Сердце Льва - 2

— Ой, гости дорогие, — она привычно замастрячила нехитрый стол — капустка, грибочки, картошечка, сальце, Тим водрузил в самый его центр бутылку «Московской», звякнули стаканы, дернулись кадыки — пошла. Упала. Разлилась. Закусили, повторили, крякнули, и захотелось поговорить. Тем паче что вся начальственно-партийная спесь с деда сошла, и он превратился в обычного селянина, крайне удрученного происходящим.

— Ведь ты гля, Тимоха, что деется, — сказал он после первых ста пятидесяти и негодующе ударил кулаком. — У нас в деревне я со старухой, в соседней вообще никого. Бегет народ от земи, шугается. В город, на легкие хлеба, за культурной жизнью. Знаем мы эту культуру — голая жопа с хером в Новый год. А ведь сила-то, она где? В земле. Только вот устала она, иссушилась, изовражилась, помрачнела. Ей бы годков с десяток поспать, лесками-травами укрыться. Тогда вот и воспрянет молодкой. А мы ее сохлую, паханную-перепаханную шпыгуем да шпыгуем удобрением. Дай, к примеру, усталому человеку лекарство вместо сна. День стерпит, два стерпит, на третий свалится. Ты вот, Тимоха, иди-ка потом, попробуй землицы на язык. Попробуй. Раньше жирок чувствовался, сладкая с кислинкой, а ныне горечь на языке остается. Я уж не говорю, что стародавние-то времена землицу вообще жрать можно было. Только теперь все одно, и хлебушек, и огородина на удобрении. Да еще испытаниями всякими секретными землю мучаем. А потом глаза топорщим, откуда хворь неизвестно у людей берется? Помяни, Тимоха, мое слово — еще немного такой жизни и все. Никакой коммунизм уже нам не будет нужен. Да ну его, Тимоха, в жопу. В ту, что голая в Новый год. Ты вот что, давай оставайся. Поживи. Один хрен, у меня брать нечего…

И Тим остался. Наколол деду дров на всю оставшуюся жизнь, пособил перекрыть крышу, перерыл, благо навыки остались, необъятный, как и положено главпартийцу, огород. Тоскал из речки плотву да окушков, ходил, прогуливаясь, по окрестным лесам да только осторожно, недалеко и с оглядкой, потому как Черномор предупреждал не раз — здешние места не простые, не для чужаков. Даже сам не заметишь, как пропадешь. Волкодава-то моего очень даже может быть, что и не волки порвали…

По его словам в окрестных чащобах обитали «авдошки» — то ли лешие, то ли лесные люди. То ли просто одичавшие, или партизаны, или фрицы. Хрен разберешь, но лучше не соваться. Только это еще пустяки по сравнению с тем, что творится на болотах, в центре которых находится Рдейское озеро, рядом с которым развалины древнего монастыря. Жуткое место, туда даже старожилы не ходят. Во-первых топи, хляби, бездонные трясины. Только мхи, торфяные озерца да заросли камыша, пушицы и рдеста. И все кишмя кишит гадюками. А во-вторых… в хлябях этих кто-то водится, какая-то огромная, похожая на черную рыбину тварь. С ловкостью охотящаяся на уток и оставляющая странные, похожие на птичьи пятипалые следы. В здешних местах ее называют ящером. В других — каркодилом. Годиков почитай десять тому назад Васька Полозков и Фролка Нилов, охотники из соседней деревни, решили энтого гада добыть. Взяли ружья, жердины, пошли. И все — только-то их и видели. То ли утопли, то ли другое что. Вобщем, поохотились, такую мать… Но главное дело-то даже не в авдошках и не в каркодиле. Главное дело в монастыре Рдейском, что в центре хлябей стоит. Кто его построил, зачем, один бог знает. Хотя, видимо, не только он. В тридцатых годах там работала научная партия — все чего-то искали, шибко землю рыли, а потом, когда уехала, прислали саперов. И те монастырь взорвали — грохот был страшный, на всю округу. А затем, уже в Отечественную, монастырем заинтересовались фрицы — тоже все чего-то рыли, искали, и в конце концов тоже взорвали все к едрене матери. Да еще пустили слух, что снесли колокольню, якобы чтобы партизанские наблюдатели не прятались. Вот и надо-то партизанам! В болота на колокольню словно кур в ощип. И вот с тех самых пор что-то с монастырем неладно — то над ним летают светящиеся шары, то ползет лиловый туман, то шарашат при ясном небе одна за другой молнии. Еще бывает слышен колокольный звон, негромкий такой, печальный. Жуть. Вобщем чужим да и своим делать на Рдейских болотах нечего.

