Визитная карточка Флота

      Хименес Риверо, услышавший знакомые слова, снова увлеченно заговорил, жестикулируя свободной правой рукой, руль он держал одной левой.
      - Он рассказывает, что дон Эрнесто - так они величают Хемингуэя называл Кубу второй родиной. Он хорошо понимал свободолюбивый кубинский народ.
      Впереди показался населенный пункт, очень похожий издали на старое украинское село: приземистые белые хатки, утопающие в зелени, только вместо верб в палисадниках голенастые пальмы.
      - Кохимар, - пояснил Томп. - Теперь небольшое курортное местечко. Во времена Эрнеста Хемингуэя это была рыбацкая деревенька. Как раз в ней жил старик, который отправился в море за своей огромной рыбой и привез писателю звание Нобелевского лауреата. Почти каждого жителя Кохимара Хемингуэй знал по имени...
      Машина затормозила перед высокой белой ротондой. Хименес вынырнул из кабины первым и открыл дверцу перед Татьяной. За колоннами она увидела высокий каменный постамент, а на ней бронзовый бюст писателя.
      Хименес вынул из кабины несколько цветков, положил их возле косо срезанного плеча писателя и стал что-то взволнованно говорить, обращаясь к Татьяне.
      - Компанейро Хименес рассказывает, что памятник поставили рыбаки Кохимара на свои трудовые гроши. Пустили шапку по кругу - и собрали необходимые средства. Недавно здесь была Мери Хемингуэй, вдова писателя, она со слезами на глазах благодарила жителей Кохимара за добрую память о ее муже...
      Снова сели в машину, Хименес Риверо включил скорость, и через несколько минут "форд" вырулил на стоянку возле усадьбы-музея.
      - Вы меня простите великодушно, - сказал Татьяне Ян Томп, когда они ехали обратно в Гавану. - Может, вам было неинтересно, может, зря я потащил вас в Финха-ла-Вихия? Но лично меня волнует судьба двух зарубежных писателей - романтических бродяг Эрнеста Хемингуэя и француза Антуана Сент-Экзюпери. Я нахожу у них родство душ, явное сходство судеб, хотя писали они по-разному и о разном...
      - Напрасно вы извиняетесь, Ян! - перебила его Татьяна. - Я вам очень благодарна за эту поездку. И вообще вы у меня, как добрый джинн из сказки, - ласково взглянула она на Томпа.
      - Глоток доброго джина пьянит, - грустно усмехнулся Томп, - а вы на меня смотрите совсем тресвыми гласами...
      Она спрятала улыбку и действительно "тресвыми гласами" посмотрела на соседа. "Наверно, - подумала она, - не в одной Эстонии сохнут девушки по белокурому великану, который в прямом смысле носил бы свою жену на руках. Завидно, только сердцу нельзя приказать".
      Потом она неожиданно задремала. Заметив это, спутники замолкли, компанейро Хименес перестал оборачиваться к заднему сиденью. А Татьяна склонилась к могучему плечу Яна, ей слышалась рокочущая музыка Баха, грезился в зеленом пламени деревьев высокий домик с башней и балкончиком, который вороньим гнездом прилепился на углу, домик такой же причудливый и странный, как фантазия его хозяина - великого духом писателя и слабого, мнительного человека.
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ
      "ЗОЛОТАЯ ТОЧКА" ПЛАНЕТЫ
      Глава 1
      Случай свел их в одном купе скорого поезда. Точнее, на первых порах капитан медицинской службы Свирь попал в женское общество, но, когда тронулись, пришла молоденькая проводница и предложила ему поменяться местами с дамой, которая оказалась одна среди мужчин.
      - В преферанс играете, капитан? - встретили его вопросом попутчики. Он кивнул, и тут же расчертили лист под первую пульку.
      Двое партнеров играли азартно, сопровождая ходы стандартными прибаутками:
      - Туз - он и в Африке туз!
      - Мал козырек, но вашему тузу поперек!
      Третий партнер, его звали Павлом Ивановичем, чаще пасовал, чувствовалось, что он сидит просто так, за компанию.
