Визитная карточка Флота

      Гости на веранде оживились, двинулись к входу: подкатывал разукрашенный гирляндами цветов и воздушных шариков свадебный кортеж. Лихо затормозив, шофер передней машины шустро вынырнул из кабины и церемонно распахнул дверцу.
      Первым из машины выбрался Игорь Русаков и протянул руку невесте. Когда она распрямилась, отбросив упавшую на лицо фату, Сергей чуть не ахнул от изумления: так хороша была эта смуглолицая женщина в белом наряде.
      Навстречу молодоженам спешил официант с хлебом-солью и двумя бокалами шампанского на червленом подносе.
      Игорь осушил свой до дна, затем хватил бокал об пол, сыпанув под ноги гостям хрустальные осколки. Ирина лишь пригубила, осторожно поставила бокал обратно на поднос и гордо вскинула голову, словно приглашая всех полюбоваться ею.
      По иронии судьбы чуть наискось от Сергея за столом оказался Юркевич, который тоже не сводил глаз с молодоженов, поднимая единственный раз налитую рюмку и нетронутой ставя ее обратно возле пустой тарелки. "Вспоминает, верно, свою свадьбу", - подумал Урманов.
      Сергею рассказывали, что свадьбу с Татьяной они сыграли по-студенчески скромно в красном уголке общежития, были только сокурсники по институту да родственники. Татьяна выглядела очень счастливой, много смеялась, танцевала и пела. Вряд ли она в тот вечер хоть раз вспомнила о нем.
      А Сергей в тот вечер сидел один за пнем-столиком в полупустом загородном ресторане, прозванном "шайбой", лил себе водку в фужер, но никак не мог захмелеть. Когда его выпроводили после закрытия, он всю ночь бродил по сырой осенней степи, с трудом волоча облепленные мокрыми штанинами ноги в пудовых от налипшей грязи ботинках...
      На невысокой эстраде заиграл небольшой, но слаженный оркестр.
      Жених с невестой первыми вышли на круг. Чтобы не остаться один на один с тоскующим Юркевичем, Урманов встал и пригласил одну из подружек невесты. Миловидное скуластое лицо девушки просияло, она с готовностью поднялась ему навстречу.
      - Вы знаете, товарищ командир, - говорила она, озорно прищурившись, мы всей бригадой в вас влюблены!
      - Всей? - невольно усмехнулся Сергей. - А как же она? - кивнул он в сторону вальсирующей невесты.
      - И она тоже... пока этот мальчик не подвернулся.
      Оркестр переменил мелодию. Звонко вывел руладу саксофон, загремел, выбивая залихватскую дробь, барабан, малиновым звоном поддержали его медные тарелки.
      С эстрады в зал полетели слова разудалой старинной песни:
      По обычаю петербургскому,
      Отдавая дань духу русскому,
      Мы не можем жить без шампанского
      и без табора без цыганского!..
      Глава 11
      Лишь на третьей неделе плавания приноровилась Татьяна к ритму судовой жизни. До этого же сознание ее обреталось как бы в двух измерениях: в зримом и ясном до мельчайших деталей прошлом и в зыбком, страшащем, необнадеживающем будущем. Настоящего как бы не существовало. Почти каждую ночь снились ей отцовский кров то в Севастополе, то в Москве, симферопольское студенческое общежитие и даже мужние хоромы в Куйбышеве. Сны были объемными, цветными и даже пахучими.
      Как-то ей пригрезилась унылая желтая пустыня без единого человеческого следа. Откуда-то из-за колышущихся барханов доносился отчаянный Димкин крик: "Мама! Ма-мочка!" Она бросалась на помощь сыну, но тут же увязала по пояс в сухом хрустящем песке, а Димкин зов доносился уже совсем с другой стороны...
      Она вскочила с койки в липком горячечном поту, дрожащими пальцами кое-как застегнула платье, простоволосая и нечесаная опрометью бросилась в радиорубку. Больно ударилась ногой о желтовато мерцающую в свете ночника ступеньку трапа.
      Юра Ковалев никак не мог взять в толк, чего она хочет.
