Невинные дела

Вы считаете нас дикарями. Все мы одинаково в раздражении швыряемся тем, что попадется под руку: дикарям попадались под руку камни, нам - атомные бомбы - вот и вся разница! Но хотят ли современные народы швырять друг в друга атомными бомбами, как дикари камнями? Миллионы подписей под воззванием против атомной бомбы отвечают на этот вопрос. Вот вам ваш закон крайней необходимости, господин Безье. Зал снова гремит аплодисментами. Отдельные свистки тонут в общем гуле одобрения. Впечатление, произведенное речью Чьюза, настолько сильно, что Безье более не пытается возражать: настроение явно не в его пользу. Некоторое колебание и замешательство вызвало выступление инженера Грехэма. Он заявил, что вполне сочувствует идеям, высказанным профессором Чьюзом. Однако он не может не поделиться с собранием некоторыми своими сомнениями. - Положение таково, - сказал он, - что правительство нашей страны упрекает правительство Коммунистической державы в подготовке агрессии, но с таким же обвинением выступает против нас Коммунистическая держава. Кто же прав? Честно сознаюсь: трудно разобраться. Вероятно, история разрешит. Но если так, то имеем ли мы право отказываться от военной работы? Если даже согласиться, что Коммунистическая держава и не готовится к агрессии, то ведь ее ученые все-таки не отказались от военной работы: они производят атомные бомбы. Почему же наша страна должна быть в худшем положении, почему мы должны бастовать? Собрание молчит. Лишь кое-где возникают робкие аплодисменты, но сразу же смолкают. Только в первом ряду Безье демонстративно аплодирует. - Подождите, профессор Безье, - с явной досадой говорит Грехэм, - я вовсе с вами не согласен! Я считаю, что атомная бомба и "лучи смерти" должны быть запрещены. И, в отличие от вас, я подпишусь под этим требованием. (Голоса: "А Ундрич и Уайтхэч? Вы говорите и от их имени?") Я говорю только от своего имени. Мы должны добиваться и добиться международного контроля над атомной и лучистой энергией. А пока этого нет еще, мы, не бросая своей работы, должны предупредить наше правительство: если оно первым применит атомную бомбу и подобное оружие, мы откажем ему в поддержке и будем считать военным преступником. Эрнест Чьюз понимал, что в настроении собрания снова происходит перелом. В каждом публичном выступлении есть что-то неуловимое: тон ли речи, другие ли не поддающиеся учету штрихи, по которым собрание безошибочно ощущает, насколько искренне говорит оратор. Профессору Безье собрание явно не доверяет - в искренности Грехэма оно не сомневается. Эрнест Чьюз решил, что настало время воспользоваться своим правом председателя: он поднимается на трибуну. - Здесь говорились, что честные дилетанты предпочтительней профессиональных мошенников, - повторяет Эрнест слова отца, не называя, однако, его. - Это, конечно, так, вся беда лишь в том, что честность еще не гарантирует дилетанта от того, чтобы он незаметно для себя оказался на поводу у обманщика. Господин Грехэм с удивлением обнаружил, что ему аплодируют те, чьи аплодисменты ему неприятны. Правда, господин Грехэм искренне признался, что ему трудно разобраться в вопросе, который как раз мы и разбираем. Решение вопроса он любезно уступает истории. Но не надо представлять себе историю в виде некой премудрой пифии, решающей без нас и за нас. Нет, история - это также и мы с вами, и чем меньше мы будем глупить, тем умнее будет и история. А зачем глупить, зачем нам, ученым, дилетантствовать, когда есть наука? Да, наука общественного развития! Правда, многие ученые упорно не желают признавать ее наукой: здесь, видите ли, не было ни опытов в лаборатории, ни микроскопов, ни пробирок... Здесь - только страна с двухсотмиллионным населением, где создан новый общественный строй. Но неужели с точки зрения науки это меньше, чем опыты в пробирке? (Аплодисменты.) Господин Грехэм ждет, что история разберется. А того, что история уже разобралась, господин Грехэм не замечает. Зато это очень хорошо заметили наши правители - вот почему они и хотят "поправить" историю атомной бомбой. Хотите ли вы, господин Грехэм, помогать им в этом? Некогда властители земли бросили Галилея в темницу за то, что он посмел заявить, что Земля вертится. Теперь властителям Земли этого мало: они хотели бы остановить Землю, остановить историю, остановить прогресс!.. И они вообразили, будто это можно сделать при помощи науки! Но наука, которая может верить в эту нелепость, перестает быть наукой! Господин Филрисон призывал нас к мирному соревнованию с Коммунистической державой. Я два месяца был в Коммунистической стране и видел: там делается как раз то, о чем говорил Филрисон. Там атомная энергия нужна для того, чтобы менять течение рек, создавать искусственные моря, пробивать горы, орошать степи и осушать болота. Зачем Коммунистической державе завоевывать чужие земли? Разве, меняя климат, орошая степи, увеличивая их плодородие, поднимая целину, она не завоевывает новые земли внутри своих границ? А вы, господин Грехэм, напоминаете нам, что ученые Коммунистической державы не отказались от производства атомных бомб! Как они могут это сделать, когда наши правители с земли и с неба грозят им превентивной атомной войной? А слышали вы, господин Грехэм, чтобы кто-нибудь когда-нибудь в Коммунистической державе звал к войне и грозил атомной бомбой? За время моего пребывания там я этого не слышал даже в частных разговорах. Всякий, кто высказался бы так публично, попал бы в сумасшедший дом или в тюрьму, - там ведь действует закон о защите мира. Вопрос ясен: хотим ли мы, чтобы наука стала наукой и принесла счастье человечеству, или мы готовы выдать науку поджигателям войны, готовы согласиться, чтобы она принесла горе и смерть миллионам людей и миллиарды сверхприбылей немногим докпуллерам? Слово за вами, господа ученые! Однако и речью Эрнеста Чьюза дело не кончилось. И лишь после длительных прений собрание наконец решило обратиться к правительству с призывом пересмотреть свою внешнюю политику и заключить соглашение о запрещении оружия массового уничтожения. Затем состоялось поименное подписание воззвания. Однако многие ученые воздержались подписаться под воззванием. Нашлись среди ученых и шутники. Молодой инженер Райч подошел к профессору Безье со словами: - Вот, профессор, специально для вас: дополненный экземпляр воззвания. - И Райч протянул Безье лист. - Что это? - спросил Безье. - Воззвание о запрещении атомной бомбы и кремневых ножей. Теперь у вас нет оснований... Безье не дослушал и круто повернулся к выходу.
      7. Что такое оптимизм?
      - Хватит с ученых научных проблем, к чему им еще другие? - Если вы не займетесь этими другими проблемами, от вашей науки ничего не останется. Дж.Олдридж. "Дипломат"
      Уезжая с собрания, Эрнест Чьюз сказал отцу: - Я пригласил к себе сегодня вечером Грехэма. Приезжай и ты, отец. Экземпляр любопытный, но с вывихом. - А тебе хочется, Эрни, выправить все вывихи на свете? Нет уж, занимайся сам. У тебя это выйдет лучше. Да я для него и слишком мастит: откровенного разговора не получится. Эрнест невольно усмехнулся. Странный человек отец. Раньше он и признавать не хотел политики. А после лавины бед, обрушившейся на его голову во время борьбы за "лучи жизни", он прозрел и не может понять, почему многие упорно не хотят стать зрячими. Ему кажется, что достаточно откровенно поговорить с Грехэмом - и у того глаза сразу откроются. "Но, с другой стороны, отец прав, - думал Эрнест. - Да, хотелось бы выправить вывихи, если и не все на свете, то, по крайней мере, у всех ученых, конечно, у честных - такие, как Безье, Уайтхэч, Ундрич попросту враги". Всю свою деятельность, всю энергию Эрнест Чьюз в последние годы посвятил этой "борьбе за ученого". Двадцать лет минуло с тех пор, как еще юношей со своим другом Эндрью Роуном в лаборатории отца он был занят только наукой. Затем произошла тяжелая ссора с отцом: старик не мог примириться с тем, что сын и Роун вступили в "Ассоциацию прогрессивных ученых" - ведь это же политика! Он обвинил Роуна в "дурном влиянии" на Эрнеста. Роун