Белое Рождество. Книга 2

Ей нужно отвлечься. Нужно заставлять себя что-то делать, пока это вновь не войдет в привычку. А еще ей нужен близкий человек. Ей нужен Скотт.

Четыре месяца Эббра скрывала от всех, что вновь встречается со Скоттом, и не посещала матчей с его участием. Но всякий раз, бывая в Лос-Анджелесе, он приезжал к ней и возил в ресторан, в кино, на концерты, обсуждал с ней ее работу, они вместе гуляли по берегу. Эббра никому не рассказывала об этом – ни свекру, ни родителям, ни даже Пэтти.

За все эти месяцы Скотт ни разу не напомнил ей о тех словах, что произнес в лесу над озером Тахо, ни разу не притронулся к ней, если не считать целомудренных прикосновений руки, когда он помогал ей садиться в машину или подавал пальто.

В октябре, когда Скотт уже собирался возвращаться в Лос-Анджелес, а Эббра провожала его к машине, он повернулся к ней и внезапно отрывисто произнес:

– Не кажется ли тебе, что прошло уже достаточно времени? Могу ли я наконец задать тебе вопрос?

Занимался вечер, и океан за его спиной погрузился в ярко-синюю тень; на гребнях волн кипели молочно-белые барашки.

– Какой? – с улыбкой спросила Эббра, даже не догадываясь о том, что произойдет в следующую секунду.

Ответная улыбка так и не появилась на лице Скотта. В каждой черточке его лица чувствовалось напряжение.

– Ты выйдешь за меня замуж? – просто сказал он.

Время дрогнуло и остановилось. Эббра была не в силах издать звук или шевельнуться. В глубинах ее подсознания все это время скрывалась уверенность в том, что этот момент когда-нибудь наступит, но она отказывалась думать о нем.

– Я люблю тебя, Эббра, – продолжал Скотт, по-прежнему не прикасаясь к ней, даже не протянув руку. – Я всегда тебя любил. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Эббра по-прежнему не могла вымолвить ни слова и стояла, будто окаменев. Скотт был братом ее мужа и уже давно, дольше, чем она была готова признать, самым важным человеком в ее жизни. А еще он был профессиональным спортсменом, звездой, мужчиной, который мог выбрать любую из сотен женщин. Но он влюблен в нее. Скотт уже давно любит ее.

Сердце Эббры билось часто и неглубоко, грозя выпрыгнуть из груди. Да, известие о гибели Льюиса она получила лишь несколько месяцев назад, но ведь на самом деле он мертв уже целый год. Вот почему Скотт только теперь сделал ей предложение. Потому что прошел год. И потому, что он ее любит.

Внезапно в ее душе словно прорвалась огромная плотина. Любовь к Скотту не помешает ей помнить Льюиса. Этому ничто не помешает. Льюис навсегда останется в fee сердце, но ей внезапно открылась поразительная истина – она любит Скотта! Она безумно, страстно влюблена в мужчину, который предлагает ей стать его женой!

– Да! – ответила она и, раскинув руки, шагнула к нему, столь уверенная в искренности своего желания, что никакие силы во всей вселенной не смогли бы заставить ее взять свои слова обратно. – Да, я выйду за тебя, Скотт! Во всем мире нет человека, за которого я вышла бы замуж с такой радостью, как за тебя!

Скотт сразу позабыл о возвращении в Лос-Анджелес. Подхватив Эббру на руки, он ворвался в ее дом, пробежал по залитой солнцем, заполненной книгами комнате, в которой она работала, и торопливо поднялся по узкой лестнице в спальню, куда прежде не ступала его нога.

До сих пор Они ограничивались дружескими объятиями и редкими невинными поцелуями. Теперь Скотт хотел заняться любовью с Эбброй, и ни он, ни она не могли больше ждать. Эббра дрожащими пальцами расстегнула блузку, стянула с бедер юбку и бросила ее на пол. Все еще в лифчике и трусиках, она выпрямилась, внезапно ощутив скованность. Скотт куда опытнее, нежели она. Фотомодели и актрисы, с которыми он встречался прежде, вне всяких сомнений, были умелыми любовницами, но остались с носом. Что, если она его разочарует? Что, если он в своих мыслях приписывал ей достоинства, которыми она никогда не обладала?

