала мечами, потом ружьями, наконец пушками и танками, а теперь будут воевать лучами и атомными бомбами - что тут нового и необычного? Это азбучные истины, кто их не знает, а вот, поди ж ты, люди все-таки сентиментальничают. Ученый должен быть бесстрастен, как полководец: что было бы, если бы Наполеон бледнел при мысли о пролитой в его сражениях крови? Всем этим слабонервным ученым, вроде Грехэма, мерещатся наяву кошмары: реки крови, горы трупов... А ученый должен к этому относиться так же спокойно, объективно, как, скажем, к цифрам убитых в столетнюю войну... Кого они теперь волнуют? Собственно, ученого даже и эти цифры не должны интересовать: виноваты ли ученые в том, что человечество не может жить без войн? Но Уайтхэч отлично знал, что аргументировать таким образом - значит только раздражать противника. Оставался один-единственный аргумент, который производил впечатление: мы должны готовиться к войне, потому что на нас готовятся напасть. Но вот этим-то единственно действенным аргументом Уайтхэч и не умел пользоваться. В своих рассуждениях о неизбежности войн он был совершенно искренен, такова была его вера, а лишь доходило до утверждений о том, что "Коммунистическая держава готовится к агрессии", Уайтхэч начинал кривить душой, в споре же с Грехэмом это не годилось. Тот вопрос, который для Грехэма являлся решающим: кто агрессор? - Уайтхэчу казался не только несущественным, но и глупым. Боже мой, да не все ли равно, кто начал? Существуют две системы - значит, между ними должна быть война. Это была тоже азбучная истина, и поэтому, как только Уайтхэч пробовал доказывать, что нападать готовится Коммунистическая держава, а не Великания, ему казалось, что он доказывает, что Великания глупа, а Коммунистическая держава умна. Ему чудилось, что противник видит это, он терялся... Не принадлежа к числу профессиональных политиканов, Уайтхэч не владел их искусством скрывать истины, в которые веришь, и выдавать за истину то, во что не веришь... Уайтхэч думал, ворочался с боку на бок, диван под ним скрипел, но ничего другого надумать он не мог. Надо было говорить с Грехэмом, а как дело покажет. К такому выводу он приходил каждый раз, когда решал беседовать с Грехэмом "по душам". Очевидно, все дело было в том, что обманывать Грехэма он не мог, обратить же его в свою веру тоже было невозможно - более того, приходилось скрывать от него свой символ веры. Он встал с дивана и, кряхтя и вздыхая, несколько раз прошелся по комнате, прежде чем решился подойти к телефону. С неприятным предчувствием неудачи он позвонил Грехэму и пригласил его немедля приехать. Затем, так же кряхтя, снова улегся на диван и принялся ждать. Часа через полтора ему доложили о приезде Грехэма. Уайтхэч остался лежать: и плохо чувствовал себя, да, пожалуй, Грехэм будет осторожней и уступчивей в споре с больным. - Чарли, Чарли, рад вас видеть! - приветствовал гостя Уайтхэч, приподнимаясь и опираясь на локоть. - Что с вами, учитель? Я был у вас - меня не приняли. - Сейчас лучше, Чарли. Правда, если бы не этот случай, я вас еще не вызвал бы. Чарли, послушайте, как вы могли?.. - Вы о чем? О воззвании? - Конечно. - Вы спрашиваете, как я мог. А я вам скажу: не мог иначе. - Но, Чарли, вы же понимаете, что это значит? Конец, конец всему, вашей научной деятельности, мечтам о крупном открытии... Вы заслуживаете лучшего, Чарли. Заслуживаете славы, Чарли, поверьте мне, старику. - Бог с ней, со славой, если такой ценой... И потом вы же сами, учитель, собирались уходить... - Я другое дело. Моя жизнь кончена... Да и то, когда хорошенько пораздумал, понял, что глупо уходить из-за личной обиды. - У меня не личная обида. - Понимаю... И все-таки... - Уайтхэч упорно избегал переходить на зыбкую почву принципиального спора: этот задушевно-интимный тон скорее мог подействовать на мягкого Грехэма. - Словом, Чарли, вы просто горячая голова, вспыхнули, загорелись... Я понимаю... И все понимают... Я берусь дело уладить. Реминдол отменит свой приказ... - Зачем? - То есть как зачем? - Да, зачем? Чтобы я вернулся в лабораторию, искал "лучи смерти", а Реминдол и прочие генералы лучами уничтожали людей?.. Уайтхэч поморщился: кажется, без спора все-таки не обойтись. - Чарли, мы уже говорили об этом... Война есть война. - Вот что, учитель, - решительно