Тверской гость

      В это время и задумался Кашин о Никитине.
      Похоже, что вернулся Никитин в Тверь без алтына в кармане. Ну, дело купеческое, бывает. Дерзок, злобен - и то верно. Озлобишься, как хлеб изо рта вырвут.
      Зато Афанасий Никитин в грамоте заткнет за пояс любого дьяка, осрамил однажды в споре игумена Преображенского монастыря, - об этом с удовольствием, похохатывая, твердила вся торговая Тверь, - выучил татарский и немецкий языки, силен, смел, умеет владеть и пищалью и саблей.
      В девятнадцать лет Афанасий первый раз ходил с отцом в Ригу. На обратном пути на русский караван напали варяги. Купцы отбились и ушли. Уже тогда Никитин показал себя, дрался, раненный, до конца, потерял много крови и после еле отлежался...
      На такого купца можно было положиться.
      Все взвесив и рассудив, Кашин и позвал к себе Афанасия. Речь повел тонкую. О дружбе с отцом помянул, о делах расспросил, посетовал на людскую черствость, поинтересовался - не думает ли в торг идти?
      Никитин скрывать своих наметок не стал. Верно. Ищет товару в долг.
      Кашин повздыхал, потом, словно жалко ему Никитина было очень, поскреб в затылке:
      - Дал бы я тебе товару, и случай подходящий есть в Сарай плыть. Из Москвы, слышь, посол шемаханский вскоре к себе пойдет, с ним без опаски бы ты ехал, да не знаю, срядимся ли?
      Деваться Никитину было некуда. Кашин накинул на соболей и на бель* по двадцать пять рублей с сорока** сверх московских цен, дорого взял и за векшу и за корсака***.
      ______________ * Бель - мех горностая. ** Сорoк - единица счета дорогих мехов, более 40 штук *** Корсак - степная лисица. Мех корсака высоко ценился на Востоке.
      Впрочем, у Никитина при сделке был свой расчет, о котором он Кашину и не думал говорить. Они срядились. Возможная неудача поездки мало страшила Кашина. Взятое под залог никитинское добро почти покрыло бы потери, да в торговом деле без риска и нельзя.
      Он навязал Никитину, подбиравшему товарищей в дорогу, купца Микешина. Микешин был должен Кашину, готов был расшибиться для него в лепешку. Микешин без лишних слов согласился приглядывать за торгом Никитина, обо всем потом рассказать, если вдруг тот начнет прибедняться, скрывать доход.
      Вот и нынче утром Микешин забегал, вперед десять пудов муки для родни выпросил. Пусть берет, не жалко. Кашин, улыбнувшись, откинулся на резную спинку немецкого затейливого стольца*. Его забавили бегущие по небу облака. Тонкое, длинное догоняло маленькое, клочковатое. Вот-вот приближается, цепляет, дрогнуло, с двух сторон обхватывает... Так и есть, поглотило.
      ______________ * Столец - стул, табурет.
      Василий Кашин потеребил бороду. Облака - дело божье, а среди людей, верно, невесело маленьким быть. Каждый обидит. Правду пословица говорит: кто смел, тот и съел, а брань-от на вороту не виснет. Вспомнились Кашину давние годы, начало жизни. Побили они как-то с купцом Матвеем Звонцовым и другими попутчиками не в срок наскочивших торговых людей, много добра у них взяли. Поди теперь, разбирайся, кто первый стрелять начал. Матвей не скажет помер, а о прочих нынче в Твери не слыхать. Не вернулись...
      С той поры пошел Василий Кашин богатеть. Дом знатный срубил, коней добрых завел, начал товарами купцов, какие помельче, ссужать, свои ладьи гонял в Астрахань, Новгород. Именитые гости псковские и московские его имя хорошо узнали, да и в немецких землях оно не последним поминалось.
      И вдруг всплыли в памяти старого купца лесная дорога за Муромом, душный запах сосен, тела убитых, зазвенел в ушах крик:
      - Ратуйте!
      Отгоняя наважденье, Василий мелко закрестился. Не было, не было этого, в дурном сне приснилось!
      Тяжело переводя дух, Василий Кашин встал, заходил по комнате. Сердце стучало учащенно. С трудом взял себя в руки, заставил успокоиться. Было и быльем поросло. Сам погибнуть так же мог. А за убиенных свечи ставлены, в храм жертвовано. Значит, ни к чему тревога.
