Тверской гость

      - С тех пор, как я в Бидаре, ходжа. Здесь это помогает... тем, кто видит.
      Хазиначи медленно выпустил клуб дыма, последил за ним.
      - Что же ты увидел?
      - Многое, ходжа... Многое. Но я очень маленький человек...
      Гератец, казалось, брел ощупью, впотьмах. Он смотрел испытующе, словно ждал поощрения.
      - Садись, - пригласил Мухаммед. - Ну, ну, расскажи о себе... Ты шел сюда... с русским?
      От Мустафы не укрылась недоброжелательная усмешка, прозвучавшая в последнем вопросе перса. Видимо, хазиначи и Афанасий не такие уж друзья. Мустафа решил прощупать почву.
      - Да. С ним. Только здесь я его не вижу.
      - Напрасно... Он ведь разбогател.
      О! Это уже было произнесено с раздражением.
      - Я знаю. Он продал коня хану Омару, - осторожно заметил гератец. - Хан Омар щедро заплатил.
      - Трудно ли платить, имея такой джагир! - буркнул хазиначи. - Не всякий честный шиит имеет десятую долю того, что хан Омар... Впрочем, это твой господин...
      - Один господин над нами - аллах! - медленно сказал, глядя в глаза хазиначи, Мустафа. - И правая вера мне дороже гнева и милости хана Омара. И по той расстановке, с которой Мустафа сказал эту фразу, по интонациям его голоса, по странному взгляду хазиначи понял, что гератец пришел не просто так.
      Мухаммед прищурился:
      - Ты говорил, у тебя есть важное дело. Какое это дело?
      Гератец быстро оглянулся, потом опустил глаза. Если он ошибется в хазиначи, его доля окажется незавидной. Но вопрос был поставлен прямо. Надо или ответить, или уйти.
      Шепот Мухаммеда обдал его жаром:
      - Что?.. Ты что-нибудь знаешь?
      Мустафа поднял голову. Скулы его торчали углами. Хазиначи смотрел жадно.
      - Да. Знаю, - шепотом же ответил Мустафа.
      ...Проводив Мустафу до дверей, хазиначи возбужденно потеребил бороду. Мухаммеда как подменили. Выпрямился, походка стала упругой. Приказал рабу, чтоб привели младшую жену Фатьму. Увидел, что угол ковра в чайной комнате загнут, - хлопнул в ладоши, отхлестал по щекам прибежавшего в испуге слугу. Весь дом затих. Впервые за две недели домочадцы почуяли - хозяин здесь. А то все сидел взаперти, пил в одиночку, курил. Только однажды выбрался с русским купцом показывать ему дворцы и мавзолеи в крепости, знаменитый султанский двор Раи-Махал, где на каждой плитке изразцов, покрывающих стены, золотом были высечены стихи корана и изречения пророка. Но вернулся хазиначи оттуда еще более мрачным. Видели - он тревожится, что-то его тяготит...
      Фатьма, двенадцатилетняя девочка, худышка в персиковых шальварах, прыгнула к Мухаммеду на колени, изогнулась, закинув руки с крашеными хной ладошками ему за шею.
      - Тебя развеселил воин? - прострекотала она и вдруг взвизгнула: с такой болью ущемил хазиначи ее грудь. Хазиначи ничего не отвечал. Вопли жены волновали его. Он тяжело задышал. Он снова чувствовал жажду жизни. Он имел право на это! Власть и сила принадлежали ему. Вот как Фатьма. Девчонка Фатьма. Гибкая Фатьма. С ее визгом...
      Пересекая Декан почти от моря до моря, течет многоводная, стремительная Кистна, вбирая на пути воды Мальпрабы, Бхимы, Тунгабадры и других рек и речушек, чтобы пробиться сквозь Восточные Гхаты и широко раскинуть свою дельту перед Бенгальским заливом. Дважды в году она бурно разливается, выходя из каменистого ложа и затопляя поля и тростниковые джунгли на берегах. Предчувствуя беду, из тростников поднимаются тучи птиц, бегут кабаньи семейства, угрожающе рыкая на невидимого врага, нехотя убирается тигр. Лишь крокодилы уверенно ведут себя в бушующей стихии. Их глянцевитые, крепкие и сильные, грязнобелые тела лениво движутся по мелководью, подстерегая добычу.
