Тверской гость

      Но господь с ним, с Магомедом. Вот всесильный повелитель Шемахи, подножие аллаха на земле, шах Фаррух-Ясар удивил почище Магомеда. Правда, выслушав гонца Булат-бека, шах, как рассказывал Юсуф, тотчас послал скорохода к кайтацкому князю Халиль-беку с вестью, что разбившееся где-то возле Тарки судно - русское и шло к нему.
      Никитин усмехнулся, слушая этот рассказ. Видно, гонец напутал что-нибудь или шах не понял толком, но выходило, что напирал Фаррух-Ясар наипервейшим образом на везущиеся к нему товары, якобы разграбленные кайтаками. Шах просил купцов освободить и прислать в Дербент, а товар их собрать и отдать, обещая Халиль-беку свою помощь в любом деле.
      Халиль-бек купцов отпустил, а насчет товаров ответил прямо, что их и не было, даже пожаловался: прокормить эту ватагу стоило денег, напрасно захватил, один убыток.
      Купцов пешими привели в Дербент. Митька Микешин еле доплелся. Он кряхтел, стонал, но сразу пронюхал, что Папин дал денег на прокорм, и стал требовать свою долю.
      - Ничего не получишь! - отрезал Никитин. - Все в общем котле.
      - Скотина! Спасибо сказал бы, что выручили его! - выругался Копылов.
      - И так бы отпустили! - огрызнулся Микешин. - Я вас не просил за меня печаловаться. А боярину пожалюсь, что голодом морите! Спрятали деньги, знаю!
      - Ну и ехидна! - сжимая кулаки, процедил Копылов. - Вот если от шаха что получим, то разрази меня гром, когда тебе хоть грош ломаный дам!
      Все-таки они жили надеждами на шахскую милость. Для получения ее и поехали купцы с Хасан-беком и Папиным на гору Фит-даг, в летний стан ширванского шаха. Коней удалось выпросить у Хасан-бека. И то, что он дал их, окрыляло: значит, думает, что шах поможет русским.
      Тезики остались в Дербенте. Али, разыскавший знакомых купцов, сказал Никитину на прощанье:
      - Неделю жду тебя здесь.
      Койтул - укрепленное становище шаха - лежал на юго-запад от Дербента. Дорога уходила в горы, минуя виноградники и рощи миндаля. По обеим сторонам ее курчавился плотный орешник, низкий дубняк. Знакомо дрожали осинки, роняли листья-вертуны клены. Попадались леса с огромными дикими яблонями и грушами. Плотный подлесок пестрел желтой и черной алычой, оранжевыми, в кулак, плодами айвы. С треском, с ужасающим шумом взлетали в нем, путаясь в цепких нитях обвойника, напуганные птицы.
      Чем выше уходила дорога, тем скучнее делалось вокруг. Копыта коней стучали по голышам пересохших ручьев, топтали сухую траву. Леса сменились кустами, кусты - серыми голыми скалами.
      Горы - зеленые, синие, дымчатые - громоздились вокруг, словно хотели отрезать дорогу обратно.
      Угрюмый Матвей Рябов подъехал к Никитину. На узкой дороге всадники касались друг друга стременами. Несколько сажен проехали молча.
      - Говорил о тебе Папину, - тихо сказал Рябов. - Толковал, что хотел тебя на подмогу за Хвалынь звать.
      Никитин не отвечал, разглядывая дорожные камешки.
      - И про ладью брошенную толковал, и про схватку... - махнул рукой Рябов. - Слышь, Афанасий, подавайся со мной на Москву. Чего-нибудь придумаем. .
      - Иль не пойдете дальше? - искоса глянул Никитин на Рябова. - Не будете дороги искать?
      - Не велел боярин. Да и самим охоты нету. Какие уж тут дороги! Так и великому князю доведем. Нельзя, мол, за Хвалынь подаваться. Грабят. А за морем, слышь, еще больше неурядиц... Ну, как? На Москву?
      - Посмотрю, - неопределенно ответил Никитин. - Подожду, что шах ответит.