      - Радиограмма... сын... мой Димка... - словно спьяну бессвязно выкрикивала Татьяна.
      - Что с вами, Татьяна Ивановна? Успокойтесь, вот выпейте воды, наконец сообразил радист. - Никакой радиограммы мы для вас не получали.
      Она приняла из его рук наполненный стакан, с жадностью отхлебнула глоток.
      - Ради бога, Юра, пошлите запрос о здоровье моего сына! Он тяжело заболел, я это знаю, я чувствую!
      - Но в Москве сейчас полночь, телеграмму вряд ли доставят. Погодите до утра, доктор.
      - Пошлите любую, срочную, "молнию"! Иначе я с ума сойду!
      - Хорошо, давайте московский адрес.
      Спать Татьяна больше не могла, страшилась вновь увидеть ту ужасную желтую пустыню, еще раз услышать рвущий сердце Димкин вопль. Она обреченно брела по тускло освещенному коридору и в конце его чуть не столкнулась с Яном Томпом. Тот едва успел придержать ее своими большущими руками.
      - Татьяна Ивановна, что с вами? - озабоченно спросил Ян. - На вас лица нет.
      - Извините, Ян, у меня дома, должно быть, случилась большая беда. Такой страшный сон!
      - Всего-навсего сон? Какой сейчас день недели? Понедельник? Моя мама говорила: в понедельник сон бездельник. Не берите в голову, ничико не произойдет, честное слово, Татьяна Ивановна!
      "Ничико ни произойдет" - только эти три слова остались в сознании Татьяны из всей горячей тирады Томпа, и они подействовали на нее, как струя свежего ветра в застоялой духоте. Она благодарно взглянула на зеленоглазого великана.
      - Пойдемте в кормовую рубку, Татьяна Ивановна, оттуда чудесный вид, предложил Ян.
      - Но вы только что с вахты, вам отдыхать надо, - возразила было она, но Томп решительно взял ее за локоть.
      - Я и так многое в своей жизни проспал, - добродушно рассмеялся он.
      Ночь была светлой, через широкие иллюминаторы лунные блики падали на линолеум палубы, расчертив ее, словно шахматную доску, на квадраты. В иллюминатор была видна приподнятая кормовая надстройка, а за ней, на темно-зеленой поверхности воды, как спина неведомого морского чудовища, выгибалась белесая полоса кильватерной струи - следа от винта.
      Судно шло под ветром, потому создавалась иллюзия тишины и спокойствия.
      Пожалуй, впервые за весь рейс видела Татьяна океан таким умиротворенным, казалось, он устал от собственного буйства и теперь отдыхает, глубоко дыша пологой зыбью.
      - Вы знаете, - заговорил Ян. - Самовнушение страшнее морской болезни. Несколько лет назад был у нас в экипаже один слесарь. Умный парень, книжки любил читать, анекдотов знал жуть сколько. Где ни присядет, вокруг него сразу матросы, от хохота переборки дрожат. Так вот втемяшилось как-то слесарю, что не сходится арифметика между его рейсами и рождением дочки. Почернел слесарь, товарищей стал избегать, забился как рак в свою слесарку. Доктор наш - тогда с нами Пал Сергеич плавал, фельдшер по образованию, - целую лекцию прочел слесарю, что, мол, бывают и ранние роды, и поздние. А тот уперся: пока, говорит, она не докажет, что дочь моя, говорить с ней не о чем. Весь рейс самоедством занимался, а пришли домой - списался и больше в море не ходит. Вот до чего самовнушение довело. Совсем как у Некрасова:
      Мужик, что бык, втемяшится
      В башку какая блажь,
      Колом ее оттудова
      Не выбьешь...
      "Вот и я в такого блаженного мужика превращаюсь, - слушая Томпа, горько размышляла Татьяна. - Правильно, видимо, говорят, что море - не женская доля..."
      - Красивая ночь, правда, Татьяна Ивановна? - снова подал голос Ян. В такие ночи рождаются поэты... И вы знаете, я тоже балуюсь стихами... Только по-эстонски.