      Кистна, Кистна! Река водоворотов, стремнин и коварных мелей, река тростников и крокодилов!
      Там, где Кистна делает перед Восточными Гхатами поворот к югу, а затем, натолкнувшись на скалы, резко уходит на север, руками многих поколений индийцев был некогда воздвигнут храм в честь бога Шивы.
      Высеченный из целых скал, сложенный из гигантских камней, храм высился на южном берегу Кистны, как крепость бога созидания и разрушения, бога благодеяний и возмездия.
      Старинное предание рассказывало, что храм выстроен нечестивым охотником, жившим на берегах Кистны и убивавшим животных даже накануне ночи, посвященной Шиве, когда следовало молиться и соблюдать пост.
      Набив дичи, охотник уснул и проснулся лишь глубокой ночью. Его окружали страшные джунгли. В испуге охотник забрался на дерево и просидел на нем до рассвета, дрожа от холода и ужаса. С его тела скатывалась роса. Под его тяжестью падали ветви и листья... А под деревом стояло изображение бога Шивы. Охотник, сам того не зная, всю ночь совершал поклонение богу, кропя его росой и осыпая листьями. Шива отблагодарил охотника, продлив ему впоследствии жизнь. А уверовавший охотник воздвиг в честь бога величественный храм.
      Сюда, к священному городу, и тянулись в апреле со всех сторон богомольцы, факиры, купцы, каждый со своей думой и заботой.
      Тащились больные, чтоб вымолить исцеление, брели отрешившиеся от жизни отшельники - йоги,* спешили нищие, погоняли волов богачи...
      ______________ * Йог - последователь индусской философской школы йоги.
      Никитин, Сита, Рангу с Джанки, еще два-три бидарских купца-индуса ехали на волах. Дорога была торная, через деревеньки, поля, вырубленные джунгли. Зимние муссоны, дующие с Бенгальского залива, утихли, но время наибольшей жары не наступило. Дышалось легко. Скучноватый пейзаж Декана сменялся постепенно более пышной растительностью, зеленеющими равнинами. Вдоль дороги то и дело попадались храмы - и маленькие, как часовенки, и побольше - с целую церковь. Каждый храм был на свои лад: то вроде каменного домика, только с колоннами и людскими изображениями, то вроде поднятых на столбах фигурных хором с каменными слонами и львами перед входами; иные ступенчатые, со множеством малых башенок на каждой ступени, увенчанные одним большим куполом, нагие каменные люди, искусно вытесанные, как живые, каменные же звери - все это дышало фантастикой. Не верилось, что это дело человеческих рук. Одного слона, поди, лет сто вытесывали. Надо же терпение и силы иметь!
      И это была страна Ситы, искусство ее единоверцев, дух ее народа!
      В иные храмы девушка жертвовала. Она называла их: храм Агни - бога огня, храм Лакшми - богини любви и плодородия, храм Ганеши - бога мудрости и торговли. Наиболее щедрые жертвы она принесла двум последним храмам, и Никитина это тронуло.
      В деревнях паломников встречали приветливо. Сита показывала Афанасию, у нас был вот такой же колодец, вот такой же пруд, такой же бычок. Он замечал в ее глазах грусть и вновь и вновь задумывался над тем, перенесет ли она вечную разлуку со своей землей, сможет ли жить на Руси.
      Нет-нет, да и приходили на ум Афанасию последние недели жизни в Бидаре. Тогда его охватывало предчувствие чего-то недоброго. Он сам не знал почему. Хазиначи хмурился, не казал глаз, при разговорах смотрел в сторону. Но какое отношение к нему имели дела хазиначи?.. Показалось, что несколько раз высматривал его в городе Мустафа. Чепуха! Мустафа от него сам бегает... Киродхар притаскивался, глазами по дому шнырял. Что за беда! В бидарском домике оставлен Хасан. Устережет. Да там и взять нечего. Все никитинское богатство в поясе.
      Тревоги пусты! Не так уж плохо в Бидаре жилось. И дворцы осмотрел, и про то, как воду в них подают из глубоких колодцев по трубам, вызнал, и занятных людей повидал: летописца Махмуда Гавана Феришту, виршеплета Абу-Али, астролога Сейфи.