      ...К великому правителю Шемахи купцов не допустили. Боярин Папин взялся передать Фаррух-Ясару написанное русскими гостями челобитье и, верно, передал его, но, прождав ответа целых три дня, купцы остались ни с чем.
      Шах велел ответить, что помощи не даст: очень-де купцов много.
      Гора Фит-даг с ее башенками, каменной крепостью, садами и шахской стражей сразу стала унылой, гнетущей. Рухнула последняя надежда.
      Боярин Папин через Матвея Рябова передал, что вскорости едет обратно. Кто хочет, пусть идет с ним. Матвей Рябов, глядя под ноги Афанасию, говорил:
      - Похоже, и у боярина дела плохи. Шах недоволен, что подарков не довезли, сам в ответ ничего не посылает. Видно, не сладился посол с шемаханцами.
      Это походило на правду. Шахская челядь глядела на русских с издевкой, близко к крепости не подпускала.
      Наступал час расставания. Рябов, Микешин и еще один московский решили ждать Папина. Двое москвичей надумали идти в Шемаху.
      Узнав ответ шаха, Копылов разыскал Никитина, ушедшего в горы, и удивился: никитинское лицо было спокойно. Он улыбался, лежа на земле и покусывая травинку.
      - Пойдем! - позвал Копылов.
      Никитин отрицательно покачал головой, похлопал ладонью по траве:
      - Садись... Ну что, погибли вконец, а?
      Копылов присел не отвечая.
      - Не помог шах. Прав я был.
      - Много ль толку от правоты твоей? - возразил Копылов. - Утешает она, что ли?
      Выплюнув травинку, Афанасий оглядел удрученного товарища.
      - Утешает, - сказал он. - Теперь, по крайности, все кончено, в ноги тыкаться никому не надо.
      - Легко тебе так говорить! - с сердцем кинул Серега. - Ты один, как перст. А меня баба и ребята ждут.
      - Броннику хуже пришлось! - напомнил Афанасий.
      - Илье все равно не помочь, так и поминать про него нечего! - отрезал Серега. - Не стыди меня попусту. Лучше сказал бы, что делать теперь?
      Он поднял на Афанасия измученные, ожидающие глаза, и Никитину стало горько, что обидел товарища.
      - Слушай, Серега, - Афанасий тронул колено друга. - Я не стыдить хотел тебя. Думка одна появилась...
      Копылов ждал, но узкие черные глаза его выдавали недоверие.
      - Есть для нас путь, - медленно начал Афанасий.
      - С боярином на Русь?
      - На Русь? Не... Нам с тобой Русь заказана. Нищим быть не хочу, помирать под кнутом - не для того жил я... Нет, не на Русь. За море.
      Копылов только рукой махнул.
      - С Али? А наторгуешь ли? Да вернешься ль? Говорю ведь - ждут меня!
      - Меня тоже... ждут... - поглядел в глаза товарищу Никитин, и Копылов понял, о ком он говорит. - Ты сам мои думы знаешь. Хотелось и мне в Тверь поскорее. Но как приду, с чем? Да если Кашин и простит, все равно доли не будет. В долг уж не дадут - не подо что. Так велишь мне в холопы идти иль в монастырь? На Оленину беду со стороны глядеть да пальцы грызть? Опять перед каждым шапку ломить? Не хочу! Не стану!
      Копылов впервые увидел Никитина таким. Знал, что и смел он и скор на решения, видел его в бою, но такого взбешенного лица ни разу еще у Афанасия не было. Подбородок выдался, скулы ходят, глаза - как будто самого заклятого врага выцелил.
      Никитин рванул ворот халата.
      - Должна доля каждому человеку быть! На Руси не нашел - поищу за морем. Али! Что Али? Он мне на первых порах поможет. Я дальше пойду. В Индию.
      Копылов не сразу нашелся, что ответить. Потом забормотал, отводя глаза:
      - Бог с тобой! Афоня! Друг! Не ведаешь, что говоришь...