      Он подошел к божнице, поправил лампадку. Темные задумчивые лики святых не пугали. Тоже грешны были, а мученического венца удостоились. Все в руке божьей, может быть, и ему за святую веру пострадать суждено.
      Отошел, покряхтел. Воистину ничего в мире сем не предугадаешь. Загадочен он и полон чудес. Намедни прибегали из Новгорода купцы, сказывали, будто зрели за Печорой, как из облаков на землю молодые оленицы падали. Упадут, встряхнутся и побегут. А то, говорят, и такие страны есть, где птицы с лицами женок на деревах сидят, зазывают. Заслушался человек - и погиб. Там же, мол, чудо-зверь живет, все у него навыворот: хвост на морде растет, и тем хвостом он пищу себе добывает. Может - врут, может - нет. Далеко те страны, товары из них по нескольку годов через сурожских да ганзейских гостей идут, и тоже необычные: пряности, плоды удивительные, ткани узорчатые, тонкие и прозрачные, какие и не наденешь: срама не прикрывают. А все дорогое! Эх, вот, дай бог, Никитин удачно в Сарай сплавает, привезет добра...
      Кашин сердито свел серые брови. Никитин запаздывал. "Может, с ладьей что?" - подумал с тревогой купец. Он шагнул было к двери, но у притолоки что-то заскреблось, словно мышь зашуршала, и Василий с досадой скривил рот. Он знал: так стучится жена.
      - Входи, что ль! - недовольно крикнул Кашин. Аграфена приотворила дверь и перешагнула порог, оправляя на голове съехавший плат. Никогда не любил Кашин своей тощей, словно напуганной чем-то жены. Женился он на ней по расчету, взял хорошее приданое, говоря себе, что любовь - выдумки, стерпится - слюбится ему и Аграфена. Но шли годы, а Аграфена не делалась ему ближе. Наоборот, все сильней росла в Василии откровенная неприязнь к жене. "Продешевил себя! - с горечью думалось ему. - Польстился на деньги, привел кикимору болотную в дом... Эх, а какие невесты были!"
      Чудились ему в такие минуты шалые, с хмельнинкой, глаза, белые зубы и покатые плечи крестьянской девушки Марфы, когда-то давным-давно ласково глядевшей на Кашина. Тянуло к ней сердце Василия, но разум пересилил. Марфа была бедна. Кашин не посватался к ней. Говорили, будто выдали Марфу за бобыля, пришлось ей замужем туго, живет в бедности, мужа не любит... Кашин не допытывался, что сталось с Марфой потом. Один конец. Сделанного не исправишь...
      - Пошто пришла? - грубо спросил Кашин жену.
      - Васенька, - захныкала та, закрываясь широкими рукавами старой рубахи, - Васенька, может, передумаешь? Пожалей ты меня. Сердце недоброе чует. Не дело задумал ты...
      - Тебя не спросили! - крикнул Кашин, которого нытье жены злило еще больше. - Не твоего ума дело! У печи сиди!
      - Господи, да разве я против твоей воли иду? Ну как пограбят Никитина-те... иль еще что... Не верю я ему, не верю. Чернокнижник он, сказывают.
      - Дура! - крикнул Кашин. - Чего ты все каркаешь? Чего? Накаркаешь в самом деле беду какую. - Он перекрестился, заговорил мягче: - Таких, как Никитин-то, поискать еще. Тебе и не понять, тетехе... Ступай!
      Но Аграфена не уходила.
      - Василий свет-батюшка, - шмыгая носом, продолжала она. - Не гневайся на меня, темную, молчала до сих пор... Виновата. Теперь скажу... Афанасий-те на Оленушку заглядывается...
      - Эка! - обнажил еще крепкие зубы Кашин. - И что? Убыло у ней от этого, что ли?
      Аграфена все плакала.
      - Голый же он! Мне-то, матери, каково...
      - Не мели! - оборвал Кашин жену. - Вроде не свадебный сговор у меня с Афанасием, а дело...
      - Да и Олена-то... тоже.
      - Что тоже?
      - Не видишь нешто? Девка в поре, а краснобай-то ее с толку сбивает... Вон и седни все глаза проглядела - не идет ли молодец...
