Убить перевертыша

      - Многие сейчас идут и едут сюда, как эти Бременские музыканты, говорит Сергей. - За счастьем.
      - Это ты о нас с Виктором? - смеется Эмка.
      - А что? Виктор, пожалуй, собака, а ты - кошка.
      - А ты - петух?
      Он замирает. Что это - намек, напоминание? И вздыхает:
      - Я, наверное, осел...
      И опять Эмка смеется, и ямочки на ее щеках становятся такими, что хочется тут же, прямо сейчас, поцеловать их...
      Он очнулся оттого, что услышал знакомое имя.
      - Горбачев - вот это человек, хоть и русский. Всех спас...
      - Горбачев? Спас? Кого?
      - Теперь мы не боимся атомных бомб. Теперь мы, немцы, объединились.
      - Вас-то он спас, а мы который год не отчихаемся.
      Фраза эта очень заинтересовала Ганса. Глаза его заблестели, он открыл рот с явным намерением начать политическую дискуссию. Но тут в коридоре послышались тяжелые шаги, громкие голоса. Стеклянная дверь с треском распахнулась и в купе втиснулся здоровенный немец с красным ремнем через плечо - контролер. Другой остался в коридоре, вел он себя так, будто стоял на стреме, - то и дело крутил головой направо-налево. И началась молчаливая, холодная, даже обидная своей механистичностью процедура проверки билетов. Вел себя контролер настолько строго, что Сергей на всякий случай достал паспорт, положил на стол.
      К его удивлению, документом заинтересовался не контролер, а пьяненький сосед, быстро протянувший к нему руку. Сергей успел раньше и сунул паспорт обратно в бумажник. Это почему-то обидело соседа. Он демонстративно налил только себе, выпил, убрал бутылку, отер стол ладонью и уставился в окно. А за окном было уже совсем светло, вдоль ровного пустынного шоссе тянулись ряды домиков с занавесочками, с калиточками и чистенькими палисадниками. И ни души возле домов. Прямо-таки сонное царство, а не пригород громадного города.
      Сергей постоял на опустевшем перроне, пооглядывался. Немногие пассажиры, сошедшие с поезда, быстро втянулись в раскрытые двери вокзала. Ганс вышел одним из первых и будто провалился. Исчез как-то не по-русски. Там, если уж выпили да поговорили, не убегают не попрощавшись.
      Было неуютно от непривычного безлюдья. Не то что поговорить, спросить не у кого. Хотя спрашивать вовсе не требовалось. Сергей знал: по ту сторону вокзала, на площади, такси искать не придется, они всегда там, в любое время дня и ночи, и всегда свободны. Дороговато на такси? Ну да за счет богатенького Костика можно и пошиковать.
      Уже входя в вокзал, краем глаза он заметил какого-то подозрительного типа, направившегося следом. У него была примечательная черная борода, закрывавшая лицо чуть не до глаз.
      Вокзал был почти пуст, и если бы не тот бородач, уставившийся на него, Сергей сразу бы пошел к такси. А тут решил переждать. И он нашел скамью, уселся, намереваясь пересидеть тут ранние часы. И вдруг услышал над самым ухом:
      - Русский господин никак забурел?
      Сергей вздрогнул, сразу вспомнив наказ Мурзина: "Ни с кем не знакомиться, не ввязываться ни в какие истории". Оглянулся, увидел бородача и заорал:
      - Виктор, черт тебя дери! Откуда ты взялся?
      - Тебя встречаю.
      - Я же не сообщал.
      - Жена сообщила. А рассчитать, когда ты здесь будешь, проще простого.
      - А я тебя не узнал. Бородища...
      - Да и я не сразу. Какой-то ты не такой. Пуганый.
      - Чего это?
      - Откуда мне знать? Раньше ходил - нос кверху, никого, кроме себя, не видел, а тут все оглядываешься.
      Сергей подумал, что надо бы последить за собой. Если уж Виктор заметил, то заинтересованные наблюдатели, о которых предупреждал Мурзин, тем более усекут. Подумал и тут же опять оглянулся. И нашелся, чем оправдаться.
