В водовороте

      - Но это, - начал князь, все более и более теряясь, - по нашим даже русским законам совершенно невозможно; ты этим подведешь под ответственность и неприятности себя и ребенка!
      - Вот в том-то и дело; я никак не желаю, чтобы он жил под русскими законами... Ты знаешь, я никогда и ни на что не просила у тебя денег; но тут уж буду требовать, что как только подрастет немного наш мальчик, то его отправить за границу, и пусть он будет лучше каким-нибудь кузнецом американским или английским фермером, но только не русским.
      - Но и там все-таки нельзя быть некрещеным.
      - Там, то есть в Америке, он может приписаться к какой хочет секте по собственному желанию и усмотрению.
      Князь, на первых порах, почти ничего не нашел, что ей отвечать: в том, что всякий честный человек, чего не признает, или даже в чем сомневается, не должен разыгрывать комедий, он, пожалуй, был согласен с Еленой, но, с другой стороны, оставить сына некрещеным, - одна мысль эта приводила его в ужас.
      - Нет, я никак не желаю не крестить его! - сказал он, вставая с своего места и начав ходить по комнате.
      По тону голоса князя и по выражению лица его Елена очень хорошо поняла, что его не своротишь с этого решения и что на него, как она выражалась, нашел бычок старых идей; но ей хотелось, по крайней мере, поязвить его умственно.
      - Это почему ты не желаешь? Нельзя же иметь какое-то беспричинное нежелание!.. - спросила она.
      - Да хоть потому, что я не желаю производить над сыном моим опыты и оставлять его уж, конечно, единственным некрещеным человеком в целом цивилизованном мире.
      Последнее представление поколебало, кажется, несколько Елену.
      - А китайцы и японцы?.. И это еще неизвестно, чья цивилизация лучше их или наша!.. - проговорила она.
      - Я нахожу, что наша лучше, - сказал князь.
      - Я так нахожу, так хочу... Какой прекрасный способ доказывать и убеждать! - сказала насмешливо Елена. - Спросим, по крайней мере, Миклакова, - присовокупила она, - пусть он решит наш спор, и хоть он тоже с очень сильным старым душком, но все-таки смотрит посмелее тебя на вещи.
      - Изволь, спросим! - согласился князь и вследствие этого разговора в тот же день нарочно заехал к Миклакову и, рассказав ему все, убедительно просил его вразумить Елену, так что Миклаков явился к ней предуведомленный и с заметно насмешливой улыбкой на губах. Одет он был при этом так франтовато, что Елена, несмотря на свое слабое здоровье и то, что ее занимал совершенно другой предмет, тотчас же заметила это и, подавая ему руку, воскликнула:
      - Что это, каким вы франтом нынче?
      - Он нынче всегда таким является и каждый вечер изволит с моей супругой в карты играть! - подхватил князь.
      - Изволю-с, изволю!.. - отвечал Миклаков, несколько краснея в лице.
      - Ну, прежде всего подите и посмотрите моего сына, - сказала ему Елена.
      - Да, да, прежде всего этого господина надобно посмотреть! - отвечал Миклаков и прошел в детскую.
      - Какой отличный мальчик! Какой прелестный! - кричал он оттуда.
      Елена при этом вся цвела радостью. Князь, в свою очередь, тоже не менее ее был доволен этим.
      Миклаков, наконец, вышел из детской и сел.
      - Славный мальчик, чудесный, - повторил он и тут еще раз.
      - А вот Елена Николаевна хочет не крестить его, - сказал князь.
      - Что-с? - спросил торопливо Миклаков, как бы ничего этого не знавший.
      - Я хочу, чтобы он остался некрещеным, - отвечала Елена.
      - Но на каком же это основании?
      - На том, что оба мы, родители его, не признаем никакой необходимости в том.
      - Поэтому вы сына вашего хотите оставить без всякой религии?
      - Хочу! - сказала Елена.
      Миклаков поднял от удивления плечи.
      - Признаюсь, я не знаю ни одного дикого народа, который бы не имел какой-нибудь религии.
