Лайла (Исследование морали)

      
      Нравы, детерминанты, нормы... именно такими жаргонными терминами социологии они окрещивают вещи, на которые нападают. И вот тут-то понимаешь, что находишься в огороженном стеной городе, - подумал Федр. Жаргон. Они отгородились от остального мира и говорят на жаргоне, который понятен только им.
      "Хуже того, - продолжают они, -
      обманчивая простота объяснений в плане норм отношения к ценностям поощряет невнимание к методологическим проблемам. В силу субъективных эмоций и этического характера нормы, а в особенности ценности, представляют собой наиболее трудные объекты в мире, которые можно определить в достаточной степенью достоверности.
      Они представляют собой яблоко раздора и вопрос разногласий... Исследователь ...
      склонен давать объяснение известного через неизвестное, конкретного общим.Его определение нормативных принципов может быть настолько туманным, что становится универсально полезным, т.е. с его помощью можно объяснить всё и вся. Так, если американцы расходуют довольно много денег на алкогольные напитки, театральные билеты и билеты в кино, на табак, косметику и ювелирные изделия, то объяснение довольно простое: у них идеология - хорошо проводить свободное время. Если же, с другой стороны, между неграми и белыми нет социального близости, то это вызвано "расистскими" ценностями. Циничный критик может даже для удобства причинного толкования предлагать, чтобы ценностям "культуры" всегда давалось определение антонимичными парами.
      
      "При попытках дать исчерпывающие определения выявляется туманный характер "ценности" ,- пишут Блэйк и Дейвис. - Вот, например, определение "ориентации ценности", данное в книге объемом в 437 страниц, посвященной данному вопросу:
      
      Ориентации ценностей представляют собой сложную, но достаточно четко составленную (по иерархии) структуру принципов, вытекающих из взаимодействия трех аналитических выделенных элементов оценочного процесса: познавательного, влиятельного и направляющего, которые устанавливают порядок и направление непрерывно текущего потока человеческих действий и мыслей в том плане, как они соотносятся с решением "общечеловеческих" проблем.
      
      Бедный Клюкхон, - подумал Федр. Это ведь было его определение. При таком пробном шаре не было никакой возможности двигаться дальше.
      Эта нападка вызвала у Федра желание вмешаться и начать спор. Утверждение о том, что ценности туманны и поэтому их нельзя применять для первичной классификации, - неверно. В оценочном суждении нет ничего туманного. Когда избиратель идет к урне, он делает оценочное суждение. Что же здесь такого туманного? Разве выборы не культурная деятельность? Что такого туманного в нью-йоркской фондовой бирже?
      Разве она не занимается ценностями? А как насчет казначейства США? Что есть в этом мире более конкретного, чем служба сбора налогов? Как неоднократно говорил Клюкхон: ценности совсем не туманны, если вы имеете дело с ними в плане фактического опыта. И только если обратиться к заявлениям по их поводу и попытаться включить их в общий жаргон антропологии, тогда они становятся туманными.
      Такая нападка на "ценности" Кребера и Клюкхона стала хорошим примером того, что помешало самому Федру вступить в эту область. И тут ничего нельзя добиться, ибо на каждом шагу приходится спорить по поводу основных терминов, которыми пользуетесь. Очень трудно говорить об индейцах, если в конце каждого предложения приходится разрешать метафизический спор. Это следовало бы сделать до того, как была создана антропология, а не после.
      В этом-то и проблема. Вся область культурной антропологии представляет собой дом, построенный на интеллектуальном песке. Как только вы пытаетесь включить эти данные во что-либо, имеющее теоретический вес, то вся конструкция тут же рушится и рассыпается. Область, которая могла бы стать исключительно полезной и продуктивнейшей в науке, оказалась внизу, и не потому, что в ней работали плохие ученые или предмет оказался неважным, а потому, что структура конкретных принципов, на которых делается попытка построить их, не может выдержать этого.
      Ясно было одно, если он собирается делать что-либо с антропологией, то делать это придется не в самой антропологии, а во всем том объеме посылок, на которых она зиждется. Решение антропологической блокады состояло не в построении какой-либо новой антропологической теоретической структуры, а в том, чтобы вначале разыскать некое прочное основание, на котором можно было бы возводить такую конструкцию. И именно этот вывод привел его в самую середину той области философии, которая известна под названием метафизики. Метафизика и будет тем расширенным форматом, в котором можно будет противопоставить белых и белую антропологию с "индейской антропологией" без того, чтобы не замыкаться на зашоренном жаргонизированном пути белой антропологии.
