Тверской гость

      - Таких городов нет.
      - Есть, хан, такие города. Просто не ведают люди твои про них. Ну, немудрено. И у нас про ваши не слыхали. Так, сказки всякие плетут...
      - Про Индию знает весь мир! - оборвал Асат-хан. - А если у вас не знают, то как же ты услыхал?
      Окружавшие Асат-хана воздевали руки, заводили глаза: дивились непревзойденному уму повелителя. Афанасий покачал головой.
      - Я человек бывалый, походил по свету. Но, видишь, и я всей правды не знал. Мне сказывали - торг в Индии богатый и купцов привечают. Выходит, солгали.
      - Не суди раньше срока! - испытующе вглядываясь в Никитина, опять прервал его Асат-хан. - Я тебе не верю. Чем ты докажешь правоту слов своих?
      Никитина осенило: "Охранная грамота!"
      Сказал:
      - Вели, хан, твоим воинам мою суму принести. Фирман* тебе покажу.
      ______________ * Фирман - здесь - охранная бумага.
      Хан, казалось, был озадачен.
      - Какой фирман?
      - От правителей наших русских...
      - Принести фирман! - сердито покосился на думных Асат-хан. - Ты что же? Послан сюда?
      Никитин подумал: "Соврать? Наплести с три короба? Все равно, ведь, ни беса в русской грамоте не понимают. - Но тут же возразил себе: - Не гоже. Стоило бы обмануть чертей, да своя совесть дороже. Выйдет - испугался".
      Он отрицательно мотнул головой.
      - Никто не посылал меня. Сам пошел, на свой страх и риск.
      - Один, так далеко? - улыбнулся с ехидцей Асат-хан.
      - Зачем один? Везде товарищи находились. И в Мазендаране, и в Кашане...
      - Ты шел через Персию?
      - Да. До Гурмыза. Оттуда - плыл.
      - Это мы знаем... Так как же твоя земля называется?
      - Русь.
      - Русь?.. Кто у вас султан?
      - Мой край не мусульманский. На Руси не султаны - князья.
      - Но они подчиняются халифу?
      - Никому они не подчиняются. Своим умом живут.
      - Халиф - наместник пророка!
      - А князь - христов.
      - Все равно! - назидательно сказал хан. - Халиф есть халиф, ему должны подчиняться все. Ведь у вас правители мусульмане?
      - Зачем? - ответил Никитин. - Они у нас свои, русские. Православной, христианской веры.
      Хан пожал плечами, советники его иронически улыбались.
      - Это так же немыслимо, как лошадь в плуге! - засмеялся Асат-хан.
      - А у нас на лошадях и пашут! - спокойно ответил Афанасий. - Это у вас на быках...
      Асат-хан рассмеялся, закидывая бороду, сцепив руки на животе. Смеялись советники. Хихикал мальчик. Растянул рот до ушей писец. Оскалила зубы стража.
      - Аллах свидетель... Аллах свидетель, что только это... и может... заставить меня... поверить!.. - еле выговорил Асат-хан. - Ну, а воюют... воюют... на коровах, а?
      Хохотали все. Хохотали весело, смеясь над этим грязным, избитым, оборванным человеком, с таким серьезным видом говорящим явные глупости. Полоумный он или шут?
      Мальчик-толстячок сделал пальцами рога, замычал, эта разобрало всех еще пуще.
      Афанасий стоял спокойно, разглядывая гогочущих людей. Ну и олухи, прости господи! Чего ржут?
      Наконец Асат-хан немного успокоился.
      - Хорошо, - сказал он. - Хорошо. Пусть у вас пашут на конях. А дыни у вас растут не на деревьях?
      - Нет. Дыни у нас не растут совсем, - ответил Афанасий. - Холодно у нас для них. Всякому растению свое нужно. При наших зимах ни арбуз, ни дыня не вынесут.
      - Какие же это зимы?
      - А вот когда снег идет, в шкуры звериные люди с головой укутываются, печи топят ежедень...
      - Печи?
      - Ну, очаг такой в доме складывают, греются возле него.
      И опять все рассмеялись. Где слыхано дома нагревать? Куда тогда человеку от жары деваться?
      - Удивительная, удивительная у вас земля! - произнес Асат-хан. - Все наоборот... Мужчины у вас не рожают ли?