      Феришта - низенький, кругленький, с улыбкой широкой, как арбузный ломоть, разузнавал про Русь, записывал имена князей, любопытствовал, какая армия у русских. Посмеялся над ним, сказав, что на Руси все воины, все ратному делу учены и лучше на Русь никому не ходить... Историк поскреб кисточкой для туши в круглой ноздре, вздохнул и записал про это.
      Абу-Али горазд был вирши говорить. Хлебом его не корми, дай почитать про богатырей, про битвы, про красавиц.
      Известен Абу-Али всему султанату. Его отец тоже вирши слагал, да не угадал как-то, не султану первому какую-то бывальщину спел, а другим. Так ему, рабу божьему, глаза выкололи, язык отрезали и потом в уши свинца налили. Дескать, знай сверчок свой шесток.
      Абу-Али отца помнит. До сей поры мрачен.
      Никитин его сердце былиной про Микулу Селяниновича порадовал. До слез Абу-Али вольные речи Микулы, кое-как пересказанные Никитиным, прошибли.
      Совсем иной астролог Сейфи Он стар, замкнут, живет уединенно, по ночам всходит на башню и наблюдает течение звезд. По светилам Сейфи узнает судьбы человека. Он, слышь, из того самого рода, который прадеду нынешнего султана, простому воину, трон напророчил.
      Хотел Афанасий попросить Сейфи гороскоп составить, но астролог его объяснений, когда рожден да под какими звездами, не понял. А жаль. Любопытно бы вперед заглянуть. И старик Сейфи занятный. Про небеса много чудес наговорил. Он, мол, угадывает, где должна новая неведомая звезда появиться через сто лет. Цифры писал какие-то, на небе пустое место указывал - вон там.
      Занятен Бидар! Но в дороге вольнее дышится почему-то. И на душе яснее. Хотя дорога не так легка. Вон перед ними вышли из города три повозки сгибли. Волки, слышь, напали. Маленькие волки здесь, но злы и смелы и большими стаями ходят. Не дай бог, встретятся...
      Но как хорошо слышать песню Ситы, видеть ее тонкий стан и улыбчивое лицо, слушать рассказы Рангу, ночевать в хижинах земледельцев, вдыхать запах трав и кустов! Как хорошо!..
      А дорога делалась все более многолюдной, живой, переваливая через холмы и речонки, извиваясь меж пальмовых рощ и долов.
      Ровно месяц длился путь, и вот впереди сверкнула Кистна, показались горы и мрачные серые стены храма.
      На лицах Ситы, Рангу, на лицах шагающих вокруг десятков и сотен людей Никитин видел общее выражение - радости, волнения, робости, надежд, тревоги...
      Оставив волов на попечении местных жителей, он, Рангу, Сита и Джанки переправились на южный берег Кистны.
      Переправа происходила в больших, обтянутых кожами корзинах. Корзины крутило, заливало. Перевозчики вертелись волчками. Никитин крепко держал Ситу за руку. Несколько раз из воды совсем рядом с их корзиной высовывались гнусные морды крокодилов. Крокодилы лежали и на отмелях, ничуть не обеспокоенные человеческим шумом. Афанасий старался не смотреть в их сторону. Он знал: их кормят здесь человечиной, бросая в реку тела покойников, нарочно привозимые из самых дальних мест.
      Вот и сейчас швырнули обуглившееся тело, снятое с погребального костра. Не видеть бы и этих костров, жирно чадящих вдоль всего берега! Как верят только, что съеденный крокодилом обретает блаженство?
      Он покосился на Ситу. Она весело улыбнулась в ответ.
      Корзина стукнулась о берег, Афанасий выпрыгнул, протягивая руку своей подруге.
      Перед ними были стены храма - глыбы серых камней с вырезанными на двенадцати венцах деяниями и превращениями бога Шивы.
      Жизнь в городе великого бога клокотала ключом. Заплатив за вход мусульманской страже, сюда стекались тысячи людей. Каждый день совершались церемонии поклонения и жертвоприношений. Огонь на алтарях храмов не угасал. Бойко шла торговля цветами, которыми верующие осыпали идолов и огромную, черного камня корову, стоявшую перед входом в главный храм, неправдоподобно высокое строение, высеченное из целой скалы.