      - У диких она пусть и будет, потому что все религии проистекают или из страха, или от невежества.
      - От невежества ли, от страха ли, из стремления ли ума признать одно общее начало и, наконец, из особенной ли способности человека веровать, но только религии присущи всем людям, и потому как же вы хотите такое естественное чувство отнять у вашего сына?!
      - Если у него нельзя отнять религиозного чувства, то я не хочу, по крайней мере, чтоб он был православный.
      - Какой же бы религии вы желали посвятить его? - спросил насмешливо Миклаков.
      - Да хоть протестантской!.. Она все-таки поумней и попросвещенней! отвечала Елена.
      - А позвольте спросить, долгое ли время вы изволили употребить на изучение того, чтобы определить достоинство той или другой религии? продолжал Миклаков тем же насмешливым тоном.
      - Для этого вовсе не нужно употреблять долгого времени, а просто здравый смысл сейчас же вам скажет это.
      - Ну, а я этого здравого смысла, признаюсь, меньше всего в вас вижу, возразил Миклаков.
      - Это почему? - воскликнула Елена.
      - А потому, что если бы вы имели его достаточное количество, так и не возбудили бы даже вопроса: крестить ли вам вашего сына или нет, а прямо бы окрестили его в религии той страны, в которой предназначено ему жить и действовать, и пусть он сам меняет ее после, если ему этого пожелается, вот бы что сказал вам здравый смысл и что было бы гораздо умнее и даже либеральнее.
      - Может быть, умнее, но никак не либеральнее, - сказала, отрицательно покачав головой, Елена.
      - Нет, либеральней, - повторил еще раз Миклаков. - То, что вы сделаете вашего сына протестантом, - я не говорю уже тут об юридических неудобствах, - что вы можете представить в оправдание этого?.. - Одну только вашу капризную волю и желание, потому что предмета этого вы не изучали, не знаете хорошо; тогда как родители, действующие по здравому смыслу, очень твердо и положительно могут объяснить своим детям: "Милые мои, мы вас окрестили православными, потому что вы русские, а в России всего удобнее быть православным!"
      - В том-то и дело, что я вовсе не хочу, чтобы сын мой был русский!
      - И того вы не имеете права делать: сами вы русская, отец у него русский, и потому он должен оставаться русским, пока у него собственного, личного какого-нибудь желания не явится по сему предмету; а то вдруг вы сделаете его, положим, каким-нибудь немцем и протестантом, а он потом спросит вас: "На каком основании, маменька, вы отторгнули меня от моей родины и от моей природной религии?" - что вы на это скажете ему?
      - Ничего я ему не скажу, - возразила Елена с досадой, - кроме того, что у него был отец, а у того был приятель - оба люди самых затхлых понятий.
      - А мы ему скажем, - возразил Миклаков, - что у него была маменька - в одно и то же время очень умная и сумасшедшая.
      - Не сумасшедшая я! - воскликнула на это Елена. - А надобно же когда-нибудь и кому-нибудь начать!
      - Что такое начать? - спросил ее Миклаков. - Чтобы все люди протестантами, что ли, были?
      - Подите вы с вашими протестантами! - воскликнула Елена. - Чтобы совсем не было религии - понимаете?..
      Когда Елена говорила последние слова, то у ней вся кровь даже бросилась в лицо; князь заметил это и мигнул Миклакову, чтобы тот не спорил с ней больше. Тот понял его знак и возражал Елене не столь резким тоном:
      - А вот когда не будет религии, тогда, пожалуй, не крестите вашего сына: но пока они существуют, так уж позвольте мне даже быть восприемником его! - заключил он, обращаясь в одно и то же время к князю и к Елене.
      - Ну, делайте там, как хотите! - сказала та с прежней досадой и отворачиваясь лицом к стене.
      - Я очень рад, конечно, - отвечал князь и пожал даже Миклакову руку.
      - А когда же эта история будет? - спросил тот.