А время между тем летело стремительно, весна набирала силу. Одним прекрасным утром Тим с Черномором завтракали — неспешно так лупили бульбу в мундире под разговорец. Разламывали, дули на пальцы, макали в сольцу.

— Эге, похоже, несет кого, — дед неожиданно замер, нахмурился, разом повернул голову к окну. — С утра-то пораньше.

И точно, бухнула калитка, скрипнули ступени, и в дверь напористо постучали.

— Эй, хозяева, живы?

Странно, но голос этот почему-то Тиму показался знакомым. А может, ошиблась память.

— Э, да это следопыты никак, — шибко обрадовался Черномор, однако напустил на себя вид важный и грозный и крикнул негромко, с достоинством: — Не заперто, заходи.

Послышались шаги, дверь в горницу открылась, и пожаловали трое городских, в одном из которых — вот чудеса-то! — Тим узнал давнишнего Андронова приятеля. Как же звать-то его, Антон? Платон? Славон? Один хрен, гандон. Барыга. Видел его единожды, не показываясь, когда тот забирал откопанный на чердаке хлам. Вот это да, тесен же мир. И все же как его? Славон? Ну да, Славон. Точно Славон. Сява, с пернатой такой фамилией. То ли два пера, то ли три… Уткин? Гусев? Лебедев? Ага, вспомнил, Славон, Сява Лебедев. На желтом «Москвиче».

Так усиленно шевельнул извилинами, даже голова заболела. Зато уж Славон Лебедев признал его без напряжения и радостно просиял.

— Ни хрена себе, вот это встреча! — прямо с порога заорал он, хлопнул от восторга себя по ляжкам и подскочил ручкаться. — Андрон! Ну ты и падла! Так захиповать. А ничего, колер что надо. В масть попал. Вишь, ты мне, гад, тогда чуть ребра не сломал, а я зла не помню, отходчив. Потому что зрение берегу. Рад, чертовски рад встретить на периферии земляка.

Тут же, справившись с эмоциями, он стал серьезен, разом сосредоточился и подошел к Черномору.

— Ну что, здорово, дед. Как живешь-можешь?

Двое мордоворотов, что приехали вместе с ним, чутко следили за происходящим, на их не очень-то одухотворенных лицах читались наглость и настороженность.

— Как могу, так и живу, — сухо ответил Черномор, нахмурился и осуждающе сдвинул брови. — А ты что же это, опять за свое? Могилы рыть? Мертвых тревожить? Только ведь некого уже… В прошлом годе уже всех перешерстил. Да и с головой у меня что-то стало. Ссохлись мозги. Ни хрена не помню.

— Ну это дело мы живо поправим, — воодушевился Сява, лихо подмигнул Черномору и, не оборачиваясь, сделал знак своим. — Аристарх, Сева, харч.

Мордовороты, ухмыляясь, молча подошли к столу и принялись грузить из рюкзака водку, колбасу, консервы, хлеб. Скатерть-самобранка о четырех кулаках такую мать.

— А, «Столичная», эта должна помочь, — мигом сменил Черномор гнев на милость, разом подобрел и указал гостям на лавки. — Средство проверенное, двойной очистки. Может, и вспомню чего…

А через час, разгорячившись от выпитого, он лез к Славону целоваться и назидательно орал:

— А в ольховник не лезь, я те говорю, нечего делать тебе в ольховнике-то. Матросы там лежат, наши. Как погнал их Ворошило, так их всех и перестреляли, в ольховнике-то. Там только карабины Симонова валяются, да и те даже в войну не стреляли. И в болотину, что слева, не суйся, там ополченцы наши лежат, хоть и плотно, как кильки в банке только проку тебе никакого — ни хрена у них нет. Да, да. Лежат, как огурчики, в торфе трупы не разлагаются. Немцы их из пулеметов и минометов положили, когда те безоружными в атаку шли.