      Вот так! Какой труд! Интересно, а не замахивается ли он на во много раз более того, что сможет переварить. Да ведь для этого понадобится заполнить книгами целую полку. Целый коридор полок! И чем больше он об этом размышлял, тем больше сознавал, что в противном случае ему надо вовсе отказаться от этой затеи.
      И все же было некое чувство облегчения. Метафизика, как область исследования интересовала его больше всего еще когда он был студентом в Соединенных Штатах и позднее, когда он занимался наукой в Индии. Было некое чувство выхода после бесконечных заморочек и блужданий по незнакомой антропологии. Наконец-то он очутился на своей собственной тернистой тропе.
      Аристотель называл метафизику Первой философией. Это собрание наиболее общих утверждений иерархической структуры мышления. На одной из карточек он списал её определение как "ту часть философии, которая занимается природой и структурой действительности". Она задает такие вопросы как "Являются ли воспринимаемые нами объекты действительными или воображаемыми? Существует ли внешний мир отдельно от нашего осознания его? Сводится ли в конечном итоге действительность к единой лежащей в основе сущности? И если это так, то является ли она по сути духовной или материальной? Является ли вселенная познаваемой и упорядоченной ли же непостижимой и хаотичной?"
      Из такого первичного статуса метафизики можно подумать, что любой и каждый считает её существование и ценность самим собой разумеющимся, но это совершенно определенно не так. Даже если она и была центральной частью философии со времен древних греков, она всё же не является всеобще признанной областью знания.
      У неё есть два типа оппонентов. Первый - это научные философы, в частности группа, известная под именем логических позитивистов, которые утверждают, что только естественные науки могут по праву исследовать природу действительности, что метафизика - лишь набор недоказуемых утверждений, которые не нужны для научного наблюдения действительности. Для подлинного понимания действительности метафизика слишком "мистична". Это конечно же группа, к которой принадлежит Франц Боаз и благодаря ему вся современная американская антропология.
      Вторая группа оппонентов - это мистики. Термин мистика иногда путают с "оккультным" или "сверхъестественным", с магическим и колдовским, но в философии у него другое значение. Некоторые из наиболее почитаемых в истории философов были мистиками: Плотинус, Сведенборг, Лойола, Шанкарачара и многие другие. Они разделяют общую убежденность в том, что фундаментальная природа действительности - это внешний язык; этот язык разбивает вещи на части, хотя подлинная природа действительности неделима. Дзэн как мистическая религия утверждает, что иллюзию разделеннности можно преодолеть медитацией. Родная американская церковь утверждает, что с помощью пейоте можно принудительно привить мистическое понимание тем, кто обычно невосприимчив к нему, понимание, которое индейцы извлекали в прошлом из Поисков видений. Этот мистицизм, полагал Дусенберри, и представляет собой абсолютный центр традиционной индейской жизни, и как это разъяснил Боаз, он находится абсолютно вне пределов позитивистской науки и любой антропологии, исповедующей его.
      Исторически мистики утверждали, что для подлинного понимания действительности метафизика слишком "наукообразна". Метафизика - это не действительность.
      Метафизика - это наименования действительности. Метафизика - это ресторан, где вам подают меню на тридцати тысячах страниц, но не дают пищи.
      Федр подумал, весьма знаменательно для его Метафизики Качества, что и мистицизм, и наука отвергают метафизику в силу совершенно противоположных причин. Это наводило на мысль, что если и есть где-либо мост между ними, между пониманием индейцев и пониманием антропологов, то этот мост и является метафизикой.
      Из двух видов враждебности к метафизике наиболее страшной он считал враждебность мистиков. Мистики говорят, что раз вы уже открыли дверь в метафизику, то можно распрощаться с истинным пониманием действительности. Мысль - это не тот путь, который ведет к реальности. Она создает препятствия на этом пути, ибо как только пытаешься мыслить в подходе к чему-либо, предшествующему мысли, то мышление вовсе не ведет к этому нечто. Она уводит прочь от него. Для того, чтобы определить нечто, надо подчиниться сплетению интеллектуальных взаимосвязей. И при этом разрушаешь настоящее понимание.