      - Ну, нет! - сказал Афанасий. - Вот у мусульман, слыхал я, грех такой случается, что мужика вместо жены держат. У нас за это убили бы.
      Внезапно на площадке стало тихо. Асат-хан еще улыбался, но лица кой у кого из думных вытянулись, глаза забегали.
      "Ох, кажись, на больную мозоль я им наступил! - подумал Афанасий. Пронеси, господи!"
      На счастье, послышался цокот копыт, люди в беседке неестественно оживились. Прискакал воин, посланный за сумой.
      Суму кинули Афанасию.
      - Покажи фирман, - холодно оказал Асат-хан.
      Афанасий порылся в барахлишке, достал из-под грязного исподнего бережно завернутую в холстинку, но уже изрядно потертую грамоту московского наместника князя Александра, протянул хану.
      - Вот.
      Грамоту принял писец, повертел, повернул вверх ногами, озадаченно сморщился.
      - Дай сюда! - раздраженно прикрикнул Асат-хан.
      Но и он только пялился на бумагу, как баран на новые ворота.
      - Что же здесь написано? - недовольно спросил хан. - Что это за письмо?
      - Письмо славянское, уставное, - объяснил Афанасий. - А написано ко всем князьям, мурзам, ханам, бекам, чтобы мне торговать не мешали, обид не чинили. И имя мое указано: Афанасий Никитин. Вон печать стоит. А дал грамоту русский князь.
      Хан медленно скомкал грамоту, бросил к ногам Никитина.
      - Выдумать можно многое. Не верю тебе. Не знаю ни твоей земли, ни твоих князей и знать их не хочу. Но ты сам признался, что ты христианин. Так?
      - Так.
      - Ты знаешь законы страны?
      - Не знаю, хан.
      - Все равно. Незнание закона - не оправдание. Должен был знать. А закон говорит: каждый неверный, если он ступил на землю султаната, должен принять веру пророка. Иначе его берут в рабство и обращают в ислам силой. Ты хорошо слышал?
      - Помилуй, хан...
      - Молчи. Ты слишком смел и дерзок, чтоб мы захотели лишиться такого человека. Мы любим смелых людей. Вот тебе мое слово: или примешь нашу веру, получишь жеребца и тысячу золотых, или будешь обращен силой, простишься с конем и станешь моим рабом, пока кто-нибудь за тебя тысячу золотых выкупа не даст. Смелые рабы мне тоже нужны. Понял?
      - Шутишь, хан... - побледнев, но еще пытаясь улыбнуться, сказал Никитин. - Кто же за меня заплатит? Нет... За что же так? Ну, нельзя торговать - отдай коня, я уйду...
      - Здесь не рынок и с тобой не торгуются! - отрезал Асат-хан. - Я все сказал. Эй, уведите неверного! Коня на конюшню. А за купцом следить... Слушай, ты, христианин... Четыре дня тебе сроку на размышление. В день поминовения пророка ты дашь мне ответ. Иди!
      Страшные это были дни. Казалось, не успевает солнце взойти, как уже начинает клониться к закату. И что еще страшнее - этого никто не замечает. И все - прежнее. И холмы за городом, и грязь на дворе, и житейские разговоры вокруг.
      Афанасий держался. Расспрашивал о стране, обедал в обычные часы, беседовал о погоде с Хасаном. Но ясно понимал, что положение его безнадежно. За ним следят. Бежать нельзя, да и не имеет смысла. Без денег и товара в чужой стране он погибнет.
      А перейти в ислам - значит, отречься от родительской веры, не видать Олены, не сметь поглядеть в глаза дружку Сереге Копылову. Пакостник Микешин и тот плюнуть на тебя сможет. Отворотятся все до единого. Навсегда надо оставить мысль о возвращении на Русь. Для чего же ему тогда свой достаток и живот сохранять? Для кого жить? Чем жить? Оставалось одно - сопротивляться хану, и коли уж дойдет до последней беды, то подороже продать свою жизнь...
      И вот истекает третий день. Завтра надо давать ответ Асат-хану. Завтра все решится.