      В купеческих шатрах, раскинутых вдоль стен города, можно было найти все - от бронзовой статуэтки божества до драгоценностей.
      Карна не обманул. Алмазы действительно были дешевы, и Никитин купил несколько редких, чистых камней. Из любопытства он входил и в храмы. Для этого надо было остричь волосы. Женщинам делали поблажку - разрешали обрезать кусочек косы. Но многие брились наголо. В храм входили без обуви. Раскаленные каменные ступени жгли ноги. Дикого вида факиры, заросшие волосами, закутанные в обрывки леопардовых и тигровых шкур, ловили за полу, требовали милостыни. Сита называла этих бродяг святыми людьми и подавала щедро.
      Внутри храмов царил полумрак, зловеще мерцали факелы, рождая отблески в бронзе и позолоте стен, колонн и статуй. От камней благодатно веяло прохладой, но со всех сторон пялились на человека жуткие лики богов и богинь - птичьи, змеиные, звериные.
      В одном храме Шива танцевал, держа в пальцах многих рук извивающихся гадов. В другом - восседал на крылатом чудовище. В третьем - попирал людские черепа... Пахло благовониями, увядающими цветами. Стонали флейты и кларнеты, вины и рованы, рокотали тысячи барабанов. Появлялись девадаси - храмовые танцовщицы. Это были молодые красивые девушки, одна краше другой, в легких прозрачных тканях, увешанные драгоценностями. Они пели священные гимны и показывали в танцах жизнь великого бога и индийских святых. Музыка нарастала, движения девадаси делались все безотчетней, и, наконец, смолкло все, кроме одинокой тихой флейты, а девушки сбрасывали одежды и изгибались в жгучем экстазе, стуча деревянными нагрудными чашечками, дощечками у лодыжек, звеня кольцами и браслетами... Зрелище было бесстыдное и опьяняющее. Никитин уходил на воздух. Голова кружилась, как после хмеля. Он видел, что у выходящих индусов глаза горят фанатическим огнем. Это был какой-то дурман из волнующей музыки, зловещих статуй, женской красоты и исступления... Рангу сказал, что девадаси - девушки знатных и богатых фамилий. Их отдают в храмы еще детьми. Жрецы обучают их чтению вед и пуран, танцам, и они служат храму своей красотой, давая большие доходы, пока не достигнут двадцатипятилетнего возраста. Тогда они возвращаются домой.
      - И... ничего? Принимают их? - осторожно спросил Никитин.
      Рангу не понял.
      - Как - принимают? Их возвращение - счастье для семьи. Девадаси самые лучшие невесты. Ты же слыхал о сестре Ситы...
      Никитин не стал выражать своего недоумения, попросил объяснить танцы.
      - Сегодня ты видел рассказ о любви Рамы и Ситы, - сказал Рангу. - Ситу похитил демон с Цейлона. Там ее берегли тысячи чудовищ. На помощь Раме пришли коршуны и обезьяны. Обезьяны сцепились хвостами и перебросили мост через море. В битве Рама одолел чудовищ и спас Ситу. Это рассказ о великой любви и верности. А вчера ты видел сказание о жертвоприношении змей...
      Ситу радовало любопытство Никитина. Она тоже многое объясняла ему. Бродя вдоль стен Шри-Парвати, девушка показывала на каменные изображения: вот великий Шива в образе кабана достает землю из потопа... Вот он в образе рыбы...
      - А почему бог все время в виде зверя?
      - Как? Но... бог - всюду. Он все освятил собою.
      У нее были глаза еще более удивленные, чем у Никитина.
      Из разговоров с Ситой, Рангу и другими индусами Афанасий, наконец, уловил смысл их учения.
      Индусы считали весь мир проявлением божества, но проявлением преходящим, призрачным, недоступным пониманию. Жизнь они считали бесконечной. После смерти она продолжалась. Человек должен был возродиться, и от него самого зависело, кем он родится вновь: змеей, птицей или богом. Чтоб возрождение было счастливым, следовало исполнять законы веры и каст. Земной удел - несчастье. Но горе возроптавшему. Надо помнить, что нынешняя жизнь лишь мгновение в потоке времен, и стараться слиться с душой мира. Есть два пути к этому. Первый - слияние в размышлениях. Он доступен только дваждырожденным. Второй путь - путь йоги. Он открыт всем. Это путь умерщвления плоти и растворения в мире.