      - Сиди, - твердо ответил Никитин. - И не отводи глаза. Я в своем уме. Не рехнулся. Тебя что, Индия испугала? А ты что знаешь про нее? А? Сказки слыхал? А я не токмо слыхал - читал. Но ведь везут товары оттуда? Не помирают? Нет, не помирают. Только через двадцать рук продают, и пока товар до нас дойдет, он золота дороже. Да. И какие бы сказки ни писали и ни сказывали - одно все твердят: страна дивная. Все есть. Я вот с Али говорил, с другими тезиками. До Твери не ближе, чем до Индии. У них в Мазендаране купцы встречаются, которые почти до самой Индии доходили, с индийскими народами торговали. Море переплыть оставалось. Ну, я перед морем не остановлюсь. И разумею: если индийцы обычный товар берут, то пугаться их нечего. Такие же люди, как мы.
      Копылов растерянно помаргивал, открывал рот, чтобы вставить слово, но Никитин говорить не давал:
      - Молчи!.. Вот, скажи, знал ты шемаханцев раньше? Нет, не знал. Опасался к ним идти? Было такое. Ну и что? Люди как люди. Есть хорошие вроде Юсуфа, есть сволочь вроде Магомедки... Думаю, и Индия такова.
      - Да ты всерьез, что ли? - улучил, наконец, миг Копылов.
      - Всерьез. И скажу еще: кроме как туда, некуда нам идти больше. Всем рискнуть, а еще раз удачи попытать. А уж коли повезет - в первые люди выйдешь. Забудешь, как другим кланяться.
      - Боже, боже! На кой дьявол тебе Индия сдалась?.. Ну, не хочешь на Русь идти, тут как-нибудь приторгуй. Зачем же сразу - в Индию. И дорог туда нет... И даль... Да и есть ли она, Индия-то?.. А, Афанасий... Или ты мне голову морочишь?
      Серега испытующе заглядывал в никитинское лицо.
      - Эх-ма! - поднялся Афанасий. - Вижу, не укладывается ничего в голове твоей. Пошли.
      - Когда ты хоть надумал про тую Индию? - растерянно спросил Копылов.
      - Давно надумал! - спокойно ответил Никитин. - Больно много слышу про нее. Повидать захотелось!
      - Говоришь так, будто в рыбную слободу собрался.
      Никитин поглядел на Копылова сверху вниз:
      - Не все ж возле дома топтаться! Одному и в слободу от посада - далеко, другому и в Индию - близко. Идем со мной. Доберемся.
      - Помилуй тебя господь, Афанасий. Москвичи за Хвалынь боятся, а ты...
      ...Когда это было? Неужели так недавно? Да, недавно. И вот последняя ночь вместе. Завтра расставанье. Весь путь из Койтула, все часы в Дербенте и потом, когда ушли из Дербента в Баку, Копылов не отставал от Никитина. Тот видел беспокойство товарища и то посмеивался, то сердился.
      В этом отчаянном положении, когда никакого выхода не находилось, мысль о походе в Индию, как ни странно, окончательно укрепилась в Никитине.
      Было так. В ожидании поездки к шаху Никитин забрел как-то в верхний город. Он шел один по дербентскому базару мимо липких груд винограда и мушмулы, мимо мехов с вином и холодной водой, мимо торговцев брынзой и сладостями, пробирался в ряды с коврами. Денег не было, но его влек обычный интерес к чужому месту, к заморским работам.
      Ковры были красивы и дешевы. Привези на Русь два-три ковра глубоких, удивительных узоров - и ты богат.
      Как удавалось тутошним мастерам такое сплетение ниток, такие рисунки? Где брали они такие дивные краски?
      Никитина поразил среди прочих ковров один - огромный, алого цвета, с черными, белыми и синими узорами, прихотливо переходившими друг в друга так, что глаз, остановившийся на них, уже не мог оторваться и лишь покорно следовал за изогнутыми линиями.
      Ковер покупали. Невзрачный мулла, скрестив руки на впалом животе, торговался со смуглым купцом, сбивая цену.