      - А Эмка сейчас спит?
      - Наверное, спит.
      Спит так спит. Обидно, конечно, могла бы и прервать сон девичий по такому случаю, приехать вместе с братом на вокзал. Хотя, если подумать, с чего бы? Его прихватило, но это вовсе не значит, что и ее тоже.
      Пока ехали в стареньком "Фольксвагене" Виктора по пустынным улицам, он все пытался погасить свою обиду, прикидывал, как войдет в дом и холодно поздоровается с Эмкой. Пускай позлится.
      Было уже совсем светло, фонари не горели, но сплошные ряды магазинных витрин все были ярко освещены изнутри. На улицах ни души, и эти живые витрины, горящие неизвестно для кого, оставляли впечатление ирреальности.
      Виктор жил далеко, на окраине города, в новых кварталах района Остерхольц, похожих на московские новостройки. Но подъезд, куда они вошли, не напоминал московские подъезды. Чистеньким лифтом поднялись на четвертый этаж, шумно ввалились в такую знакомую Сергею просторную прихожую. Все тут было, как в прошлый раз: белые двери на кухню и в комнаты, встроенный шкаф для верхней одежды, фибровое ведерко для зонтов, всегда пустовавшее, поскольку ни Виктор, ни Эмка никак не могли привыкнуть пользоваться этой принадлежностью немецкого быта. И тот же большой стол, на котором уже было что-то, накрытое белой скатертью. Новой была только полочка на стене, и на ней в аккуратной картонной рамочке чей-то портрет. "Эмка!" - сразу решил Сергей и шагнул к полочке. И ахнул: Горбачев!
      - Этого паразита чего выставил?!
      - Почему паразита? - удивленно воскликнул Виктор, да так громко, что Сергей испуганно оглянулся на дверь Эмкиной комнаты.
      - Тише, сестру разбудишь.
      - А ее нет.
      - Как нет? А где она?
      Заскребло на сердце: неужели загуляла?
      - Она далеко, в Тюбингене.
      - Где?! - Теперь в груди похолодело. Тюбинген - это же у черта на куличках, на другом конце Германии. - Чего она там? Замуж, что ли, выскочила?
      - Учится в университете. Я писал.
      - Не знаю, не получал. А она чего?.. В Бремене разве нет университета?
      - Есть, конечно. Но ее не переспоришь. Упрямая, ты же знаешь.
      Нет, упрямой он ее не знал. Красивой, умной, доброй, заботливой, даже нежной знал, но не упрямой.
      - На кого же она там учится? - спросил с сарказмом, который, как ни старался, не мог скрыть.
      - На пастора.
      - Пастор? Женщина?!
      Вдруг подумалось: не из-за него ли? Хочет грех замолить? Хотя разве это грех по нынешним временам?
      - Что такого? - в свою очередь удивился Виктор. - Это у нас, в России, женщине не полагается быть попом. А у протестантов считается: если перед Богом все равны, то и звать к Богу могут все. Лютер говорил, что человек вправе обращаться к Богу непосредственно, без посредников. И значит, пастор, получается, вроде как воспитатель, наставник. А воспитателем женщина может быть даже лучшим, чем мужчина...
      Разговаривая, они уселись за стол, на котором под скатертью лежали готовые завтраки в пластиковых упаковках, стояли коробочки простокваши, несколько металлических цветастых банок пива, бутылка вина.
      - Ну, рассказывай, - нетерпеливо потребовал Виктор. - Чайник сейчас вскипит, а пока дуй пиво.
      - О чем рассказывать?
      - Как там у нас?
      - Хреново. Все разваливается.
      - Ну, ты уж... Я ведь тоже радио слушаю. Трудно, конечно, но не так уж...
      - Так уж! - зло сказал Сергей. И вскочил, перевернул картонку с портретом Горбачева. - Не могу видеть этого меченого. С него, заразы, все началось.
      - А говорят, он начал исправлять...
      - Начал, да вот уже сколько лет никто не знает, как кончить.
      Засвистел чайник, и Виктор встал, прошел на кухню, крикнул оттуда:
      - Здесь, в Бремене, был случай: бургомистру голову отрубили за то, что запустил городские дела.