      - Не ври, не ври! - подергал бороду Кашин. Глаза его сузились. - Не ее дело женихов выбирать.
      - Да ведь сохнет девка... Гнал бы ты Никитина со двора, батюшка. Лучше было бы... Вишь, и Барыковы серчают. Сговор ведь у вас.
      - Ну, не болтай! Наслушался! - прикрикнул Кашин, как только жена заговорила о его делах. - Будя! Захочу, так и за Никитина Олену выдам!
      Аграфена охнула, разинув рот, стояла у порога, не в силах ничего ответить. Тупой вид жены доставил Кашину неизъяснимое удовольствие, и чтобы еще больше досадить ей, он добавил:
      - И выдам! Вот вернется с прибытком, пускай сватов, шлет! И не откажу, не откажу!..
      Но он тут же умолк, шагнул к Аграфене:
      - Чего? Чего?
      Та брякнулась ему в ноги, завопила:
      - Пропала Олена-то! С утра нет!
      - А в церкви?!
      - Нетути...
      - Кафтан давай! Ваську зови! Лошадь зови... тьфу! запрягай! Скоты, срамники-и-и! Куда она деться-то могла! Проучу вот палкой, старая дура!
      - Да куды ж ты поедешь, батюшка?.. И купцы придут!
      От простого вопроса Кашин так и сел. Верно, куда ехать за своевольной дочерью, всегда доставлявшей ему одни тревоги? Да и перед людьми совестно. Вот-вот появятся у ворот.
      - Вон! - закричал он на жену. - А Олене... А Олену... - Василий Кашин захлебнулся слюной.
      - Сам управлюсь! - наконец выговорил он. - Запри, как придет! Ужо ей...
      Тайком выскользнув за ворота отцовского дома, Олена на миг остановилась, прижавшись спиной к забору, переводя дыхание и прислушиваясь, а потом быстро, не оборачиваясь, пошла по переулку и свернула за угол.
      Она шла, низко опустив платок. Все дрожало в ней. И хотя утренние улочки были пустынны, - лишь изредка попадались какая-нибудь старушонка или сонный сторож, - Олене казалось, что все знают, кто она, куда и зачем идет, и осуждающе, злорадно смотрят вслед.
      Но она не замедляла шага и даже сгоряча так глянула на случайно подвернувшуюся богомолку, что та отшатнулась и перекрестилась.
      На миг мелькнула у Олены мысль зайти в церковь, но она тут же прогнала эту мысль, гневно раздув ноздри тонкого, отцовского, носа и упрямо вздернув голову.
      Дорога была не близкая, через всю Тверь, в Ямскую слободу, и Олена спешила, чтоб поскорее вернуться домой.
      Аграфена Кашина не зря дрожала за дочь. Все началось весной, в те дни, когда пушится вая* и девушки бегают завивать березки, унося тайно испеченную яичницу, чтоб положить ее под выбранное деревце, и водят вокруг хороводы.
      ______________ * Вая - верба.
      Как-то раз Олена шла с матерью из храма. Подбирая полы длинных шуб, они с трудом обходили расползшиеся лужи. Неподалеку от дома совсем застряли. Перегородив дорогу, в переулке билась крестьянская лошаденка, тщетно пытавшаяся выдрать из тягучей грязищи тяжелый воз. Охрипший от брани мужик в разбитых лаптях испуганно косился на скучившихся посадских и остервенело бил лошаденку кнутовищем. Острые ребра животного, туго обтянутые изъеденной слепнями кожей, ходили ходуном.
      - В ухо ему, лапотнику, дать!
      - Лупи, лупи, не жалей!
      - Самого кнутом надо! - неслось из кучки горожан.
      - А ну, отойди! - услышала вдруг Олена, и появившийся откуда-то высокий голубоглазый человек в меховой шапке, в шубе нараспашку, расталкивая ротозеев, шагнул в грязь, к телеге. Он с такой силой наддал плечом, что увязший воз приподнялся, посунулся вперед, и лошадка, почуяв облегчение, легко выкатила его на сухое место. Обрадованный мужик, зачмокав, погнал конягу, забыв и слово сказать.
      - Никитин! - недружелюбно сказали возле Олены.