Скотт уже успел забросить свой джемпер в дальний угол комнаты и теперь снимал джинсы. Он посмотрел на Эббру и только теперь впервые ощутил ее робость. Ему не нужно было спрашивать, что случилось. Причина нерешительности Эббры читалась в ее глазах. Скотт медленно протянул к ней руки.

– Я люблю тебя, – произнес он. – До сих пор я ни разу не влюблялся. – Пальцы Эббры доверчиво скользнули ему в ладонь. – До сих пор я ни разу не был в постели с женщиной, которую люблю. Это мой первый опыт, Эббра. Тебе придется учить меня точно так же, как мне – тебя.

Эббра издала негромкий вскрик, ошеломленная своими чувствами к нему и переполненная благодарностью за понимание. Скотт осторожно уложил ее на кровать и заключил в объятия. Он ждал ее так долго, что не мог рисковать испортить все излишней поспешностью.

– Я люблю тебя, Эббра, – вновь сказал он, убирая черные шелковистые волосы с ее лица, целуя ее в виски, в глаза, в уголки губ. – Я люблю тебя, милая. Всегда буду тебя любить. Всю свою жизнь.

Когда он, расстегнув ее лифчик, положил свои большие сильные пальцы ей на грудь, она затрепетала от наслаждения. Скотт медленно поглаживал ее соски, он неторопливо наклонил голову, целуя и нежно лаская их языком.

Эббра не стала ждать, когда он снимет с нее белье. Ее лоно увлажнилось от страстного желания, и она сама сорвала с себя все, отшвырнула прочь, широко раскинула ноги и потянула Скотта на себя. Она не чувствовала ни сомнений, ни вины. Только любовь – всепоглощающую, сладостную и безграничную.

Когда они сообщили о своем намерении пожениться, родители Эббры были шокированы. Они наотрез отказались присутствовать на свадьбе и не пожелали встречаться со Скоттом. Мать и отец сказали, что, если Эббра не образумится и не отменит бракосочетание, они не будут в дальнейшем иметь с ней ничего общего.

Реакция Томаса Эллиса оказалась столь же бурной. Сначала он отказывался поверить. Когда Эббра и Скотт мягко и терпеливо втолковали ему, что говорят правду, его гневу не было границ. Это было предательством по отношению к памяти Льюиса. Бесстыдная супружеская измена. Томас пожелал Эббре и Скотту той же судьбы, что постигла Льюиса.

Эббра так расстроилась, что уже была готова скрыть весть о свадьбе от Пэтти. Что, если Пэтти воспримет их решение с такими же недоумением и ужасом? Если так, у них на свадьбе вообще не будет гостей. Им придется взять в свидетели незнакомых людей с улицы.

– Ты на редкость удачно выбрала время для звонка, – послышался в трубке оживленный голос Пэтти. – Я собиралась сама звонить тебе и сообщить о том, что издательство «Книга месяца» приобрело права на твое произведение! Кстати, роман выйдет не позже февраля 1969 года, и редактор сказал, что твое новое произведение вызовет настоящую сенсацию!

– Это замечательно, Пэтти, – отозвалась Эббра, едва постигая, о чем идет речь. – У меня для вас тоже есть новости. – Она глубоко вздохнула, собираясь с силами. – Я выхожу за Скотта и хочу, чтобы вы были на свадьбе моей подружкой.

Пэтти немедленно разразилась ликующим воплем, столь громким, что его, вероятно, услышали даже в соседнем квартале.

– Какая прелесть, Эббра! Я с радостью буду твоей подружкой! Когда свадьба? Что мне надеть?[2] Какое у тебя будет платье? О Господи! Уже много лет я не слышала такой замечательной новости!

– Она обрадовалась? – спросил Скотт, когда трубка вернулась на свое место.

Эббра улыбнулась:

– Еще как. И она будет моей подружкой.

– Моим шафером будет один парень из команды, – сказал Скотт, с любовью притягивая к себе Эббру и заключая ее в объятия. – Итак, все тревоги позади, и список гостей можно считать готовым.

Несмотря на то, что этот список состоял всего из двух человек, они решили обвенчаться в церкви.

Это была маленькая испанская церковь с белоснежными стенами. Вечером накануне свадьбы Эббра сама убрала ее розами с крошечными бутонами и охапками оранжевых вьюнков.