      Когда расписали очки, оказался в проигрыше лишь Свирь.
      - Дверь на цепочку, а выигрыш на бочку! - воскликнул один из "префасов". Павел Иванович сходил вместе со Свирем в вагон-ресторан, помог принести в купе дюжину пива.
      - Вы откуда и куда, капитан? - спросил Павел Иванович, когда бутылки были опорожнены.
      - После учебы к новому месту службы, - в тон ему ответил Свирь.
      - Ответ, достойный кадрового офицера, - понимающе кивнул Павел Иванович и предложил: - Может, выйдем в тамбур, подымим?
      Свирь не курил, но предложение принял. Попутчик разжег сигарету, затянулся разок-другой и продолжил разговор:
      - Моя фамилия Русаков.
      - Вы, наверно, родственник командира эскадры контр-адмирала Русакова?
      - Угадали. Родной брат. Младший, разумеется. Всего лишь инженер-капитан третьего ранга запаса. Призвали на сборы, по иронии судьбы еду на корабль, построенный собственными руками.
      - Неужели на "Горделивый"? - выдохнул Свирь.
      - На него. Дублером инженер-механика.
      - А я начальником медицинской службы! Только крейсера я еще в глаза не видел. Раньше плавал на тральщиках, теперь вот закончил военно-медицинский факультет при Центральном институте усовершенствования врачей - и на "Горделивый". Вы знаете его командира?
      - Знаком немного, - усмехнулся Павел Иванович.
      - Я слышал, он уставник и сухарь.
      - Кто вам внушил это, капитан? Сергей Урманов - потомственный моряк, командир, как говорится, от бога.
      - Мне его один случайный знакомый так расписал, - смущенно промямлил Свирь.
      Прямо с вокзала оба поехали на причал.
      Ракетный крейсер стоял в ряду кораблей, резко отличаясь от соседей не только внушительными размерами. Свирь подивился тому, насколько подходило название к гордому его силуэту. Величаво высился форштевень, плавно опускалась к корме строгая линия бортов, четко вписывались в общий ансамбль надстроек чуть скошенные назад трубы, подчеркивая неудержимое стремление вперед. Свирю почудилось даже, что он слышит стон туго натянутых швартовов, которым невмоготу удерживать крейсер возле стенки.
      Павел Русаков мысленно поздоровался с кораблем, словно это был близкий ему человек, отметив про себя, что он возмужал и посолиднел, осел в воду по самую ватерлинию.
      Они остановились поодаль от сходни, слушая переливистые рулады горна - на "Горделивом" играли малый сбор. Личный состав выстраивался на юте. В длинной шеренге белых роб контрастно выделялись три темные полосы: ботинки, поясные ремни и околыши бескозырок.
      Мимо прибывших прошла большая автомашина, загруженная так, что штабеля ящиков громоздились выше кабины.
      Газанув напоследок, грузовик остановился возле "Горделивого", Тотчас же по сходне загромыхали тяжелые матросские бутсы, и началась разгрузка.
      Свирь подошел к осанистому мичману, руководившему работой. Тот мельком глянул на незнакомого офицера, козырнул ему и вновь принялся листать кипу накладных.
      - Корабль собирается уходить, товарищ мичман? - спросил Свирь.
      - А вы, извините, кем будете, товарищ капитан? - вопросом на вопрос ответил тот.
      - Мы с капитаном третьего ранга служить к вам назначены... - смущенно произнес Свирь.
      - Обратитесь к дежурному по кораблю, - посоветовал мичман.
      Вахтенный у сходни надавил тангенту сигнального звонка, и вскоре по окованным медью ступеням сбежал высокий лейтенант в белом кителе с синей повязкой на рукаве.
      - Дежурный лейтенант Русаков, - представился он.
      "Еще один родственничек", - удивленно подумал Свирь и понял, что снова угадал, ибо лейтенант повернулся на каблуках к стоящему поодаль Павлу Ивановичу.
      - Дядя Паша, какими судьбами? - обрадованно воскликнул он.