      - Как-нибудь на этой неделе, - отвечал протяжно князь. - Можно на этой неделе? - счел он, однако, нужным спросить и Елену.
      - Мне все равно! - отвечала та, не повертываясь к ним лицом.
      - На неделе, так на неделе! - сказал Миклаков и веялся за шляпу.
      - А вы еще к нам... К княгине зайдете? - спросил его князь.
      - Зайду-с, - отвечал Миклаков опять как бы несколько сконфуженным голосом.
      По уходе его, Елена велела подать себе малютку, чтобы покормить его грудью. Мальчик, в самом деле, был прехорошенький, с большими, черными, как спелая вишня, глазами, с густыми черными волосами; он еще захлебывался, глотая своим маленьким ротиком воздух, который в комнате у Елены был несколько посвежее, чем у него в детской.
      - Милый ты мой, - говорила она, смотря на него с нежностью. - И тебя в жизни заставят так же дурачиться, как дурачатся другие!
      VII
      Приход, к которому принадлежал дом князя Григорова, а также и квартира Елены, был обширный и богатый. Священник этого прихода, довольно еще молодой, был большой любитель до светской литературы. Он имел приятный тенор, читал во время служения всегда очень толково, волосы и бороду немного достригал, ходил в синих или темно-гранатных рясах и носил при этом часы на золотой цепочке. С купечеством и со своею братиею, духовенством, отец Иоанн (имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно. Дьякон же в этом приходе, с лицом, несколько перекошенным и похожим на кривой топор (бас он имел неимовернейший), был, напротив, человек совершенно простой, занимался починкой часов и переплетом книг; но зато был прелюбопытный и знал до мельчайших подробностей все, что в приходе делалось: например, ему положительно было известно, что князь по крайней мере лет пятнадцать не исповедовался и не причащался, что никогда не ходил ни в какую церковь. В недавнее время он проведал и то, что князь к ним же в приход перевез содержанку свою. Обо всем этом дьякон самым добродушнейшим образом докладывал священнику. Тот на это не делал никакого замечания и только при этом как-то необыкновенно гордо смотрел на дьякона. Вообще отец Иоанн держал весь причт ужасно в каком отдаленном и почтительном от себя расстоянии. В одну из заутрен дьякон доложил снова ему:
      - Метреса-то у князя родила!
      - А она девица? - спросил зачем-то священник.
      - Девица, кажется! - отвечал дьякон.
      Отец Иоанн на это ничего не сказал, но как будто бы ему приятно было слышать, что девица родила.
      Князь и Елена в этот самый день именно и недоумевали, каким образом им пригласить священников крестить их ребенка: идти для этого к ним князю самому - у него решительно не хватало духу на то, да и Елена находила это совершенно неприличным; послать же горничную звать их - они, пожалуй, обидятся и не придут. Пока Елена и князь решали это, вдруг к ним в комнату вбежала кухарка и доложила, что маменька Елены Николаевны приехала и спрашивает: "Примут ли ее?".
      Елизавета Петровна до того смиренно явилась, что даже вошла не в переднюю дверь, а через заднее крыльцо в кухню.
      Князь и Елена переглянулись между собой.
      - Что ж, ты примешь ее? - спросил он Елену по-французски.
      Та сделала недовольную мину.
      - Очень бы не желала, но если сегодня ее не принять, все равно, она завтра приедет... - отвечала Елена тоже по-французски. - Проси! присовокупила она кухарке по-русски.
      Та ушла, и вслед за тем появилась Елизавета Петровна тише воды и ниже травы.
      - Ну, что, как твое здоровье? - сказала она, подойдя к дочери, самым кротким голосом.
      Елена после родин еще не вставала и лежала в постели.
      - Теперь ничего! - отвечала она довольно сухо матери.
      Елизавета Петровна простояла некоторое время в молчании: она даже шляпки не снимала с головы, ожидая, вероятно, что ее не пригласят долго оставаться.
      - А что, можно мне внучка моего посмотреть? - прибавила она опять кротчайшим голосом.