      Купец вспотел, отстаивая свою выгоду. Но мулла знал, что купцу деваться некуда. Обижать духовное лицо он не посмеет, неприятного покупателя не прогонит. И мулла настойчиво гнул свое.
      - Эй, купец, отдай ему, пока даром не взял! - крикнул какой-то насмешник.
      - Купи благодеянием лишний поцелуй гурии! - советовал другой.
      Обступившие муллу и купца ротозеи хохотали.
      - Почем продаешь? - подмигнув тезику, раздвинул толпу Никитин.
      Рядом с черными невысокими горцами он выглядел гигантом. Его не стоило отталкивать.
      Тезик, поняв Никитина, запросил десять тамга - пять рублей.
      - Четыре дам! - беря его за руку и хлопая по ладони, сказал Никитин. Восемь тамга, и найди себе гурию на земле. Скатывай.
      Мулла вцепился в ковер:
      - Торг не кончен!.. Не забудь - я слуга аллаха, купец! И я пришел первый!
      - Почтенный, не поминай имени милостивого аллаха! Я продаю тому, кто даст больше... Девять тамга!
      - Восемь, восемь! - спокойно сказал Никитин. - За такие деньги даже ваш Магомет ковров не покупал.
      - Гяур! - зашипел мулла. - Не оскверняй имени пророка!
      - Свертывай! - не обращая внимания на муллу, покрутил пальцем Никитин. - Гурии уже ждут.
      Теперь хохотали над беспомощно озиравшимся, обозленным муллой.
      - Почтенный! И ты уступишь неверному?
      - Эй, мулла, на этом ковре он будет молиться своему Христу. Надбавь!
      - Я продаю ковер! - поколебавшись, развел руками тезик. - Аллах свидетель, он дает хорошо.
      - Я плачу восемь тамга! - поднял руку мулла. - Плачу! Я не уступаю. Ковер мой. Я был первый.
      - Э, святой отец! Так не годится! - накладывая на ковер руку, упрекнул Никитин. - Восемь - моя цена. Ковер мой.
      - И ты отдашь ковер иноверцу? - крикнул мулла тезику. - Стыдись!
      - Но он, правда, первый назвал цену...
      - Ты требуешь с меня больше? За одну тамга ты продаешь свою веру, купец!
      - При чем тут вера? - возразил Никитин. - Святой отец, не путай мечеть с рынком. Здесь все молятся одинаково.
      - Ты слышишь, что он говорит?! Слышишь?! И отдашь ковер ему?!
      Мулла трясся, народ покатывался. Тезик мялся, не зная, как быть. Никитин опять выручил его.
      - Ладно, святой отец. Я уступлю из уважения к твоему сану. Видишь, я почитаю чужую веру даже на торгу. Нет, нет, не благодари! - сделал он вид, что удерживает муллу от благодарности. - Может, эти восемь тамга зачтутся мне в том мире.
      - Тебе зачтется только злоязычие и поношение святынь! - свирепо ответил мулла, отсчитывая деньги.
      Муллу проводили свистом и насмешками. Рыночному люду, падкому на зрелища, пришелся по душе русобородый чужеземец, смелый и острый на язык. Никитина похлопывали по плечам, по животу, улыбались ему.
      Довольный тезик предложил:
      - Зайди в лавку. У меня не только ковры.
      Никитин развел руками:
      - Друг! Если б у меня были деньги, я не уступил бы этого ковра! Откуда он?
      - Из Бухары. Э, жаль, что ты без денег. Я бы продал тебе одну вещь... Ну, выпей со мной кумыса.
      - Спасибо. А что за вещь?
      - У тебя нет денег.
      - Значит, ты не рискуешь прогадать на продаже!
      - Это верно! - засмеялся тезик. - Но ты огорчишься. Вещь красивая.
      - Разве красота огорчает?
      - Конечно, если ею не можешь владеть.
      - Можно радоваться и тому, что она существует.