сказал Грехэм, - я не отказывался работать. А если меня все-таки отстранили от работы за воззвание против атомной бомбы, значит, наше правительство ответило мне, что оно готово первым применить атомную бомбу и "лучи смерти". - А если на нас нападут, что ж, мы не смеем это сделать? - спросил Уайтхэч, поневоле вступая на тот путь, который он сам считал наиболее опасным. - Послушайте, Чарли, где тут логика: на нас нападают, а мы прячем оружие в ножны. Ведь это же глупо! - Значит, вы все-таки допускаете, учитель, что Коммунистическая держава свою агрессию начнет не с атомной бомбы? - Может быть, не начнет, а может быть, и начнет, - упирался Уайтхэч. - Почему у них все ученые подписались под воззванием против атомной бомбы, а коммунистическое правительство никого из них не отстранило от работы? Не забывайте, что воззвание объявляет военным преступником то правительство, которое первым применит атомную бомбу. Для правительства, готовящегося к атомному нападению, логичней было бы не поддерживать такого воззвания и таких ученых. Как видите, наше правительство так и поступило, отстранив меня. Уайтхэч был застигнут врасплох. В самом деле, трудно было что-либо возразить Грехэму. - Ах, учитель, - горячо воскликнул Грехэм, - эти несколько дней научили меня больше, чем годы размышлений! У нас все кричат о неизбежности коммунистической агрессии, и поэтому наши министры, наши газеты призывают предупредить агрессию атомным нападением. Что у коммунистов мы называем агрессией, то у себя величаем превентивной войной. А вы, учитель, толкуете мне о логике! Вот вам логика со всеми удобствами: всегда оказываешься прав. Уайтхэч молчал. Что он мог сказать? Что превентивная война и есть, по его мнению, самая разумная, что если воевать, так уж лучше самым сильным оружием?.. Но это как раз было то, о чем надо было молчать. Он попробовал уклониться от спора: - Да, заметно, Чарли, что за эти несколько дней вас изрядно распропагандировали. Вероятно, Чьюзы постарались? - Я счастлив, что поговорил по душам с Чьюзом-младшим, - спокойно ответил Грехэм. - Но знаете, кто произвел на меня наибольшее впечатление? Филрисон. Говорит, что, знай он, как обернется дело, он тысячу раз подумал бы прежде, чем взялся за работу над атомной бомбой. "Но ведь мы работали против фашистов, говорит он, мы боялись, что они опередят нас. А что вышло? Атомные бомбы были сброшены и сотни тысяч людей убиты и ранены, когда участь войны была уже решена. Мы заклинали военного министра не использовать две единственные атомные бомбы, созданные в то время. Мы указывали, что это подорвет доверие к нашей стране, ускорит гонку вооружений, не позволит установить международный контроль над этим оружием. Нас не послушали. И сделали это только для того, чтобы уже тогда запугать своего союзника - Коммунистическую державу. А теперь эти же интриганы вооружают маскирующихся фашистов против наших бывших союзников и готовы поддержать фашистов атомными бомбами". - Послушайте, Чарли, вы говорите, как коммунист! - Это говорю не я, а Филрисон. А разве, учитель, если человек говорит, как коммунист, это означает, что у него нет ни слова правды? Уайтхэч промолчал: разговор принимал опасный оборот. - Вы нашли время поговорить и с Чьюзами, и с Филрисоном, - после некоторого молчания обиженно сказал Уайтхэч, - а перед тем, как сделать такой решительный шаг, у вас не нашлось времени посоветоваться со мной... - Я был у вас... Вы не приняли... Уайтхэч снова замолчал. Как он жалел теперь, что отказался принять ученика. Может быть, все пошло бы иначе... - И все-таки вы поторопились... Вы могли бы подождать, пока я выздоровею. А теперь, что же, конец всем работам, всем надеждам?.. Поймите, Чарли, что бы вы там ни говорили, отказаться от научной работы вы не имеете права. Именно вы не имеете права... - Я не мог ждать больше, - тихо сказал Грехэм. До сих пор он сидел у изголовья больного. Теперь он встал, отошел к окну и, прислонившись лбом к вспотевшему стеклу, как будто всматривался в сгущающиеся сумерки. - Не мог, - повторил он так же тихо. - Искать лучи я больше не буду... Их и не надо, искать... Они найдены. - Что? - Уайтхэч резко поднялся и, спустив ноги, сел на диване. Плед упал на пол. - Что вы сказали, Чарли? - Я нашел, - все так же тихо, не