      ...Афанасий, Музаффар и Хасан сидели в полутемной каморе подворья за трапезой. Дождь шумел. Слышались голоса соседей. Где-то за стенами, далеко, стонала вина* и тонкий голосок бродячей певицы жаловался на судьбу. Трапеза была обильная, стояло на скатерти и вино в лазоревом, с черными птицами на боках кувшине. Но его никто не пил.
      ______________ * Вина - индийский струнный музыкальный инструмент.
      - Все же надо бежать! - отрывисто оказал туркмен.
      - Куда? С чем? Да и не убежишь, поймают...
      - У ворот стоит воин, - вздохнул Хасан.
      - Покориться? - яростно оскалил зубы Музаффар.
      - Тише.
      - А что тише, ходжа? Все равно. Но если ты не хочешь принять нашей веры - это твое дело! - тогда беги! Воина убьем, всех порежу, кто помешает. Музаффар добро помнит, хорошего человека ценит, голову за него отдаст!
      - Нет, Музаффар, этого я не хочу.
      Музаффар ударил себя в грудь:
      - Меня мать учила: оставь добрую память в сердце друга и если сумеешь все грехи аллах простит. А не сумеешь - ничем одного этого греха не искупишь. Вон, гони Хасана, а меня не трогай. Никуда не пойду.
      - Почему я должен уйти? - отозвался Хасан. - Я должен тут быть. Я раб. Я не могу от господина уйти.
      - Завтра и я рабом стану, - тихо сказал Никитин.
      Осунувшийся, темный от мрачных дум, он сидел, уставясь в пол. Не в первый раз за эти проклятые три дня заходил похожий разговор. Музаффар и Хасан приняли его беду как свою.
      Никитину пришла горькая мысль: "Не случись такого лиха, не узнал бы, что хорошие люди они".
      - Ладно. Видно, беды не миновать! - сказал он вслух и потянулся к кувшину. - Только не обратит меня хан в ислам. Не дождется, чтоб русский за барыш от своей веры отрекся. Не на таких напал... А на прощанье - выпьем зелья заморского. Подымайте кружки, ребята! За хороших людей пью, за Русь пью!
      Он залпом осушил кружку. Музаффар и Хасан медлили переглядываясь.
      Афанасий подметил это, засмеялся:
      - Ну, чего медлите? Пейте! Не бойтесь за меня, пейте! Все хорошо будет!
      Теперь, когда он окончательно уверился в безысходности своего положения и принял ясное решение, ему стало легко и просто.
      - Спою я вам песню, - поднялся на ноги Афанасий. - Нашу, русскую. Любил я ее...
      Выждал миг, вздохнул глубоко и громко, сильно запел, покрывая шум дождя, тихий рокот вины и шумы подворья:
      Вылетал сокол над Волгой-рекой,
      Над Волгой-рекой, кипучей водой!
      "Эх, тут бы подхватить надо!"
      По поднебесью плыл, по синему плыл,
      Над лебедушкой, над молодой кружил!
      ...Стражник у ворот, толковавший со служанкой, навострил уши. Заглохла вина. Оборвался голосок певицы. Недоуменно пожали плечами, глядя друг на друга, два мусульманина, рядившиеся о партии шелка. Все догадались - поет этот странный чужеземец, христианин, который попал в беду.
      А русская песня крепла, набирала высоту, как птица, задорная, вольная, смелая.
      И когда замер последний звук ее, долго еще стояла на подворье странная тишина, словно боялись люди нарушить торжественную святость минуты, которую ощутил каждый. Только дождь шумел и шумел, ровный, настойчивый.
      ...Музаффар и Хасан улеглись у двери. Никитин развязал суму, стал перекладывать вещи. Отложил чистое белье - завтра наденет. Перелистал тетрадь с записями о дороге. Решил - отдаст Музаффару: если он, когда вернется в Ормуз, увидит христианский люд - передаст. Все польза людям. Приложил к тетради и скомканную ханом грамоту. Чтоб убедительней было.
      Кусок полотна для портянок, два старых, но крепких ремня - всегда нужную в дороге вещь, чернильницу медную, моток ниток, иглу отложил за ненадобностью в особую кучку.
      С самого низу достал заветный сверток: крест нательный, надетый когда-то материнскою рукой, Оленин науз и иконку Ивана.
      Поцеловал крест, надел на шею. Поверх - науз. Поставил на колени икону, вгляделся в милое лицо любушки.