      - У нас бы так!.. И ведь не просто некомпетентность да бесхозяйственность - прямое предательство. Всю Россию запродали американцам или кому там еще? Разодрали страну на части, чтобы легче было обирать.
      - А что же президент?
      - Президент одним из первых подал пример публичного отступничества. Если бы он тогда, прямо на трибуне, застрелился, когда отрекался от того, чему сам был цепным псом, его бы поняли и простили. А он по существу провозгласил предательство добродетелью. И пошло. Предал Верховный Совет, поднявший его из дерьма, предал своего вице-президента, предал Конституцию, на которой клялся в верности. Что Горбачев, что Ельцин - два сапога пара. И понеслось. Иуды засучили ногами: всегда, мол, были против. Врут ведь, сволочи, и не заикаются. Когда были на самом верху партийной власти, первыми душил свободомыслие. Всю жизнь звали верно служить идеям марксизма-ленинизма и вдруг завопили о его преступности. Ну и шагали бы прямиком в тюрьму, так нет же... Мигом выскочили из своих красных штанов. А ну их всех!..
      Он стукнул кулаком по столу и грубо выругался. Вино выплеснулось на скатерть.
      - М-да! - только и сказал Виктор. И повторил: - М-да! Изведешься ведь так-то.
      - Все мы там извелись, готовы глотки рвать друг другу.
      - Друг другу?!
      - Да нет, похоже, уже разобрались, кому надо рвать.
      - Знаешь что, давай-ка поспим немного, охолонем, как говорят там, у нас, - предложил Виктор. - Я тоже невыспатый. Вчера проубирался допоздна. Не принимать же ваше превосходительство в холостяцкой квартире.
      - На работу не надо?
      - Сегодня у меня выходной, так что гуляем...
      Через пять минут Сергей лежал в той самой кровати, которую помнил все это время. Уже засыпая, подумал, что вся его злость, все раздражение, выплеснутое на терпеливого Виктора, оттого, что нет Эмки. А если нет Эмки, то что ему делать в Бремене? Не по магазинам же шляться. Это прошлый раз он ходил по магазинам, как по музеям. А теперь этих экспонатов, которые нельзя купить из-за дороговизны, и в Москве предостаточно.
      И сразу, без раздумий, решил: не болтаться впустую, а упросить Виктора сегодня же съездить в Ольденбург. Полста километров по немецким-то дорогам - прогулка на час. Поболтать с Виктором вечера хватит. А завтра можно и в Росток. Виктор обидится? Ну, денек, самое большее, можно повременить, а потом - за дело.
      Вот если бы Эмка!.. И он уснул с мыслью о ней, улыбался, чувствуя, как растекается в груди неведомое томление, грустное и в то же время очень-очень радостное.
      15
      Над Центральной Россией висел почти неподвижный обширный антициклон. Мурзин изнывал от жары и всю дорогу думал о том, как, добравшись до дома, залезет под прохладный душ. Но, подойдя к обитой коричневым дерматином двери своей квартиры, понял, что с душем придется повременить. Кондратьев, всего скорей, прав, говоря, что неизвестные люди по неизвестным пока причинам оставили его в покое и покушений больше не предвидится. Но береженого Бог бережет.
      Войдя в прихожую, замер на пороге, осмотрелся. Все оставленные им контрольные метки были на месте. Это, однако, не успокоило, и он решил осмотреться по-настоящему.
      Никак не ожидал Мурзин, что в его собственной квартире, которую он знал, казалось, до последней пылинки, обнаружится столько ему неведомого. Из-за батареи, когда он пошуровал там палкой, выскользнул старый журнал "Советский воин", о котором он совершенно ничего не помнил. Под ванной нашлись два куска туалетного мыла с выцветшими картинками на обертке. За шкафом, каким-то образом зацепившись за гладкую фанеру, висел пыльный носок, совершенно новый. Как он туда попал и где второй носок - это была загадка с двумя неизвестными. Появилась даже мистическая боязнь, что обнаружится что-нибудь неподобающее, вроде женских трусов или бюстгальтера.