      - Посмотрите!.. Он там в комнате!.. - отвечала Елена, показывая ей глазами на соседнюю комнату.
      Елизавета Петровна самыми тихими шагами ушла туда.
      Князю между тем пришла мысль воспользоваться посещением Елизаветы Петровны.
      - А что, ежели я попрошу мать твою похлопотать насчет крестин?.. Я тут ничего не понимаю, - сказал он Елене.
      - Очень хорошо сделаешь; пусть она и устроит все это!.. - ответила Елена, видимо, довольная этой выдумкой князя.
      - Но кто же скажет ей о том: ты или я? - спрашивал князь.
      - Я скажу! - отвечала Елена.
      В это время Елизавета Петровна возвратилась из детской.
      - Премиленький!.. Агушки уж понимает, ей-богу! - проговорила она тихо и тихо села около дочери.
      - Какое понимает!.. Мы еще и не крестили его и имени ему не давали!.. сказала Елена.
      - Ах, как это можно!.. Пора, пора! - посоветовала Елизавета Петровна несколько посмелее: она и тем была довольна, что с нею разговаривают, а не молчат.
      - Мы оба не знаем, как это сделать... - продолжала Елена. Похлопочите, пожалуйста, вы об этом!
      - С удовольствием, с удовольствием! - сказала Елизавета Петровна совершенно уже смело и с некоторою даже важностью. - Я-то это дело очень хорошо знаю... Слава тебе, боже: у меня самой трое детей было.
      - А у вас трое было детей? - спросил ее князь ласково. Он очень уж благодарен был Елизавете Петровне, что она принимала на себя крестинные хлопоты.
      - Трое-с. В живых только вот она одна, ненаглядное солнышко, осталась, - отвечала Елизавета Петровна и вздохнула даже при этом, а потом, снимая шляпку, обратилась к дочери. - Ну, так я извозчика, значит, отпущу; ночевать, впрочем, не останусь, а уеду к себе: где мне, старухе, по чужим домам ночевать... И не засну, пожалуй, всю ночь.
      Последние слова Елизавета Петровна сказала для успокоения Елены, чтобы та не подумала, что она совсем у ней хочет поселиться; получая и без нее от князя аккуратным образом по триста рублей в месяц, она вовсе не хотела обременять ее собой.
      - Скажите, вы все-таки, вероятно, желаете сделать завтрак для священников? - отнеслась она к князю.
      - Право, не знаю! - отвечал тот, пожимая плечами. - Желаю, чтобы было сделано, как везде это делается.
      - Везде так и делается, везде! - подхватила Елизавета Петровна. Потому что шампанское акушерка подает; тут ей обыкновенно и деньги кладут, в этом ее главный доход. И как же теперь шампанское подавать без завтрака, неловко, согласитесь сами...
      Князь согласился с ней.
      - Наконец, священники всегда обижаются, когда их не угощают, всегда!.. Сколько раз я от них слыхала: "Закусочки, говорят, даже не поставили, словно щенка какого-нибудь мы крестили!"
      Елизавета Петровна очень настаивала на завтраке главным образом потому, что в эти минуты сама очень проголодалась, и в ее воображении необыкновенно приятно рисовались отбивные телячьи котлеты, превосходно приготовляемые одним ее знакомым кухмистером-кондитером, поставлявшим обыкновенно обеды на свадьбы, похороны, крестины.
      - Ну, так вы поэтому священников и пригласите! - подхватил князь, более всего беспокоимый последним обстоятельством.
      - Хорошо! - сказала Елизавета Петровна на первых порах очень было решительно, но потом она пообдумала, видно, несколько.
      - На два слова! - сказала она, уходя в другую комнату и махая рукой князю.
      Тот хоть и не совсем охотно, но вышел к ней.
      - Я за священниками сходить схожу, - начала Елизавета Петровна, - но что я мать Елены, я им не скажу, потому что будь она дама, то другое бы дело!..
      - Ну да!.. - подхватил князь, очень хорошо понявший, что хочет сказать Елизавета Петровна.