      Центральная часть действительности мистицизма, реальности, которую Федр называл "Качеством" в своей первой книге, - это не метафизическая шахматная фигура.
      Качество не нуждается в определении. Его понимаешь без определения, еще до определения. Качество - это непосредственный опыт, независимый и предшествующий интеллектуальным абстракциям.
      Качество неразделимо, не поддается определению и непознаваемо в том смысле, что имеется познаватель и познаваемое, а метафизика не может быть ничем подобным.
      Метафизика должна быть подразделяемой, определяемой и познаваемой, в противном случае нет никакой метафизики. Поскольку метафизика по существу представляет собой некоего рода диалектическое определение и поскольку Качество по сути дела вне пределов определения, это значит, что "Метафизика Качества" - противоречие терминов, логический абсурд.
      Это почти то же самое, что и математическое определение произвольности. Чем больше пытаешься объяснить, что такое произвольность, тем менее произвольной она и становится. Либо возьмите "нуль" или "пространство". Сегодня эти термины почти не имеют никакого отношения к "ничто". "Нуль" и "пространство" - это сложные взаимоотношения "нечто". Если он будет говорить о научной природе мистического понимания, науке это принесет пользу, но фактическое мистическое понимание от этого лишь пострадает. Если действительно хочешь сделать услугу Качеству, то лучше оставить его в покое.
      И самое страшное в этом для Федра было то, что он сам в своей книге настаивал на том, что Качество не поддается определению. И вот он сам собирается сделать это.
      Это что, некое предательство по отношению к самому себе? Он много раз задумывался над этим.
      Один голос говорил: "Не влезай в это. Этим только навлечешь на себя беду. Ты лишь будешь придумывать тысячу дурацких доказательств тому, что было совершенно ясно до тех пор, пока ты не столкнулся с ним. У тебя появится десять тысяч противников и ни одного сторонника, ибо, как только ты раскроешь рот, чтобы сказать нечто о природе действительности, у тебя автоматически возникает масса врагов, которые уже давно заявили, что действительность - это нечто совсем иное.
      И беда была в том, что это говорил один голос. А другой голос не уставал повторять:" Ах, все равно, займись этим. Это же интересно". Этот голос принадлежал интеллектуалу, не любящему неопределенности, и говорить ему, что не следует давать определения Качеству - это то же, что говорить толстяку не подходить к холодильнику, или же алкоголику - держаться подальше от баров. Для интеллекта - процесс определения Качества обладает собственным навязчивым качеством. Он вызывает определенное возбуждение даже если после него остается похмелье, как после множества выкуренных сигарет или после слишком затянувшейся вечеринки. Или вот Лайла вчера. Это ничуть не похоже на неувядающую красоту, на вечную радость. Как же тогда назвать это? Наверно, дегенеративность. Писать о метафизике, в строгом мистическом смысле, - это дегенеративная деятельность.
      Но ему подумалось, что ответом на это может быть такое: неуклонное доктринерское уклонение от дегенеративности - это лишь дегенеративность другого рода. Вот из этого и вырастают фанатики дегенеративности. Четко определенная чистота перестает быть чистотой. Возражения против загрязнения сами собой представляют некую форму загрязнения. Еще не родился тот человек, который не загрязнял бы мистическую действительность мира фиксированным метафизическим смыслом, о его рождении даже еще и не помышляли. Всем нам остальным лишь приходится довольствоваться чем-то менее чистым. Часть нашей жизни состоит в том, чтобы напиваться, подцеплять дамочек в барах и писать о метафизике.
      Вот и все, что можно было возразить против Метафизики Качества. Затем он обратился к логическому позитивизму.
      Позитивизм - это философия, которая подчеркивает, что наука единственный источник знаний. Он четко разграничивает факт и ценность, он враждебно настроен по отношению к религии и традиционной метафизике. Это отросток эмпиризма, идеи о том, что любое знание должно происходить из опыта, он ставит под сомнение любую мысль, даже научное утверждение, которые нельзя свести к непосредственному наблюдению. В плане позитивизма философия ограничивается анализом научной терминологии.