      - Подожди. Ты и здесь увидишь деяния йогов, - пообещал Рангу.
      И Афанасий увидел их. Это было после "ночи бога Шивы", которую он провел с Ситой и индийскими друзьями в главном храме, у подножия гигантского черного идола. Каменный Шива с красным обезьяньим ликом, с изумрудными кошачьими глазами, с длинным каменным же хвостом сжимал в левой руке золоченое копье, а правую простирал над головами молящихся.
      В эту ночь особенно много было цветов, особенно мрачно, до мурашек на спине, звучала музыка, таинственно, словно предвещая что-то, пели и танцевали девадаси.
      Ожидание чего-то необычного разливалось в воздухе вместе с пряными запахами курений.
      Наконец наступил рассвет. Девадаси, как бредовые призраки, поплыли, колыхаясь, к выходу. Тысячи людей пели затянутый ими исступленный гимн, шли как завороженные за безумными жрицами.
      Солнечный свет уже поднимался за горами, ненужные факелы жирно чадили, вытягивая над увеличивающейся толпой дымные полосы. Девадаси все пели и шли, пели и шли... Так миновали ворота. Показалась Кистна. Пение жриц перешло в один напряженный, жуткий, протяжный стон...
      И Афанасий увидел, как, отделясь от толпы, с высокого утеса над Кистной стали падать в воду люди. Один... Второй... Пятый... Он посмотрел на реку, и его передернуло от ужаса, отвращения и боли. Кистна кишела крокодилами.
      Афанасий вытирал холодный пот. До чего людей доводят! Смирись, замри, а в конце - вон что. Ну, нет... Это не для пего.
      Рангу заметил его состояние, но приписал это величественности зрелища.
      - Они слились с Брамой! - сказал камнерез. - Теперь они счастливы...
      Счастье, счастье, счастье! Сколько Никитин уже видел вер! Каждая по-своему указывала путь к спасению, но все твердили одно: на земле удел человека - горе, его жизнь принадлежит богу, и только там, за гробом, можно достичь радости.
      Чем же хуже других была вера индусов?
      Сита, молившаяся всю ночь у подножия обезьяноликого Шивы, была бледна, но глаза ее сияли, когда она смотрела на Афанасия.
      - Я все рассказала Шиве! - шепнула она, когда они возвращались с реки.
      Афанасий погладил ее руку, кивнул. Может быть, теперь она обретет покой.
      От шатра им махала рукой Джанки. Рядом с ней, щурясь от солнца, стоял сутуловатый человек. Никитин сразу узнал его.
      - Бхавло! - еще издалека окликнул он. - Эгей! Бхавло! И ты здесь? Откуда?
      Сита остановилась и окаменело смотрела на купца. Потом как зачарованная пошла к нему.
      Бхавло тоже, казалось, озадачен был этой встречей.
      - Дада,* вы не узнаете меня? - спросила Сита, и Афанасий поразился ее тусклому голосу.
      ______________ * Дада - обращение к старшему, уважаемому человеку в Индии.
      - Сита, дочь Ону? - неуверенно произнес Бхавло. - Афанасий, как случилось?..
      - Дада, - перебила Сита. - Вы не были у нас?
      - Был. Отец считает тебя погибшей.
      - Он жив?
      - Да. Жив.
      Сита села и заплакала, уронив голову на колени.
      Оказалось, Бхавло часто бывал в деревне Ситы раньше и знал ее семью.
      - Бхавло несчастен! - тайком поведала Никитину Джанки. - На его глазах воины замучили жену и двоих дочерей... Но он добрый человек.
      Впятером сидели у очага, делились новостями. Ситу словно подменили. Она избегала взглядов Афанасия, была в смятении.
      - Я отвезу тебя к отцу, - пообещал Бхавло Сите. - Он будет рад. Его совсем задушили долги.