      - Хм! - ответил тезик. - Что пользы дервишу от юной наложницы шаха? Он может лишь воспевать ее красоту и сожалеть, что не родился повелителем вселенной.
      - Или постараться стать им.
      - Дервишей - тысячи, шах - один, - вздохнул тезик. - Кто-то всегда несчастен... Ну ладно, я покажу тебе эту вещь.
      В лавке, куда они вошли, тезик не стал ни в чем рыться, а достал из нагрудного мешочка обычный грецкий орех, каких тысячи росли по Дербенту, и подкинул его на ладони.
      - Видал ты когда-нибудь что-нибудь подобное? - с лукавой усмешкой спросил тезик. - Такую красоту, такое дивное совершенство, такую редкость? М-м? Приглядись! Это же сокровище!
      - Ну, ну! - осторожно сказал Никитин. - Дай в руки...
      - Держи.
      Никитин ничего не мог понять. Простой орех. Без подвоха. Но, видно, все же не простой, иначе тезик бы так не улыбался. В чем же секрет? Может быть, внутри ореха что-нибудь? Да что же? Он легкий.
      - Ничего не вижу! - признался Никитин. - Шутишь, купец!
      - Его красота просто ослепила тебя! - наслаждался тезик. - Свет померк в твоих глазах. Напряги зрение!
      - Возьми орех, - сказал Никитин, - не обманывай.
      Тезик взял орех, еще раз подкинул на ладони.
      - Ой, ой! Разве я похож на обманщика?.. Ну, смотри лучше. Хорошо смотри... Раз, два... Видишь?
      В руках тезика орех раскололся на половинки, а вместо сердцевины в нем показался нежный, фисташкового цвета комочек шелка.
      - Эко баловство! - разочарованно усмехнулся Никитин. - К чему это?
      - Не нравится? - с деланным огорчением спросил тезик. - А я-то хотел порадовать тебя! Ай, какая беда! Правда, кому это нужно, а? Бросить надо... Вот так... Вот так...
      Говоря, тезик вскидывал рукой с комочком шелка, и с каждым взмахом в воздухе вытягивалась и начинала медленно оседать нежная фисташковая дымка. Одна дымка, извиваясь, плыла над другой. И не прошло минуты, как всю лавку словно заволокло зеленоватым туманом.
      Афанасий остолбенело поводил глазами. Сколько ж это локтей материи в орех влезло? Кто такую, тоньше паутины, соткал?
      - Возьми в руки! - разрешил тезик. - Тяни, тяни! Не бойся! Можешь дернуть. - Никитин с опаской натянул туманную, нежную полоску ткани. Она была прочна. Потянул сильнее - не поддалась. Дернул - хоть бы что ей!
      - Хочешь смерить? - спросил тезик. - Прикинь.
      - Дела-а-а! - протянул Никитин, намерив двадцать локтей. - Вот это, верно, чудо... Скажи кто - не поверил бы. Эта материя для чего?
      - Богач может сделать чалму, красавица - платье.
      - И почем?
      - Весь орех? Сто тамга.
      - Сто-о-о?..
      - Сто. Это редкость. Орех из Индии.
      У Никитина в мыслях пронеслось: сто тамга - пятьдесят рублей. Это здесь. В Москве - в десять раз... пятьсот... За орех, зажатый в кулак!..
      - Ты из Индии?
      - О нет! Я купил орех в Кермане.
      Скатывая нежный шелк, тезик говорил еще что-то, шутил, но Никитин ничего не слышал. "А что, если..." - подумалось ему. Он отогнал эту мысль прочь, но она вернулась еще более заманчивой и убедительной: "Ведь ты же собрался в Индию? - поддразнивало сознание. - Ведь тянуло тебя всегда в чужие края? Хотелось повидать их? Что ж ты?"
      "Но то было в другое время! - мгновенно возражал он себе. - И я хотел пойти не с пустыми руками! А нынче я нищ!"