ушел, не поговорив, не простившись с Эрнестом. Близкий друг исчез бесследно - много позже Эрнест узнал, что он погиб за океаном, командуя батальоном иностранных добровольцев, сражаясь за свободу чужого народа. Тень погибшего стала между сыном и отцом. Уйдя из лаборатории отца, Эрнест все активнее участвовал в политической жизни, но не оставлял и науку: он сделал несколько крупных открытий. Но едва он был избран председателем Ассоциации прогрессивных ученых, его начали отовсюду вытеснять. Сначала отобрали кафедру в институте, затем отобрали преподавание и в колледже. Двери всех учебных заведений и лабораторий плотно захлопнулись перед ним. И все же, когда однажды его друг Рэдчелл, редактор коммунистической газеты "Рабочий", спросил его: "Эрни, ты не жалеешь, что выбрал этот путь?", Эрнест ответил: "Часто ученый всю свою жизнь посвящает какой-нибудь одной научной проблеме. У отца это были "лучи жизни". Он их открыл, он же их и уничтожил. А что, если бы можно было сделать такое открытие, чтобы все изобретения применялись бы исключительно на пользу и никогда во вред человечеству - как ты думаешь, Гоувард, - это научная проблема? Стоит посвятить ей всю жизнь? Ну вот, я это и сделал". Рэдчелл понимающе улыбнулся и пожал другу руку. После того как Эрнест Чьюз побывал на Всемирном конгрессе сторонников мира и в Коммунистической державе, нападки печати усилились. И теперь он отлично понимал, что за принятую совещанием ученых резолюцию прежде всего придется ответить ему. Однако не это тревожило его. В лице Грехэма он видел как раз тот тип ученого, который стоит на распутье: за таких-то и надо бороться! Конечно, с одного разговора ничего не достичь, но бороться, бороться, не уступать! Грехэм был удивлен, когда на собрании получил пригласительную записку Эрнеста Чьюза: так беспощадно громил его в своей речи, а теперь вдруг приглашает к себе! Зачем? Может быть, хочет загладить резкость? Но он, Грехэм, не нуждается в извинениях... Или хочет перетащить в свою веру? Только этого недоставало! Он сам сумеет разобраться, без учителей, а тип ученого, переставшего быть ученым и превратившегося в оратора, - нет, это не его идеал! Пусть этим удовлетворяется Эрнест Чьюз. Первым побуждением Грехэма было отказаться от приглашения. Но вдруг он представил себе, что Эрнест Чьюз истолкует его отказ как боязнь встретиться с ним. Еще бы: Грехэм - директор государственной лаборатории, а Эрнест Чьюз - "красный". Как только эта мысль мелькнула у него, он сейчас же ответил согласием приехать. Вечером он подъехал к особняку, где жил Эрнест Чьюз. Его встретил хозяин и проводил в столовую. Навстречу из-за стола поднялась высокая женщина с тем спокойствием и величием, для которого даже в демократической Великании не подобрать более подходящего выражения, как "царственное". - Моя жена Луиза, - представил хозяин, называя и гостя. Грехэм поклонился. Он видел портреты Луизы Чьюз в газетах во время нашумевшего дела о похищении ее сына, но сейчас ее странная красота поразила его. "Очевидно, газетная фотография обладает свойством опошлять любое лицо", - подумал Грехэм. В самом деле, ее лицо меньше всего подходило для газетной фотографии: черты его не отвечали ни пропорциям, установленным классикой, ни стандартам, узаконенным иллюстрированными журналами, фильмами и публикой. Овал лица, нос, даже подбородок были излишне удлинены и все же сохраняли благородство, а глаза, глубокие и лучистые, освещали лицо той внутренней красотой, которая невольно волнует, а любителей стандартов скорей всего отпугивает. Вскоре за столом появился и пятилетний сын Джо - "Мышонок", как называла его мать. Тоже своего рода знаменитость: газеты в свое время протрубили на весь мир о его похищении. А сейчас этот "знаменитый" ребенок сидел за столом, доказывал, что он хочет не молока, а кофе, и, не допив чашки кофе и еле дождавшись, когда встанут из-за стола, принес книжки с картинками и разложил их перед Грехэмом. Хозяин вскоре пригласил гостя в кабинет. - А потом досмотрите? - огорченно спросил Джо и