На ней было голубое платье с пышными рукавами, узкой талией и длинной, мягко ниспадающей юбкой. Ее букет был собран из тех же цветов, которыми она украсила церковь.

Пэтти была невероятие хороша в платье точь-в-точь того же цвета, что розы в ее букете и букете Эббры. Она приподнялась на цыпочки, поцеловала Эббру, бросила кокетливый взгляд на шафера и преподнесла новобрачным свадебный подарок – роскошную фарфоровую вазу.

После завершения церемонии они отправились в отель «Валенсия» с видом на бухту Ла-Иолла и отпраздновали событие шампанским и шикарным свадебным завтраком.

На медовый месяц молодожены отправлялись в Новый Орлеан, поскольку Эббра ни разу там не была и очень хотела посмотреть этот город.

Подружка и шафер, которые к этому времени уже нежно держались за руки, отвезли их в международный аэропорт Сан-Диего. Выходя на посадку, Эббра повернулась и бросила Пэтти свой букет.

Пэтти ловко поймала его, широко улыбнулась и лукаво подмигнула. Стоявший рядом с ней шафер Скотта смущенно зарделся.

Как только двери закрылись за их спинами, душа Эббры наполнилась ликованием. У нее вновь появилось будущее. Она вышла замуж за любимого и любящего ее человека.

Глава 29

Возвращение в Сайгон оказалось одним из самых тяжких испытаний в жизни Габриэль. Здесь все изменилось. Габриэль помнила Сайгон томным, экзотически-утонченным городом.

Если не считать редких, на удивление юных торговцев цветами, Габриэль не встречала на улицах ни звуков, ни картин своего детства. В городе, куда она вернулась, не осталось и следа былой экзотики и очарования. Сайгон стал неопрятным, вульгарным и продажным, как стареющая шлюха. Вместо французов в белых костюмах улицы заполонили солдаты, хмельные кто от спиртного, кто от наркотиков, но все до единого задиристые и ищущие наслаждений.

По улицам по-прежнему колесили велосипеды и рикши, но теперь им приходилось уступать дорогу тысячам мотороллеров и «хонд» с могучими моторами. По центральной магистрали города сплошным потоком двигались такси, грузовики и джипы. Когда Габриэль была маленькой, эта магистраль называлась улицей Катииэ, теперь ее переименовали в улицу Тюдо, и на всем ее протяжении, где некогда стояли роскошные магазины, уютные бутики и придорожные ресторанчики, теперь располагались гриль-бары, клубы и публичные дома. Перемены не произвели на Габриэль особого впечатления. Принимать что-либо слишком близко к сердцу было не в ее характере. Она не жалела о минувших днях, когда городом правили французы, а коренные жители Сайгона заботились об их удобствах.

В своих письмах Нху рассказывала, что американская армия попросту заняла место французских оккупантов и что жители Сайгона по-прежнему являются низшим сословием, основная задача которого – поставлять рабочую силу. Габриэль понимала, почему у тетки сложилось такое мнение, и хотя основным занятием сферы обслуживания стала проституция, ей казалось, что отношения между американцами и местным населением куда более равноправные и честные, нежели те, что сложились у жителей Сайгона с французскими колонизаторами.

Тем не менее кое-что здесь осталось прежним – жгучее сияние солнца, нестерпимая влажность и тухлое зловоние, издаваемое водами реки Сайгон. Жители города тоже не изменились. Темнокожие, худощавые и хрупкие на вид, они оставались такими же бойкими, смешливыми и острыми на язык, какими их помнила Габриэль. Прошедшие годы словно исчезли, когда Габриэль с удивлением осознала, насколько глубоко чувствует она свои вьетнамские корни. Ей казалось, что она не покидала город, что именно здесь ее настоящий дом.

Серене потребовалось намного больше времени, чтобы приспособиться к здешней жизни. Хотя наступил ноябрь и нередко выпадали дни, когда Сайгон заливали осенние дожди, жаркая влажная погода казалась Серене невыносимой и угнетающей.

После приземления в аэропорту Тансонхат они первым делом отправились к тетке Габриэль. Встреча Нху и Габриэль ознаменовалась потоками слез радости, и Серена была только счастлива держаться в тени, предоставив двум женщинам обмениваться семейными новостями. Нху предложила подругам остановиться у нее, но Габриэль нехотя отказалась:

– Нет, тетя Нху. Это привлекло бы к нам ненужное внимание. Мы поселимся в «Континентале» или «Каравелле». Там мы будем менее заметны.