— Как так? — не выдержал Тим и недоуменно прищурился. — Дурные что ли?

— Э, милый… Да ты не только пойдешь, как наскипидаренный побежишь, когда заградотряд-то сзади с пулеметами, — Черномор невесело фыркнул и, не чокнувшись, выпил в одиночку. — Оружия-то не хватало, так им каждому дали по гранате да по винтовке на десять человек. Ну и погнали вперед. Так с гранатой в руке и лежат. Вобщем, осторожно, ребята, у большинства гранаты на взводе, рванет, если пошевелите.

Он на минуту замолчал, смачно зажевал «Столичную» краковской и как бы о чем-то постороннем и совсем не значащем сказал:

— Километрах в двух, в излучине ручья горка есть с молодым леском. Малины на склонах — обожраться. В прошлом годе там медведя спугнул. Так его от страха дрестун прошиб. Ревет он, ревет, бежит как угарелый да и серит на ходу. Как из кишки пожарной, в три струи. Умора… Вобщем, ребята, холм этот — кладбище СС. У подошвы рядовые, а вся горушка забита высшими чинами. А где-то рядышком, но не знаю где, должны быть блиндажи и землянки командования. Вот так пошуруйте, ребята, пошуруйте. А сейчас выпьем? Наливай. Будем. Эх, хорошо пошла. Тимоха, не сиди, запевай… Спят курганы темные, солнцем опаленные… Девушки-красавицы ему руку подали… И в забой отправился парень молодой…

Так, с песней на слюнявых устах, Черномор заснул — бородой в тарелку с раскисшим холодцом, называемым почему-то в народе волосатым. Все, праздники закончились, начались суровые будни.

— А клевую ты себе кликуху надыбал, Андрон, — похвалил Сява Лебедев, когда вышли на воздух покурить да и вообще пообщаться за жизнь. — Тимоха, это звучит. Гордо. Ну а вообще-то, как делы? Чем дышишь? Что, никак кислород перекрыли?

И он выразительно взглянул на руки Тима — сильные, огрубевшие, привыкшие к тяжелой работе.

— Да так, хвалиться нечем, — уклончиво ответил Тим и сразу перешел в наступление. — Ну а у тебя как?

— Да тоже не фонтан, — Сява далеко сплюнул сквозь зубы, зло шмыгнул носом. — Менты приклеились как к жопе банный лист, достали. Пришлось уйти в подполье. А может оно и к лучшему, природа, свежий воздух. Словом, на хлеб хватает. С маслом. Да, кстати. Лопату держать можешь?

Вот гад, в самую точку попал.

— Могу, еще как, — ответил Тим, уже ясно чувствуя, к чему идет дело. — Очень даже. Не хуже Стаханова.

— Ну вот и ладушки, — Славон снова сплюнул, высморкался, оценивающе хмыкнул. — Значит, договоримся. А то ведь нынче-то кадры решают все. Особенно с лопатой в руках и с головой на плечах. А могил на всех хватит. Вечером заходи к нам, побазарим, — и он кивнул на ближнюю избу, в которой Аристарх и Сева устраивались на постой — ногами открывали заколоченную дверь. Грамотно пинали между прочим, по всей науке — в унисон, высоко поднимая колени и утробно крича не по-нашему «Киай»! Вот так, по-японски в Новгородчине япона мать.

Вечером Тим зашел к Сяве, без церемоний, по-соседски. Устроился тот неплохо, с максимально возможным комфортом — лежал, не снимая башмаков, с сигаретой на кровати. На столе сгрудились бутылки, банки, заветрившаяся жратва, Сява с Аристархом пребывали в отрубе, мирно почивали сидя, свесив головы на грудь. Бешеные поливы Дип Перпла, льющиеся из охрипшей «Весны», ничуть не нарушали общения с Морфеем. Пахло табаком, водкой, необжитостью и мышами — спартанской неухоженностью мужского бивака.

— А, привет, — Сява, увидев Тима, уселся на кровати, плавно словно пирующий патриций, величественно повел рукой. — Тяпнешь? Древние говорили верно — ин вино веритас. Я с ними согласен. Что, не хочешь? Ладно, будет тебе тогда пища духовная. Только чур не блевать.

Он как-то неуловимо изменился, стал этаким философствующим циникомп, возвышенным, но в то же время до боли земным. Точнее роющимся в земле.