отрывая лба от стекла, повторил Грехэм. Уайтхэч вдруг почувствовал страшную слабость. Он попытался было встать, но ноги как будто отказывались держать. Наконец он все-таки поднялся, медленно подошел к Грехэму, продолжавшему смотреть в окно, и опустил ему руку на плечо. - Чарли, почему вы до сих пор молчали? Грехэм не ответил. - Давно, Чарли? - Нет, недавно. Незадолго перед собранием. - Значит, все-таки скрывали от меня... Уайтхэч вспомнил: это как раз то время, когда Грехэм был особенно замкнут. А он-то воображал, будто Грехэм впал в "научную прострацию". Как же он не наблюдателен: второй ученик у него перед носом добивается успеха, а он ничего не видит. - Вы проверили опытами? - Да. - Кто вам помогал? - Никто. - Кто знает? - Никто. Вам первому говорю. И единственному. Мы разошлись с вами... Но я помню: вы были учителем. - Спасибо, Чарли. Значит, не будет так, как с Ундричем? Грехэм молчал. Вдруг он резко повернулся к Уайтхэчу. - Прежде чем сообщить о своем открытии, я решил публично высказать свое мнение. Правительство ответило мне. Хорошо. Теперь я знаю, что делать. Я не повторю ошибки Филрисона. Я не открою секрета. Никому. Ни одному человеку. - Грехэм посмотрел прямо в глаза Уайтхэчу. Тот понял. - Никому? - переспросил он. - Никому. Уайтхэч отвернулся и медленно пошел к дивану. Лег, укрылся пледом... Грехэм снова прислонился лбом к стеклу окна. В комнате стало совсем темно... - Зажечь свет? - спросил Грехэм. Уайтхэч молчал. Грехэм прошел через комнату, на мгновение помедлил у двери, повернувшись в сторону Уайтхэча. Тот лежал неподвижно и, казалось, спал. Но не мог же он заснуть так быстро. Да и до сна ли было! - Прощайте, учитель, - тихо сказал Грехэм и вышел. Уайтхэч лежал все так же неподвижно. В первый момент, когда еще звучали шаги Грехэма в соседней комнате, он готов был вскочить и закричать: "Чарли, Чарли, вернитесь!" Но он пересилил себя: все было кончено. Но что же делать? Уйти, навсегда уйти из науки? Или остаться и добиться того, что удалось и Чьюзу и Грехэму? Сказать об открытии Грехэма Реминдолу? Какой в этом смысл? Грехэм будет молчать. Лучше и ему промолчать: в каком свете он сам выставит себя, если сообщит, что теперь, после Ундрича, еще и Грехэм... Поздно вечером позвонил телефон. Реминдол спрашивал, говорил ли профессор с Грехэмом. - Да. - Согласился снять подпись? Уайтхэч только сейчас сообразил, что разговор до этого и не дошел. Но зачем Реминдолу такие подробности? - Нет, - коротко ответил Уайтхэч и затем добавил: - Но я остаюсь. - Вот и отлично! - радостно воскликнул Реминдол. - Вы для нас ценнее всех Грехэмов. "Что бы ты сказал, если бы знал..." - подумал Уайтхэч. Придерживаясь за стол и стулья, он добрался в темноте до дивана, лег, натянул на себя плед и снова повернулся лицом к стене.
      9. Свой парень
      Этот прием может подействовать, и я применю его. Я покажу своим избирателям, что я такой же, как они; что я - один из них. Л.Стеффенс. "Разгребатель грязи"
      Генерал Реминдол сразу же взялся за реализацию нового изобретения. Была создана "Корпорация Лучистой Энергии". Главными акционерами новой корпорации были сам генерал Реминдол, инженер Ундрич, господин Прукстер глава и директор "Прожекторного общества" - и профессор Уайтхэч. Да, генерал сумел-таки вовлечь строптивого профессора в новую компанию. Решено было, что, как только Уайтхэч закончит свою работу, "Корпорация Лучистой Энергии" перейдет в основном на производство "лучей Уайтхэча". Против этого не возражал и Ундрич. Уайтхэч в конце концов махнул рукой на его секрет и занялся своей работой. Генерал Реминдол добился для новой корпорации государственной многомиллионной ссуды и дело закипело. Производство аппаратуры было сосредоточено в особом столичном заводе-лаборатории под непосредственным ведением инженера Ундрича и на заводе прожекторного оборудования в г.