      Она с любопытством стала рассматривать этого человека, о котором столько судачили, и вспыхнула, встретив внезапный взгляд его светлых глаз.
      Обтиравший сапоги Никитин выпрямился, удивленно подняв темные брови, но заметил Аграфену Кашину и, улыбаясь, поклонился:
      - Не признал дочь твою. Выросла!
      - Да ты ить все в чужие земли ездишь, где ж тверских признавать, ядовито ответила Аграфена и прошла мимо.
      Олене стыдно стало за мать. Смущенная, она повернулась и снова увидела светлые, удивленные глаза, смотревшие на нее...
      Олене в начале мая исполнилось шестнадцать лет.
      - Невеста! Невеста! - так и слышалось вокруг.
      Иные из подруг Олены уже выходили замуж. Она бывала на девичниках, в церквах, и свадьбы с заплаканными подружками, с запахом ладана и бесстыдными шепотками, с беспросыпной гульбой сватов и свах пугали ее. Она покорно ждала часа, когда однажды отец и мать так же просватают ее и придется идти в чужой дом, но не могла думать о каком-то будущем муже без отвращения, заранее не ожидая от жизни ничего доброго.
      Где-то глубоко в сердце таила она смутную надежду - она не знала, на что; тоску - она не знала, о чем.
      Это открылось ей внезапно. Она ждала любви. На нее надеялась, о ней тосковала. И, угадав любовь Афанасия, она потянулась к ней, трепеща и радуясь, боясь и ликуя, полная первой нежности, робкой, как запах ландыша.
      Она не знала даже, что думает Афанасий, всего несколько раз перемолвилась с ним при посторонних; она и не догадывалась, чем стала в его жизни, видела только его взгляды и отвечала им теплым румянцем счастья, несмелой улыбкой разбуженной юности.
      Узнав о готовящейся поездке, о том, что отец дает Никитину в долг, Олена и обрадовалась и испугалась.
      Обрадовалась, потому что понимала - за бедняка ее не выдадут, испугалась, потому что слишком хорошо знала из рассказов старших, как опасен всякий дальний торг.
      И чем ближе придвигалось время отплытия, тем беспокойней становилось на душе у Олены. Нынче ночью, накануне отплытия, она и решилась на отчаянный шаг.
      Ей хотелось сохранить, защитить свою любовь. Перед этим властным желанием отступило все: боязнь отцовского гнева, соседского злоязычия, страх перед нечистой силой...
      Олена обошла базарную площадь, миновала часовенку святого Петра и вскоре извилистыми, кособокими проулками добралась до Ямской слободы.
      Низкая курная избушка бабки Жигалки стояла на отшибе, словно сторонилась люда. В огороженном жердями садочке Олена увидела красное вишенье, знакомые вырезные листья смородины, желтые цветы - шары. Но ей и в этом почудился подвох. Ведь садок-то был ворожеин!
      Как в горячке, толкнула Олена узкую, обитую тряпьем дверку и переступила порог. В тесных сенях пахло соломой и сыростью.
      За стеной зашаркали чьи-то шаги. Олена быстро-быстро перекрестилась.
      Бабка Жигалка оказалась не каргой, злой и скрюченной, а тихонькой, улыбчивой старушкой. Шугнув с лавки рыжего кота, она усадила Олену и, горбясь, встала перед ней, мигая и словно припоминая что-то.
      В избе по углам и на потолочной балке висели пучки сушеных трав, свежо пахло мятой и полынью. Запахи ударяли в голову, напоминали о бабкином тайном ремесле.
      Про Жигалку говорили, что она и над следом нашептать может - порчу наслать, и приворотные зелья варит, и судьбу угадывает. Попы называли старуху "богомерзкой", а девки и молодые женки - спасительницей.
      Олена торопливо развязала принесенный узелок, выложила десяток яиц, кружок масла, три денежки.
      - Помоги мне, бабка! - И по-настоящему испугалась, побледнела.
      Старуха, не дав ей договорить, покачнулась на месте, прошамкала:
      - Ведаю, ведаю, красавица! За наузом* пришла!
      ______________ * Науз - "заговоренная" иконка
      - Откуда тебе ведомо? - шепнула Олена.
      Старуха, посмеиваясь, подошла к ней, приподняла платок, погладила жесткой рукой темноволосую голову девушки.