      - Я сейчас же к ним в церковь и пойду, благо обедня еще не кончилась. Ведь эта большая церковь, вероятно, ваш приход? - присовокупила она, показывая на видневшуюся в окно огромную колокольню.
      - Эта самая! - отвечал князь.
      - В минуту слетаю туда! - сказала Елизавета Петровна и, проворно войдя в комнату дочери, проворно надела там шляпку и проворнейшим шагом отправилась в церковь, куда она, впрочем, поспела к тому уже времени, когда юный священник выходил с крестом. Он, видимо, хотел представить себя сильно утомленным и грустным выражением лица желал как бы свидетельствовать о своих аскетических подвигах.
      Елизавета Петровна прямо подлетела к нему.
      - Покорнейшая просьба, батюшка, к вам! - проговорила она, поцеловав крест и раскланиваясь перед священником.
      Ее нахальный и расфранченный вид невольно обратили внимание отца Иоанна.
      - Чем могу служить-с? - отвечал он, потупляя перед ней свои голубые глаза.
      - Тут одна моя знакомая родила и желает имя наречи и окрестить своего ребенка.
      - Это в доме Яковлева, вероятно? - спросил всезнающий и стоящий около священника дьякон.
      - Точно так! - отвечала Елизавета Петровна.
      - Это что я вам вчера говорил! - сказал дьякон священнику.
      - А! - произнес тот, снова потупляя свои глаза.
      - Так завтрашний день в 12 часов окрестить и откушать!.. - продолжала Елизавета Петровна.
      - Хорошо-с! - сказал священник задумчивым тоном.
      Получив этот ответ, Елизавета Петровна отправилась обратно к дочери.
      - Ну-с, священников я пригласила, - сказала она. - А кто же у вас будут восприемниками: кум и кума?
      - Кум будет Миклаков, - отвечал князь и затем приостановился.
      - А кума уж вы будьте! - подхватила Елена.
      - Хорошо, очень приятно, с большим удовольствием! - отвечала Елизавета Петровна радостно и немножко важничая. - Теперь поэтому о завтраке только надобно похлопотать, - сколько вы изволите жертвовать на него? - отнеслась она снова к князю.
      Толстые телячьи котлеты все соблазнительней и соблазнительней рисовались в воображении Елизаветы Петровны.
      - Сколько нужно будет? - отвечал тот.
      - Ста рублей не пожалеете?
      - Разумеется! - сказал, усмехаясь, князь.
      Во все это время Елена имела мучительнейшее выражение лица.
      - Посторонних у вас никого не будет, а только кум, кума, акушерка, доктор?
      - Да, - подтвердил князь.
      - Ах, кстати о докторе!.. - подхватила Елизавета Петровна, как будто бы к слову. - У вас ведь Елпидифор Мартыныч лечит, а что вы заплатили ему?
      - То есть я ему заплачу потом, - отвечал князь, несколько сконфуженный таким вопросом.
      Елена же при этом более не вытерпела.
      - Мамаша, это, наконец, несносно!.. Что за расспросы: заплатили ли тому, что дадите на то?.. Вам что за дело до этого?! - почти вскрикнула она сердитым голосом.
      - Не буду, не буду больше! - отвечала Елизавета Петровна, заметно струхнув, и затем, подойдя к Елене, поцеловала ее, перекрестила и проговорила: - Ну, прощай, я поеду... До свиданья! - присовокупила она почти дружественным голосом князю.
      Тот, не вставая с места, кивнул ей головой.
      Елизавета Петровна отправилась к знакомому ей кухмистеру тоже пешком и тем же проворным шагом. Услышав, что он болен, она не остановилась перед этим и дорвалась до его спальни. Кондитер был уже девяностолетний старик, глухой и плохо видящий.
      - Здравствуйте, Яков Иваныч! - воскликнула Елизавета Петровна, входя к нему. - Что, вы, вероятно, не узнали меня?
      - Нет, не знаю, извините! - отвечал кондитер, выглядывая на нее из-под зеленого зонтика своего.
      - Я Елизавета Петровна Жиглинская.