      - Прочтите мне что-нибудь свое, Ян, - попросила Татьяна.
      - Но вы же не знаете нашего языка.
      - Все равно читайте, я слушаю.
      - Хорошо. - Ян на минутку задумался, сосредоточиваясь, пригладил ладонью белесые вихры.
      Татьяна слушала мягкие гортанные фразы Томпа, и ей казалось, что это волна накатывается на отлогий галечный берег, потом с шипением откатывается назад, оставляя после себя влажные кружева водорослей, битый перламутр ракушек, ноздреватую янтарную крошку...
      - Это стихи о море? - спросила она, когда тот замолк.
      - Да, вы угадали. В них говорится о старом шкипере, который вернулся на родину с далекой чужбины, возвратился больным и с опустошенной душой. Теперь он сидит на берегу острова своего детства возле разбитого полусгнившего баркаса, такого же, как он сам, и просит прощения у моря, у неба, у тоскующих чаек, в которых переселились души почти всех его сверстников.
      - Это очень грустные, но, видимо, хорошие стихи, Ян. В них есть главное - чувство. Наверное, вы настоящий поэт!
      - О, вы слишком великодушны, Татьяна Ивановна! Я давно, с детских лет на море, а моряки - все немного поэты. Вот и я просто моряк и немного поэт.
      - Кто-нибудь переводил ваши стихи на русский?
      - Я пытался сам, но в переводе теряется вся гармония, слова выходят гладкими, как обкатанная галька...
      - Скажите, Ян, как вы написали первое в своей жизни стихотворение? Что побудило вас к этому? Первая любовь или восторг перед чем-то необыкновенным?
      - Ни то и ни другое, - застенчиво улыбнулся он. - Как раз все наоборот...
      - Расскажите, если можно, мне очень интересно, - попросила Татьяна.
      - Мне было тогда четырнадцать лет, я пошел в седьмой класс. Как-то раз в воскресенье дядя Юхан взял меня в свою лодку. Стоял октябрь, а осенние штормы внезапны и безжалостны, как фашистские воздушные налеты...
      Ян неожиданно замолк, его мысль перебили внезапно нахлынувшие воспоминания. Барабанные перепонки заныли от рева моторов "юнкерсов", идущих в сторону полуострова Сырве бомбить советские береговые батареи. Обратно они возвращались пустыми, но часто, забавы ради, снижались над эстонскими селениями и поливали улицы свинцовым дождем. Иногда сбрасывали листовки на эстонском языке: "Если хотите выжить, заставьте русских убраться с вашей земли".
      Остров Сааремаа, тогда он назывался Эзелем, был бельмом в фашистском глазу. С его аэродромов до самого начала сентября 1941 года взлетали наши самолеты дальней морской авиации, беря курс на Берлин, а береговая артиллерия держала под прицелом Ирбенский пролив - ворота обширного и стратегически важного Рижского залива.
      "При первой возможности следует совместными усилиями соединений сухопутных войск, авиации и военно-морского флота ликвидировать военно-воздушные базы противника на островах Даго и Эзель..." - требовало от своих генералов немецко-фашистское верховное командование.
      Но малочисленные, экономившие каждый снаряд и каждый патрон защитники островов несколько раз сбрасывали в море морские десанты фашистов.
      Эзель пал лишь в начале октября. И долго потом на мызах и лесных кордонах прятали эстонцы раненых краснофлотцев...
      - Что же вы замолчали, Ян? - осторожно спросила Татьяна.
      - Ах, да! Простите, я задумался... - виновато улыбнулся он. - Так вот, далеко от берега налетел жестокий шквал, лодку швыряло на волнах как арбузную корку. Потом скис и заглох мотор. Мы взялись за весла, но что могли сделать четыре человеческих руки против стихии? Вскоре я упустил свое весло, а потом стал коченеть в полузатопленной лодке. Дядя Юхан греб один, откуда только брались у него силы.
      В те первые послевоенные годы мы питались почти одной рыбой... Я метался на дне лодки как в полусне, в голове проносилась короткая мальчишеская жизнь, скорее бессвязные обрывки прошлого. Мне представилось, будто я совсем крошечный малютка, мама держит меня на руках, а я, озябший, прижимаюсь к ее теплой ласковой груди...