      Он сел на кровать и стал думать о том, ворошить ли еще забитые до упора антресоли, копаться ли в барахле на балконе? Решил, что при такой жаре делать это не стоит, и полез под душ.
      Потом он сообразил обед, для которого нашлись в холодильнике бутылка пива и приличный кусок сыра. Потом лег поспать, предварительно еще раз заглянув под подушку, но тут же вскочил, решив, что для здоровья будет полезнее, если он возьмет дерюжку да отправится под яблоньки в огородик соседки Валентины Ивановны.
      Огородиков таких на окрестных лугах было много: жители пятиэтажек, как могли, осваивали бесхозные земли. Мурзин своего участка не имел - не до того было, но иногда помогал соседке копать землю, за что получал право в свободные часы поваляться там на травке. Подозревал, что овдовевшая в позапрошлом году Валентина Ивановна пускала его в свой огород отнюдь не бескорыстно, но никаких намеков на эту тему пока что, слава богу, не делала.
      Проспал он под яблонями до вечера. Проснулся, когда солнце уже скатывалось к горизонту. Но жара все не спадала. Чувствовался острый запах земли, травы, листьев. Неподалеку громко, в голос, спорили муж и жена из соседнего подъезда на злободневную тему - как полоть морковь. Возле дома визжали ребятишки. Зудели комары, отшибаемые одеколоном "Гвоздика", которым Мурзин предусмотрительно намазал лицо и руки. Все было как всегда, и ничто не мешало так же благостно дремать и дальше. Но хуже комаров на него, отдохнувшего, накинулись мысли. О странно тянувшемся следствии, о сбежавшем Маковецком, обо всем том, что приключилось с ним, Мурзиным, о Федоре Кондратьеве с его таинственными связями, на которые теперь только и была надежда.
      Видно, он все-таки задремал, потому что вдруг увидел перед собой сухощавую фигуру Кондратьева. На нем была помятая синяя куртка, выцветшая до голубизны, а загар четче очерчивал белый шрам на щеке.
      - Не ожидал?
      Удивило не внезапное появление Кондратьева, а это вот прежде не слышанное обращение на "ты".
      - Вы? Откуда?
      - Давай-ка, брат, на "ты". Разница в годах у нас не- велика, а в должностях и вовсе теперь без разницы.
      - Что-то случилось?
      - Я за тобой. Собирайся.
      - Прямо сейчас? Поужинаем, отдохнем. Утром бы...
      Кондратьев покачал головой.
      - Я подожду в машине. Вон там, за березами, на дороге. По-военному не разучился?
      По-военному Мурзин не разучился, но все равно на сборы ушло добрых полчаса. Думал, что Кондратьев выговорит ему за задержку, но тот сам, похоже, не больно-то спешил, сидел в стороне от машины, под березой и дремал.
      - Ведь умаялись, Федор Петрович, видно же.
      - Отдохну в машине. Садись за руль.
      Через час, попрыгав по районным дорогам, они выехали на шоссе. Солнце зашло, но было еще светло, и Мурзин выжимал больше ста километров. Кондратьев спал, как казалось, довольно крепко, но стоило Мурзину снизить скорость, как он открыл глаза.
      - Ничего, успеем, - сказал вполне бодрым тоном. - Еще и постоим ночью, поспим.
      - Куда успеем?
      - В Москву. До начала рабочего дня. Ты ведь бывал дома у Маковецкого?
      - Бывал.
      - Кто там сейчас может быть? Телефон отозвался. Женский голос.
      - Жена, наверное, Маша. Она что-нибудь про него говорит?
      - Говорит, что не знает где он. Однако в Москве его нет, в Одессе тоже. Проверено. Дело получается загадочное.
      - Будем следствию сообщать? - спросил Мурзин.
      - Со следствием тоже непонятно. Почему-то забуксовало. Дело передано другому следователю. Тебя пока что больше не требуют.
      - А хотели в СИЗО...
      То, что не надо тотчас ехать к следователю, было для него как гора с плеч. Но всерьез подозревать Маковецкого? Это ли не гора на плечи? Зачем ему понадобилось убивать Миронова, хоть и бывшего, но все же друга. Если это был чей-то приказ, то почему он согласился?..