— Знай, друг мой, — сказал он, высморкался, перевернулся на бок и затянулся так, что затрещала сигарета, — есть два вида раскопщиков — красные и черные. Третьего не дано. Все, мон шер, по Стендалю… Красные, они естественно следопыты, делают все официально и имеет все права на раскопки. Копают там, где им укажет партия. Черные же сами по себе, а потому они естественно вне справедливого и строгого советского закона. Прав у них никаких, а потому они выживают как могут. Их ловят, сажают, а они выживают, — он вдруг пьяно рассмеялся, забористо выругался и сделал всем понятный жест в направлении потолка. — Хер вам будет, а не Сява Лебедев. Хрен догонишь. А если и догонишь, то хрен возьмешь.

Помолчав, он вспомнил о Тиме, глянул на него, икнул и продолжил ликбез.

— Ну так вот, слухай сюда. Черные делятся на три масти, правда, очень условных: на чердачников, шастающих по верхотуре зданий — ну, это тебе знакомо, на помойщиков, которые раскапывают немецкие помойки, и на копал. Иначе трофейщиков. На нас. Мы копаем все и всех… Землянки, окопы, блиндажи, кладбища, наши, немецкие, все равно. Мертвым, им тоже все равно — русским, испанцам, немцам, итальянцам. Они воняют, но молчат… Ну так что, брат, ты как, с нами? Помашешь лопатой? Я не душный — говна на всех хватит…

Андрон. Зона. Безвременье.

Найденную тетрадку, оказавшуюся дневником, Андрон, развернув, разгладил, просушил и стал, правда, поначалу без особого интереса, читать. Дело это было не простое, хлопотное, осложненное временем, множеством лакун и размытыми чернилами. Писал некий рясофор (низшая монашеская степень) брат Пафнутий, сбивчиво, коряво, но искренно, не таясь…

… Года 1917 генваря 5. Господи Исусе Христе, Сыне божий, помилуй мя. Грешного. Сил нет, донимает бес. Сегодня ночью приходил. По виду — молодуха, в теле, румяная и босая. Два раза просыпался. Предавался рукоблудию. Ох, ахти мне, ахти.

Года 1917 генваря 20. Новый настоятель у нас, отец Паисий. Строгий, с орлиным взором, о бороде. Завел новые порядки — теперь сразу после заутрени служим литургию. Сказал, для успокоения плоти. Сомнительно весьма. Сегодня ночью просыплая три раза… Ох, ахти мне, ахти.

Года 1917 февраля 3. Сегодня слышал, будто бы царица наша, Александра Федоровна, живет приблудно с Распутиным Гришкой, хлыстом, а окоянный отросток у него в поларшина (аршин — 0,71 м). И еще будто бы Гришка этот сожительствует с министрами и женами их содомно и по-собачьи. Ночью сие приснилось мне столь явно, что проснулся. И предавался рукоблудию. И не мог успокоить плоть до утра. Господи, Исусе Христе, Сыне божий, помилуй мя. Грешного.

Года 1917 февраля 15. Сегодня покаялся отцу Паисию, ничего не утаил. Рассказал и о видениях, и о рукоблудии.

— Что есть жена, — сказал отец Паисий, а сам очами-то как поведет, поведет. — Сковорода бесовская, соблазн адский, суть сосуд мерзопакостный. Очами блистающа, всеми членами играюща и тем самым плоть уязвляюща. Исчадие сатанинское, погибель человеческая.

Сдвинул сурово так брови-то да и наложил на меня послушание — рубить дрова. Для всей монастырской поварни. Ночю спал хорошо, проснулся всего один раз. Снилась женская баня.

Года 1917 февраля 20. Кончил рубить дрова. Снова одолевают бесы. Ночью приходили вдвоем, видом белокожи и пышны, в коротких, чуть до страма, рубашках. Щелкали перстами, играли ляжками, манили. Устоял. До самого утра. Господи Исусе Христе, Сыне божий помилуй мя.

Года 1917 марта 5. Весна… Ох ахти мне, ахти.