      Оленины глаза смотрели скорбно, рот трогала грустная складка. Она словно укоряла Афанасия и печаловалась о нем.
      - Олена! - оказал он. - Погиб я, Олена... Вот уж теперь вправду не вернусь. Эх!.. Не видали мы доли с тобой. Видно, простому человеку и в Индии счастья нет!
      Всю ночь он молился, вспоминал Марью, Иону, Василия Кашина. Мать и отец, как живые, предстали его взору. Потом почему-то горящее Княтино, рыжий мужик, товарищи по ладье...
      Он всех вспомнил, у всех попросил прощенья и всем все простил.
      Ночь летела за оконцем душная, чужая, беспощадная. Музаффар и Хасан спали или делали вид, что спят. Он сидел и ждал, почерневший, сосредоточенный, одинокий.
      - Отродье шайтана!
      - Ублюдок!
      - Ты кончишь жизнь на колу!
      - Закрой свою зловонную пасть!
      Голоса были так громки и так знакомы, что Афанасий услышал их сразу. Он вздрогнул. Значит, он все же задремал.
      Сквозь оконце падал золотой сноп. Где-то кашляли сонным, утренним кашлем. На дворе мычали быки. Кто-то пробежал, звонко щелкая босыми ступнями по глиняному полу. Слышался женский смех.
      Он вскочил и, запахивая халат, быстро пошел к двери. Сердце стучало. Он боялся поверить ушам.
      Навстречу влетел радостный Хасан:
      - Ходжа... Ходжа...
      Но в коридорчике уже явственно слышался голос хазиначи Мухаммеда:
      - Где же он?
      - Тут я! Тут! - крикнул Никитин, раскидывая руки, и в следующую минуту уже обнимал перса...
      - Так, - молвил хазиначи, выслушав сбивчивый рассказ Афанасия. - Так, так... Я догадывался, что ты не мусульманин.
      Заметив у дверей Музаффара и Хасана, перс повел бровями:
      - Подите прочь. Хасан, вина... Итак, хан отнял у тебя жеребца?
      - Да, - сказал Афанасий. - Отнял. Велел в вашу веру перейти. Обещал тысячу золотых.
      - Какая же тебе нужна помощь? Ты просто удачливый человек.
      - В чужую веру я не пойду! - свел брови Никитин. - А коня хочу вернуть.
      - А почему не перейти? - пожал толстыми плечами Мухаммед. - Выгодно! Уж если пришел сюда, то прими закон.
      - Я сюда не на век пришел. Посмотрю и уйду обратно.
      - Обратно? Зачем?
      - На родину.
      - Кто у тебя там? Мать, отец, жены, дети?
      - Никого.
      - Значит, дом, слуги, земля?
      - Теперь, пожалуй, и дома нет. За долги отняли.
      - Странно! - разглядывая Никитина, произнес хазиначи. - Так какой же шайтан несет тебя обратно?.. Родина у человека там, где ему хорошо. А здесь тебе хорошо будет. Богатым станешь, гарем заведешь, рабов купишь.
      - Нет! - покачал головой Никитин. - Родина там, где твой народ живет. Ты здесь вырос, тебе тут нравится, а меня на Русь тянет.
      - Ну, я-то как раз не тут вырос, а в Багдаде. Но меня туда не влечет что-то... Ты живешь нелепыми чувствами, Юсуф. Народ, обычаи, чужбина... Привыкнешь к Индии, чем тут плохо?
      - Тем и плохо, что не своя земля.
      - Сделай ее своей! Земля принадлежит тому, кто богат!
      - Хазиначи, родину не купишь. Оставь. Ты что, боишься к хану идти?
      Мухаммед сделал обиженное лицо.
      - Я хочу тебе добра. Я знаю: ты шел за тридевять земель, мучился, столько перенес, а тут во имя пустых слов отказаться от своего счастья хочешь. Ты храбр, силен... Таких людей у нас ценят. Мой совет - прими закон. Ну, а если не хочешь...
      Никитин, не спускавший с хазиначи острых глаз, подхватил:
      - Не хочу. Закон принять - путь отрезать. Кто я тогда буду? Не русский, не хорасанец, не индиец. Ты лучше сходи к Асат-хану.