Медиане. В столичной лаборатории должны были изготовляться наиболее деликатные детали, представляющие самую сущность изобретения Ундрича, в Медиане же было намечено изготовление прожекторов, конструкция которых была рассчитана таким образом, чтобы они могли быть использованы без особых изменений как для "лучей Ундрича", так и для будущих "лучей Уайтхэча". Но в Медиане сразу же возникли затруднения. Завод нужно было переоборудовать под новое производство и с этой целью остановить на полтора месяца. Между рабочими и администрацией завода возник конфликт по вопросу об оплате за время простоя. Администрация согласилась полностью оплачивать лишь тех рабочих, которые будут заняты на переоборудовании завода, остальные - и при этом как раз большая часть - должны были удовлетвориться двадцатью процентами, а профсоюз настаивал на пятидесяти. Возникла забастовка, острые столкновения - все те события, которые поставили этот небольшой и малоизвестный городок Медиану в центре внимания всей страны, обо всем этом будет рассказано подробно в свое время. Пока же достаточно сообщить, что первым результатом этих событий была поездка из Медианы в столицу Джона Джерарда. Джон Джерард был рабочий того самого прожекторного завода, где теперь предстояло готовить аппаратуру для "лучей смерти". Начал он с черной работы, но уже давно стал квалифицированным специалистом и пользовался уважением администрации завода. Он считал себя отчасти хозяином завода, так как владел некоторым количеством акций "Прожекторного общества", и потому вполне сочувственно относился к высказыванию главы "Прожекторного общества" господина Прукстера: "С того момента, как предприниматель привлекает людей в помощь своему делу - даже если бы это был мальчик для посылок - он выбирает себе компаньона. Шеф является компаньоном своего рабочего, а рабочий - товарищем своего шефа". И Джон Джерард понимал, что именно благодаря ясности своего мировоззрения он процветал: он был владельцем собственного дома (точнее, почти собственного, так как внес за него уже 60% стоимости), холодильника, телевизора - словом, всего того, что, по его мнению, отличает культурного и процветающего великанца от всяких заморских социалистов и коммунистов, которые носятся с разными идеями переустройства мира, вместо того, чтобы каждому усердно заниматься устройством личного благополучия. Социалистов и коммунистов Джон Джерард страшно боялся и люто ненавидел, потому что знал о них только одно и был в этом слепо убежден: коммунисты против всякой собственности, то есть против того, чтобы Джон Джерард владел собственным домом, собственным холодильником и собственным телевизором. И в особенности возненавидел их с того момента, как в Медиану после двухлетнего отсутствия вернулся двоюродный брат его жены Томас Бейл. Теперь перед Джоном Джерардом было живое воплощение того страшного, чего он все-таки не мог понять до конца и что от этого становилось еще страшнее. И самым удивительным, непонятным и страшным было то, что это был не какой-то далекий, заморский, таинственный незнакомец, а свой, здешний, тот славный Том, которого знал и так хорошо понимал Джон Джерард раньше; теперь же, после того как он побывал на войне, в плену, поскитался по разным странам, это был совершенно новый и непонятный Том Бейл. И все-таки это свой парень, рабочий, настоящий рабочий, а не диктатор, не узурпатор и даже не подкупленный золотом Коммунистической державы - это Джон Джерард хорошо знал, вопреки всем заверениям газет и "Голоса Великании". Нет, если бы это был подкупленный, то все было бы проще и яснее. Но все дело было в том, что Том действительно во что-то верил. Что же это? Джон становился в тупик. До того как вернулся Том, все было понятно, теперь все начинало путаться. Ему хотелось это все-таки понять, он говорил с Томом, спорил с ним, потом вдруг озлоблялся: пропаганда! Вот что он больше всего ненавидел. Пропаганда! Это она сделала из славного Тома не то социалиста, не то коммуниста (в этих тонкостях Джон не разбирался). Нет, из него, из Джона, она этого не сделает! И когда на заводе запахло забастовкой, Джон особенно взволновался. Он, раньше чувствовавший себя чуть ли не членом администрации завода, видел теперь, что администрация, в сущности, неправа. Почему рабочие должны терять заработок за время переоборудования завода? Известно, что потом, на военных заказах, завод с лихвой выиграет, так чего же скупиться? И в то же время Джон видел, что Том и его товарищи, которых Джон привык презрительно называть коммунистами, оказались действительно своими парнями и здорово защищали интересы рабочих. Но, черт возьми, Джон вовсе не хотел, чтобы правы были коммунисты! Они такую разожгут