      Федр прошел курс символической логики у известного члена прославленного венского кружка логических позитивистов Герберта Фейгля и помнится был просто очарован возможностями логики, которая могла распространить математическую четкость на решение философских проблем и на другие области. Но даже при этом утверждение о том, что метафизика лишена смысла, казалось ему ложным. Раз уж ты попал в пределы логически стройной вселенной мышления, то нельзя избавиться от метафизики. Критерии логического позитивизма о "содержательности" казались ему чистой метафизикой.
      Но это неважно. Метафизика Качества не только успешно выдерживает проверки логических позитивистов на содержательность, она выдерживает их с высшими баллами. Метафизика Качества вновь выражает эмпирическую основу логического позитивизма с большей четкостью, большей полнотой, большей убедительностью, чем это было прежде. Она гласит, что ценности находятся не за пределами опыта, которым ограничивает себя логический позитивизм. Они представляют собой суть этого опыта. Ценности в действительности более эмпиричны, чем субъекты или объекты.
      Любой человек каких бы то ни было философских убеждений, сидящий на горячей плите, убедится без каких-либо интеллектуальных аргументов в том, что его положение без всяких сомнений низкого качества: что ценность его затруднения - отрицательна. И это низкое качество - не просто какая-то туманная, заумная, таинственно-религиозная, метафизическая абстракция. Это и есть опыт. Это - не суждение о некоем опыте. Это - не описание опыта. Сама ценность по себе и есть опыт. И как таковая она вполне предсказуема. Её может проверить любой, кто только пожелает. Она воспроизводима. Из всех каких бы то ни было опытов она наименее туманна, менее всего ошибочна. Позднее человек может породить некие заклинания по описанию этого низкого качества, но ценность при этом всегда будет первичной, а заклинания вторичными. Без этой первичной низкой оценки вторичные заклинания просто не последуют.
      Причина, по которой приходится все это так упорно вдалбливать, состоит в том, что здесь мы имеем унаследованное культурой пустое пятно. Наша культура учит нас, что именно горячая плита непосредственно вызывает такие заклинания. Она учит, что низкие ценности - это свойство человека, озвучивающего заклинания.
      Вовсе нет. Ценность находится между плитой и заклинаниями. Между субъектом и объектом находится ценность. Эта ценность ощущается более непосредственно, гораздо раньше , чем любое "сам" или "объект", к которым позднее это можно будет отнести. Она более реальна чем плита. Является ли плита причиной низкого качества или же нечто другое, пока еще не совсем ясно. Но то, что качество низкое, - совершенно очевидно. Это - первичная эмпирическая действительность, из которой впоследствии интеллектуально конструируются такие вещи как плиты и жара, заклинания и "сам"
      Как только решена эта первичная взаимосвязь, разрешается огромное количество тайн. Причина, по которой ценности кажутся настолько заумными эмпирикам, состоит в том, что они пытаются приписать их субъектам и объектам. Но этого нельзя сделать. Все путается. Ибо ценности не принадлежат ни к одной из этих групп. Они представляют собой особую категорию.
      Метафизике Качества следует заняться этой отдельной категорией, Качеством, и показать, как она содержит в себе и субъекты и объекты. Метафизика Качества покажет, насколько вещи становятся более связными, чудесным образом более связными, если исходить из посылки, что Качество это первичная эмпирическая действительность мира...
      ...но доказать это, конечно, невероятно трудно...
      
      * * *
      
      ...Он почувствовал какой-то странный шум, не похожий ни на один из звуков, к которым он привык на судне. Прислушался и понял, что он исходит из передней кабины. Это была Лайла. Она храпела. Он услышал, как она что-то пробормотала.
      Затем снова всё стихло...
      Чуть погодя он услышал приближающееся тарахтенье небольшой лодки. Вероятно какой-то рыбак спозаранку плывет вниз по течению речушки. Вскоре вся каюта тихонько закачалась, а лампа заколебалась от приливной волны. Немного спустя звук прошел и снова стало тихо...
      ...Интересно, удастся ли ему еще поспать. Он припомнил время, когда сам был "совой", ложился спать в три или четыре часа утра и просыпался около полудня.
      Тогда казалось, что ничего важного не может произойти от рассвета до полудня, и он старался избегать это время как можно больше. Теперь же все было наоборот.
      Надо было вставать с солнцем, иначе что-нибудь упустишь. И совсем неважно, что делать было нечего.