      - Военными, Игореха, военными, - со смехом отвечал тот, обнимая лейтенанта.
      - Чего же не сообщили, я бы встретил на вокзале!
      - Все решилось в одночасье, вызвали в военкомат, вручили предписание - и айда на флот. Командир на месте?
      - Командир в штабе, а я вас проведу к замполиту. Идемте, товарищ капитан, - обратился лейтенант к Свирю.
      Заместитель командира по политической части тоже с явным удовольствием пожал руки гостям.
      - Нашего полку прибыло, - сказал он Русакову-дяде. - Все бумаги на вас пришли только вчера, сегодня баталера отправили получать для вас флотскую экипировку.
      - Товарищ капитан третьего ранга, капитан медицинской службы Свирь прибыл для дальнейшего...
      - И вас тоже ждем, Вячеслав Борисович, - перебил его замполит. - Я не переврал ваше имя и отчество?
      - Нет, все правильно, - ответил польщенный капитан.
      - А меня зовут Федором Семенычем Валейшо.
      Замполит Свирю понравился. Располагало к себе худощавое с выступающими скулами лицо, освещенное ярко-голубыми, почти синими глазами. Подкупал даже маленький детский якорек, выколотый на запястье правой руки.
      - Вас только нам и не хватало, - говорил Валейшо, предложив гостям сесть. - Теперь примем запасы, и денька через два - прощай, любимый город.
      - И надолго? - осторожно осведомился Павел Иванович.
      - Пустяки, - улыбнулся слегка замполит. - Несколько месяцев - и будем дома.
      "Значит, не скоро", - прикинул Свирь. Ого, в таком плавании еще не приходилось бывать. "Хорошо еще, Настю и Сережку не взял с собой. Намыкались бы на новом месте".
      - Выходим в Средиземное, там присоединяемся к эскадре, - рассказывал между тем Валейшо. - По дороге в Черном море проведем зачетную ракетную стрельбу...
      Инженер-механик Дягилев, на хлопчатобумажном синем кительке которого топорщились новенькие погоны капитана второго ранга, встретил старого знакомого без видимого энтузиазма.
      - Я вас сердечно поздравляю, - сказал ему Павел Иванович. - Прибыл со всеми потрохами в ваше распоряжение.
      - Второй медведь в одну берлогу, - глянув исподлобья, проворчал Дягилев. - Поучать начнешь - не сработаемся.
      - Зачем учить ученого? - улыбнулся Русаков. На сборах он не был уже давно, и ему нравилось теперешнее новое положение. Необычно было видеть себя в военной форме, правда, китель оказался узковат, пришлось даже расставить пуговицы, но растрясти жирок во время "прошвырки через океан" входило в его планы.
      Он с удовольствием стал выполнять первое поручение Дягилева, составляя ведомость на запасные части и принадлежности, просидел над бумагами до глубокой ночи.
      Долго не спал и капитан медицинской службы Свирь, сочинял большое послание жене, в котором извинялся за сложившуюся ситуацию, просил ее отставить переезд и пожить до его возвращения в Москве.
      Утром оба новобранца представлялись командиру "Горделивого".
      - Ну что, попался, который кусался? - хитро прищурился Урманов. Помнишь, я тебе говорил: сегодня запас, а завтра у нас. Размочалим тебя на каболки и начнем веревки вить.
      - Много не совьешь, Серега... виноват, товарищ командир! Меня дома стапель ждет.
      - Пока нас с тобой ждет океан. Каюту тебе старпом приличную выделил?
      - Жить можно.
      - Извини, флагманскую для брата твоего, Андрея Ивановича, держим. В Средиземном поднимем его флаг. С Дягилевым, надеюсь, поладили?
      - Жена с ним родная не поладит! Заставил меня всю ночь над ведомостями корпеть, а утром мою работу псу под хвост. Новую заявку сам состряпал - целый запасной крейсер хочет взять.
      - Э, друг Павлунтий, наивный ты человек! В техническом управлении мудрецы сидят, скостят нашу заявку пополам. Смекаешь?
      - Мошенничать не приучен. Всю жизнь за экономию борюсь.