      Стемнело. Дальний свет фар скользил над серым полотном шоссе и растворялся в пространстве, не высвечивая ничего. Встречные машины моргали фарами, требуя приглушить слепящее сияние, Мурзин двигал рычажком ближнего света, снова переходил на дальний и гнал, гнал машину, и с каждым километром все больше давало себя знать гнетущее напряжение в глазах, в груди, в спине: сказывалась нервная усталость от быстрой езды по дороге, которой не видно. А Кондратьев молчал, то ли спал, то ли ночные гонки были для него не в диковинку.
      - Давай-ка постоим, - внезапно сказал он.
      Мурзин с облегчением сбросил скорость, съехал на обочину.
      - Еще правее, к самой канаве. И выключи свет. Сейчас нас обгонит машина. Попробуй разглядеть ее получше.
      Только он это сказал, как дальний свет полоснул по стеклам. Мимо пронеслась легковушка, толкнувшись в левые дверцы порывом ветра.
      - Что скажешь?
      - Вроде бы "Москвич", цвет темный, непонятный, задний номер неразборчив.
      - Заляпан грязью. Откуда грязь в такую сушь?
      - В самом деле, откуда? Вы что-то знаете?
      - Похоже, кто-то из нас кого-то очень интересует. Или мы оба. Давай-ка разворачивайся, не зажигая света, проезжай немного и сворачивай на первую же грунтовку, лучше ближе к лесу, к кустам. Заодно поспим часа два...
      Разбудили Мурзина соловьиные трели. Птаха сидела, казалось, прямо на крыше автомобиля и заливалась так громко и самозабвенно, что захватывало дух. Кондратьев тоже не спал, он осторожно, чтобы не скрипнуло, опустил ветровое стекло. Повернул голову, приложил палец к губам и улыбнулся счастливо.
      За стеклами была серая муть раннего рассвета. Ветки кустов плотно обнимали капот, и Мурзин досадливо подумал, что перестарался в темноте, заехал в самую гущу.
      - Как поет, мерзавец! - шепотом сказал Кондратьев. - В струну вытягивается. А весь-то - с мизинец.
      В открытое окно сразу навалились комары, и пришлось отмахиваться, шевелиться, хлопать себя по щекам. Соловью это не понравилось, недовольно тренькнув, он умолк. Подождал немного и зашуршал крыльями, улетел.
      - Ну, поехали. Теперь я за руль.
      Через несколько минут они снова мчались по шоссе, казавшемуся в рассветной мгле серой аэродромной полосой. С полчаса ехали в молчании. Потом Кондратьев резко потряс головой.
      - Усну, чего доброго. Ты не молчи, говори что-нибудь. Расскажи об этом нашем курьере.
      - О Сереге? Хороший мужик.
      - Это я слышал. Расскажи, чего не знаю. Мысли его, интересы, пристрастия...
      - Интересный человек. Любит пофилософствовать. Какие-то у него свои теории, разумеется, по его мнению, новые и, разумеется, глобальные.
      И он начал излагать теорию Новикова о наследственности людей и обществ, о родовых и территориальных общинах, которой Сергей морочил ему голову до полуночи.
      Кондратьев слушал не перебивая, то и дело поглядывая в зеркало заднего вида.
      - Интересно? - спросил Мурзин. - Вы так задумались.
      - Думы мои о знакомом гаишнике.
      И он рассказал историю, типичную для российских дорог. Однажды его остановили на дороге, как ему показалось, без каких-либо оснований. Стареющий, полноватый гаишник долго рассматривал документы, которые Кондратьев подал, не вылезая из-за руля, как это принято на Западе, походил вокруг машины, подумал и объявил, что полагается штраф за пересечение сплошной линии на дороге.
      - Во-он там, - сказал, неопределенно махнув рукой в пространство.
      Бросив планшетку на капот, он начал выписывать квитанцию штрафа. Ручка его плохо писала, и он все время тряс ею.
      - Почему бы вам не выйти из машины? - раздраженно сказал гаишник.
      - Не привык. На Западе это не принято. Но если нужно...