      "Эка! - тут же возникал ответ. - Ну, а пошел бы с товаром, да так же пограбили бы? Что тогда? Вернулся бы? А куда? Зачем?.. Нет, пошел бы дальше!.. Да, пожалуй, тебе, Афанасий, только в этой самой Индии и можно теперь дела поправить!"
      Никитин покинул тезика в смятении. "Индия! Индия!" - бродила в нем неотступная мысль. Сама жизнь, казалось, толкает его на отчаянную попытку, заставляя забыть об осторожности и холодном расчете.
      Ответ ширваншаха положил конец последним колебаниям. Но еще до этого незаметно, исподволь выспросил Афанасий о пути в сказочную страну. Знакомые купцы, тот же Али, торговавший коврами тезик и другие рассказали: путь лежит за Хвалынь, в мазендаранские города Чапакур и Амоль, а там через хорасанские* земли в Керман, Тарум и Гурмыз, на берег Индийского моря. Дальше надо было плыть кораблем. Рассказали и то, что в Индии, по слухам, много товару, какой годится и на Русь.
      ______________ * Хорасан - северо-восточная часть Ирана.
      - Ну что ж? - сказал себе Афанасий. - Верно, никто из наших там не бывал. Значит, первым буду... Дерзай, Никитин! Глядишь, за тобой и другие потянутся! Увидит Русь и индийскую землю.
      И, вернувшись из Койтула в Дербент, Афанасий первым делом разыскал Али.
      - С тобой иду! - объявил он мазендаранцу. - Не раздумал взять-то меня?
      Али в восторге погладил ему руку.
      - Только чур - уговор! - предупредил Никитин. - Даром от тебя ничего не возьму. Хочешь - нанимай на работу.
      Тезик пытался спорить, обижался, но Афанасий стоял на своем, и Али сдался. Порешили, что будет Афанасий помогать Али в торговле, на его харчах, за шесть тамга в месяц. На такой высокой плате настоял уже мазендаранец.
      Копылов слушал эти переговоры с убитым лицом.
      - Он, слышь, в Индию собрался! - мрачно сказал он тезику. - Хоть бы ты его отговорил!
      - О? - удивился Али. - Правда ли? Путь опасный... В Амоле будем торговать! Там спокойно!
      - Ну, уж это не твоя печаль, хозяин! - рассмеялся Никитин. - Твое дело - работу с меня спросить!
      Копылов наедине упрекнул:
      - К нечистому в холопы идешь... Уж лучше на Русь...
      - В какие такие холопы? - прищурился Никитин. - Ты думай, когда говоришь. Я Али не холоп. Захочу - уйду. Вот поезжу с ним, собью деньгу - и пошел своей дорогой. А он хоть и не нашей веры, а душу имеет. Папин вон и единоверец, да душа его хуже басурманской. Бросил нас.
      Копылов, уставясь в землю, упрямо возразил:
      - Опоганишься там... Не чужой ты мне, пойми!
      На сердце Афанасия потеплело. Угрюмая тревога товарища трогала.
      - Не бойся! - тихо ответил он. - Русь я больше всего любил и люблю, а за думы обо мне спасибо. Одно жалко, что ты идти не хочешь.
      - Нет, мне туда ни к чему! - твердо сказал Копылов.
      - Видно, разошлись дороги...
      Убедившись в твердом решении Никитина, Серега больше не отговаривал его. Не делал больше попыток уговорить Копылова и Афанасий. Каждый стал готовиться к новому пути в одиночку.
      Взятые у татар "рыбы" купцы продали. Хасан-бек прислал с Юсуфом деньги за никитинскую ладью, брошенную в Ахтубе. Видимо, совесть заговорила. Никитин поделил эти деньги с одним Копыловым. У обоих набралось по пяти рублей. Можно было не отчаиваться...
      И вот последняя ночь вместе. В приоткрытой двери караван-сарая - черная ветвь алычи и звезда. На косяке слабый отсвет костра. За стеной переступают верблюды и кони. У костра поют. И судьба - как песня на чужом языке...
      - Не спишь? - спрашивает Никитин.
      - Нет, - отвечает Копылов.