      - Береженого бог бережет. Тебе же известно, что у нас недавно дизель-генератор забарахлил?
      - Получали вашу телеграмму. Только мои монтажники ни при чем.
      - Кто-то на чем-то сэкономил, а нам в море аукнулось. Нет, я считаю по-русски, что запас кармана не оттянет!
      Павла Русакова сменил капитан медицинской службы Свирь.
      - Вы, как говорится, с выпускного бала на корабль, - приняв его рапорт, сказал командир.
      - Так точно, с поезда...
      - Женаты? Семья где? Как устроились?
      Выслушав нового начмеда, Урманов озабоченно постучал костяшками пальцев по столу.
      - Не везет нам с медицинской службой. С момента формирования экипажа вы третий начальник. Правда, последнее время нам флагманский врач крепко помогал, только свой глаз всегда верней.
      Во время разговора Урманов и разочка не улыбнулся, лицо его было сосредоточенно-серьезным, даже хмурым, глаза глубоко затаились в глазницах. "Так и есть, сухарь сухарем", - огорченно подумал Свирь.
      Дягилев представил Русакова подчиненным. Многих из них Павел Иванович хорошо знал, однако заметил в строю и незнакомые лица.
      - Все указания инженер-капитана третьего ранга Русакова выполнять как мои собственные, - говорил Дягилев. - Учтите, что корабль он знает от киля до клотика, собственными руками его построил...
      Павел Иванович слушал и думал о странном превращении, которое претерпел в его сознании "Горделивый". Ведь и в самом деле, почитай, каждая заклепка на корабле обогрета и обласкана теплом его рук, однако появилось в облике крейсера что-то новое, незнакомое...
      Он стоял перед строем и ловил на себе любопытные взгляды старшин и макросов. Немудрено: слишком забавной выглядела его мешковатая фигура с расходящимися внизу полами кителя, в брюках, на которых видны были двойные складки. Гладить сам давно уже разучился, а проворная Шуренция была далеко.
      Весь день палуба корабля напоминала растревоженный муравейник. Мотался туда-сюда старший помощник командира Саркисов, подбородок и щеки его были сизы от пробивающейся щетины, то и дело к трапу подкатывали грузовики и легковые машины, а возле правого борта робко жалась топливная баржа, обняв крейсер длинными руками шлангов.
      Нашлось дело и Павлу Ивановичу. Дягилев уехал по инстанциям выбивать недокомплект ЗИПа, поручив своему дублеру проверить технические формуляры систем и устройств. Листая новехонькие журналы, он видел аккуратно заполненные графы и убеждался, что к походу готовились тщательно: каждый механизм проверен и опробован.
      По случаю припомнилась ему одна из стажировок на флоте, лет этак десяток назад. Тогда он угодил на сторожевой корабль "Альбатрос" старенький маломощный паросиловик. Энергосистем там было раз, два и обчелся, но в формулярах Павел Иванович не обнаружил даже отпечатков пальцев.
      "Некогда нам этой бухгалтерией заниматься, - отмахнулся сердитый и растрепанный корабельный мех, - чиниться не успеваем..."
      "А вы все-таки займитесь, - посоветовал он механику, - может, и ломаться станете реже". За время своего пребывания на корабле Павлу Ивановичу удалось провести ревизию главных механизмов, и старая машина получила, что называется, второе дыхание.
      "Ухоженная лошадь хозяину втрое служит, а некованая на все ноги припадает", - любила говаривать Дарья Перфильевна, в избе у которой они с матерью и Танюшкой жили в эвакуации. Изба стояла на самой окраине Тюмени в ту пору маленького провинциального городишка. Хозяйка ее кормилась от большого огорода, который обрабатывала совместно с квартирантами. А скромные деньжата, что получала по аттестату сына-фронтовика и от жильцов, складывала "на черный день".
      Окраина была тихой и оживлялась лишь в зимнюю пору, когда овраги в пойме реки Туры облюбовывались ребятней. Лихо каталась пацанва с крутых склонов на салазках и лыжах-самоделках, набивая синяки и шишки и набираясь помаленьку сил в пору голодного лихолетья.