      Потом я увидел себя в лесу возле трескучего костра, откуда-то задул холодный ветер, и я придвинулся совсем близко к жаркому огню... Потом все кончилось, и я провалился в темную сырую яму...
      Нас обнаружил и подобрал военный корабль. Первый раз в жизни я хлебнул глоток чистого спирта и обжег себе всю гортань. Самое удивительное, что я не получил даже насморка, а вот дядя Юхан долго и тяжело болел. Вот и все.
      - Как же все, Ян? А стихи? - напомнила Татьяна.
      - Стихи? Я как раз пересказал содержание своего первого стихотворения, вернее, маленькой поэмы. Она называлась, как бы это сказать точнее по-русски: "Благодарность"... Нет... "Благодарение теплу".
      - Меня вот что удивляет, Ян, - после небольшой паузы заговорила Татьяна. - Как это вы, еще в детстве пережив такое, не испугались моря?
      - Такое у нас на Сааремаа испытывал почти каждый мальчишка, усмехнулся механик. - Море меня вовсе не испугало, а только разозлило. "Посмотрим, кто сильней!" - сказал ему я и после окончания школы поступил в мореходку. В этом нет ничего удивительного, Татьяна Ивановна. Вы, конечно, знаете миф об Антее, силу которому давала земля, а вот у нас издавна говорят другое: тому, кто родился на острове, силу дает только море.
      - Вы бы нашли общий язык с моими братьями, Ян, - сказала Татьяна. Они оба с детства тоже бредили морем. Особенно старший, Андрей. Земля для него только место для передышки перед новым плаванием.
      - О да! Я очень быстро подружился с вашим братом Павлом. Хоть мы люди разной национальности, но группа крови у нас с ним одна! - оживился Ян.
      - Павел осел на берегу, стал земным человеком, а вот Андрей, видно, до старости будет скитаться по морям, по волнам...
      - Нынче здесь, завтра там! - подхватил Ян. - А разве это не здорово всю жизнь познавать мир? Вот и вы походите с нами годок-другой и тоже на всю жизнь заболеете морем.
      - Вряд ли, Ян... В моей жизни это плавание - случайный эпизод. Я женщина, и мне надо воспитать своего сына. Хотя я ничуть не жалею, что оказалась здесь, среди вас...
      В рубку кто-то заглянул, но, увидев их, поспешно ретировался. Стало совсем светло, и поблекло зеленоватое сияние шкал на приборах. Океан тоже заметно переменился: из темно-зеленого стал серым с рыжими прожилками, зыбь почти улеглась.
      - Что это там, на воде? - удивленно воскликнула Татьяна.
      - Водоросли. Мы подходим к знаменитому Саргассову морю. Пять веков назад оно сильно удивило моряков Колумба, и они назвали его "Сьенага-гранде" - громадным болотом.
      - Оно мелководное?
      - В том-то и фокус, что глубины здесь приличные. Водоросли плавающие. Причиной цветения является здешний микроклимат: ужасно повышенная влажность, парилка какая-то. Поднимется солнце, и вы увидите сплошное сизое марево над горизонтом. И теплым дождичком нас прополощет...
      - Большое спасибо вам, Ян, и за утешение и за просвещение, - сказала Татьяна после паузы. - Вы успокоили мою душу, теперь я сама верю, что ничего с моим Димкой не случится. А сейчас давайте вздремнем до завтрака.
      - Слушаю и повинуюсь! - шутливо вытянул руки по швам Томп.
      ...Проснулась Татьяна от какого-то странного шума. Иллюминатор каюты захлестывало водой, словно кто-то, балуясь, направил сюда струю из пожарного шланга, за бортом слышен был сплошной невообразимый гул шторма, но судно совершенно не качало.
      "Тропический ливень!" - догадалась Татьяна. "Так, наверное, начинался всемирный потоп" - пришла в голову странная мысль.