      - Просить хочу тебя.
      - Проси. Сделаю.
      - Вернешься в Тверь, Олене поклонись. Скажи - счастья искать ушел.
      - Скажу.
      - И еще... От слова разрешаю ее. Пусть не губит жизни. Только не забывает пускай в молитвах. А я за нее молиться буду.
      - Скажу.
      Над Дербентом, над Хвалынью, над всем Ширваном - ночь. Копылов стискивает зубы. Друг идет на гибель, а отговорить его нельзя.
      * * *
      Из Дербента в Сарай, из Сарая в Казань посол Папин дошел по воде. Отсюда плыть уже нельзя было: Волга вставала. Посольство и едущие с ним купцы пересели на сани.
      Папин ехал тревожный. С ширваншахом против Астрахани не сговорились, а денег и добра пропало много. Великий князь будет гневаться.
      Микешин до Новгорода ехал с посольством. Он серой мышью лежал в купеческих санях под тулупами и благодарил бога за удачу. Воистину не угадаешь, где найдешь, где потеряешь.
      После разговора с Никитиным в Нижнем Новгороде, где он подбивал Афанасия обмануть Кашина, Митька жил в постоянном страхе. Он знал - с Никитина станется все рассказать Василию. Кончилась тогда микешинская жизнь!
      Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина.
      Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам.
      Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал - в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят!
      Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.
      Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.
      Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.
      Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.
      Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.
      Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.
      Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью..." Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам.
      - Вернулись?! - закричала она.
      Митька снял шапку.
      За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.
      - Ну-к, остальные где? - спрашивал на ходу Кашин. - По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди...
      - Один я, - опуская голову, ответил Микешин. - Не слыхали разве? Пограбили нас...
      Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее:
      - Пошла прочь!
      Кашин рванул все время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул ее на пол, плюнул в лисий мех Утер рукавом дрожащие губы и выругался.
      Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух.
      - Ну, Афонька... - выговорил он вслух. - По миру пущу, порты холщовые!
      Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки.
      "Ах, сволочь! - думал теперь Кашин. - До Сарая доплыл, так мало показалось! Обмануть захотел, лишнее сорвать! В Шемаху пошел? Будет тебе Шемаха!"
      Вернись Никитин с удачей, Кашин бы слова ему не сказал. Он сам знал это. Но оттого распалялся еще сильней.
      Он клял тот час, когда сговорился с Никитиным. Кикимора Аграфена, даром что дура, и то остерегала. А он-то! Он-то' Поверил!
      Собственные потери казались Кашину больше, чем они были на самом деле.
      Подогревало его ненависть и все случившееся после отъезда купцов. За никитинскую грамоту княтинцам таскали Кашина в приказ. Давал товары ему? Давал. Да еще, говорят, дочь обещал замуж отдать за Никитина. Стало быть, заодно с ним думаешь? Ага! На подарки дьякам полсотни истратил. Боже мой! А они еще Федьку Лисицу приплели. Тоже, мол, у тебя на дворе околачивался. Татей укрываешь? А кнута не нюхал? Пришлось одному дьяку Пафнутию еще полста дать, чтобы замял дело. Разор! И все упирается в одного человека - в Никитина. Как же ты, Василий, сразу его не разглядел? Где глаза-то твои были?!
      - Грабитель! Вор! - шипел Кашин.
      Доносившийся сверху плач Олены не утихал.
      "Господи! Счастье-то какое, что Барыковы после всего посватались! подумал купец. - Не поверили слухам посадским, будто к Афоньке бегала... Реви, реви, белуга! Через две седьмицы под венец пойдешь. Попробуешь, как мужний кулак утешает!"
      Кашин немного успокоился. Дочь спихнет, Афонькин дом и утварь оттягает, Микешину тоже не простит. В кабалу, сукина сына! За соху! Копылова, если долг не вернет, туда же! Пусть потеют!
      Василий перевел глаза на шубу, валявшуюся грязным комом на полу, стало жалко добра. Поднял, отер плевки, встряхнул, накинул на плечи.