      - Ничего, сидите.
      Кондратьев достал свой тонкий фломастер, протянул в окно.
      - Возьмите, это лучше пишет.
      - О! - восхитился гаишник, возвращая фломастер. - Пишет, как по маслу.
      - Оставьте себе. Надо же вам чем-то писать.
      - Спасибо. Но штраф все же полагается.
      - Ну, раз полагается...
      Он оплатил выписанную, отнюдь не малую сумму, не глядя сунул квитанцию в карман и уехал, сразу решив, что вскоре приедет сюда еще, специально.
      В следующий раз гаишник взял штраф, не выписывая квитанции. Еще через несколько дней Кондратьев сказал, что рублей у него нет, только доллары. Гаишник взял их, не поперхнулся.
      Так они познакомились...
      - Вот о нем-то я и думаю. Если он на посту, то оторвемся.
      - От кого? - удивился Мурзин.
      - Оглянись. Сдается мне, это та же машина. Узнаешь?
      Он притормозил, чтобы провериться, и синий "Москвич", тащившийся следом, тоже сбавил скорость.
      - Что и следовало доказать, - удовлетворенно хмыкнул Кондратьев.
      Некоторое время они ехали молча, внимательно наблюдая за "Москвичом". Затем увидели впереди стеклянную будку поста ГАИ. Кондратьев подрулил к нему, вышел. По тому, как он беседовал с толстым гаишником, Мурзин понял: им повезло.
      - Порядок, - сказал Кондратьев, снова садясь за руль. - Минут двадцать он их промурыжит. А там нас ищи-свищи... Ну, чего испугался?
      - Почему испугался?
      - По глазам вижу.
      - Похожая машина. Правда, не больно-то ее тогда разглядел... Я все думаю, чего они меня не угрохали? Не для того ведь отключили, чтобы спокойно поспал дорогой.
      - Машина - это, может быть, совпадение.
      - Не верю я в совпадения. Случайности - это, говорят, проявления непонятых закономерностей. А? Как думаете?
      Кондратьев думал так же.
      В Москву они въезжали по Дмитровскому шоссе, отмахав лишние километры по кольцевой дороге. На площади возле железнодорожной платформы Лианозово, где по случаю утреннего часа пик было полно народу, Кондратьев остановил машину, сказал:
      - Потопчись тут. Я приеду через полчаса.
      И уехал, ничего не разъяснив. Вернулся он через сорок две минуты на другой машине. Это тоже были "Жигули", но не первой модели, как прежде, а восьмой, и не бежевого цвета, а тускло-зеленого.
      - Теперь нас не больно-то сыщешь, - сказал удовлетворенно. - Садись, поехали.
      - Куда теперь?
      - Разве я не сказал? К Маковецкому домой. Звонить - только спугнуть. Лучше прямо заявиться с утра пораньше. На правах друга дома.
      - Вы все-таки думаете, что он? - спросил Мурзин, когда они выбрались из толчеи городских автобусов, заполонивших площадь, выехали на Алтуфьевское шоссе и влились в густой поток машин, мчавшихся на отовсюду видный ориентир - Останкинскую телебашню.
      - Думаю, друг Саша. Кое-что даже знаю.
      - Мы же дружили... Зачем ему?..
      - Вот это и есть главный вопрос. Наш интерес к архивным материалам, что хранятся у бывших коллег в Германии, очень кому-то не понравился.
      - Но как узнали?..
      - Ну-у, неужели это надо объяснять? Тебе-то?!
      - Беру вопрос обратно. Извини.
      Кондратьев удовлетворенно хмыкнул.
      - Давно бы так, а то выкаешь, как глухонемой.
      - Но... Не могу поверить...
      - Есть многое такое, друг Мурзилкин, что и не снилось нашим мудрецам.
      Даже вздрогнул Мурзин, услышав кличку своего детства. Подумал, что Кондратьев и впрямь неплохо изучил его, если знает даже то, о чем сам он почти позабыл.