Года 1917 марта 10. Весна…

Года 1917 марта 20. Весна… Весна… Ох, скорее бы она прошла что ли…

Года 1917 апреля 3. Инок брат Питирим и схимник брат Власий живут меж собой по-содомски, блядно, при посредстве лампадового масла. Зрелище сколь мерзопакостное, стольи завлекательное. Звали к себе. Устоял. День. Ночью предался рукоблудию…

Года 1917 мая 15. Сказывают, будто бы царица Александра Федоровна отреклась от нашего царя Николая Александровича, о чем издала манифест в учредительное собрание. Понятное дело, у него не в поларшина, как у Гришки Распутина. Говорят так, не ахти что. Вот у нового министра Херенского, у того — что надо.

Года 1917 июля 12. Сегодня видел предивный сон. Будто бы сижу я за обильной трапезой, а рядом белосахарная нагая молодица во всем прекрасном естестве своем моет пол. Она все моет, моет, а я все смотрю, смотрю, смотрю на нее сзади и разгораюсь, разгораюсь, разгораюсь. Пришлось, чтобы не сгореть, проснуться и предаваться до утра рукоблудию. Грешно. Но зело приятно…

Дальше листы были вырваны, и время как бы переместилось на год вперед. Записи пошли вкривь и вкось, чернильным карандашом.

Год 1918 августа 20. Лиходейству большевиков нет предела — сегодня приехали на трех подводах, стали обдирать оклады с икон, грузить, словно тати, храмовую утварь, сбросили вначале кресты с куполов, затем колокола со звонницы, а после и звонаря, божьего человека Никодима, юродивого. Отец Паисий не стерпел, встрял, убили и его, мучительно, медленно рубили шашками. А затем устроили игрища бесовские в храме, стреляли из наганов в лики святых, в распятия, в живот приснодевы-заступницы деву Марии. Натешились вволю и уехали — в крови, в смраде, в матерных сквернословиях. Если и есть антихрист в природе, то коммунисты эти — слуги его.

Год 1918 сентября 10. Сказывают, царя убили. И его, и царицу, и детей, и прислугу. Евреи комиссаровы. А из нашего монастыря делают узилище — обнесли все колючей проволокой, поставили караульных с пулеметами. Называется — спецтюрьма ГубЧК. Заправляет жидовен в коже, товарищ Левенсон. Говорят, под фуражкой у него рога, а в низу живота, на срамном месте, родимое пятно, как пятиконечная звезда. Начал с того, что бросил всех монахов в подвал, в подземные кельи — для разбирательства, как социально чуждый элемент. Теперь — каждый день постный.

Года 1918 сентября 12. Верно говорят, что ВЧК означает — каждому человеку капут. Что творят большевики — истинно козни дьявольские. Рука не поднимается описать. Всем им гореть в аду. А Ленин их, по слухам, бесноватый, немецкий шпион и жидовен из колена Бланкова. Впрочем кто там у них в совнаркоме не из колена…

Года 1918 октября 15. Озябаем холодные, умираем голодной смертью. О нас, похоже, забыли. Втроем мы — я, брат Влас да брат Питирим. В подземной угловой келье. В прошлом веке здесь сидел бесноватый послушник Пров Силин — держали его на цепи, чтоб не бегал к девкам. Да только Пров тот был силы непомерной и, освободившись без труда, так и продолжал блудодействовать — вечером выдернет костыль с кольцом из стены и убежит, а поутру вернется да и воткнет на место. Костыль этот внутри пуст, в нем теперь держу дневник, а то найдут — отнимут. Вместе с животом. С них станется.

Года 1918 отктября 17. Вспомнили о нас — бросили в келью еще одного мученика, истерзанного до беспамятства седобородого старца. Вгляделись мы и ахнули, дружно перекрестились — ведь это же епископ Гермоген, Тобольский. Тот, что по своей охоте с царем отправился в ссылку. Господи, но в каком же виде — беззубый, персты без ногтей, синий весь от побоев. Укрыли его, чем могли, привели в чувство, дали воды.

— Не ведают, что творят, — скорбно улыбнулся он и простил мучителей. — Словно дети неразумные…

Вот что значит, человек во Христе. Дали по одной щеке — подставляет другую.