      Вечером, когда они остались наедине, Афанасий спросил:
      - Ты хочешь ехать к отцу?
      Не поднимая глаз, Сита еле слышно ответила:
      - Да.
      - Я не пущу тебя.
      Она молчала, и в этом молчании он услышал сопротивление. Афанасий повторил:
      - Я не пущу тебя!
      - Ты не можешь противиться воле богов, - прошептала Сита. - Бхавло приехал не случайно: Шива указывает мне путь.
      Афанасий взял ее за плечи, сжал их. Глаза Ситы смотрели равнодушно, отрешенно. Никитин опустил руки, постоял и, круто повернувшись, пошел прочь. Эту ночь он не спал. Сидел над Кистной, смотрел, как блестят под луной, свиваясь на бегу в кольца и снова развиваясь, струи воды...
      Мучительно долгие, прошли еще два дня. Осунувшаяся, словно убитая, ходила Сита. При его приближении вздрагивала, отвечала односложно.
      Рангу и Джанки обеспокоено перешептывались. Бхавло молчал. Это было невыносимо.
      Наблюдая однажды церемонию сожжения трупов, Никитин отрывисто спросил стоявшего рядом Бхавло:
      - Куда ты пойдешь теперь?
      - Вернусь в Кельну. Там у меня есть родные.
      - Проедешь деревню Ситы?
      - Да.
      Никитин вздохнул, выдернул травинку, смял ее в пальцах. Запахло зеленью.
      - Вот Сите случай вернуться к отцу, - выговорил Никитин. - Она считает это волей богов. Возьми ее с собой.
      - Хорошо, - ответил Бхавло. - Ты знаешь, что она обручена?..
      - Все равно.
      Сита, узнав, что она попадет в родную деревню, не радовалась, не благодарила. Она оставалась по-прежнему безучастной.
      Через день наступило расставанье.
      - Прощай! - сказала Сита, стоя у повозки Бхавло. - Возьми это покрывало. Я ткала его в твоем доме...
      Никитин взял ее руки, крепко сжал, потом отпустил.
      - Прощай, - глухо сказал он.
      Повозка удалялась медленно. Никитин стоял посреди дороги. Сначала он перестал различать черты лица Ситы. Потом складки ее сари. Потом очертания фигуры...
      Опустив голову, он увидел в пыли неглубокий след колес. Подует ветер сотрется и он.
      Никитин слышал, что Рангу зовет его. Но он, сутулясь, побрел в другую сторону, вдоль Кистны, вдоль реки, к которой он так стремился еще месяц назад. Всего месяц назад!
      Глава шестая
      Вернувшись из Шри-Парвати опять в Бидар, Никитин напрасно старался забыть Ситу. Сидел ли он в доме с Абу-Али, читавшим вслух рубаи Рудаки и Омара Хайяма, переписывал ли для себя персидские поэмы, все прославленные красавицы Востока представлялись ему похожими на тоненькую пленницу. Приход робких стиральщиков белья, - белье в Индии стирали мужчины из каст неприкасаемых, - напоминал о возне, поднимаемой в таких случаях девушкой.
      Даже у Карны Никитин стал бывать реже: ведь Сита дружила с Джанки.
      Он часами не мог ни за что приняться, бесцельно слонялся по Бидару, метался по узким улочкам, словно надеялся, что его любовь заблудится в них. Был июнь. Палило. С деревьев от жара облетала листва. У редких колодцев водоносы разливали воду в чашки и просто в ладони жаждущих. Разбрызганная влага высыхала на глазах, только в пыли оставались вмятины от капель.
      Вечерами на порогах домов собирались небольшими группками женщины и мужчины. В густевшем сумраке неразличимо плыли лица и смягченные тьмою пестрые краски одежд. Он проходил. Люди умолкали. Многие кланялись, произносили слова приветствий. Иных он даже не знал. Он отвечал всем.
      Афанасий грустно улыбался. Он нуждался сейчас в помощи. Но помочь ему не мог никто, и утешений он не выдумывал.
      Миновал год его жизни в Индии. И все чаще Афанасий спрашивал себя: не пора ли обратно? Он уже немало поездил, о многом расспросил и записал в тетрадке почти все сведения об индийских торгах. Чего еще?