– Едем в «Континенталь», – твердо сказала Серена, после того как они распрощались с Нху.

По слухам, там останавливался Сомерсет Моэм, а уж то, что там жил Грэм Грин, и вовсе не подлежит сомнению. То, что подошло Грину, подойдет и нам.

Габриэль не стала спорить. Ей было все равно, какой отель выбрать, а поскольку Серена привыкла к роскоши таких гостиниц, как вашингтонский «Джефферсон» и парижский «Георг V», было бы жестоко заставлять ее удовлетвориться чем-либо более скромным, нежели сайгонский « Континенталь».

Уровень обслуживания и кухня отеля шокировали Серену. Мясо, подаваемое на обед, почти всегда оказывалось воловьим, а в качестве гарнира неизменно выступал рис.

– Но ведь в стране идет война, – напомнила подруге Габриэль. – При нынешней нехватке продовольствия отель не имеет средств предлагать постояльцам что-либо, кроме говядины и риса.

На несколько долгих мгновений безупречное лицо Серены утратило всякое выражение. Габриэль уже решила, что подруга передумала и собирается вернуться к роскошной, комфортабельной жизни в Лондоне, но Серена вдруг улыбнулась, отбросила с лица длинную прядь светлых волос и сказала:

– Я привыкну. Способность приспосабливаться ко всему у меня в крови.

И она говорила правду. Уже к концу первой недели она привыкла к вездесущим военным, к вооруженным постам практически у каждого общественного здания, к спиралям из колючей проволоки, перегораживавшим многие улицы. Она даже перестала вздрагивать при звуках далекой стрельбы. Но она так и не сумела привыкнуть к виду детей, которым было по четыре-пять лет, бродивших по улицам и униженно просивших подаяние.

– Неужели им некуда деться? – спросила Серена у Габриэль, когда они пересекали площадь напротив здания старого французского оперного театра.

Габриэль было столь же неприятно смотреть на малолетних попрошаек, как и Серене, однако, обладая истинно азиатской терпимостью, она переносила это зрелище спокойнее.

– Нет, – ответила она, и ее глаза потемнели. – Это сироты. В городе их сотни. Может, даже тысячи.

Мало сказать, что Серена была поражена. Она ужаснулась. Она оказалась совершенно не готова столкнуться лицом к лицу с подобными страданиями.

– Но почему о них не заботятся? – недоверчиво спросила она. – Почему не помещают в сиротские приюты?

Проходивший мимо солдат бросил на Габриэль похотливый взор, но она не обратила на него внимания.

– Думаю, большинство из них живут в приютах, но подозреваю, что здешние дома для беспризорных оставляют желать лучшего.

– Господи! Ты считаешь, в здешних детских домах такие плохие условия, что малыши предпочитают искать пропитание на улицах? – ошеломленно спросила Серена.

– Не знаю, – ответила Габриэль. – Я не знаю даже, кто ведает этими заведениями. Я всего лишь высказала то, что по-английски называется «разумным предположением».

Они направлялись на встречу с Нху и одним ее знакомым, вьетнамским журналистом. Сам он родился и всю свою жизнь провел на Юге, но его отец в 1954 году перебрался на Север. Он работал в немецкой газете и делал вид, что верен сайгонскому правительству. Но он был также другом Диня, и Нху подозревала, что его истинные симпатии принадлежат коммунистам. Это был именно тот человек, в помощи которого нуждалась Габриэль, и им предстояло убедить его в том, что ей можно полностью доверять.

Размышляя о грядущей встрече, Габриэль замкнулась в задумчивом молчании. Серена поглубже засунула руки в карманы своего изысканного светло-серого пыльника и беспокойно нахмурила брови. До сих пор никто не подумал бы заподозрить ее в склонности к общественной деятельности. Она вела роскошную жизнь аристократки, ей и в голову не приходило возлагать на себя ответственность за тех, кто оказался менее удачлив. Своенравная, упрямая, эгоистичная, она была вполне довольна своим положением. Так называемые добрые дела и благотворительность ввергали ее в скуку, она всегда старалась избегать их и не имела ни малейших намерений менять свои привычки только из-за того, что оказалась в зоне военных действий.