      Он собрал карточки по Дусенберри, сложил их туда, откуда брал, встал и запихнул ящик на рундук шкипера, где он был раньше. Над рундуком шкипера в иллюминаторах забрезжил свет. Он обратил внимание, что небо пасмурно. Но может и проясниться.
      Строения на той стороне гавани - серые. Кое-где на деревьях еще были листья, но они уже пожухли и вот-вот упадут. Октябрьские цвета.
      Он откинул люк и выглянул наружу.
      Холодно, но уже не так, как прежде. Легкий ветерок зарябил воду у кормы, и он почувствовал его на своем лице.
      
      6
      
      Ричард Райгел проснулся и посмотрел на часы. Было уже 7:45. Он чувствовал усталость и раздражение. Ему не удалось толком поспать после того, как этот дурацкий писатель и Лайла Блюит прогромыхали по его палубе.
      Всю ночь напролет, то и дело волны от проходящих судов колыхали яхту писателя, и она то и дело тыкалась в его собственное судно, которое стукалось о стенку дока как пульмановский вагон на маневрах. И ничего тут было нельзя было поделать.
      Можно было встать и подтянуть шкоты писателя самому. Но это ведь была не его работа.
      И сердило его в действительности то, что он даже не разрешал писателю швартоваться рядом с ним. Он разрешил ему сделать это в Осуиго, ибо там были чрезвычайные обстоятельства, а он очевидно принял это за разрешение на всю оставшуюся жизнь.
      Теперь уж больше не уснешь. Придется с этим смириться. Биллу тоже придется вставать. Сегодня многое нужно будет сделать.
      Ричард Райгел прошел в переднюю каюту и увидел, что Капелла спит с подушкой на голове. Он потянул её: "Вставай, Билл".
      Капелла встревожено открыл глаза и быстро сел.
      - Сегодня много работы, - повторил Райгел.
      Капелла зевнул и посмотрел на часы. "Они же говорили, что мачту будут подымать в девять".
      Райгел ответил: "Надо быть готовыми пораньше".
      Он вернулся в кормовую каюту, снял пижаму, тщательно свернул её и положил её в ящик. До возвращения оставалась только неделя. Можно было бы поручить Симонсену свое выступление в суде, но если повезет и задержек больше не будет, то он всё ещё сможет вернуться в срок.
      ...И все же отпуск пошел насмарку.
      Раздался голос Капеллы: " А как насчет соседа?"
      - Ты имеешь в виду Великого Писателя? - ответил Райгел. - Вряд ли он сегодня подымется.
      - Ты разве не слыхал его вчера ночью?
      - Нет.
      - Да, ты очевидно крепко спал... Ну да! Ты же был на носу. Он упал на моей каюте.
      - Упал?
      - Да, он и та женщина, с которой он танцевал, спотыкнулись у нас на палубе и очевидно свалились. Мне не хотелось ввязываться, так что я не стал даже вставать. Какой был грохот!
      В носу корабля Райгел набрал тазик горячей воды, чтобы помыться и побриться. Он громко сказал: "Надо освободиться от его яхты, прежде чем мы сможем двигаться дальше. Придется тебе сходить к нему и разбудить.
      - Разбудить? - повторил Капелла.
      - Да, - ответил Ричард Райгел. - Он был не в состоянии даже поставить будильник.
      Несколько тише он добавил: "Интересно, что у него за положение, раз уж он подхватил кого-то вроде неё."
      Вода была просто кипяток, но теперь его это не очень радовало. Два года назад при установке этой системы нагрева он повредил себе руку и ногу. И ждать этого пришлось все лето. А теперь вот он продает лодку. Всё меняется. Ничего теперь уже нельзя предугадать.
      Райгел энергично намылил мочалку и намазал мылом лицо. Он подумал, что если бы уважаемые читатели Великого писателя видели, как он плясал вчера с Лайлой. Да пожалуй, никто бы особенно и не стал возражать. Среди его уважаемых читателей пьянство и блуд вероятно считаются некоторой формой "Качества".
      Интересно все-таки посмотреть на таких как он вблизи. В Осуиго он казался таким неприступным. Издали они выглядят так хорошо, но когда присмотришься к ним поближе, то видны все изъяны и прорехи. Он вовсе и неприступен. Просто грубиян.