      Но вести, которые доходили до Бидара из Персии, не радовали. Гурмыз был отрезан от Аравии и Хорасана войсками Узун-Хасана, занявшего Йезд и другие города по пути к Хвалыни. Узун-Хасан вознамерился захватить всю Персию, разбил и казнил своего старого противника Джеган-шаха, протягивал руки к Азербайджану.
      Этот путь отпадал. Был другой - через Мекку. Но через Мекку христианину лучше не ходить. Рискнуть разве пробираться на север через горы Виндия, сквозь неведомые племена, пустыни и хребты? Абу-Али говорил, что так можно выйти к Бухаре. Но неизвестно, сколько там идти, да и выйдешь опять к татарам. А ну-ка, неровен час, у Сарая с Москвой война? Тогда - в колодки закуют, а то и оскопят, если сразу жизни не лишат. Ох, плохо! Плохо! Некуда податься из Индии-то! А деньги тают, как снег под апрельским солнцем. Уже три четверти от выручки за коня проел, проходил да проторговал. И если еще оставаться в Индии, то надо что-то выдумывать. А что? Одно осталось продать камни да пробраться в Голконду и Райчор, на султанские копи. Это запрещено, да Рангу признался, что многие рискуют, ходят туда, скупают за ничто алмазы у рабов голкондских.
      Придется и ему так сделать. От этого и польза: сам дороги туда проверит, для русских опишет.
      Так говорил ему рассудок. А сердце звало в безвестную конканскую деревеньку Коттур, к той, которую нельзя было выкинуть из памяти.
      С этими думами он засыпал, с ними просыпался. Лежа на тахте, глядел в бамбуковый потолок, думал. По индийскому учению, жизнь человека должна делиться на три периода. В первом человек учится, во втором - трудится, возвращает долг предкам, растит детей, в третьем - достигает путем благочестивых размышлений очищения и полного блаженства.
      Учился Афанасий, помогая отцу, в трудах, да и теперь вот еще учится, детей растить ему не довелось, а о спокойной старости и загадывать смешно. Нет, не уложить живую жизнь в слова учений. Видно, правда это. Ведь и христианин из него плохой, даром что писание читывал. Всю молодость не по евангелию жил: врагам не спускал, сильным мира не кланялся, не о загробном бытии, а о потребе греховной плоти мыслил.
      Порой Афанасию казалось: будь с ним священные книги, которые пограбили татары, он бы во всем разобрался. Но книг не было. Вдобавок же, как на горе, он запутался в днях, жил теперь по мусульманскому календарю, не мог сообразить, когда говеть, когда поститься, когда какой праздник приходится.
      Это был грех тяжкий и неискупаемый. Одно утешало: для христианского люда новый край открыл! Сколь полезного отсюда вывезет: и компас, и карты индийские, и известия про Китай, про новые веры, о каких на Руси и не загадывали. Свяжет Русь с незнаемыми землями, проложит путь для торгов и ученья. Не все людям разных вер у себя по запечкам сидеть. Есть каждому народу что другим дать и что у других взять. А чья вера правая - не рассудишь. Со временем скажется, а время, известно, не обогнать!
      Авось и ему грехи за радение о христианах простятся. Так думал он, полный самых теплых чувств к индийцам, к их стране.
      И часто жалел, что нет с ним застенчивого Иванки Лапшева. Зарисовал бы для наших зодчих и дьяков индийские храмы, индийских богов, дворцы, базары, джунгли, зверей. То-то дивно вышло бы!
      Сам Афанасий старался где мог раздобывать всякие рисунки, но пока собрал мало. Лишь один раз ему повезло.
      Вышло так. Хазиначи Мухаммед, сидевший в городе, по возвращении Никитина снова стал с ним приветлив и ровен. Даже об его индусских знакомых не поминал. Лишь спросил однажды, не знаком ли Афанасий с таким купцом Бхавло, знатоком камней? И, услышав утвердительный ответ, просил дать ему знать, когда тот приедет. Есть, мол, дело. Бидарские вельможи прослышали о Никитине и теперь через хазиначи зазывали к себе. Отказываться от приглашений нельзя было, хотя Афанасий инстинктивно старался держаться от здешних бояр подальше, памятуя про встречу с Асат-ханом. Одно-два посещения знатных бидарцев убедили его в правильности таких опасений.