      В этих самых оврагах и познакомился он о Шуренцией. Было это в сорок четвертом, когда немчуру поперли в три шеи с нашей земли и в далеком тылу жить стало повеселей. В одно из февральских воскресений Павлуха с дружками катались с высокого трамплина, швырявшего их метра на четыре, не меньше. Но самодельные лыжи с ременными креплениями не подводили. Правда, рисковых ездоков было немного, большинство резвились в сторонке на гладкой накатанной лыжне.
      Павел был внизу, когда на горушке выше трамплина появилась худенькая девчонка в самовязаной шапке с длиннющими ушами. Оттолкнулась палками и покатила на трамплин. Махнуло ее сначала в одну сторону, потом в другую, шмякнуло о землю, перевернуло несколько раз...
      Ребята сначала позлорадствовали: не суйся, раззява, куда не следует, только девчушка продолжала лежать на снегу. Тогда сбросили лыжи, увязая по колено в сугробах, побежали к ней.
      "Жива? - спросил ее Павел. - Тоже мне рекордсменка! Едва на лыжах держишься, а туда же - на трамплин! Шею свернуть захотела?"
      "Всего только ногу вывихнула", - приподняв голову, ответила она.
      Павел отвязал с ее валенка обломок лыжи, взяли с дружком ее на руки и понесли наверх. Потом оказалось, что ступать на ногу она не может, пришлось у знакомых парней взять салазки и доставлять ее через половину города домой.
      По дороге узнали, как ее зовут, где учится. От смущения она раскраснелась, стала еще пригожее, и Павел сразу потерял покой и сон, а недельки две спустя разыскал, пригласил в кино. Шел ему в ту пору шестнадцатый. Шура была годом моложе.
      Замысловаты зигзаги людской судьбы. Следующей осенью Русаковы вернулись из эвакуации в Севастополь, поселились в наспех восстановленной развалке, а девчонка осталась в Тюмени. Тут и быть бы концу первого мальчишеского увлечения, но нет, не навсегда разошлись их пути, больше чем через полдесятка лет снова встретились, чтобы уже не расставаться.
      Павел Иванович улыбнулся внезапно нахлынувшим воспоминаниям. В последнее время, бывая в командировках, он стал сердечнее думать о жене, тихо и ненавязчиво прожившей возле него до бронзовой свадьбы, родившей и воспитывающей двух сыновей. Никто из родных и знакомых не подозревает, на какое отчаянное самопожертвование способна эта худенькая, сохранившая девчоночью фигуру женщина. Потребуйся кому-либо из близких ее здоровье и помощь - отдаст не колеблясь. Да что здоровье - сердце свое вынет из груди и протянет на ладони. Ума тоже ей не занимать. Поделится порою с ней Павел Иванович мучающим его сомнением, Шуренция вздохнет легонько и скажет: "Плохой я советчик в твоих делах, Павлуша. Только будь я на твоем месте, попробовала бы поступить так-то и так-то..." Он сперва пропустит мимо ушей немудрящие ее слова, а позже придут они ему снова на ум, и осенит: а ведь дельный был совет!
      Видимо, предстоящая долгая разлука с родными вызывает похожие мысли... Капитан медицинской службы Свирь тоже думал о семье. Его Настя была легка на подъем. Потому не имели они громоздкой мебели, чемоданы всегда держали наготове. Когда Свирь получал новое назначение, он приходил домой взбудораженный и нетерпеливый, командовал весело:
      "Настя, Сергей, боевая тревога! На сборы - двое суток!"
      Жена спрашивала в таких случаях лишь об одном:
      "Самолетом летим или едем?"
      Все трое отправлялись в дорогу разом, к неудовольствию старших начальников Свиря, в кабинетах которых настырная Настя устраивала порой временные новоселья. Правда, позже все улаживалось. Снимали комнату в городе, и жизнь входила в нормальное русло.