постарался соблазнить: Остались самые интересные. - Обязательно посмотрю, - искренне ответил Грехэм: он видел, что матери доставляет удовольствие то внимание, с каким он отнесся к мальчику, и ему хотелось сделать приятное этой женщине. "Не так уж много на свете красивого, чтобы при встрече с ним притворяться равнодушным мудрецом", подумал Грехэм в свое оправдание. Разговор в кабинете не клеился. Грехэм уже за обеденным столом понял, что Эрнест Чьюз не из тех, кто отказывается от своих слов только потому, что они были сказаны прямо. Значит, будет пропагандировать... Еще хуже! И именно в этот момент Эрнест Чьюз сказал: - Как говорится, бьюсь об заклад: знаю, о чем вы думаете. - Грехэм удивленно посмотрел на Чьюза. - Уверен, что вы воображаете, будто я хочу вас распропагандировать. - Эрнест лукаво улыбнулся. - А разве нет? - в тон хозяину спросил Грехэм. - Представьте себе, нет. Такие, как вы, не годятся. - Безнадежно? - Нет, не то. Вы из той же породы, что и мой старик. Их убеждают не чужие доводы, а собственные шишки. - Ну что же, предоставьте мне их получить. - Пожалуйста, если вам нравится, - не то серьезно, не то иронически сказал Эрнест. - Можете быть уверены, вам не замедлят их наставить. Так что к нам вы все равно придете. - Послушайте, Чьюз, а зачем вам это, собственно, нужно? Я занимаюсь научными проблемами, но вы видели, воззвание я подписал и политики не чураюсь, если она вторгается в наши дела. Но не больше! Право же, не следует ученым заниматься политикой больше того, чем она занимается нами. - А она занимается нами мало? - Я понимаю вас, Чьюз, - горячо сказал Грехэм, стараясь вложить в свои слова всю искренность, с которой он хотел объясниться с этим хорошим, но, как казалось ему, все-таки узковатым человеком. - Понимаю! Но что поделать: над нами тяготеет наша национальность, место нашего рождения. Родись я там, в Коммунистической державе, я там бы работал над атомной энергией, родился здесь - ну, и работаю здесь. Все дело в том, чтобы ученые ни здесь, ни там не допускали военного использования... - И это в их силах? - спросил Эрнест. - Должны добиваться... - А не кажется ли вам, Грехэм, что один общественный строй тормозит мирное использование атомной энергии, зато стремится к ее военному использованию, а другому строю, по самому его существу, это противно? Там думают не о военном, а о мирном применении. - Вот, вот она, пропаганда! - Грехэм от волнения даже встал с кресла. Поймите, мне неприятно, когда вот так расхваливают преимущества одного строя - все равно кто: правые ли пропагандисты, левые ли... Да вы только оглянитесь, Чьюз, вокруг, послушайте взаимные проклятия! Одно и то же, только адреса разные. Они обвиняют нас в империализме, а мы их - в красном империализме. И мы и они обвиняем друг друга в эксплуатации народа. Поразительное однообразие! - Однообразие? - иронически повторил Эрнест. - Коммунисты, как бы ни критиковали капитализм, все же считают его закономерной исторической формой, а неужели вас, Грехэм, удовлетворяет гениальная историческая концепция наших идеологов, согласно которой коммунисты - лишь кучка проходимцев, но таких ловких, что они захватывают страны с многомиллионным населением? Где же тут однообразие? - Ну, это ретивые борзописцы... - А что выставляют не борзописцы? Ничего. Или то же самое, но более утонченно... - Но, в конце концов, не в теоретических спорах дело, не они решают. Мне кажется, Чьюз, что я больший оптимист и даже больший революционер, чем вы. Чего вы боитесь: правда свое возьмет! И споры тут ни при чем. Правда всегда переживает тех, кто ее отрицает. - Этого мало! Надо, чтобы до правды доживали те, кто за нее борется, возразил Эрнест. - Ваш оптимизм, Грехэм, - это оптимизм зрителя, верующего в благополучную развязку. Вам безразлично, будет ли она в третьем акте или в пятом, лишь бы была. В этом случае вы даже готовы во втором акте, как неизбежное, принять атомную бомбу - ведь все равно дело кончится счастливыми колоколами! Правда, этого благовеста не услышат те, с кем