забастовку! А известно, что от забастовки в конце концов проигрывают рабочие. Посоветовавшись с несколькими такими же пожилыми лояльными рабочими, Джон решился. Слава богу, мы живем в великой демократической стране! Каждый гражданин может так же просто, как к хорошему приятелю, зайти к президенту, пожать ему руку и посоветоваться насчет личных и государственных дел. Что ж, если господа промышленники забывают о своих обязанностях, рабочий напомнит им об этом через президента. В демократической стране президент поддержит справедливые требования рабочих. Вот почему Джон Джерард приехал в столицу в очередной четверг, когда президент принимал, и был среди тех, кто пожелал пожать руку главе государства. Длинной вереницей входили жаждущие рукопожатия в кабинет президента - он стоял у своего письменного стола, радушная улыбка сияла на его совином лице, он трудолюбиво пожимал протягиваемые руки и даже успевал произнести два-три любезных слова. Три любезных слова достались и на долю Джона Джерарда. Но он хотел большего. Он хотел рассказать президенту про дела на заводе, про то, что там мутят коммунисты. Но едва он начал, очередной жаждущий рукопожатия легонько подтолкнул его в спину, а секретарь президента укоризненно посмотрел на него. Но президент Бурман успел услышать. И вдруг его осенила гениальная идея. Он спросил имя посетителя. - Господин Джерард, - сказал президент, - вы окажете мне честь, если согласитесь быть сегодня моим гостем. Вы отобедаете у меня, и мы сможем побеседовать по душам. Ровно в четыре прошу быть у меня. Президент пожал Джерарду руку и поклонился. Джон Джерард просиял. Восторг, гордость охватили его душу: он обедает у самого президента! Но сейчас же он опомнился: что же, собственно, произошло? Что необычного в том, что в демократической стране президент приглашает к столу рабочего? На то и демократия! Просто неприлично выказывать особенную радость по поводу столь рядового случая. И Джон Джерард сделал усилие, чтобы унять улыбку, которая, помимо воли, продолжала сиять на лице. Наконец он овладел собой и ответил на рукопожатие президента с таким независимым видом, как будто для него, Джона Джерарда, отобедать у главы государства было таким же привычным пустяком, как забежать у себя в Медиане в бар "Жемчужинка", чтобы перехватить кружку-другую пива. Ровно в четыре Джерард звонил у величественной металлической ограды. Эта монументальная ограда и столь же величественные колонны дома, блиставшего в глубине сада своей белизной, невольно вызвали у Джерарда нечто вроде робости. Он сам вознегодовал на себя за это недостойное чувство. Что же, черт возьми, он трус? Чего бояться рабочему в демократической стране, даже если он приглашен на обед к президенту? Но у президента столько дел... Он просто мог забыть... Хорош он будет, если ему сейчас скажут, что ни о каком Джоне Джерарде не слышали и не к чему ему выкидывать свои дурацкие шутки - пусть лучше идет своей дорогой, пока не вызвали охрану. Но привратник ничего подобного не сказал. Услышав имя посетителя, он любезно улыбнулся: - Господин президент ждет господина Джерарда. И вот господин Джон Джерард входит в просторный, светлый вестибюль, поднимается по широкой лестнице - как все это величественно и в то же время демократически просто и строго: никаких статуй, зеркал, украшений! Сразу видно, что это не дворец вельможи, а квартира делового человека. Вот сам президент встречает его, улыбается, жмет руку и вводит в комнату. За столом, покрытым белоснежной скатертью и уставленным обеденными приборами, сидит пышная дама, мальчик лет пятнадцати и очаровательная девочка лет десяти. - Разрешите представить мою супругу, - говорит президент. - Это, моя дорогая, господин Джерард из города Медианы. Господин Джерард был так любезен, что не отказался принять мое приглашение. Господин Бурман подводит господина Джерарда к своей супруге. Та любезно улыбается и протягивает гостю руку. Гость смущен: что делать? В высшем обществе принято дамам руки целовать. Он не только знает об этом понаслышке, но и видел в иллюстрированных журналах. Нельзя показать себя невежей, но, с другой стороны, принято ли это здесь? Да, к президенту приезжают даже издалека, чтобы пожать руку, но что делать с рукой президентши? Об этом он нигде не читал. Как