      Особенно радостным было распределение на военный факультет. Еще бы из тюленьей губы да прямиком в столицу-матушку! Сережка поставил такое условие: с вокзала сразу на Красную площадь. Балованное дитя любви... Сын родился, когда отцу стукнуло двадцать один, а матери девятнадцать. Свирь женился рано, курсантом третьего года учебы, но никогда об этом не жалел.
      Время в Москве пролетело как два перегона в метро. И по театрам особенно не походили, ведь билеты на хороший спектакль купить не легче, чем выиграть в лотерею, зато в первую же неделю взяли в прокате телевизор с большим экраном и смотрели спектакли с доставкой на дом. И вот теперь судьба милостиво подарила Насте еще почти полгода столичной жизни.
      ...Ночью Русакова-дядю и Свиря разбудили звонки корабельной сигнализации. Оба торопливо оделись и выбежали на верхнюю палубу. Команда крейсера уже была выстроена, на правом фланге стоял караульный взвод с автоматами на груди. В ночной тишине раздались негромкие гортанные команды старшего помощника:
      - Оцеплению занять свои места! Ракетной погрузочной партии приготовиться к приему боекомплекта!
      Через несколько минут к причалу, осторожно шурша шинами, подошли крытые брезентом длинные автопоезда.
      Глава 2
      В Находке под разгрузкой и бункеровкой простояли около трех недель. За это время почти весь комсостав и большая часть матросов сумели слетать домой, повидаться с близкими. Не представилось такой возможности лишь старпому Алмазову, механику Томпу и второму помощнику Рудякову. Последний, впрочем, не огорчался: при погрузке нужен свой хозяйский глаз.
      Татьяна улетала из Владивостока вместе с первым помощником Воротынцевым и несколькими моряками. Среди них был рулевой Гешка Некрылов, веселый остроглазый паренек, с которым Татьяна за время долгого рейса через Атлантику, Средиземное море, Суэцкий канал и еще два огромных океана успела подружиться.
      - Эхма, маловато времечка, а то бы, ей-бо, оженился! - балагурил Гешка. - Люська моя третий год ждет, все глаза проглядела, а до загса рукой подать!
      - Давай приводи домой жену на радость соседу! - подначил рулевого один из приятелей.
      - У паршивого кота всегда блохи на уме, - не выдержав, ядовито усмехнулся помполит.
      Он сидел возле Татьяны на широкой скамье зала ожидания; взбудораженные предстоящим полетом домой матросы стояли неподалеку, и все их ренлики были отчетливо слышны.
      Татьяна промолчала. Недавно она оказалась невольной свидетельницей одного инцидента. В тихую солнечную погоду несколько подвахтенных матросов загорали на шлюпочной палубе. Один из них перебирал струны гитары и развлекал товарищей задорными частушками:
      Наша Маша страданула,
      Кавалеру подмигнула,
      Дострадалася девчонка,
      Что не сходится юбчонка...
      - Послушайте, Саломатин, - раздался возле отдыхающих возмущенный голос Воротынцева. - Вам понравится, если так споют о вашей жене?
      - А я не женат, товарищ первый помощник!
      - Ну а если бы о матери?
      - Моей матери седьмой десяток идет.
      - Какая разница, сколько ей лет! При ней вы небось такой пакости петь бы не стали!
      - При чем здесь моя мать, товарищ первый помощник?
      - При том, что нужно уважать достоинство женщины!
      - Учту, товарищ первый помощник, - погасил улыбку матрос, откладывая в сторону гитару.
      Татьяна не знала, что, кроме нее, был еще один свидетель этого разговора.
      Капитан Сорокин после ужина пригласил помполита в свою каюту.