расправилась бомба. А почему бы самому не подняться на сцену, чтобы помешать злодеям, - ведь злодеи-то не театральные! Кстати, они не безопасны и для оптимистов из зрительного зала. Да, пожалуй, вы правы, Грехэм: если наша судьба зависит от таких оптимистов, я - пессимист! Грехэм вспыхнул: - Кажется, я не давал оснований! Я подписал воззвание. Эрнест осторожно взял Грехэма под руку. - Не будем спорить! - сказал он мягко. - Ни пропагандировать вас, ни ссориться с вами я не намерен. Думаю, вы сами не усидите в зрительном зале. Да, кстати, знакомы вы с Филрисоном? Нет? Я вас познакомлю. Он расскажет вам о первой атомной бомбе. Поучительная история! А сейчас пойдемте в столовую. Вы обещали Джо досмотреть картинки. Не думайте, что он забыл. Он у нас упрямый. В деда. Может быть, и в меня. - Эрнест улыбнулся. - Впрочем, не пугайтесь: ему скоро спать, вас не замучит. Между прочим, сегодня любопытная премьера по телевизору. Предвижу недурную иллюстрацию к нашему разговору. Эрнест Чьюз и Грехэм вошли в столовую. За столом с Луизой сидел гость худой высокий человек средних лет, но с лысиной почти во всю голову. - А, Билл! Здорово, дружище! Давно приехал? - приветствовал его Эрнест. Билл Слайтс был его другом со школьной скамьи. Жил он в провинции, изредка наезжал в столицу и всегда навещал своего школьного товарища. Эрнест любил его, был рад его приездам, но в этот раз подумал, что визит его, пожалуй, некстати. Билл, с юности завоевавший себе репутацию "человека кристальной честности", избрал юридическую карьеру, но со своей честностью пришелся не ко двору, потерпел крушение и стал озлобленным неудачником, ничего не прощающим своим ближним. Он страстно ненавидел наивность во всех ее проявлениях - вот почему Эрнест боялся, что он может прицепиться к Грехэму, а тогда Билла не остановишь. И действительно, едва хозяин представил гостей друг другу, Билл, иронически прищурившись, сказал: - Господин Чарльз Грехэм? Как же, как же, имею честь знать. Читал вашу речь. Очень забавно! Грехэм удивленно посмотрел на Слайтса. - Почему забавно? - спокойно спросил он. - Видите ли, в молодости я тоже походил в донкихотах... Теперь забавно видеть других в этой роли. - В чем же мое донкихотство? - все так же спокойно спросил Грехэм. Внутренне он уже начинал сердиться: не пригласил ли Эрнест Чьюз этого господина, чтобы попытаться оказать на него давление? Эрнест Чьюз вмешался в разговор: - Послушай, Билл, не затевай дискуссии. Мы только что по душам поговорили с господином Грехэмом. Хорошенького понемножку. А вы не обращайте внимания, Грехэм. Уверяю вас, Билл - прекраснейший человечище, но есть слабый пункт: послушать его, кругом одни донкихоты... - Мерзавцев больше, - спокойно возразил Слайтс. - Каждый донкихот кормит тысячу мерзавцев. - Выходит, не было бы донкихотов - перевелись бы и мерзавцы? - смеясь спросила Луиза. - Можете быть уверены... - коротко отрезал Слайтс. Просьбе хозяина он внял: спора не продолжал. Гость занялся с Джо: видимо, они были друзьями. Мальчик, забыв о Грехэме, показывал Слайтсу свои книжки. Остаток вечера Грехам провел в обществе Эрнеста, Луизы и странного гостя, который теперь молчал. Луиза, к огорчению Грехэма, вскоре ушла к себе: премьера "Телекомпании" пришлась ей не по душе. Собственно, и Грехэму с первых же кадров премьера стала противна, но Эрнест предложил досмотреть ее в "познавательных" целях. Постановка, именуемая "Мы вас спасем!", показывала, как "кучка коммунистов" разными кознями и хитростями захватила весь мир, кроме Великании, но Великания освободила покоренный коммунистами мир, разбомбив все атомными бомбами. В финале одичавшие люди бродили по земному шару в поисках пищи, разрывая руками и зубами трупы людей. Когда это, как выразился Эрнест, "загрязнение эфира" кончилось, он сказал Грехэму: - А вы говорите "однообразие"! Уж поверьте мне: два месяца ездил по их стране - ничего подобного не видел. - Да... - задумчиво протянул Грехэм. - Обидно за человечество, когда посмотришь такую, с позволения сказать, картину.