Года 1918 октября 20. Диву даешься, глядя на епископа Гермогена — сколь силен обитает дух в столь немощном теле. Поневоле вспоминаешь христианских мучеников, с твердых сердцем взошедших на кресты, отданых на растерзание зверям диким, на вящее глумление, языческое, поганое. Царь в ссылке отдал ему тридцать восемь банок из-под оливкового масла с фамильными ценностями рода Романовых, с тем, чтобы старец передал их полковнику Кобылянскому, начальнику конвоя. Что и было исполнено в точности и полной сохранности. И теперь большевики делают все, чтобы только напасть на след сокровищ. Изобретательности их в мучительности нет конца. Что они только не творят с несчастным Гермогеном, все казни древнеримские ничто по сравнениюс палачеством коммунистическим. И огнем, и железом, и резиновыми палками. Седого старца. Воистину — пришествие антихриста. Картавого, из колена Бланкова.

Года 1918 октября 22. Сегодня палачи постарались — Гермогена принесли чуть живого, в памяти, но явно не в себе. На изменившеся лице его застыла мука, он тихо как ребенок улыбался, а с окровавленных, разбитых губ еле слышно, словно ветерок слетали странные слова, что де свершилось пророчество Немчиново (Василий Немчин русский предсказатель, живший приблизительно в середине пятнадцатого века, одна из самых загадочных фигур российской истории. О нем нет практически никакой информации, известно только, что его книга, едва попав в руки органов ВЧК-НКВД-КГБ, сразу была засекречена, хорошо если не уничтожена. По непроверенным косвенным данным в ней содержится ряд пророчеств, с изумительной точностью касающихся будущего России. Так, с поражающей точностью Немчин упоминает об Иване Грозном, смуте великой, шести самозванцах (сейчас науке известно пять), о государе, ликом подобном коту — Петре 1. Описывает войну с Наполеоном, гибель Николая 2, прегрешения правителя-армянина, который будет жить в железной клетке и причинит народу великие страдания. Упоминается кстати и каком-то карлике с черным лицом. Сколько всего написано книг, что конкретно содержится в них — тайна сия великая есть. Точно известно только, что пророчества Немчину виделись как бы написанными рукой ангелов на облаках.) и нынче бог слеп, а его око хранят единорог и пес, живущие в доме, что стоит на болоте и костях. И что кто его найдет и сумеет взять, тот сам уподобится богу. Ибо…

Здесь рукопись обрывалась, резко, неожиданно, словно тропинка в пропасть, но Андрон и так был уже не в состоянии читать. Он задумался и очень крепко — все наконец-то выстроилось в единую цепь. Собака на крыше, Арнульф при мамаше, вся эта историческая белиберда насчет Брюса. И кульминация — что-то холодное наощупь, найденное им с Тимом на чердаке. Так, так, так. Похоже, этот Вася Немчин языком зря не трепет. Отвечает за базар.

«И мы трепать не будем», — Андрон хмыкнул, глянул по сторонам да и превратил рукопись, найденную в костыле в груду пепла. Помнил хорошо слова папаши Мюллера из всенародно любимого фильма — что знают двое, то знает свинья.

Как всегда неожиданно и разом наступила зима. Повалил валом снег, хуже стал заводиться «захар», педерасты надели фофаны (бушлаты) с синими позорными нашивками. Зоновские сортиры затянулись в ледяную бледно-желтую рубаху с протаянными отверстиями, туда блатные мужики вставляют бычки. Чертям и педерастам на курево. Полярной ночью на настовом снегу кто-то написал мочой нелестный отзыв про родину, партию, лагерное начальство, так что особисты привлекали вертолет, дабы сфотографировать и спротоколировать улики. Однако идентифицировать кого-либо по почерку не удалось. Шли дни, муторные, тяжкие, в белой пелене. Вернее, в красной. Где-то аккурат под Новый год к Андрону пришло письмо от матери. Вера Ардальоновна слезно извинялась, что долго не писала, потому как имела на причины очень веские — искала Арнульфа. Вначале тот, оказывается, все бодался, бодался, потом бил копытом и опрокинул ведерце и корытце, и в конце концов убежал на заливные луга, к могилке своего папы Полкана, сына Кентавра. Уж такой непоседа, уж такой баловник. А сейчас у него линька и замена рога. Раньше-то был закрученный винтом слева направо, а теперь будет опять-таки винтом, но справа налево… В конце письма рукой добрейшей заведующей Александры Францевны было приписано: «Дорогой Андрюшенька! Ты уж давай, освобождайся быстрей, а то с мамой нехорошо… Нам, к слову сказать, тоже хвастать нечем — ходят слухи, что скоро нас закроют. Желаю тебе здоровья, чтобы все плохое скорее закончилось… А.Ф.»