      - Слушай, Лукич, - сев в кресло напротив Воротынцева, смущенно начал он, - ты только не обижайся, я не собираюсь на твои права посягать, просто хочу как моряк с моряком... Понимаешь, я уже тридцать первый год морем кормлюсь, уймищу всякого народа перевидал. Ты у меня, дай бог памяти, девятый по счету помполит. Из разных мест люди на эту должность приходили. Ты вот долгое время в профтехучилище директорствовал, имел дело совсем еще с пацанами. Верно, за теми глаз да глаз нужен, воспитывать их надо, пока в толк не войдут... Но с нами не пацаны, а взрослые мужики плавают, и толк они давно во всем поняли. На море работа особая, трудная, потому доброе настроение нужно. Вот одна из твоих главных обязанностей, Лукич, руководить службой хорошего настроения. А нынче, прости, я ненароком подслушал, ты нескольким человекам настроение испортил, и мне в том числе... Как бы тебе объяснить... Понимаешь, хоть мы и советские люди, но все-таки из мяса и костей и всего остального прочего. Человеки, словом. У того же Саломатина, к примеру, Маша за тридевять земель. А ведь разрядка какая-никакая требуется. Вот и разряжается наш брат в соленом анекдоте или в частушке заковыристой... Ты вот взял в Гаване два десятка кинофильмов, все они хорошие - не спорю. Но, понимаешь, нашим добрым молодцам не только "Тревожная молодость" и "Председатель" нужны, им и "Фанфана-Тюльпана", к примеру, посмотреть хочется... В общем, Лукич, послушай доброго совета будь с народом терпимее, попроще... Уразумел?
      Помполит, молча, с легкой усмешкой слушавший капитана, приподнялся в кресле.
      - Такое трудно уразуметь, Семен Ильич... Первый раз в жизни мне читают мораль... наоборот.
      Воротынцев криво улыбнулся и встал.
      - Прошу прощения, Семен Ильич, но мне пора. Надо политическую информацию записать на магнитофон.
      - Добро, Лукич, работай. Только над тем, о чем говорили, подумай...
      Татьяна о беседе капитана с помполитом не подозревала, она была довольна тем, что места в самолете у нее с Воротынцевым в разных концах салона.
      - Вы собираетесь в Москве отгулы провести? - поинтересовался помполит. - Или в Куйбышев заглянете? Я бы посоветовал вам упорядочить свои семейные дела.
      - Мои дела касаются меня одной, - ощетинилась Татьяна.
      - Напрасно вы так думаете, - внимательно посмотрел он на нее. - Мне кажется, ваши дела не безразличны еще одному человеку.
      - Вы на Томпа намекаете? Так мы с Яном просто добрые друзья.
      - Это вам так кажется. А на самом деле ваши с ним отношения дают на судне повод для кривотолков.
      - Учту, товарищ первый помощник, - вспомнив слова матроса Саломатина, сыронизировала Татьяна. Воротынцев или не уловил, или сделал вид, что не понимает ее иронии.
      Объявили посадку в самолет. Помполит поднялся со скамьи, а Татьяна намеренно задержалась, чтобы не оказаться рядом в очереди у выхода на аэродром.
      Рейс был всего с одной промежуточной посадкой в Новосибирске. Татьяна сидела возле иллюминатора и смотрела на покрытую снегом землю, которую еще не отогрели играющие на плоскостях Ту-104 лучи яркого мартовского солнца. После бесконечных суток океанского плавания было приятно сознавать, что, пообедав во Владивостоке, ужинать она будет уже в Москве, вместе с отцом и Димкой, которых она не видела, как ей казалось, тысячу лет. Как там ее кровиночка, несравненный сынуля? Не остыло ли его сердечко после долгой разлуки с мамой и двух месяцев, проведенных с отцом в Куйбышеве? Она гнала от себя все мучительные "как" и "что", но они снова и снова возвращались...
      В чемодане, сданном в багаж, она везла заморские подарки. Джинсовый костюмчик и блок жевательной резинки для Димки, подбитую мехом нейлоновую куртку отцу и диковинный парусник из буйволиного рога, купленный на ее глазах Яном Томпом в Сингапуре.
      Сначала она наотрез отказывалась принять от него подарок. Понимала, что на потраченные деньги Ян мог приобрести несколько приличных вещей. Но механик обезоружил своей простодушной улыбкой:
      - Я же не вам дарю, Татьяна Ивановна, - сказал он. - Это для вашего папы. Ему будет интересно оценить изделие восточных мастеров.