      8. Сюрприз инженера Грехэма
      - Гм... такую теорию нельзя преподнести народу в качестве конкретной платформы... - ...Если человек в состоянии понять эти... непреложные общественные законы, надо думать, что у него хватит ума не говорить о них вслух. Т.Стриблинг. "Мегафон"
      Профессор Уайтхэч, послав генералу Реминдолу заявление об отставке и покинув лабораторию №1, безвыходно сидел в своем кабинете. Он отказался даже принять Грехэма: он чувствовал, что ему было бы стыдно смотреть в глаза своему ученику. Уже само по себе открытие Ундрича в то время, когда он, Уайтхэч, еще не успел сделать ничего существенного в области лучистой энергии, было чуть ли не оскорблением, отказ же сообщить Уайтхэчу сущность открытия явился публичной пощечиной. И так как все это было устроено ненавистным военным министром, то другого выхода, кроме отставки, он не видел. Рушилась вся его ученая карьера, все мечты о славе, десятилетия труда, жизни были погублены напрасно, он потерял даже ту известность, какой прежде пользовался в ученом мире и которую, конечно, расширил бы, если бы не связал себя секретной работой. Это был полный крах. И все же отставка, только отставка! Хоть отчасти она смоет позор оскорбления. Пусть поработают теперь без него! Да, у них есть лучи Ундрича, но разве это то, к чему они стремились, чего, вероятно, скоро достигли бы?! Пусть поработают без него!.. А Грехэм? Ведь он сможет открыть... Но неужели он согласится работать?.. Согласится после такого оскорбления своему учителю, да и ему самому? Сколько ни ломал голову Уайтхэч, он не мог прийти к твердому выводу, как именно поступит Грехэм. Поговорить бы с ним... Нет, невозможно. Всякий, даже отдаленный намек на эту тему, конечно, будет воспринят как желание подсказать решение вопроса, более того - как просьба... Какая жалкая картина: старый профессор, обиженный одним учеником и умоляющий о помощи другого!.. При этой мысли Уайтхэч содрогался от возмущения и гнева. И когда Уайтхэчу доложили о том, что его хочет видеть Грехэм, он отказался принять его, отговорившись тем, что болен. Он действительно чувствовал себя отвратительно даже физически. В таком состоянии его застал телефонный звонок военного министра. Это был третий день самобичевания. Реминдол очень любезно просил профессора Уайтхэча прибыть к нему для разрешения "прискорбного недоразумения". Уайтхэч сердито ответил, что он болен, прибыть не может, да и не считает нужным: все, что только можно терпеть, он от министра выслушал и все, что можно сделать, уже сделал, подав заявление об отставке. - Вы гордитесь, господин министр, своей прямотой, позвольте и мне быть прямым! - И Уайтхэч с грохотом обрушил телефонную трубку на рычаг. Но когда через час Уайтхэчу доложили, что к нему прибыл генерал Реминдол и просит его принять, Уайтхэч заколебался. Отказать в приеме министру, явившемуся на квартиру, было бы, пожалуй, уже слишком. Он велел сказать, что не может встать с постели, но если министр извинит его, то он готов принять. Укрывшись пледом, он прилег на диван. - Лежите, лежите, профессор! - с этими словами Реминдол вошел в комнату, хотя Уайтхэч и не сделал попытки привстать. - Врач у вас был? Надеюсь, ничего серьезного, через денек-другой будем иметь удовольствие видеть вас в лаборатории?.. - Вы, генерал, говорите со мной, точно с ребенком... - Но... но... но, профессор! - Реминдол осторожно присел на край дивана. Я все понимаю... Вы больны, раздражены... Если хотите, отложим разговор... Когда вы выздоровеете... - Нет, уж давайте покончим... - И отлично. Только будем говорить как деловые люди. Прямо, без