Вот так, сплошная темень, в небе и на душе. Однако кому как. В памятную годовщину дня советской армии настал черед освобождения четвертого семейника Андрона Василия Ивановича Протасова. Был Василий Иванович прорабом, возводил себе голубые города, а вот при строительстве рабочего поселка где-то на БАМе столкнулся с проблемой глобальной, как космос. Повадились ходить к нему на стройку бляди — ударной, имели П. Ангелиной бригадой. Ногастые такие, грудастые, языкастые. Все с шуточками-прибауточками. И не жадные совсем — пуп — один руп, один качок — пятачок. Какая уж тут на хрен работа — повальное совокупление на кирпичах завода «Ленин с нами» и мешках с цементом комбината «Октябрь». План горит, начальство бесится, прогрессивка на ладан дышит. А главное, под угрозой Протасовское доброе имя. Долго думал Василий Иванович, как беду одолеть, думал-думал и придумал. Не в одиночку конечно, под чутким руководством партии, вместе со своим парторгом крановщиком Заикиным. Вусмерть напоили девушек протвешком со снотворным, наполовину оголив, вставили в рабочие органы по шкалику да и подняли в сетке башенным краном. Где-то на высоту третьего этажа. Вместе с красно-кумачовым, добытым Заикиным в парткоме транспорантом, на обратной стороне которого крупно написали: «Строитель! Бойся трипперных блядей!» Вначале все было преотлично — плыли по небу девушки, останавливался народ, строительный пролетариат задумывался, чесал понурую голову. А затем подул ветер, и законы физики выкинули с транспарантом коварную шутку — вывернули его на обратную сторону. И получилось, что плывут бляди по хмурому небу не просто так, а вперед, к победе коммунизма. Тут уж триппером и не пахнет. Вобщем понаехали комитетские, оцепили стройку. Блядям что — будучи опущены с небес, вытащили маленькие, похмелились и отправились на сто первый километр. Заикин, как партиец и пролетарий, конечно отвертелся, а вот Василий Иванович оказался крайним… И вот, хвала аллаху, все позади — дембель. Вообще, освобождение семейника это большое торжество и грусть. К нему готовятся заранее. Положено дембелю угостить не только семейников и корешей, но и зэков из других отрядом, тех, кто не подвел, кто помог выжить, кто спас. Угощение — чай, сладости, бацильная (калорийная) пища. Принято при дембеле на радостях угостить чертей и педерастов передачей специального отходного пакета. Все и было именно так — традиции незыблемы. И вот объявили по радио: «Протасов, на выход», и все отправились проводить счастливца к воротам. У всех слезы на глазах. Сколько лет вместе. Как в песок…

Тимофей. Середина восьмидесятых.

И Тим взялся за былое — за рукоять лопаты. И даже не из-за говна, которого хватит на всех, нет, просто в пахоте не оставалось сил для мыслей — о матери, о дочке, об Андроне, о Рубине. Как они там? Впрочем нет, с Рубином все ясно, состарившаяся Тихомирова ухайдакала его. Кто она? Ленкина мама, бабушка, тетя? А как там сама Ленка? С кем? Мысли, мысли. Нет, к чертовой матери, лучше не думать, махать, махать лопатой. Копать жирную глинистую землю, в которой так хорошо сохраняются изделия из металла. А их, этих изделий, было предостаточно — кинжалы, палаши, бляхи, ордена, парабеллумы. Черномор не обманул — это было действительно эсэсовское кладбище, причем одно из ранних. А немцы с конца сорок первого года и до середины сорок второго хоронили свою элиту еще в гробах, в полной аммуниции и при вооружении. Так что говна хватало…

Добычу сортировали целый день — все режуще-колющее и огнестрельно-пуляющее в ветошь, в полиэтилен, в глубокую, отмеченную зарубками на соснах яму. Прочий хабар — бляхи, каски, перстни, часы, разную там фалеристику — в неподъемные рюкзаки и километров за десять в старую, запаркованную на грунтовке «треху». Пока все перли, едва не родили.