      - А, вот кто... Очень рад, покорнейше прошу садиться! - заговорил кондитер гораздо более любезным голосом: в прежние годы, когда у Жиглинских был картежный дом, почтенный старец готавливал у них по тысяче и по полторы обеды.
      - Я к вам с делом, - продолжала Елизавета Петровна, - приготовьте-ка мне завтрачек, - у меня дочь родила.
      - Дочь?.. Вот как! - воскликнул старец еще приветливее. - За кем же она замужем? - присовокупил он.
      - Да тут за одним господином... Его, впрочем, нет в Москве.
      - Нет в Москве? - повторил, как бы соображая кое-что про себя, многоопытный старец.
      - Завтрачек вы мне сделайте персон на десять, рублей во сто серебром.
      - Можно это! - протянул старец, и в его почти омертвелом лице на мгновение блеснул луч какого-то удовольствия: он сразу же тут сообразил, что от этого дела рублей с полсотни наживет.
      - Завтрачек, понимаете, чтобы приличный, дворянский был.
      - Дворянский будет! - подтвердил старик. - А в карты после крестин будут играть?
      - Конечно, будут! - отвечала, неизвестно на каком основании, Елизавета Петровна.
      - Чтобы карты от моих лакеев были! - объяснил старец.
      - От ваших, от ваших! - успокоила его Елизавета Петровна и затем, оставив ему адрес Елены, отправилась, наконец, домой. Всем этим днем и тем, что случилось с ней, Елизавета Петровна была очень довольна.
      На другой день часу в 12-м, лица, долженствующие участвовать в крещении, собрались. Князь, впрочем, по предварительному соглашению с Еленой, не пришел совсем, Елпидифора Мартыныча тоже не было: не получая до сих пор от князя ни полушки, он, наконец, разобиделся и дня два уже не был у Елены.
      Елизавета Петровна, разумеется, явилась раньше всех, в чепце с цветами, набеленная, нарумяненная; лицо ее дышало важностью и удовольствием. Акушерка тоже была довольно нарядна и довольно весела; но зато Миклаков, в новом своем фраке, в новом белье и белом даже галстуке, сидел мрачный в зале на стуле. Он сам напросился на кумовство, а теперь и не рад был тому, потому что вся эта процедура начинала казаться ему страшно скучною. Наконец, пришли священники. Отец Иоанн был в самой новенькой своей гарнитуровой рясе; подстриженные волосы и борода его были умаслены, сапоги чистейшим образом вычищены. Он велел на эти крестины взять весьма дорогие ризы, положенные еще покойным отцом князя Григорова в церковь; купель тоже была (это, впрочем, по распоряжению дьякона) вычищена. Церемония началась. Отец Иоанн одной своей гарнитуровой рясой и сильно вычищенными сапогами уже произвел на Миклакова весьма неприятное впечатление, но когда он начал весьма жеманно служить, выговаривая чересчур ясно и как бы отчеканивая каждое слово, а иногда зачем-то поднимая кверху свои голубые глаза, то просто привел его в бешенство. "Вот фигляр-то и комедиант!" - думал Миклаков, стоя у купели. Затем отец Иоанн, говоря куму и куме, чтоб они дунули и плюнули, точно как будто бы усмехнулся при этом. "А, так ты вот еще из каких... Ну, я теперь тебя насквозь понимаю!" - продолжал почти с бешенством думать Миклаков. Он имел своим правилом, что если кто поп, тот и будь поп, будь набожен, а если кто офицер, то будь храбр и не рассуждай, но если выскочил умственно и нравственно из своего положения, так выходи вон и ищи себе другой деятельности. Отца Иоанна он решился при первом удобном случае срезать на чем свет стоит. По окончании церемонии дьячки, забрав купель и облачение, отправились домой. Отец Иоанн ни на каких обедах и завтраках не позволял им оставаться, так как им всегда почти накрывали или в лакейской, или где-нибудь в задних комнатах: он не хотел, чтобы духовенство было так публично унижаемо; сам же он остался и уселся в передний угол, а дьякон все ходил и посматривал то в одну соседскую комнату, то в другую, и даже заглядывал под ларь в передней. Ему все хотелось увидать князя Григорова, который, по его мнению, непременно должен быть где-нибудь тут. Елизавета Петровна, расплакавшаяся от полноты чувств во время церемонии, по окончании ее сейчас же повела Миклакова поздравить родильницу.