      Она быстро оделась и выбежала наверх. Но едва попыталась приоткрыть надстроечную дверь, как ее обдало фонтаном брызг. С палубы слышны были веселые выкрики матросов, подвахта наслаждалась естественным душем.
      "Ах, была не была!" - озорно подумала Татьяна, решительно перешагнув комингс.
      В ту же секунду на нее обрушился теплый водопад, такой густой, что перехватило дыхание. Жгучие струи били по голове и по плечам, словно хотели свалить с ног. Татьяна перестала ощущать на себе одежду, ей показалось, что она, нагая, стоит на виду у резвящихся под дождем матросов.
      - Зачтите этот дождь за два банных дня, товарищ доктор! - весело закричал ей Гешка Некрылов, лежавший невдалеке в одних плавках в пенном потоке, клокочущем между контейнерами. Он напомнил ей об одном из судовых порядков, с которым Татьяне нелегко было примириться, - о жесткой экономии пресной воды. Однажды, когда она, намыленная, стала под лазаретный душ, струя в нем вдруг съежилась и иссякла. Пришлось ей вытирать мыльную пену полотенцем, а голову домывать из графина. А вот теперь дефицитная влага неисчислимыми тоннами лилась со щедрых небес. "Неужели никто не догадается запастись дождевой водой?" - невольно подумала Татьяна.
      Среди бледнокожих дикарей, отплясывавших под дождем что-то вроде ритуального танца, Татьяна различила Томпа, он выделялся среди других ростом и шириной плеч, рельефом мышц на могучем торсе. Ему бы сейчас тюрбан из орлиных перьев на голову и копье в руку - получился бы один из тех гордых индейских вождей, что сражались с испанскими конкистадорами.
      Ян тоже увидел ее и заторопился навстречу.
      - Вот видите, Татьяна Ивановна, как я обещал: теплый привет Саргассова моря! - выплевывая воду, сказал он.
      На завтрак в кают-компанию половина комсостава пришла с влажными волосами.
      Первый помощник, наблюдавший сцену купания с мостика, сказал, как бы размышляя вслух:
      - На военном корабле никогда бы не позволили устроить такой шабаш на верхней палубе...
      Услышав его слова, капитан Сорокин отодвинул в сторону чашку с кофе и с улыбкой оглядел сидящих за столом.
      - А вот я жалею, что была моя вахта, не то бы с таким удовольствием поплескался. Вспомнил бы детство. "Дождик, дождик, пуще, посильней, погуще!" - забавно выпятив губы, пропел он, затем остановил свой взор на Татьяне: - А как с точки зрения сангигиены, полезно такое мероприятие или нет?
      - Медицина вполне одобряет подобные купания, особенно с учетом экономии пресной воды.
      - Я вижу, доктор, вы уже по-настоящему вникаете в суть наших судовых проблем, - улыбнулся капитан. - Похвально, весьма похвально!
      - Эх, сейчас бы в солому и вздремнуть минут шестьсот! - мечтательно вздохнул секонд Рудяков.
      Стукнула входная дверь, вошел Юра Ковалев с листочком бумаги в руке. При виде его у Татьяны тревожно екнуло сердце.
      - Вам ответная телеграмма, Татьяна Ивановна.
      "Внук здоров, собирается возвращаться в Москву. Андрей в следующую субботу женит сына. Желаю счастливого плавания. Целую, папа", - прочла Татьяна аккуратно отстуканный на машинке текст.
      Глава 12
      Форму одежды на пробный выход Урманов объявил парадную. Для всего экипажа, за исключением машинной команды.
      - Чего ты выпендриваешься, Серега? - ворчал Павел Русаков. - Канал все равно закроют, ни встречных, ни поперечных не будет.
      - Первый выход - для корабля праздник. Вам ли это объяснять, товарищ инженер-капитан третьего ранга!
      - Запаса... - уточнил Павел.
      - Сегодня запас, завтра у нас!
      - Вот когда стану твоим подчиненным, тогда и будешь из меня веревки вить...