      - Тебя уговаривать - все равно, что из камня воду выжимать. Как хочешь... Значит, ты русский, христианин. О чем же ты говорил с ханом?
      Никитин пересказал разговор во дворце. Мухаммед слушал внимательно, часто вскидывая глаза.
      - Понимаю. Асат-хан любит коней, - наконец произнес хазиначи. - Однажды он за аравийскую кобылу отдал пятьдесят девочек-наложниц. Ты хочешь получить коня? Может быть, ты его и получишь.
      - А как?
      - Я попытаюсь поговорить с Асат-ханом.
      - Слугой твоим буду!
      - Хм... Не надо! Я побаиваюсь честных слуг! - криво усмехнулся Мухаммед. - А теперь давай есть. Я голоден. И расскажи про Русь. Мне интересно...
      - Господи! Лучше ты расскажи, как ехал. Ведь дожди! Чудо истинное появление твое!
      - Я ехал, ибо меня вели дела. Везу важные вести малик-ат-туджару Махмуду Гавану. Но что я? Вот как ты из Руси сюда добрался?! Я слышал, у вас дикари живут...
      - Да вот добрался на свою голову. Тоже всякого наслушался. А пока, гляжу, товара на Русь нету. Золото и у вас на земле не валяется, а остальное дешевле в Персии купить.
      - Ну, ну! - возразил Мухаммед. - Ты еще не дошел до сердца Индии. Ты еще изменишь свое мнение.
      - Да стоит ли идти? Здесь и то чуть не пропал.
      - Ничего, ничего. Все уладим. Рассказывай же про Русь. Говорят, у вас много мехов.
      - Есть.
      - Какие?
      - Да какие хочешь. Соболь, горностай...
      - И почем?
      - Соболишек за топоры берем.
      - Как это - за топоры?
      - А сколько шкурок в отверстие для топорища пролезет, столько охотники и отдают за топор.
      - Сказка!
      - Нет, правда.
      - Это же... это же... Да ты знаешь, сколько дают за одну шкурку соболя у нас?
      - Нет. Десяток золотых, два?
      - Три, четыре тысячи, - почти прошептал Мухаммед. - Слышишь, Юсуф? Четыре тысячи! Ведь это, выходит, если привезти сотню шкурок... Аллах с тобой! Не может быть, чтоб у вас так дешево соболь шел!
      - Ну, чего... У нас любой добрый купец шубу на соболях носит.
      Мухаммед забыл о трапезе, схватился за чалму:
      - Простой купец! Да у нас только султан может позволить себе такую безумную роскошь!.. А горностай? Дорог?
      - Раза в три дешевле.
      Мухаммед почти стонал:
      - И ты не привез мехов!
      - Вез, да пограбили меня.
      - Ах, нечестивцы, разбойники, ублюдки!
      Никитин усмехнулся:
      - Меня ведь мусульмане пограбили.
      - А, все равно! - с отчаянием махнул рукой хазиначи.
      - Зато у нас камней нет, - сообщил Никитин.
      - Ну, а дороги? На соболей считай!
      - Да ведь трудно счесть... А так, за один хороший камень - за алмаз шкурок двести дадут.
      Хазиначи Мухаммед больше не мог усидеть. Он вскочил, заходил по каморе.
      - Асат-хан хороший воин, но он глуп! - сердито кидал он на ходу. - Это рубака, а не правитель! Да, не правитель. Суётся, куда не следует...
      - Сегодня мой срок! - напомнил Афанасий.
      Мухаммед, не видя, посмотрел на Никитина, потом сообразил, о чем идет речь.
      - Сиди здесь, - сказал он. - Я сейчас же еду к Асат-хану. Не посмеет он теснить тебя. Эй вы, Хасан, Гафур, коня!.. Не посмеет!.. Я малик-ат-туджаром ему грозить буду! Султаном! Я...
      Хазиначи Мухаммед, разгоряченный, разволновавшийся, уехал.
      Афанасий вышел во двор посмотреть вслед. Воин у ворот неуверенно переступил с ноги на ногу, приложил руку к груди, поклонился. Хозяин подворья зацвел улыбкой.
      Хасан в каморе убирал остатки трапезы.
      - Не надо! - остановил его Никитин. - Давай есть будем. Музаффара кликни.