      Елена лежала на постели в новеньком нарядном чепчике, в батистовой белейшей кофте и под розовым одеялом. Таким образом нарядиться ее почти насильно заставила Елизавета Петровна и даже сама привезла ей все это в подарок.
      - Ну, поздравляю вас, поздравляю! - говорил Миклаков Елене.
      - С чем, с чем? - повторила та дважды и как бы укоризненным голосом.
      Елизавета Петровна, нисколько, разумеется, не понявшая подобного возражения дочери, прошла в другую комнату, чтобы поскорее велеть подавать священникам чай.
      Когда Миклаков снова вернулся в залу, его спросил дьякон своим густым и осиплым басом{227}:
      - Ваш чин и фамилия для записания в книгу?
      - Надворный советник Миклаков, - отвечал ему тот.
      - Благодарю! - сказал дьякон и записал фамилию на бумажке.
      Отец Иоанн внимательно вслушался в ответ Миклакова. Он не преминул догадаться, что это был тот самый сочинитель, про которого он недавно еще читал в одном журнале ругательнейшую статью.
      Отец Иоанн в натуре своей, между прочим, имел два свойства: во-первых, он всему печатному почти безусловно верил, - если которого сочинителя хвалили, тот и по его мнению был хорош, а которого бранили, тот худ; во-вторых, несмотря на свой кроткий вид, он был человек весьма ехидный и любил каждого уязвить, чем только мог.
      - А я недавно читал критику на ваши сочинения, - начал он, кладя с заметным франтовством ногу на ногу.
      - На мои сочинения? - спросил Миклаков несколько уже удивленным голосом.
      - Да, - отвечал ему отец Иоанн с важностью. - Тут, - прибавил он с некоторой расстановкой, - во многом вас порицают, и я нахожу, что некоторые из порицаний справедливы и основательны.
      - Вы находите? - повторил Миклаков.
      В голосе его послышался какой-то хрип, и если б отец Иоанн знал, какую он бурю злобы поднимал против себя в душе Миклакова, то, конечно, остерегся бы говорить ему подобные вещи. Миклаков решился уже теперь не продернуть попенка, а просто-напросто пугнуть его хорошенько. Сделав над собой всевозможное усилие, чтобы овладеть собою, он прежде всего вознамерился приласкаться к отцу Иоанну и, пользуясь тем, что в это время вошла в залу Елизавета Петровна и общим поклоном просила всех садиться за завтрак, параднейшим образом расставленный официантами старца, - он, как бы совершенно добродушным образом, обратился к нему:
      - Что нам, батюшка, предаваться бесполезным литературным разговорам!.. Выпьемте-ка лучше с нами водочки!
      - Нет-с! Благодарю, я не пью, - отвечал отец Иоанн не без важности.
      - А вы, отец дьякон? - спросил Миклаков дьякона.
      - Я пью-с! - пробасил тот.
      - Водку не пить, конечно, прекрасная вещь, - продолжал Миклаков, - но я все детство мое и часть молодости моей прожил в деревне и вот что замечал: священник если пьяница, то по большей части малый добрый, но если уж не пьет, то всегда почти сутяга и кляузник.
      - Это есть, есть! - подтвердил с удовольствием и дьякон, улыбаясь себе в бороду.
      Отец Иоанн эти слова, кажется, принял прямо сказанными на его счет, но по наружности постарался это скрыть.
      - Образ жизни деревенских священников таков, - отвечал он, - что, находясь посреди невежественных крестьян, они невольно от скуки или обезумевать должны, или изощрять свой ум в писании каких-нибудь кляуз. Здесь вон есть и библиотеки и духовные концерты, - и то в нашем сане иным временем бывает крайне скучно.