досадно, что он не подумал заранее, не подготовился, не посоветовался... Но ведь он ехал только к президенту и не мог же знать, что будет допущен также и к руке президентши. Под конец он все-таки решил, что целование руки было бы недемократично, и с отчаяния так тряхнул руку президентше, что с ее лица на момент сбежала улыбка. Нельзя сказать, чтобы во время обеда господин Джон Джерард чувствовал себя непринужденно, хотя и президент и президентша ухаживали за ним самым любезным образом, предлагая то одно, то другое блюдо. И Джерард отметил про себя, что обед - самый демократический, никаких изысканных блюд, право же, не богаче, чем у него в семье. И все же, как он ни старался, не чувствовал той свободы, что за кружкой пива в "Жемчужинке", и за это сам злился на себя. За десертом в комнату вошел уже знакомый Джерарду молодой секретарь президента и что-то прошептал хозяину на ухо. Президент с любезной улыбкой обратился к гостю: - Ловкий народ - уже пронюхали! Журналисты, видите ли, узнали, что вы у меня, и хотели бы нас сфотографировать. Вы не возражаете? Джерард был изумлен, потрясен. Что он за особа такая, что журналисты узнали о его визите и так жаждут запечатлеть его? Боже мой, в столовую ввалились не только журналисты! Три кинооператора крутили ручки своих аппаратов, заходя то анфас, то в профиль, то справа, то слева. Джерард должен был улыбаться, брать из протянутой президентшей вазы виноград и отправлять его в рот, потом по предложению изобретательных операторов гладил по голове мальчика и ласково трепал по щечке президентскую дочку. Затем мужчины перешли в курительную комнату, закурили сигары - и это тоже было заснято. Наконец президент изъявил желание побеседовать по душам, зачем он, собственно, и пригласил своего гостя. Журналистам было разрешено остаться ("Вы не возражаете?" - снова любезно осведомился хозяин у гостя). Джерард опять-таки был смущен: теперь он говорил для газет, то есть для всего мира. Тщательно подбирая слова, он рассказал президенту, что происходит на заводе и о чем просили передать ему, президенту, лояльные рабочие. Конечно, администрация завода, его хозяева неправы, и этим пользуются коммунисты, чтобы разжечь волнения. - Но мы, лояльные рабочие, - сказал Джерард, - не согласны с этим. Мы просим оказать нам доверие и поддержку, просим повлиять на несговорчивых промышленников, они сами не понимают, с каким огнем играют. Разгорячившись, Джерард перестал стесняться и сам остался доволен своей речью. Пожалуй, в газетах она будет выглядеть эффектно. То-то удивятся в Медиане! - Я с вами вполне согласен, - сказал президент, задумчиво глядя на струйку дыма, поднимающуюся от его сигары. - Да, согласен. Наши свободные предприниматели подчас узко эгоистичны, не понимают общих интересов и этим играют на руку коммунистам. А коммунисты - это просто агенты иностранной державы. Я рад, что наши рабочие понимают это. (Собственно, Джерард не говорил этого и сейчас, вспомнив о Томе Бейле, хотел было возразить, но, покосившись на записывающих журналистов, согласно кивнул головой.) - И я готов, - продолжал президент, - оказать рабочим поддержку и против коммунистов и против эгоистичных промышленников. Да, да, мне придется с вашей помощью жестоко побороться с промышленниками. Нельзя допустить, чтобы они ущемляли интересы рабочих. Словом, повторяю, смело рассчитывайте на мою поддержку. Хотя не буду обманывать: борьба трудна - мы живем и работаем в демократической стране и не можем урезывать демократических свобод. Свободные предприниматели действительно свободны, антидемократично было бы мешать частной инициативе. Словом, мои возможности для борьбы с промышленниками довольно ограниченны - рабочие должны понять это и проявить известное терпение и умеренность. Но прошу, господин Джерард, передать вашим товарищам, что душой я целиком на их стороне. Джерард, смутно понимая, что в споре о зарплате одной души недостаточно, хотел спросить президента, что же все-таки он намерен предпринять, но господин Бурман с таким видом погасил свою сигару, ткнув ее в пепельницу (будто точку поставил), и журналисты так решительно захлопнули свои блокноты, что гость понял: сказано все. Он уже помышлял о том, как поудобнее убраться, когда президент предложил отдохнуть после обеда.