      - Мне все ведомо, красавица! Ты не бойся меня... Куда сокол летит, туда сердце глядит, куда речка течет, туда лодка плывет... Березка твоя зелена стоит, да уж задумалась. Твой веночек не тонет...
      Олена покраснела. Сердце ее стучало горячим молоточком. Бабка вздохнула, опустила руку.
      - Будет науз тебе...
      Из короба, стоявшего за печкой, достала Жигалка деревянную в половину ладони иконку. С одной стороны иконки - лик Спасителя, с другой - черный погубленный змей.
      Старушка пошептала над иконкой, трижды плюнула через левое плечо и подала науз Олене:
      - Теперь за мной повторяй... Во имя отца, и сына, и святого духа...
      Олена послушно шептала:
      - ...Встану я, раба божья Олена, благословясь, пойду, перекрестясь, из избы дверьми, из двора воротами, пойду поклонюся в чисто поле...
      Жигалка трясла головой, продолжала:
      - ...от стрелы татарския, от наветы басурманския, встань, муж железен...
      - ...откоснитесь, напасти и болезни, - дрожащим голосом вторила Олена, - бегите от костей, от мощей, от жил, от румяного лица, от быстрых глаз, от рабочих рук, за дремучие боры, за ржавый мох, за студено болото...
      - Аминь! - закончила бабка.
      - Аминь! - эхом откликнулась девушка.
      Она сидела ни жива ни мертва, стискивая науз белыми пальчиками.
      Из этого состояния Олену вывел будничный голос бабки:
      - Ну-ну, все. Спрячь науз-то, чтоб не видал никто. Да сама желанному отдай.
      - Сама? - очнувшись, приоткрыла рот Олена. - А нельзя другим?
      - Нельзя, милая, вся сила заговора пропадет!
      Олена смутилась. Как же она передаст науз Никитину, если он ни разу ей сам о любви не говорил? Стыдно-то как!
      - Да ты не бойся, - ласково утешила Жигалка, - все ладно будет! Сохнет по тебе молодец...
      - Ой, не знаю, не знаю, бабушка! - в смятении поднялась Олена.
      Жигалка довела ее до двери, выглянула - нет ли кого поблизости - и шепнула:
      - Беги, беги-ка... Хватятся дома, поди... Ишь, бесстрашная!
      Проводив Олену, бабка вернулась в избу, прибрала подарки. Улыбалась. В гостье она сразу признала дочь Кашина. А от Кашина - Никитин за море с товарами плыть собирается, бают. Вот для кого науз. Ну и хорошо! Человек человека ищет, радости земной хочет. Почему не помочь? Для того и велела Олене иконку из рук в руки Афанасию передать. Пусть откроются друг другу...
      Кот, мяукнув, прыгнул на прежнее место, потянулся к маслу.
      - Ишь ты! - сказала старуха. - И ты от человеческой беды полизать хочешь?.. Поди, поди-ка. Вот кусочек тебе...
      Первой Олена увидела дома старую мамку. Та охнула, заковыляла навстречу, и по ее страдальческому лицу Олена поняла, что надвигается беда.
      Из конюшни выскочил и осклабился, косясь на хозяйские хоромы, рыжий кучер Федотка. Мелькнуло в подклети любопытное личико девчонки Анютки. Не чуя под собой ног, как деревянная, Олена поднялась на крыльцо.
      Аграфена ждала ее в сенцах.
      - Где была, паскуда?
      - В церкви, матушка...
      - В церкви?.. В церкви?.. В подоле принести хочешь?!
      Олена вскрикнула, невольно подняв руку, словно защищаясь от грязных, мутных слов.
      Аграфена поняла ее по-своему.
      - А-а-а! - завопила она, бросаясь к дочери и хватая ее за косу. - Чуяло мое сердце! Чуяло! Змея!
      Олена вырвалась, оттолкнув Аграфену.
      - Матушка! Опомнись! За что?!
      В огромных синих глазах ее задрожали слезы.
      - Убью! - взвизгнула Аграфена, вытягивая напряженные руки и приступая к ней. - С кем была? Сказывай! С Афонькой?!
      Олена отступала, загораживаясь локтем.
      - Батюшка! Батюшка! - в испуге позвала она, заслышав кашель отца.