      Внешне все выглядело обычным. И реденький строй швартовых команд в носу и на корме, и небольшая группа провожающих на причале, и два обвешанных автопокрышками, похожих на ощетинившихся ершей буксирчика, которые уже натянули упругие лесы стальных канатов. Но Урманов, смотревший на все это с внушительной высоты ходового мостика, заметно волновался. В голове роились напыщенные мысли об исключительности нынешнего события и о своей причастности к истории. Разве всякому выпадает честь выводить в море головной корабль новейшего проекта?
      С причала и сам командир, одетый в черные брюки и белую тужурку, с большим призматическим биноклем на груди, выглядел эффектно. Почувствовав внимание, Урманов поднес к глазам бинокль, навел его на провожающих.
      У самой воды стояли девушки-маляры во главе со своей бригадиршей. Урманов немного подкрутил тубус резкости бинокля, и лицо молодой женщины придвинулось совсем близко. Надменно застыли серповидные брови, легкая улыбка шевелила ярко накрашенные губы. В отличие от подруг, одетых в спецовки, Кармен была в ярко-малиновом брючном костюме, плотно облегающем ее фигуру.
      Сергей невольно залюбовался ею, потом, спохватившись, опустил бинокль в перешел на другое крыло мостика.
      Примерно через полмесяца после свадьбы он случайно встретился с Ириной на палубе. Коротко поздоровавшись, хотел быстро пройти мимо, но невольно остановился под ее пристальным взглядом.
      - Вы пореже ставьте в наряд моего мужа, товарищ командир, - с усмешкой произнесла она. - Все-таки у него медовый месяц.
      Сказав это, она повернулась и мигом скрылась в ближайшем люке, а он продолжал стоять, обалдело смотря ей вслед...
      Ни к одной женщине не испытывал Урманов такого двойственного чувства: коробила ее внешняя развязность, и вместе с тем развязность эта иногда казалась Сергею нарочитой, Ирина словно бравировала ею.
      Во время свадьбы невеста была так хороша, держалась с таким скромным достоинством, что оттаял даже грозный свекор Андрей Иванович Русаков. Когда поздно вечером молодых проводили из ресторана, он придержал Урманова за локоть и сказал вполголоса, чтобы не расслышали другие: "Слушай, Сергей, похоже, у нашего Гошки губа не дура?" Урманов тогда молча кивнул в ответ.
      А потом стало заметно, как переменился Игорь после женитьбы: отутюженная форма, сдержанность в отношениях с сослуживцами. Только что из динамика корабельной трансляции прозвучал его уверенный доклад: "Первая стартовая батарея к бою и походу готова!"
      "Надо вызвать Игоря наверх, - словно оправдываясь перед самим собой, подумал Сергей. - Пусть с женой попрощается..." Хотя в прощании не было нужды, выход рассчитан всего лишь до вечера, да и то если все механизмы окажутся в порядке.
      - Лейтенант Русаков приглашается на мостик, - включив тумблер, сказал в микрофон командир.
      Вскоре на трапе послышались торопливые шаги, в ходовую рубку вбежал запыхавшийся Игорь.
      - По вашему приказанию... - начал было он, но Урманов жестом остановил его.
      - Станьте на правое крыло мостика, Игорь Андреевич, и проследите за отдачей швартовых. Будете докладывать расстояние до причала.
      - Есть, стать на правое крыло... - недоуменно пробормотал Игорь.
      Урманов тут же перешел на противоположное крыло ходового мостика, стал смотреть, как попыхивают длинными трубами закопченные до самых кончиков мачт портовые буксирчики.
      Наверх поднялся взъерошенный, как всегда, Павел Русаков в расстегнутом пиджаке, похожем на разлетайку.
      - У меня все в норме! - радостно воскликнул он. - Можно отходить!
      Урманов вопросительно глянул на стоящего рядом портового лоцмана. Как ни заедало самолюбие, но Сергей понимал, что подлинным командиром "Горделивого" на пробном выходе являлся этот грузноватый пожилой человек в совторгфлотской тужурке с тремя шевронами. Но фамилия лоцмана нигде не будет значиться, кроме вахтенного журнала, в истории останется фамилия первого командира крейсера.