экивоков... Ну, чего вы обиделись? - Вы понимаете... - Понимаю... И все-таки вы неправы. Будто все это сделано для того, чтобы вас обидеть. Вы же понимаете, что решение это общее, всех касается, не мной даже принято, а объединенным совещанием начальников штабов. Правда, тут обстоятельства особые... Ну что ж, если открытие Ундрича действительно необходимо для вашей будущей работы, то я готов... Но мне казалось, что лучи Ундрича совсем из другой области... Впрочем, я не специалист... - Что вы готовы? - переспросил Уайтхэч. - Готов поставить вопрос перед совещанием начальников штабов. Если совещание убедится, я не сомневаюсь в решении... Уайтхэч был задет. Заявить перед всеми этими надутыми генералами, что он не сможет добиться успеха в своей работе, если ему не будет раскрыт секрет открытия Ундрича, значило бы просто клеветать на себя. Что он, в самом деле, без Ундрича не справится? Ведь работы Ундрича действительно совсем из другой области - это даже Реминдолу ясно. - Вы отлично понимаете, генерал, что открытие Ундрича мне не нужно, сердито сказал Уайтхэч. - Вопрос принципиальный... - Иногда приходится поступаться своими принципами: государственные интересы выше... - Вы думаете, государство пострадало бы, если бы мой ученик рассказал мне о своем открытии? - Ах, профессор, - укоризненно-ласково сказал Реминдол и осторожно положил руку на плечо Уайтхэчу, - вы опять говорите так, как будто это придумали специально для вас... - Однако напомню вам, генерал, что лаборатории разделили вы. Если бы не это... - Ну и что ж, я оказался прав, - подхватил Реминдол. - Без этого, возможно, не было бы и лучей Ундрича. Ваш авторитет давил... - Очень хорошо! После моей отставки никому мой авторитет мешать не будет. - Напрасно так говорите, профессор! Все надежды именно на вас. Лучи Ундрича эффектны, ничего не скажешь. Но вся эта газетная писанина - чушь, чепуха!.. - Генерал перешел на подчеркнуто напыщенный тон, словно передразнивая кого-то: - Ах, чудо двадцатого века! Ах, испепеляющие лучи! Абсолютное оружие! - генерал захохотал. - Чушь! Чепуха! Не то нам нужно. Разве только временно... В ожидании ваших лучей... Лучи Уайтхэча! Вот чудо!.. Истинное чудо! - Глаза генерала засверкали, он заговорил с энтузиазмом: - Убивать, только убивать! Не разрушая, не сжигая!.. Куда там лучам Ундрича, атомной бомбе далеко им до вашего изобретения! Все целехонько и попадает нам в руки! Идеальное оружие! И гуманное... Мгновенная смерть, как от молнии... Без ранений, без боли... Заткнем рот всем этим сторонникам мира! Уайтхэч слушал все более внимательно. Хорошо, конечно, что господа генералы видят разницу между лучами Ундрича и тем, что ищет Уайтхэч в течение многих лет. Впрочем, это ясно... Даже генералам-банкирам ясно. Лучи Уайтхэча! Да, это было прекрасно... И вполне возможно. Но при одном условии: не покидать лабораторию. Но едва Уайтхэч приходил к этой мысли, как чувство обиды с новой силой поднималось в нем. Реминдол мог тысячу раз повторять свои аргументы - все же Уайтхэч чувствовал, что с ним поступили по-свински. - Все это хорошо, генерал, - как можно тверже сказал он, - но все это не может изменить моего решения. Если вы действительно так относитесь к моим работам, тем более странно ваше отношение ко мне лично. - Опять вы свое: лично, лично! - уже раздражаясь, воскликнул Реминдол. Простите, профессор, мне кажется, вы сами все раздуваете. И, в конце концов, дело действительно примет неприятный для вас оборот, если вы уйдете. - Почему это? - Ваше имя достаточно известно, уход ваш не останется незамеченным. А как объяснить его? На вас произвела такое