      - Обмануть Кашина хотели, дьяволы? - Сухим кулаком он погрозил в потолок: - Я вам еще покажу индейское царство!
      А рыдания сверху доносились все громче и громче...
      Кашин был тверд. Через две недели после микешинского приезда весь дом гудел, готовясь встретить жениха с родней и дружками.
      Марфа, мать Федора Лисицы, не дождавшись сына, давно уже ушла из деревни и жила в Твери, кормясь тем, что подадут добрые люди. Стояла на папертях, ходила по базару, ночевала, где пустят. Пускали в бедные дома. Там годились иногда и собранные ею кусочки. Она давала хозяевам хлеб, те ей миску горячей похлебки. Одежа на Марфе была худая, мороз пробирал до костей. Она кашляла по ночам, сотрясаясь всем телом. Но надо было есть, и каждое утро она снова покорно и безнадежно брела в город, прося бога только об одном: чтоб скорее взял ее к себе.
      - Слышь, мать! - сказал ей хозяин избы, где она как-то заночевала. Завтра богатая свадьба на посаде! Кашин дочь за барыковского сына отдает. Вот куда тебе идти!
      Всю ночь Марфа металась. Тело горело, рот пересох, болела голова. Но наутро Марфа все же кое-как поднялась, укуталась в старые тряпки, потуже затянула платок и побрела в церковь. Воздвиженская церковь была облеплена народом, как капля меда мухами. Венчание уже шло. Из-за дверей неслось пение.
      С трудом пробралась Марфа поближе к паперти, чтобы не оказаться в стороне, как начнут разбрасывать деньги и гостинцы.
      Тут силы ее иссякли, и она села прямо на снег. Она сидела долго, леденея, надрывно кашляя и мешая толкавшимся зевакам.
      Наконец двери отворились, толпа подалась вперед и отхлынула, очищая место свадьбе.
      Первыми шли новобрачные. Молодая с закрытым кисеей лицом, с поникшей головой, молодой - розовомордый, в шубе на лисе внакидку, чуть пьяный, блаженно улыбающийся.
      Молодая шла мимо Марфы, и та, сидя на снегу, снизу увидела ее заплаканное лицо.
      Марфа протянула к ней руку, хотела сказать что-то, но не успела.
      Так и осталась сидеть она, растерянная, с протянутой рукой. А свадьба проходила. Когда Марфа очнулась, прямо к ней шел высокий, седой, с огромными глазами купец.
      И она вдруг вспомнила... Летний день над Волгой, скрип коростеля, черные брови парня над виноватыми глазами. И увидела - он тоже вспомнил. Вздрогнул, оглянулся по сторонам...
      Что ж! У каждого жизнь сложилась по-своему. Прошли десятки лет, но Марфе стало тепло на душе оттого, что помнил ее этот любимый когда-то человек и узнал сразу, с первого взгляда. Она улыбнулась робкой, замученной улыбкой и не сразу поняла, что случилось. А Василий Кашин, судорожно пошарив в кармане, быстро наклонился и сунул ей в протянутую руку рубль.
      Свадьба все шла, а Марфа все глядела вслед купцу, пока ее не толкнули:
      - Спрячь, дура! Отнимут!
      Не думая о том, что делает, она сжала кулак. Потом разжала. Круглый кашинский рубль покатился по каменной паперти, звеня, подскочил на ступеньке... В голове у Марфы закружилось, церковь, люди, небо - все стало отходить куда-то, проваливаться. Она поползла на коленях за уходящим Кашиным, но упала и замерла. Ее оттащили в сторону. Какой-то малый склонился над ней, потрогал холодеющее лицо и выпрямился.
      - Чья такая? - спросили в толпе.
      - А бог ее знает! - ответил старенький нищий. - Притащилась откеда-то... хлеб отбивала...
      Народ бежал за санями. В морозном воздухе далеко разносились крики и звон бубенцов. Кашин на ходу окутывал ноги меховой полостью, кряхтел, морщился.