      Хасан согнул спину:
      - Музаффар ушел, ходжа.
      - Куда?
      - Пошел в крепость, в войско наниматься.
      - Так... Ну, вдвоем поедим.
      Но Хасан все стоял у двери.
      - Ты что? - спросил Никитин.
      - Посмею ли я, ходжа, сесть рядом с тобой? Хазиначи...
      Никитин встал, взял раба за руку, подвел к ковру, заставил сесть.
      - Хазиначи из головы выкинь! - сердито сказал он. - Вместе горе с тобой делили, вместе и радость надо делить.
      Хазиначи Мухаммед вернулся после полудня. За ним вел в поводу коня тот самый стражник, что приходил брать Никитина.
      Передавая коня, стражник приложил руку к груди:
      - Да не прогневается на меня ходжа. Я лишь выполнял волю хана.
      Хазиначи Мухаммед довольно поглаживал бороду, щурил припухлые веки.
      - Оказывается, ты немало нагрешил! - сказал хазиначи. - Хусейна побил, за индуса заступился, опиум вез, да и самого Асат-хана обидел! Хо-хо-хо!
      - Хусейна не бил, опиум не вез, - это все враки. А индуса убить не дал, правда.
      - Индусы не люди! - наставительно произнес хазиначи. - Захочет мусульманин плюнуть кафиру в рот, тот сам обязан рот раскрыть. Запомни эту истину, если не хочешь попасть впросак. Мы здесь господа, а они - твари, ничтожество, грязные свиньи, идолопоклонники. Ну хорошо. Ты новичок, первую ошибку можно простить. Но как ты осмелился самого Асат-хана опозорить?!
      - Асат-хана?
      - Хо-хо-хо! Не притворяйся! Мне все рассказали. Конечно, не сам Асат-хан. Хо-хо-хо!
      - Ничего не ведаю...
      - Да с мальчиком-то!
      - С сыном Асатовым? А что я сказал?
      - С каким там сыном! - залился Мухаммед. - С каким там сыном!
      - Неужели?.. - догадался Афанасий. - Тьфу, срамота! Но ведь я ненароком...
      Хазиначи веселился.
      - Подумать: Асат-хан, приближенный самого Махмуда Гавана, военачальник над семьюдесятью тысячами, владыка Джунара, а ты ему такое... Хо-хо-хо!.. При всех!... Отчаянный человек Юсуф! Да... Не хотел сначала Асат-хан и слышать о тебе. Но я сказал, что ты человек нужный, что я сам тебя в Индию звал, буду о тебе малик-ат-туджару говорить. Про меха рассказал. Ну, сам видишь - конь здесь, а тебя никто не тронет.
      - До смерти буду благодарен тебе, хазиначи. До смерти.
      - Ну, ну, ну... Я хочу пить, Юсуф. У меня где-то два кувшина припрятаны. Пойдем. Я хочу расспросить тебя о дороге на Русь.
      Оставив полупьяного, задремавшего хазиначи в каморе, Никитин пошел проведать жеребца. Не верилось, что конь дома. Видно, сильно распалили хазиначи рассказы о дешевизне русских мехов, коль выручил. Поначалу-то неуверенно говорил: может, отдадут коня... Да. И пьяный, пьяный, а про дороги, про города русские все выспросил и хотел записать. Что говорить! Дошлый мужик! И, видать, не маленький, коли его сам Асат-хан послушал. А так вроде ничего особенного. Купец и купец. Конями промышляет.
      Под навесом Никитин нашел Хасана. Раб чистил коня, разговаривал с ним.
      - Хасан, - позвал Никитин, - а что, очень богат твой хозяин? И знатен?
      Хасан вздрогнул, но узнал Афанасия, заулыбался.
      - Да, ходжа, он богат. У него в Бидаре свой дом с бассейнами, свои кони, свои быки.
      - Хм... Из чего ж он разжился?
      - Не знаю, ходжа. Он большие дела ведет.
      - Чувствую, чувствую... Как лошадь?
      - Хорошо, ходжа, все хорошо. Ходжа!..
      - Да?.. Что?.. Говори.
      - Купи меня, ходжа.
      - Как?
      - Купи меня. Я недорого стою. Шесть, семь шехтелей.* Хазиначи продаст, если ты попросишь. Очень прошу. Купи.