впечатление вся эта история с Ундричем, а ведь она известна лишь в нашем узком кругу. А вы убеждены, что она не всплывет, если вы уйдете? - Ну, знаете, это зависит от порядочности некоторых людей, - возразил Уайтхэч. - Допустим, этого не случится. Найдут другое объяснение, не менее неприятное. Подумайте, в какое время вы оставляете работу? Хотите, чтобы вас причислили ко всему этому чьюзовскому окружению, которое призывает ученых бросить военную работу? Вы были на их собрании? - Я получил приглашение... Но я болен... Впрочем, и здоровым не пошел бы... - Но вы знаете, что там произошло? - Вы видите, - Уайтхэч неопределенно показал на свои ноги, укутанные пледом. - До газет ли тут... - Как, ничего не знаете? Ну, тогда понятно, почему вы продолжаете упорствовать. И Реминдол, не скупясь на подробности, принялся расписывать все ужасы этого собрания. Уайтхэч слушал и все более задумывался. Реминдол, пожалуй, прав: положение действительно сложилось бы двусмысленное, если бы он сейчас оставил свою лабораторию. Конечно, пойдут слухи: Уайтхэч "забастовал". А как опровергнуть? Жалобой на то, что его обидели? Совершенно невозможно... - Ваш Грехэм тоже отличился, - продолжал между тем Реминдол, расхаживая по комнате. - Не слышали? Как же! Публично, демонстративно подписал коммунистическое воззвание против атомной бомбы. Тут же, на собрании... - Грехэм? Не может быть! - в волнении воскликнул Уайтхэч. Он даже приподнялся и сел. - Не может быть? - иронически переспросил Реминдол, останавливаясь посреди комнаты. - А по-моему, этого и следовало ждать. Достаточно я наслушался от него разных фантазий! Уайтхэч молчал. Он никак не мог прийти в себя от неожиданности. Итак, Грехэм все-таки сделал то, чего так боялся Уайтхэч. И когда! В то время, как он, Уайтхэч, воображал, будто его ученик терзается по поводу оскорбления, нанесенного его учителю, Грехэм выступил на публичном собрании... Но, может быть, он и сделал это под влиянием обиды?.. - Что же, он отказался работать? - спросил Уайтхэч, глядя исподлобья на Реминдола. - Нет, надо отдать ему справедливость: даже других призывал не бросать военной работы. Он не из "забастовщиков". Но все равно: пришлось отстранить... - Отстранить?.. Грехэма отстранить? - Уайтхэч забыл, что он болен: встав с дивана, он вплотную подошел к Реминдолу. У него все кипело внутри от негодования. - Ну, он еще счастливо отделался, - поспешно сказал Реминдол. - Но невозможно допустить, чтобы директор секретной лаборатории так вызывающе держал себя. Приходится в назидание другим... - На что ж вы, собственно, надеетесь? Я ухожу, Грехэма выбросили, кто же вам найдет лучи? - Вы не уйдете, - упрямо сказал Реминдол. - Нет, уйду! Именно теперь уйду! - закричал Уайтхэч. Он чувствовал, что еще мгновение - и он перестанет сдерживать себя. - Выбросить Грехэма! Да знаете ли вы, что он собой представляет? Я за него сотни ваших Ундричей со всеми его секретами не возьму! Грехэма надо удержать, во что бы то ни стало удержать. - Что ж, прикажете нам потакать ему? - недовольно сказал генерал. - А глядя на него, и другие начнут подписывать коммунистические прокламации! Много развелось среди ученых вольнодумцев, радикалов и прочих... - Эх, генерал, говорите, много развелось, а не замечаете, что своей политикой еще больше разводите... Конечно, плохо, что Грехэм подписал, а вот то, что вы его выбросили, - в тысячу раз хуже! Не беспокойтесь: он хоть и подписал, а продолжал бы преспокойно работать и очень нам помог бы. Глядя на него, и другие работали бы. А теперь скажут: уж если такого, как Грехэма, выбросили, значит, и впрямь нельзя работать.