      "Отцу, возможно, и будет интересно, - подумала Татьяна, - а вот мне совсем ни к чему такие дорогие подношения..."
      - Если вашему папе не понравится, привезете обратно, - запросто решил проблему Томп.
      Уже в сумерках внизу полыхнуло зарево огней большого города.
      - Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту Домодедово столицы нашей Родины города-героя Москвы, - заученно произнесла хорошенькая бортпроводница. - Температура воздуха на земле минус восемнадцать градусов. Наш экипаж благодарит вас за совместный рейс и желает всего наилучшего...
      Димку Татьяна даже не увидела, а почуяла каким-то извечным материнским чутьем. Он волчонком, в своей серой меховой шубке, вывернулся из толпы встречающих, повис у нее на шее.
      Их окружили шедшие следом за Татьяной матросы с "Новокуйбышевска".
      - Это ваш сын, Татьяна Ивановна?
      - Бедовый мужик растет!
      - Отпусти же мамку, задушишь!
      Застеснявшийся Димка расцепил руки, и вскоре его пригоршни были полны разноцветными облатками жевательных резинок и заморских конфет.
      Иван Егорович подошел к дочери, только когда ребята, попрощавшись, отправились в секцию выдачи багажа. Он осторожно обнял Татьяну за плечи, прикоснулся к ее губам своими сухими губами и сказал со вздохом:
      - Как все переменилось в этой жизни, дочка. Раньше вы с мамой встречали меня с моря, а теперь вот я встречаю тебя...
      Постояли немного в очереди на такси. С темного неба сеял мелкий снежок, тончайшим кружевом оседая на воротнике пальто. Димка устроился на бокастом чемодане и передвигался вместе с ним к голове очереди. По дороге домой он торопливо выкладывал школьные и дворовые новости, ей снова было неприятно слышать часто повторяющуюся в устах сына фразу: "Мы с папой".
      Татьяна давно уже перестала думать об Илье как о близком человеке, стараясь поскорее забыть все интимное, что связывало их более восьми лет. Она начала понимать, что не любит мужа уже давно, сразу после рождения Димки, и сама не хотела верить своему открытию. "Стерпится - слюбится", утешает народная мудрость, только с каждым годом ласки Ильи все более тяготили ее, пока наконец жить с ним стало невмоготу даже ради сына... Татьяна знала, в клинике никто не понял ее отчаянного шага, там все женщины боготворили главного врача, наперебой хвалили его светлую голову и золотые руки.
      Словно прочитав мысли дочери, Иван Егорович тихонько кашлянул и промолвил:
      - На днях твой профессор звонил, спрашивал о тебе... Я ему сказал, что ты приезжаешь на побывку...
      Отец виновато опустил голову, он все никак не мог избавиться от робости перед своим теперь уже бывшим зятем. Хотя кто их поймет, теперешних молодых, сегодня они враждуют - завтра милуются.
      - Эх, папа, папа, зачем же ты это сделал? - укоризненно протянула Татьяна.
      - На вранье язык не поворачивается, тей паче он твоему дитю родитель...
      Димка уже не слышал этого разговора, он сладко подремывал на теплой груди матери, заботливо укрытый полой ее расстегнутого пальто.
      Илья заявился буквально на следующий день после ее прибытия. Татьяна не могла не заметить, что он сильно похудел, залысины на висках стали еще обширнее, а над переносицей прорезались две морщинки - следы грустных раздумий.
      Димка был в восторге: и мама прилетела, и папа приехал! Вот здорово! Смущенный Иван Егорович затаился на кухне.
      - Папочка, скажи маме, чтобы она больше не улетала! - просил Димка. Я без вас очень-преочень скучаю!
      - Хорошо, Димок, я попрошу маму, чтобы она не оставляла нас с тобой, - пообещал Илья, но этот многозначительный намек Татьяна пропустила мимо ушей.
      За ужином разговор не клеился, непочатой осталась бутылка французского коньяка, привезенная Ильей. Отец, поковырявшись в тарелке, вылез из-за стола и отправился прогуляться перед сном, прихватив с собой внука.