      - Ну, нет!.. По-моему, тут есть несколько другая причина, - возразил ему Миклаков, - они видят, что им каждодневно приходится обманывать этих невежественных крестьян, ну и совестно, люди попорядочнее и пьют со стыда!
      Сам Миклаков, в продолжение всего этого разговора, пил беспрестанно и ничего почти не ел.
      - Чем же они обманывают их? - спросил отец Иоанн с легким оттенком улыбки на лице.
      - Как чем, батюшка? - воскликнул Миклаков. - Ах, отец Иоанн!.. Отец Иоанн!.. - прибавил он как бы дружественно-укоризненным голосом. - Будто вы не знаете и не понимаете этого...
      Отец Иоанн позаметнее при этом улыбнулся, но вместе с тем указал Миклакову глазами на дьякона, как бы упрашивая его не компрометировать его и не говорить с ним о подобных вещах при этом человеке.
      - Меня вот что всегда удивляло, - продолжал Миклаков, как бы вовсе не понявший его знака, - я знаю, что есть много умных и серьезно образованных священников, - но они, произнося проповеди, искренно ли убеждены в том, что говорят, или нет?
      - Смотря по тому, что говорят... - отвечал отец Иоанн с прежней полуулыбкой.
      - Стало быть, есть нечто и даже, может быть, несколько этих нечто, в чем вы сомневаетесь? - спросил Миклаков.
      - Конечно, что нельзя же всего проверить умом человеческим, и потому многое остается неразгаданным, - отвечал опять как-то уклончиво отец Иоанн, - тайное предчувствие шептало ему, что он должен был говорить осторожно.
      - Но надеюсь, что в этом случае не дьявол же вас смущает и поселяет в вас сомнение, - проговорил Миклаков, пожимая плечами.
      - Разумеется... Что же такое дьявол?! - отвечал отец Иоанн, уже явно усмехаясь.
      Выражение лица Миклакова в эту минуту мгновенно изменилось, из добродушного оно сделалось каким-то строгим.
      - А ведь это скверно, батюшка, ужасно скверно! - воскликнул он.
      Глаза Миклакова в это время совершенно уже посоловели, и он был заметно пьян. В эту же самую минуту вышла акушерка с шампанским.
      Миклакову пришлось отдать ей свои последние десять рублей, что еще более усилило его дурное расположение духа.
      - Скверно это-с, скверно! - продолжал он повторять.
      Отец Иоанн смотрел на него с удивлением, не понимая, к чему он это говорит.
      - Вот, изволите видеть, - объяснил, наконец, Миклаков (язык у него при этом несколько даже запинался), - в той статье, о которой вы так обязательно напомнили мне, говорится, что я подкуплен правительством; а так как я человек искренний, то и не буду этого отрицать, - это более чем правда: я действительно служу в тайной полиции.
      Отец Иоанн, а также и дьякон подались несколько назад на своих местах.
      - И вот о том, батюшка, что вы, по вашим словам, во многом сомневаетесь, я - извините меня - должен буду донести моему начальству, а оно, вероятно, сообщит об этом митрополиту.
      Отец Иоанн побледнел при этом.
      - Я ничего подобного не говорил! - произнес он.
      - Как, вы ничего не говорили? Нет! Нет!.. Не отнекивайтесь!.. По вашему священству вам стыдно такое запирательство чинить! Вы - светильники наши... - болтал Миклаков.
      - Что же я такое говорил? - воскликнул отец Иоанн, у него губы даже дрожали при этом. - Донос и клевета, конечно, все могут на человека изобресть! - присовокупил он.
      - Что на вас будет донос - это совершенно справедливо, но чтобы это была клевета - это вздор-с, совершеннейший вздор-с! - восклицал, как-то даже взвизгивая, Миклаков.
      - Но я вас прошу, по крайности... - начал было отец Иоанн и не мог докончить, потому что в это время Елизавета Петровна позвала Миклакова к Елене.