      И прошлый вечер не исключение. Наслушавшись бесконечных разговоров писателя о любимом его сердцу "ничто", Райгел попытался было привести в качестве примера одну рыбацкую историю. Но Великий Писатель даже слушать не стал. Райгел пробовал было предостеречь его, чтобы тот не пускался один в плаванье в море, и его опять не послушали. И после того, как он предупредил его насчет Лайлы, он все же пригласил её к их столу.
      Грубиян. И хуже всего было то, что это не было преднамеренно. Он даже и не задумался об этом... Большую часть времени он казался таким наивным, и все-таки было в нём нечто такое... хитрое, что приводило его в ярость. Не следовало все-таки так расстраиваться из-за него. Он ведь этого не стоит... Так ведь даже можно порезаться бритвой.
      Таких людей конечно предостаточно, но нестерпимым при этом было то, что он выдавал себя за эксперта по "Качеству" с большой буквы. И ему это сошло с рук!
      Это было похоже на то, как пройдоха склоняет на свою сторону присяжных. Как только он сумел завоевать их симпатии, тут уж ничего не поделаешь.
      Ричард Райгел опорожнил тазик, тщательно сполоснул его, затем свернул полотенце и положил его на полку, чтобы оно хорошо просохло.
      Капелла спросил: "Если уж будить его, то что ему сказать по поводу яхты?"
      Райгел поразмыслил: "Пожалуй с ним надо поговорить мне."
      Он сделает это тактично. Он пригласит его на завтрак, а когда писатель откажется, то уже проснется настолько, что ему можно будет сказать, что яхте следует отчалить.
      Помывшись и выбрившись, Райгел чувствовал себя несколько лучше. Глядя в зеркало, он привел прическу в порядок, затем примерил галстук. Нет, не годится. Поскольку он походил на Гэри Гранта, было бы неприлично разодеться в пух и прах, тем более в таком месте. Он снял галстук, расстегнул ворот и тщательно приоткрыл его слегка. Вот так-то лучше.
      Он выбрался на палубу и оглядел гавань. Чтобы выбраться на сушу, надо будет пройти через какие-то гнилые бревна и ненадежные мостки. Хорошо бы не свернуть себе при этом шею. Возможно придется здесь потратить весь день.
      Ричард Райгел обернулся и с удивлением заметил, что за ним наблюдают. Сам Великий Писатель был в соседней рубке.
      - Привет! - громко воскликнул Райгел.
      - Привет!
      Лицо соседа было бесстрастным. На нем была та же синяя рубашка "шамбре", которую он носил вчера, над одним из карманов которой был пятно от какой-то пищи.
      - Не думал, что вы встанете так рано,- сказал Ричард Райгел.
      Писатель ответил: "Если хотите отправиться к доку с кранами прямо сейчас, то я могу отчалить".
      Он должно быть умеет читать мысли, - подумал Райгел. И ответил: "Док может быть занят другим судном".
      - Нет, я проверил.
      После всех вчерашних приключений он выглядел просто замечательно. "Да уж, так и должно быть"- подумал Райгел.
      - Слишком уж рано,- сказал Райгел. - Возможно по графику там будет другое судно до меня. Не хотите ли позавтракать?
      Сказав это, он подумал, что уже нет необходимости приглашать писателя на завтрак, но было уже поздно.
      - Неплохо, - ответил писатель. - Попробую разбудить Лайлу.
      - Что? - вздрогнул Ричард Райгел. - Нет, конечно нет, пусть она поспит.
      Приходите только вы.
      - Почему?
      Ну вот она опять, эта неотесанность. Он ведь прекрасно знал, почему. "Потому что, несомненно, это у нас будет последняя возможность пообщаться, - улыбнулся Райгел, - и я предпочел бы побеседовать наедине."
      На палубе появился Капелла, и все трое сошли по трапу на берег.
      Уже в ресторане Капелла сказал: "Трудно поверить, что это то же самое место".
      Райгел посмотрел на безмолвствующий музыкальный автомат в углу. "Будь благодарен маленьким радостям жизни".
      На доске перед зеркалом бара было записано меню завтрака. Из-за стоки бара какая-то старая женщина вела разговор с тремя работниками, занятыми завтраком за соседним столом. Он подумал, что это жена бармена, что был вчера ночью.
      Писатель снова был по обыкновению бесстрастным. Его внимание отвлеклось на вид за окном, где был всякий портовый хлам и доки, откуда они только что пришли.