      ______________ * Шехтель - мелкая денежная единица бидарского султаната.
      Никитин крякнул:
      - По чести оказать, и я к тебе привязался. Только, видишь ты, не приходилось мне людей-то раньше покупать. Запрещает это вера наша.
      - Я честно служить тебе буду. Я многое умею: и поварить, и дом убирать, и за конем ходить. И дороги я знаю здешние и людей. Пригожусь тебе.
      Хасан опустил голову, теребил в руках пучок рисовой соломы, которым вытирал копыта коня.
      - Я недорого стою... - уже тихо еще раз произнес он.
      - Ах ты, господи! - тронутый до глубины души этими страшными словами раба, сказал Афанасий. - Грех людей покупать, а больший грех будет тебе не помочь. Спрошу хазиначи.
      Хасан просиял.
      Перед вечером появился Музаффар. Его было не узнать. На плечах зеленая фата, на голове - красный тюрбан. На кожаной перевязи - короткий меч в узорных - зеленое с красным же - ножнах.
      - Пришел вернуть тебе долг, ходжа, - с достоинством сказал он. - Десять золотых за перевоз, пять за прокорм. Я верно считаю?
      - Много насчитал.
      - Нет. Милостыни мне не надо. Вот пятнадцать золотых.
      - Ты в войско Асат-хана пошел?
      - Да, Видишь, одели, дали оружие, коня и за месяц вперед заплатили.
      Музаффар подкинул на ладони кожаный мешочек, где зазвенели монеты.
      - Теперь я богат. Сегодня разреши угостить тебя.
      Никитин почувствовал - отказываться нехорошо, кивнул головой:
      - Согласен!
      Музаффар подозвал хозяина подворья, сказал несколько слов, хозяин почтительно поклонился. На лице Музаффара появилась наивная гордая улыбка. Никитин принял серьезный вид. Ах, Музаффар, Музаффар, детская душа! Радуешься, что стал человеком! А какой ценой платить за это придется, еще не знаешь!
      Они сидели вдвоем на потертых шелковых подушках в отдельном покое. Перед ними стояли сласти, мясо, индийское вино тари,* стопочкой дымились свежие лепешки.
      ______________ * Тари - индийский хмельной напиток.
      У порога расположился с виной молодой индус, наигрывал, прикрыв усталые, безучастные глаза. Вина тихо гудела, Музаффар быстро хмелел.
      - Я рад, что отдал тебе долг деньгами Асат-хана! - блестя глазами, говорил он. - Ты хороший человек! Я хотел поскорее вернуть тебе долг. Да, мне не солгали. Воины живут хорошо. А в войске самого султана еще больше платят.
      - Ешь, ешь! - придвигал к нему блюда Никитин.
      Музаффар взял кусок мяса, но не съел, продолжал говорить, держа его в руке перед лицом Афанасия:
      - Кончатся дожди - мы пойдем в Колапору, к Махмуду Гавану, а оттуда на неверных. Я не из трусливых. Увидишь, с чем я вернусь! Провоюю два года поплыву в Бендер. Там дед, там Зулейка. Хорошо жить будем. Куплю землю, сад, воду буду в Ормуз возить. У соседей дочка растет, красавица. Женюсь на ней! Приедешь в гости?
      - Приеду, приеду... Ты ешь!
      Выпив еще, Музаффар захлопал в ладоши:
      - Где танцовщицы?
      Появились танцовщицы, две молоденькие женки в легких шелковых одеяниях, с деревянными расписными чашечками на груди. В волосах - не то камень, не то стекляшки, руки унизаны затейливыми обручами, на ногах - тоже обручи да еще дощечки, ударяющие друг о друга при каждом шаге.
      Улыбаясь яркими ртами, вскидывая и опуская подведенные глаза, заструились, заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины - змеи, так гибки смуглые тела, так извиваются, томясь и призывая, обнаженные руки.
      О чем рассказывает, куда зовет странная пляска? Скорбит ли о неразделенной любви, обещает ли человеку земные радости? Может быть - то, а может быть - иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.
      И нельзя отвести глаз, сидишь как заколдованный, невольно подчиняясь томительному ритму танца, а в груди растет, поднимается смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.