      - Можно сниматься, - вынул изо рта прокуренную трубку лоцман.
      - Отдать кормовые! - торжественно, как на параде, скомандовал Урманов.
      - Кормовые на борту! - опередив командира швартовой команды, доложил лейтенант Русаков.
      Ближний к корме буксирчик выпустил шапку серовато-бурого дыма и натужливо двинулся вперед.
      - Отдать носовые! - дал команду на бак Сергей.
      Стальная громадина бесшумно отделилась от причала и боком поплыла к середине ковша.
      - Носовые на борту! - снова послышался голос Игоря Русакова. - До стенки пятьдесят метров!
      Буксиры, радостно попыхивая трубами, вывели крейсер на осевую линию фарватера и застопорили ход. Отсюда, с заводского ковша, должно было начаться первое в его жизни самостоятельное плавание.
      Было тихое солнечное утро. Искрилась чуть подернутая маслянистой пленкой вода, словно вся была засыпана серебристой рыбьей чешуей. Неподвижно застыли зеленые липы в небольшой рощице на противоположном берегу, и, словно поддавшись всеобщему оцепенению, дремали тысячи лошадиных сил в многоярусном чреве "Горделивого".
      Урманов трепетными руками, будто совершая некое таинство, перевел рукоятки машинных телеграфов на "товсь", мелодично тенькнули сигнальные звонки совместившихся стрелок - из машины мигом отрепетовали команду. Командир снова глянул на лоцмана, тот согласно кивнул, и Урманов поставил оба телеграфа на "малый ход". Ему почудилось, что по всему огромному телу корабля пробежала нетерпеливая дрожь, словно по спине призового скакуна, которому отпускают поводья. Крейсер легонько качнулся и послушно тронулся с места. Мелкая волна легкими разводьями обтекала его острый свежевыкрашенный форштевень.
      - Поехали! - радостно воскликнул Павел Русаков, вытирая носовым платком вспотевший лоб. - С тебя бутылка коньяка, Серега!
      Урманов не ответил. Вцепившись обеими руками в шершавый поручень, он зачарованно смотрел на ласково журчащую вдоль борта волну, переводил взгляд на медленно плывущие назад низкие, опушенные зеленью берега канала, и всем его существом владело горделивое чувство первопроходца. Жалел только о том, что не видит его в эти минуты отец.
      - Вправо помалу, - негромко произнес невозмутимый лоцман. Главный старшина Хлопов чуть пошевеливал рычажок манипулятора, такой непривычный на месте традиционного, обшитого медью рулевого колеса с отполированными матросскими ладонями рукоятками.
      На поднятой осанистым крейсером волне покачивались навигационные вехи, приветливо взмахивая цветными голяками. Немного поодаль выпрыгивали из воды любопытные рыбешки, оставляя на поверхности быстро гаснущие оспины.
      Мерно гудели, постепенно набирая силу, машинные вентиляторы, над палубными надстройками вращались распахнутые раковины антенн, встречный ветерок старался развернуть на гафеле алое полотнище государственного флага.
      Смотря на мачту, Сергей Урманов думал о том, насколько символично, что на испытаниях корабль носит государственный флаг. Ведь строила "Горделивый" буквально вся страна: он напичкан от киля до клотика продукцией великого множества заводов со всех краев и весей нашего необозримого государства.
      В ходовую рубку поднялся заместитель командира капитан третьего ранга Валейшо.
      - Сергей Прокофьевич, - вполголоса обратился он к командиру. - Может, просьба моя не совсем уместна, но надо, чтобы вы сказали хоть несколько слов экипажу... Поздравили всех с первым плаванием... Ведь такое не повторяется...
      - Понял, комиссар, - согласно кивнул Урманов. - Сейчас, только повернем на новое колено...
      Чуть погодя он подошел к трансляционному щитку и включил тумблеры на щитке внутрикорабельной трансляции.