— Слушай, Сява, — спросил Тим по пути, обливаясь потом, — а из оружия почему ничего не взяли? Ты ведь говорил, один кинжал минимум на полтинник тянет.

Честно говоря, на баксы ему было плевать — спросил так, из праздного любопытства.

— Смерти моей хочешь, бля? — Сява, задыхаясь, встал, с грохотом сбросил с плеч рюкзак. — Привал, братва, алес. Сейчас оружие везти нельзя. Поймают — посядят. Вынос оружия это совсем другая операция. Оружие сразу надо толкать, хранить его нельзя. Не боись, Тимоха, не пропадет.

Наконец они донесли добро до машины, нагрузили от души багажник и салон.

— Ну, братцы, вы тут не скучайте, — Сява запустил мотор, высморкался и похлопал по плечу Тима с Аристархом. — Мы с Сево й быстро, барыга в курсе. А вы тут тоже время не теряйте. Можете вот с богом поделиться (то есть обворовать церковь), храмина рядом. Ха-ха.

— Тихо ты, тихо, — Сева неожиданно шугнулся, зашипел, и глаза его стали злыми. — Рот закрой. Меня послушай.

И с прорезавшимся вдруг даром красноречия, задерживая отбытие, он поведал презанимательнейшую историю. Жил-был на свете не так давно удачливый вор Чалый. Молодой, красивый, с фиксой во рту. Был у него фарт, масть канала, блатное дело спорилось. И вот пришел к нему какой-то фраер удивительно мерзкой наружности, даже слов нет, чтобы описать насколько. И предложил тот фраер Чалому дело. Есть, говорит, захудалая деревенька, а в ней церковь. Ну а в церкви той дорогие иконы да книги в старинных переплетах. И за кордоном еще есть барыга один, готовый платить за все валютой. Чалый поначалу отказывается. Мол, не для его натуры и квалификации такое дело. Однако фраер жмет, сулит всяческие блага, играет на профессиональном самолюбии. Бога нет, говорит, Гагарин летал в космос, а его не видел. Все это брехня, опиум для народа. «Сынок, не ходи» — говорит старушка-мать вору, сердцем прознав о готовящемся святотатстве. «Именем покойного отца-медвежатника заклинаю». А еще сны снятся Чалому вещие, нехорошие, с покойниками. Прочие знамения случаются. Однако он закусил удила. Вызнал, высмотрел, что положено. Да и ненастной темной ночью ограбил-таки божью церковь. И вот сразу свалились на него все немыслимые несчастья. На следующий день в корчах с пеной на губах умерла старушка-мать. Отваленные ему бабки оказались фальшивыми. У вора началась дурная болезнь, причем ни с того, ни с сего началась, и уже через неделю размягчился носовой хрящ, и некогда гордый его нос стал проваливаться внутрь черепа. Дальше больше — пошли гнусные слухи, что он давно уже ходит к куму гонять чаи, то есть состоит тайным агентом. Посему товрищи-кореша вызвали его на разборку-толковище, однако же, увидев, во что он превратился, убивать его не стали, побрезговали. И тогда Чалый сам сподобился — замочил лучшего своего кореша. В конце концов, сходя с ума, он все же отыскал того мерзкого фраера, чтобы возвратить похищенное и зарезать соблазнителя. И вот он входит в кабинет, что в райкоме партии, подходит к фраеру, сидящему спиной, выхватывает острый нож, заносит. И вдруг видит, что у фраера-то рога. Да-да, рога. Рога, копыта и длинный хвост. И от страха вор кидается к окну, прыгает через стекло, режет себе артерии и вены и приземляется прямо в котер с кипящей серой. А сверху на него смотрит тот фраер и лыбится зловеще и торжествующе…

Веселенькая вообще такая история, душещипательная, какие часто рассказывают по тюрьмам и зонам. А главное — назидательная. Где, на какой пересылке Сева услышал ее? Вобщем здорово он поднял всем настроение на дорожку, задал тему для разговоров. Аристарх дипломатично подождал, пока машина уедет, да и тоже стал рассказывать Тиму в тему. Про то, как главный осквернительн православия атеист, фанатик Емельян Ярославский при жизни гнил, источая мерзкое, выворачивающее душу наизнанку зловоние…