      Держались вельможи чинно, показывали свои дворцы, зверинцы со львами, гималайскими медведями, пантерами, сажали за стол, как ровню, старались ошеломить певцами и танцорами, расспрашивали про Русь, но видно было - на самою Никитина смотрят, как на редкого зверя, гостей зовут смотреть на него, словно на обезьяну особой выучки, и если над христианством посмеиваются осторожно, то лишь из опаски перед Махмудом Гаваном, который, как слышно было, не велел трогать русского.
      Больше других понравился Никитину тарафдар Фарат-хан, один из близких Махмуду Гавану людей.
      Тарафдар был еще молод, крепок, жил в ослепляющей роскоши. Любитель редких вещей, Фарат-хан собирал вазы, миниатюры и ковры. Три зала в пышном дворце занимали эти диковинки. У Никитина разбежались глаза, не знал, на что смотреть - на фарфоровую ли, китайской, красной с золотом, росписи, вазу, на алмаз ли величиной с куриное яйцо, на ковер ли, где в одном вершке было двадцать тысяч узелков, ковер, делавшийся семьдесят лет...
      Фарат-хан мнил себя знаменитым богословом и, вдоволь насладившись впечатлением, которое произвели на Никитина его богатства, вызвал Афанасия на спор о религиях.
      Афанасий отвечал сдержанно, боясь задеть хозяина. А тарафдару только того и надо было. Он самодовольно сыпал словами, упивался собственным красноречием.
      Кончилось тем, что Фарат-хан решил, будто уличил Афанасия в полном незнании христианских догматов.
      Никитин не стал спорить, сказал, что он, чужеземец, просто привык молиться по-своему.
      Фарат-хан снисходительно посмеялся, сказал, что готов покровительствовать русскому и верит, что увидит его мусульманином.
      - Ну, тогда я не смогу вести караван на Русь! - ответил Афанасий. Ведь меня во всех городах знают.
      Это заставило тарафдара задуматься. Наконец он нашел выход.
      - Хорошо, - сказал он. - Молиться можешь по-своему. Важно внутреннее убеждение. А разве я не убедил тебя?
      - Слова твои мудры и поучения полны смысла, - ответил Никитин. - О многом должен я задуматься. Не вини, что не могу дать ответ сразу.
      - Знамя пророка поднимется когда-нибудь и над странами, о которых ты говоришь! - убежденно твердил тарафдар. - Ты знаешь эти страны. Мы оценим это. Решайся!
      Никитину удалось увернуться от прямого ответа, сведя разговор на книги.
      Фарат-хан забыл о споре, стал хвастать редким собранием рукописей с изумительными рисунками.
      У него оказалось три списка "Наля и Дамаянти"*.
      ______________ * "Наль и Дамаянти" - знаменитая индийская поэма, повествующая о любви царевича Наля и царевны Дамаянти. Является одной из частей "Махабхараты". Сюжет "Наля и Дамаянти" вдохновлял поэтов Востока в течение многих веков.
      Никитин так старательно хвалил рукопись, что Фарат-хан сделал щедрый жест: положил перед русским переплетенный в кожу список индийской поэмы и сказал, что дарит его в знак своего расположения к тверскому ученому.
      Афанасий поклонился и от сердца сказал, что поведает на Руси об учености и щедрости Фарат-хана.
      Подарок действительно был дорогой и взволновал Никитина. Он давно уже учился у Абу-Али письменности, чтоб суметь прочитать мусульманские книги, если доведется их вывезти на Русь. А вывезти их хотелось. В книгах было много полезного написано.
      Еще несколько раз побывал Афанасий у Фарат-хана, в его розовом дворце с бесчисленными гульбищами, прохладными, с витыми колоннами залами, обитыми парчой покоями.
      Сын известного жестокостью военачальника, Фарат-хан сам не чувствовал склонности к военному искусству Его больше влекли науки, загадочные дебри астрологии, таинственные знаки алхимии. Самым близким хану человеком был араб Сейфи, вечно обожженный, пропахший кислотами, чахлый человек, добивавшийся получения золота из простой земли.