      - Значит, так. Я остановлюсь в соседнем переулке. Там есть магазин "Галантерея", теперь ТОО "Нимфа", буду где-то рядом. А ты дойдешь до дома Маковецкого пешком. Да с оглядкой. Если что - шагай мимо, не мне тебя учить. С женой-то хорошо знаком?
      - Знаком.
      - Вот с ней и поговори. Где, мол, да что. Друг все-таки, беспокоишься. И гляди, нет ли каких концов. Должна же она хотя бы догадываться, куда подевался ее дражайший.
      Маковецкий жил в доме еще довоенной постройки, с широкими лестницами, со старым решетчатым гремящим лифтом, с потолками четырехметровой высоты. У двери квартиры № 18 лежала сырая тряпка для вытирания ног, даже не смятая, явно положенная недавно. Но на звонок, прозвучавший неожиданно громко, никто не отозвался. Мурзин еще дважды нажал кнопку, посмотрел в глазок. Ничего, конечно, не увидел, но заметил короткое затемнение: дома кто-то был.
      - Маша! - крикнул он в замочную скважину. - Это я, Мурзин. - И отступил, чтобы его могли разглядеть в глазок.
      Наконец замок щелкнул, звякнула цепочка и он, действительно, увидел перед собой Машу, жену Маковецкого, ту самую, когда-то изящную статуэточку с филфака, которой они, все трое, любовались, за которой увивались, вместе и порознь. Теперь от бывшей Маши осталось только неувядающее удивление в глазах. Будто давным-давно ее что-то несказанно восхитило и она, распахнув свои глазищи, так и не сумела научиться смотреть на мир спокойно, как все люди.
      - Ой, Саша, входи скорей. Я так боюсь...
      - Чего?
      - Звонят какие-то, по телефону, в дверь. А по телевизору все про бандитов говорят.
      - А где сам-то?
      - Я на даче была, приехала, а его нет, только записка: "Уехал к Зойке в Одессу". Никогда такого не было, чтобы не предупредив...
      - Ну, мало ли...
      - Не-ет, у него кто-то завелся, я чувствую. - Она придвинулась вплотную, и он совсем близко увидел глаза, которые когда-то мечтал поцеловать. - Не в Одессу он уехал. Зойки-то, дочки, в Одессе нету, вот что.
      И вдруг спросила с чисто женской непоследовательностью:
      - А ты чего пришел-то?
      - Давно не виделись. Ну, поскольку ты на сегодняшний день безмужняя, давай я за тобой поухаживаю. Как когда-то.
      - Ой, какие ухаживания! Стара я для ухаживаний.
      - Ты для меня всегда останешься той...
      - Дурочкой, хочешь сказать?
      Он опешил, не нашелся, что ответить.
      - Я же знаю, вы меня между собой дурочкой называли.
      - Это же любя!
      - А я злилась.
      - Постой, а откуда тебе это известно?
      - А мне Мишенька все передавал, что вы обо мне говорили. Потому, может, я его и выбрала. Как самого доброго.
      Кольнула запоздалая обида: это же не по-товарищески! Да что теперь-то...
      - Не знали мы, а то бы отучили ябедничать.
      - Где он может быть, а? - Она сморщила нос, и ее глаза повлажнели. Сашенька, милый, разузнай, а? Ты же все можешь, у тебя связи...
      - Какие теперь связи... Ну, попробую, попробую, не реви.
      - Я и не реву. - Она вдруг успокоилась. - А как ты-то? Еще не женился? Дай-ка я тебя покормлю. Устраивайся пока, сейчас что-нибудь приготовлю.
      Маша убежала на кухню, а Мурзин принялся оглядываться, размышляя о том, что, не будь она женой друга, подзадержался бы тут. Истосковался ведь не только по домашней еде, а и по всему остальному, домашнему. В Луговом-то не больно разгуляешься. Пригласи кого хоть на час, сразу весь городок начинает о свадьбе говорить.
      Квартира у Маковецких была большая. Двухкомнатная, но такая, что и четырехкомнатной не надо. Прихожая метров на пятнадцать, кухня не меньше. Спальня, правда, маленькая - только кровать под зеленым покрывалом да две тумбочки. Зато другая комната - прямо зал, хоть танцуй, - и книги тут, и письменный стол, и еще стол, огромный, гостевой, и диван, и шкафы разные.