      Может быть, он высматривал Лайлу.
      Капелла спросил: "И где это вы так научились танцевать? Вы просто затмили всех".
      Внимание писателя обратилось к нему. "А что? Вы разве смотрели?"
      - Да все обратили внимание, - заметил Ричард Райгел.
      - Да нет, - ухмыльнулся писатель. - Да я и не умею танцевать". Он задумчиво посмотрел на них обоих.
      - Вы уж слишком скромничаете, - улыбнулся Райгел. - Вы просто потрясли всех нас... в особенности даму.
      Писатель подозрительно посмотрел на них. "А, вы просто дразните меня".
      - Вы наверное перебрали и просто не помните.
      Капелла рассмеялся, а писатель воскликнул: "Да не так уж я был и пьян".
      - Ну да, не так уж пьян, - подхватил Райгел. - Потому-то вы и прошлись на цыпочках по моей палубе в два ночи.
      - Извините уж, - попросил писатель. - Она уронила чемодан.
      Райгел и Капелла глянули друг на друга. - Чемодан! - воскликнул Капелла.
      - Да, - ответил писатель. - Она ушла с того судна, где была, и теперь поедет со мной до Манхэттена и останется там у друзей.
      - Вот как! - воскликнул Капелла, подмигнув Райгелу. - Стоит только станцевать с ним один танец, и они уже пакуют чемоданы. - Повернувшись к Райгелу, продолжил:
      "Хотел бы я знать рецепт. Как ты думаешь, как это ему удается?"
      Райгел нахмурился и посмотрел по сторонам. Ему не понравилось направление разговора. Интересно, когда же старуха возьмет у них заказ. Он сделал ей знак подойти.
      Когда она подошла, он заказал яичницу с беконом, тосты и апельсиновый сок.
      Остальные тоже сделали свой заказ.
      Пока они ждали, Ричард Райгел заметил, что отлив начнется около десяти. Он сообщил писателю, что стратегически удобнее всего подождать примерно до девяти часов, когда закончится прилив, а затем как можно быстрее следовать за отливом до тех пор, пока тот не переменится, остановиться на ночевку и подождать следующего отлива до Манхэттэна. Писатель поблагодарил его за информацию.
      Большая часть завтрака у них прошла молча. Райгел чувствовал себя стесненным, зажатым в угол этим человеком. Было в нем нечто такое, что мешало возражать ему, что не оставляло вам возможности сказать то, что хотелось. Он был в совсем другом мире, он так гладко разглагольствовал о Качестве.
      Когда они закончили есть, Ричард Райгел повернулся к писателю. Ему совсем не нравилось то, что он собирался сказать, но он чувствовал себя обязанным сделать это так или иначе.
      "Меня совсем не касается, кого вы выбираете себе в попутчики, - начал он. - Вы вроде бы не обратили внимания на то, что я говорил вчера вечером. Но мне кажется, я обязан посоветовать вам еще раз избавиться от Лайлы".
      Писатель как бы удивился. - Вы же вроде бы говорили, что мне нужна команда.
      - Но не она.
      - А в чем дело?
      Ну вот все снова. - Вы не настолько наивны,- заявил Райгел.
      Писатель пробормотал, чуть ли не про себя: Лайла может быть гораздо лучше, чем это кажется.
      Ричард Райгел возразил: Нет. Лайла гораздо хуже, чем кажется.
      Писатель посмотрел на улыбающегося Капеллу, затем прищурившись снова перевел взгляд на Райгела. - И с чего бы это вы так считали? - спросил он.
      Ричард Райгел внимательно посмотрел на писателя. Писатель действительно ничего не понимал. - Я знаком с Лайлой Блюит очень давно, - ответил он.Почему бы вам не поверить мне на слово?
      - И кто же она? - поинтересовался писатель.
      - Она очень несчастный человек очень низкого качества, - ответил тот.
      При слове "качество" писатель вздрогнул, как будто бы ему бросили вызов. Так оно, конечно, и было.
      Писатель отвел взгляд.
      - И чем же она занимается? - уклончиво спросил он.
      Когда Капелла глянул на него, Ричард Райгел не смог сдержать улыбки. Она встречается с такими людьми как вы, мой друг, - ответил он. - Разве вам никто не рассказывал о таких дамах.