      - Товарищи матросы, старшины и офицеры! Товарищи рабочие, инженеры и техники! - поднеся ко рту микрофон, медленно и раздельно произнес он. - В нашей с вами жизни происходит сейчас знаменательное, неповторимое событие. Мы выводим в море новый могучий корабль советского Военно-Морского Флота! Корабль, которому будут подвластны любые штормы и ураганы, доступны самые дальние дали Мирового океана. Корабль, который будет вызывать восхищение каждого настоящего моряка, гордость наших друзей и зависть недругов. Нам с вами выпала огромная честь вдохнуть в него душу, стать хозяевами и повелителями всех его сложнейших устройств, оружия и механизмов. Так пусть каждый из нас оправдает высокое доверие, оказанное нашим народом, его Коммунистической партией и Советским правительством. Поздравляю вас, мои боевые друзья.
      Валейшо стоял неподалеку, слушал Урманова и представлял себе, как сейчас в каждом отсеке, в каждом помещении, в каждой рубке крейсера с затаенным дыханием внимают командиру. Голос первого человека на корабле не часто звучит по циркулярной трансляции. Но коли уж командир обращается к экипажу, значит, возникли исключительные обстоятельства. И тогда, напрягаясь, слушают его в машинном отделении, наполненном грохотом и дрожью мощных двигателей, слушают в радиопосту, убрав на время с висков черные лопухи наушников, слушают на камбузе, не обращая внимания на подгорающие котлеты...
      "Говорит командир!" На море к этой фразе относятся с не меньшим уважением, чем на суше к звучащим в эфире словам: "Говорит Москва!"
      - Спасибо! - поблагодарил замполит, когда Урманов, выключив трансляцию, положил микрофон.
      - Лучше выдумать не мог, - улыбнулся ему командир и спросил: - Ну как там внизу народ?
      - Наши все пишут, - ответил Валейшо.
      Его слова услышал Павел и тут же ввязался в разговор:
      - Какую-то чиновничью канцелярию сделал ты, Серега, из крейсера. Сто пудов бумаги понапрасну переведешь...
      - Погоди, ты нас еще будешь благодарить за эту порчу бумаги, усмешливо глянул на него Урманов.
      Дело было в том, что накануне пробного выхода командир велел выдать на каждый боевой пост по ученической тетради и предложил вести короткие записи о действии механизмов. По возвращении в затон офицеры должны были проанализировать все записи и выработать рекомендации для завода по регулировке барахлящих устройств. Инженер-механик Дягилев горячо поддержал эту идею.
      Вообще Урманов давно уже знал, что между Дягилевым и Павлом Русаковым существует ревнивое соперничество. Главному строителю не нравилась компетентная въедливость корабельного инженера. За глаза Павел окрестил его "хазаром". Поводом для такого прозвища явились, видимо, скуластое, чуть узкоглазое лицо Дягилева и его непробиваемое упрямство.
      - Опять твой хазар акт ревизии компрессора не подписывает, - обидчиво говорил Урманову главный строитель. - Прокладки, видишь ли, ему не понравились! А что такое прокладки? Мусор! Выбросил и поставил новые!
      - А ты так и сделай, - спокойно посоветовал Павлу командир, который в большинстве случаев принимал сторону своего инженера-механика.
      - Разве тебя убедишь, - безнадежно махал рукой Павел, - ты свои куркульские интересы блюдешь...
      - Мы с тобой оба государственные интересы защищаем. Не понимаю, чего же ты хочешь?
      - Я хочу, чтобы вы мне палки в колеса не совали. Не лезли туда, где ни черта не понимаете.
      - Напрасно ты думаешь, что мы зря казенные харчи переводим, - пытался урезонить его Урманов.
      - Вы по полпуда каши, а мы по сто пудов соли на этом деле съели! вскипал главный строитель. Но в конце концов ему приходилось уступать требованиям корабельных специалистов.
      - Сейчас будет крутой поворот канала, - вынув изо рта трубку, подсказал Урманову лоцман.
      - Ясно, - откликнулся командир и передал по трансляции в машинное отделение: - Приготовиться работать обеими машинами враздрай!
      - Ты с реверсами-то полегче, Серега, - обеспокоенно попросил Павел Русаков, и полы его разлетайки мелькнули уже у выхода из рубки.