      Музаффар упал на ковер, столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком месиве раздавленных сладостей. Он что-то бормотал, стыдливо приподнимая брови, виновато улыбаясь.
      Танцовщицы все изгибались, вина рокотала. Афанасий сделал знак:
      - Перестаньте!
      Музыка оборвалась. Женщины устало остановились у стены, улыбаясь привычными улыбками.
      - Идите! - сказал Афанасий. - Все, что осталось, можете забрать.
      Музаффар уже похрапывал. Стало слышно, как за стеной, нарастая, шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.
      Глава четвертая
      Никитин высчитал: дожди начались с троицына дня, на двадцать второе мая, и лили с промежутками до августа месяца. Еще по пути к Джунару видел он, как индийцы готовились ко второй осенней жатве - харифу, едва успев закончить первую, рабу. Теперь же, несмотря на непролазную грязь, индийцы пахали и сеяли в полях, раскинутых вокруг города, понукая неповоротливых худущих быков. Полюбопытствовал, что здесь сеют. Оказалось - пшеницу, ячмень и горох.
      Плохая погода к хождениям по городу не располагала, но в редкие погожие дни он все же покидал подворье, отправлялся бродить. Было тепло. Черная грязь лоснилась под солнцем. Над слепыми мусульманскими домиками поднимались омытые дождем недалекие горы. Индийская зима пахла весной. Он почти ощущал, как набухает земля, как бродит сок в деревьях джунарских садов.
      Он любил весну. Весна предвещала дороги, неизведанные дали, новые встречи. Весна была его временем, и его радовало все: монотонное гуденье, несущееся из дверей джунарской медресе, плешивые верблюды случайного каравана, расплескивающего золотые лужи, и даже хвосты моркови, затоптанные юрким базарным людом в раскисшую землю. Посреди джунарского базара, над фатами и чалмами, над плетеными корзинами с овощами и фруктами, над козьими мехами с вином, над навозом, размокающим в воде, он увидел столб. На столбе, не слезая, стоял индус-факир, умерщвлял плоть. Стоял, как сказывали, уже шестой год. Факир походил на русских столпников. Никитина взяла озорная мысль: "Видно, дюже лютый мужик, коль столько времени усмириться не может!"
      Покрутил головой, пошел мимо.
      Удивился одной мечети. Огромная, уступчатая, со следами отбитых фигур, она увенчивалась не идущим к ней минаретом. "Оказалось, это индийский храм, приспособленный под мечеть. Обошел храм со всех сторон. Поражала сила и красота камня, его непривычные формы, крепкая кладка гигантских базальтовых глыб. Вот это строили!..
      Несколько раз видел Асат-хана: ехал по городу на людях, сидя в резных носилках под красной с кистями сенью. Впереди бежали, разгоняя джунарцев, ханские слуги. Плюнул вслед.
      Музаффар с памятного вечера показывался редко: служба отнимала немало времени. Хасан смотрел выжидающе, с робкой надеждой. Утешал раба:
      - Дай срок...
      Но подходящего случая для разговора с Мухаммедом все не представлялось. Приходилось ждать.
      А жизнь не стояла на месте, как базарный факир. Она шла своим чередом.
      Среди обитателей дхарма-сала было немало персов, хорасанцев и даже туркмен, так же, как Афанасий, впервые попавших в Индию.
      Разные это были люди, но все молодые, сильные, с особым хищным блеском в глазах. Они жили по нескольку человек в худших комнатенках, кушаки их всегда туго опоясывали впалые животы, ели они мало, но всегда жадно. Держался этот народ плотно, был дерзок и дотошен.
      Если где-нибудь заходила речь о драгоценных камнях, о сказочных кладах в замках раджей, они были тут как тут и алчно глотали каждое слово.
      Дня не проходило, чтоб кто-нибудь из них не учинил перебранки, не избил мелкого торговца-индуса, не напился.
      С одним из этих людей Афанасий познакомился ближе, чем с остальными.
      Это был двадцатипятилетний хорасанец из Герата, пять лет провоевавший в войсках Узун-Хасана и теперь решивший продать свое сильное тело и ратное уменье бахманийскому султану.
      Он любил лошадей, всегда восхищался Никитинским конем, и хозяйское сердце Афанасия устоять не могло.