      - Где была? - визгливо крикнул Кашин, перевешиваясь на ходу через перильца. - Где?!
      Олену выручила мамка. Сунув в сенцы голову, она крикнула:
      - Батюшка-свет Василий! Купцы!
      Аграфена враз умолкла. Кашин рванул Олену за плечо:
      - В светелку... Под замок... Прочь!
      Олена взбежала по лесенке, рыдая, упала на постель, уткнулась в кружевную подушку. На двери щелкнул замок.
      Расплатившись с мастеровыми, умывшись во дворе горячей водой, Никитин надел чистое и пошел в горницу. Тут висело на стене мутноватое зеркало единственное из многих, когда-то украшавших хоромы. Медным гребнем Никитин расчесал волосы, помаслил их. Ключница Марья собрала на стол.
      Все последние дни Никитин не знал покоя. Сам выбирал дерево для постройки ладьи, сам торчал от зари до зари на берегу, наблюдая за работой, объясняя и показывая, как тесать пахучие, смолистые бревна, сам брался за топор и пилу, помогая людям быстрее управиться с делом.
      Придирчиво осматривал на складах штуки полотна, искал крепкое и легкое, чтоб парус надувался быстро, а не висел мешком. Набрал впрок смоленых веревок, покупал крупу, соленую рыбу, сушеный горох, упаковывал все в мешки и кули. Запасся порохом и свинцом для пищали, стрелами для луков.
      Все это требовало сил, но только сегодня, когда с делами было покончено, Никитин ощутил усталость. Спину поламывало, ладони горели, - в этом годе впервые сидел на веслах. Он тяжело влез за стол, покрытый старой льняной скатеркой, придвинул миску со щами.
      - Копылов не был?
      - Заходил, наказывал передать, что все свез, как ты велел... И Лаптевы были.
      - Угу... Про Илью не говорили?
      - Прямо к Василью пойдет, там ждать будет.
      Пережевав мясо, Никитин отер руки о скатерку, взялся за кашу. Каша дымилась, обжигала губы. Дуя в ложку, Афанасий наставлял ключницу:
      - Ну, завтра плыву. Ухожу надолго. Мои будут норовить по первопутку вернуться, но это как бог даст. Если татары не двинут - приду, а двинут - до лета не жди. Весна - время татарское... Да... Тут все тебе оставляю. Денег дам по алтыну на день до Петрова дня. С огородом не пропадешь, а у меня больше нет. Муки четыре пуда, круп пуда два и соль - в кладовой. Гусей-то поздней зарежь, чтоб нагулялись. Коли что - у Кашина перехватишь. Я вернусь - отдам ему... Дров нарубить - Иону попроси...
      Марья молча сидела на стольце, подперев щеку испачканным в печной саже кулаком.
      Никитин быстро поглядел на нее, положил ложку и договорил:
      - Ну-к, а если... Тогда службу в Миколинском закажешь. Много-то не траться, но рубль положи. Отдельно дам на это.
      Марья заплакала, утираясь концами головного платка:
      - Неспокойно... И сон дурной.
      - Не плачь, Марьюшка.
      Никитин поднялся, с неожиданной нежностью прикоснулся к плечу старой.
      - И что все сговорились будто? Аграфена Кашина вон тоже беды чует.
      - Провалилась бы эта Аграфена! Не баба, собака злющая!
      - Да что тебе Аграфена! Вот, дай срок, вернусь, в соболью шубу тебя наряжу, поднизи жемчужные оденешь! Лопнет от зависти Аграфена, на тебя глядючи!
      - Не шути ты, сокол мой! Где уж мне женчуг носить. А неладно, в дорогу собираясь, про обратный путь баить! Помолчал бы!
      - Ну, ин ладно, молчу... Дай-кось сундучок глянем. Не забыто ль что?
      Но переворошить сундучок не удалось. В дверь стукнули, показалось желтое лицо Микешина.
      - Дома что ль?
      Никитин сам подбирал друзей в плавание. Взял такого же, как и сам, неудачника Копылова, бронника Илью Козлова, впервые решившего попытать счастья в торговле, молодого Иванку Лапшева, за которого просил отец. Не Кашин - не плыть бы Микешину, которого Афанасий недолюбливал за длинный язык.