      Мурзин сел в кресло у письменного стола, принялся оглядываться. Все на своих местах, как в тот раз, когда он, полгода назад, был здесь. И с чего это Кондратьев решил, что можно узнать о том, где сейчас Маковецкий, побывав у него дома? Жену, конечно, следовало спросить. Но она ничего не знает, уехал, ничего не сказав. Такое, конечно, заставляло задуматься. Но это и все, можно уходить.
      Но уходить Мурзину не хотелось. Расслабиться бы тут, поесть по-человечески, выпить, посидеть с Машей на диванчике. Никогда ведь не приходилось так-то вот, наедине.
      Он выдвинул ящик стола, плотно набитый бумагами, газетами, журналами, - обычный хаос, как и у него дома.
      В другом ящике сразу бросились в глаза темно-зеленые корочки охотничьего билета. Точно такие же, какие валяются у него в столе, там, в Луговом. Мурзин аккуратно положил билет на место и... отдернул руку: рядом лежала белая коробочка с широкой красной полосой и надписью "Патроны "Сигнал" красного огня". Он еще выдвинул ящик и увидел то, что ожидал и что боялся увидеть, - карманную ракетницу, точно такую, какую нашел возле того рокового места. В этом не было ничего удивительного: ракетницы свободно продаются в оружейных магазинах, и у каждого охотника хоть одна такая да есть. Все было естественно, а сердце замерло в нехорошем предчувствии.
      "Ну вот, ракетница Маковецкого на месте, - с облегчением подумал Мурзин, рассматривая похожий на авторучку черный металлический стержень. Значит, та, которую нашел, не его?.."
      Сдвинув белую блескучую пластинку держателя, Мурзин увидел номер Ю-02049.
      Сердце снова замерло: номер на той ракетнице был соседний - Ю-02048. Что это значило? Только то, что в магазине эти две ракетницы лежали рядом, в одной коробке. И, стало быть, куплены они в одно время. Или вместе? Одним человеком?..
      - Сашенька, ты там не скучаешь? - крикнула из кухни Маша.
      - Не-ет!..
      Он не узнал своего голоса. Сунул ракетницу в карман, помедлил минуту и пошел на кухню.
      - А ведь мне надо уходить, - сказал, остановившись в дверях. Понимаешь, увидел тебя и про все позабыл.
      Опыта ловеласа у Мурзина не было, но он знал: комплимент для женщины лучшее оправдание.
      - Может, покушаешь? Уже все готово.
      - Извини, в другой раз.
      - Когда-а?!
      - Скоро. Обещаю.
      У него хватило терпения не сорваться сразу. Задержался в прихожей, помял в ладонях мягкую руку, поцеловал. И вышел. Побежал по лестнице, не дожидаясь лифта.
      Кондратьев был сердит, но, взглянув на напряженное лицо Мурзина, ругаться не стал.
      - Ну?..
      Мурзин вынул ракетницу, рассказал о совпадении номеров. Кондратьев никак не отреагировал на это, даже не повернул головы, все с тем же угрюмым выражением на лице рассматривал что-то в глубине переулка, поделенного солнцем на две половины - черную и белую. Мурзину даже показалось, что он высматривает нечто важное. Но ничего, заслуживающего внимания, в переулке не было. Обычные картины московского быта: старуха с авоськой, полной бутылок, собранных по подъездам, длинноволосый обалдуй, тискающий очередную дуру в мини-юбке, торгаш, таскающий коробки из багажника легковушки в ларек, напоминающий клетку для бездомных собак...
      - Надо ехать к следователю.
      - Зачем? - почти не разжимая губ, коротко бросил Кондратьев.
      - Доказательство... вины...
      - Чьей? Твоей?
      - Да вы что?!.
      - Так тебе скажет следователь. Где доказательство, что эта игрушка принадлежит Маковецкому? Продаются они свободно, номера в охотничьих билетах не записываются.
      Он повертел ракетницу в руках, отвинтил колпачок, в момент разобрал ее на части, снова собрал и сунул в карман.