      Вот и теперь Митька принес новость. Едва успев усесться, ощерился:
      - У Кашина-то... Хе-хе-хе! За мукой я ездил к нему... хе... переполох. Прямо пожар, пожар. С ног сбились...
      - Ну, чего? - рассеянно отозвался Никитин, думая о том, как не вовремя принесло купца.
      Микешин перегнулся через стол, зашептал:
      - Олена-то одна поутру со двора сошла... Ей-богу... Хе-хе! Вот те и первая невеста!.. До сей поры не сыскали. Недоглядел Василий! Хе-хе!
      - Врешь! - резко перебил Никитин.
      Микешин с любопытством уставился на него, даже позабыв обидеться:
      - Крест святой... А ты-то... Ты-то? Тебе-то что? Что ты ей, сват аль брат?
      Никитин уже вспомнил, кто перед ним, ответил спокойно:
      - Хозяйская дочь - не чужая.
      Микешин залился смешком:
      - Эва! Нашел родню!.. Нет, Василий-то, Василий-то, поди, бесится!
      Никитину хотелось стукнуть Митьку по голове, вогнать его, как гвоздь, в землю, чтоб не слышать поганого смеха.
      - Чужой беде не радуйся, Митька! - поджала губы Марья. - Гляди, своя придет!
      Никитин повел бровями, взялся за кафтан.
      - Ладно. Неколи байки слушать, пошли...
      - А не рано?
      - Впору.
      До кашинского дома было недалеко: пройти Вознесенскую, свернуть влево, по Крепостной, и подняться Пристенным переулком. Никитин старался идти спокойно, хотя готов был бежать, чтоб только поскорее узнать - где Олена? Он не слушал Микешина, крутившегося в ногах, как сор, лихорадочно строил догадку за догадкой. Может, у подружки или в церкви дальней? Или на базаре лентами голову ей закружило?
      На Крепостной пристал Копылов.
      - Не гавкай! - обрезал он Микешина.
      Входя в ворота Кашиных, Никитин услышал визг Аграфены и разобрал испуганный голос Олены. От сердца у него отлегло. Дома!
      - Ну, соврал? - тихо спросил Копылов у Митьки.
      - А орут-то! - ехидно ответил тот.
      Кашин встретил купцов на крыльце, косо глянул на Никитина, кашлянул:
      - Заходите, пока остальные придут.
      Вошли в гридницу, уселись.
      - Ну, что ладья? - глядя на никитинские сапоги, спросил Кашин. Опробовал?
      Никитин с недоумением заметил, что Василий, похоже, сердит на него.
      Он пожал плечами:
      - Спробовал. Ходка...
      - Куда, плавал?
      - Вверх... До зеленого яра.
      - И домой успел уже? - поднял глаза Кашин, - Быстро... А мастеровые где?
      - Расплатился. Пошли.
      Кашин помолчал, выпятив нижнюю губу и потеребив бороду. Нет, Никитин, кажется, не врал. Мастеровых-то Кашин знал, каждое слово мог проверить... А тут еще Микешин добавил, что видал ладью и с Никитиным шел. Нет, Никитин ни при чем. Куда ж эту шалую носило? Иль, верно, в церковь, а кикимора зазря переполох подняла?
      Кашин испытующе оглядел купцов. По вороватому взгляду Микешина понял знают. И крик слышать могли. О господи! Злоба на дуру жену поднялась в старом купце, как пена в горшке.
      - Аграфена! - рявкнул он. - Меду принеси! Иль мозги отшибло?
      Василий Кашин был сметлив и решителен. Сообразил: домашние рта не раскроют, а этим завтра плыть, стало быть, они только нынче опасны. Ну, он их не выпустит. Так употчует - своего имени не выговорят. А пока надо сделать вид, что не случилось ничего. И Олену вечером к гостям вывести. Ништо. Не сбежит. Он сам разлил мед в ендовы.
      - Ну-ко, прежде чем ко детинцу идти...
      Вскоре подошли Лаптевы, пришел бронник Козлов.
      - Пора! - сказал Никитин. - Мед не уйдет!
      - Аграфена, шапку! - крикнул Кашин.
      Близился вечер. С базарной площади уехали последние возы, уползли калеки и юродивые. Одни воробьи да вороны прыгали по ворохам соломы, по навозным кучам, подбирали рассыпанное зерно. Позакрывались и лавки. На Волге, возле судов, остались только сторожа. Всяк спешил поближе к дому. На воротах и на башнях крепости сменились караулы.
      К концу дня посвежело. Холодный, грустный закат таял в бледнеющем облачном небе. Купы ивняка, одинокие березы возле заборов сиро шелестели под вечерним ветерком. Отъезжавшие купцы сидели в гриднице у Кашина, за длинным столом, пили за добрую дорогу, за удачу в делах.
      Кашин был доволен. Все шло, как он задумал. В приказной избе подмигнул знакомым дьякам, раскошелился, и оказалось - охранная грамота второй день готова. Ее вмиг сыскали.
      Прямо из кремля он затащил всех к себе. Один Никитин не поддался - ушел на погост, к материнской могиле. Но Никитин не таков, чтоб о чужом сраме нашептывать. Да и он вскорости пришел.
      Кашин потчевал гостей от полного сердца. Разошелся вовсю: смеялся, покашливая, шуткам, хлопал по плечу старого Лаптева.
      Афанасий ел и пил мало. Аграфена и Олена, поднеся гостям по обычаю первые чарки, ушли до его прихода. Ему обидно было, что не повидал на прощанье Олену. Тревожил и слух о ней. Ну-ко, вправду нашла кого-то по сердцу? А почему б и не найти? Какие у него права на нее? Улыбалась ему, краснела? А может, помнилось сие? Что в нем завидного? Не молод, вон как Иванка Лапшев, не богат... Кашин окликнул его:
      - Чего не пьешь? Фряжское* вино-то!
      ______________ * Фряжский - итальянский
      Никитин пригубил чару. Старый Лапшев подсел к нему. Он был давний приятель отца.
      - Вот так-то, Афанасий, - наклонился Лапшев к Никитину, - во время оно ты у нас меньшим ходил, а ныне сына на тебя отпускаю. Следи за ним...
      - Покоен будь, услежу.
      - Мать сокрушается больно. Помнишь, чать, как твоя плакала? Бабьи страхи! Парень-то у меня молодец, а?
      - Хорош! - улыбнулся Никитин, посмотрев в сторону русого голубоглазого Ивана.
      Старый Лапшев почесал переносицу, мотнул бородой:
      - Хорош, да дурь молодая есть... Ты за Иваном-то особо смотри, в торге помоги. Он с чудинкой у меня вышел.
      Никитин только собрался спросить, чем плох Иван, как на дальнем конце стола послышался шум. Старый Лапшев так и подался туда.
      В распахнутом кафтане, перегнувшись через ендовы и кубки к Микешину, Серега Копылов протягивал широкую в мозолях руку.
      - Вот она, матушка! - кричал он. - Она меня кормит! Она! Я на чужом горбу не ездил, как ты, не плутовал! И зад боярский не лизал!
      Соседи стали осаживать Копылова. Тот отмахнулся от них, продолжал наседать на съежившегося Микешина.
      - Ты мне князем и боярами в глаза не тычь! Знаем мы бояр-то! Видали!
      Из-за чего вспыхнула ссора, Никитин не знал, но понимал, что уж если Копылов помянул бояр, то его легко не остановишь. Прошлой зимой, когда шел Копылов из Москвы с товарами, на него напал боярин Колок с людьми, отнял весь груз, прибил, да еще и пригрозил: "Пойдешь жаловаться - хуже будет!" Копылов разорился дочиста, остался с женой и тремя малыми ребятами в пустом доме. В сорок лет ему надо было начинать все сызнова.
      А Копылов, побагровев, все шумел:
      - Москву поносишь? А ты ее видал, Москву-то? В ней Иван твердой рукой порядок наводит! Там свои своих не грабят, нет! И рынок московский стал - не нашему чета! Мимо нас гости-то заморские идут! В Москве всему миру встреча! А мы - так, с боку припеку. Вот, дай срок, запрут московской ратью Волгу внизу, так в петлю полезешь! В Новгород, что ль, сунешься? Посадским свой карман дороже. Они из-за нас с Москвой в ссору не полезут! Иль Литве поклониться захотел? Нехристям? Православных продать?!
      - За хулу на князя нашего... - начал было Микешин.