Она все сильнее хмурилась. Ей не хотелось превращаться в сердобольного ангела, подбирать детишек на улицах и окружать их заботой. Это не в ее характере. И все же она должна что-нибудь сделать. Вопрос лишь в том, что именно.

Наконец Серена приняла решение, и ее лицо прояснилось. Она посетит городские приюты и посмотрит, верны ли предположения Габриэль. Подруга настаивала, чтобы она присутствовала при встрече с журналистом, но Серена понимала, что будет там лишней. Она англичанка, жена военнопленного, в ее жилах нет ни капли вьетнамской крови, и она не состоит в родстве с Динем. Уже само ее присутствие гарантировало, что журналист не скажет ничего важного.

Она резко остановилась и произнесла:

– Думаю, мне не стоит идти с тобой, Габриэль. К тому же у меня кое-какие собственные дела. Увидимся вечером в отеле.

– Ты уверена, дорогая?

– Абсолютно, – ответила Серена, внезапно почувствовав нестерпимое желание немедленно приступить к расследованию. – Надеюсь, тот человек, с которым ты собираешься встретиться, не окажется пустышкой.

– Я тоже, – чистосердечно призналась Габриэль. – До вечера, дорогая.

Как только Габриэль двинулась прочь, соблазнительно покачивая бедрами в обтягивающих брюках, Серена приступила к поиску такси или велорикши.

– Мой Бог! Только взгляните! – крикнул своим приятелям подвыпивший солдат, не спуская глаз с Серены. – Неужели я сплю? Или попал на небеса? Неужели Швеция вступила в войну и послала сюда женщин завоевывать плацдармы?

– Эй, леди, правда ли говорят о шведских девушках, будто они делают это задаром? – подхватил другой.

Серена повернула к нему лицо на долю дюйма и смерила его ледяным взглядом.

– Просто удивительно, что твоя собственная жена соглашается задаром делать это с тобой, – презрительно отозвалась она с безупречным английским произношением.

Солдат побагровел, а его приятели едва не упали со смеху. Серена немедленно забыла о них и вновь принялась высматривать такси. Пьяные солдаты постоянно досаждали им с Габриэль, и они прекрасно умели отделываться от их навязчивого внимания.

Наконец перед ней остановилось такси, и она, открыв заднюю дверцу, забралась в салон и сказала:

– В сиротский приют, пожалуйста.

Вьетнамец изумленно посмотрел на нее в зеркальце заднего вида.

– В сиротский приют, пожалуйста, – нетерпеливо повторила Серена. – В заведение, где содержат детей, лишившихся родителей. Не важно, в какое именно. Годится любое.

Таксист выразительно приподнял худощавые плечи.

– Хонг хао, – согласно произнес он. – Ладно. Как скажете.

Они двинулись прочь от тротуара и солдат, которые продолжали заливаться восхищенным свистом, и окунулись в беспорядочный транспортный поток Сайгона. Мимо промчался джип, водитель которого непрерывно сигналил, прокладывая путь внушительному темному седану «форд». Таксист выругался, бросил машину в сторону и тут же вновь занял свое место на дороге, не позволяя оттеснить себя встречному каравану танков и военных грузовиков. После казавшейся бесконечной остановки и обильной ругани пробка все-таки рассосалась. Минуты спустя такси остановилось у неприглядного здания из серого камня.

– Детский приют, – коротко сообщил водитель. – Вы платить мне американский долларами, пожалуйста.

Серена расплатилась, гадая, зачем Южному Вьетнаму потребовалось вводить собственные деньги, здесь не признают никакой другой валюты, кроме долларов.

Она вышла из автомобиля и оглядела возвышавшееся перед ней здание. Только сейчас она задумалась над тем, позволят ли ей войти в него. С ней не было ребенка, которого она хотела бы поместить в приют, она не собиралась забирать ребенка из приюта и, уж конечно, не знала по имени ни одного из его обитателей. Если она представится журналисткой, а хозяйство в приюте налажено плохо, обслуживающий персонал сразу насторожится.

К Серене подошел торговец сигаретами, но она лишь отрицательно покачала головой, поглощенная собственными мыслями. Она всегда может сказать, что хочет сделать пожертвование. И если в детском доме в противоположность утверждению Габриэль все в порядке, она скорее всего выполнит обещание.

Наметив план действий, Серена нажала кнопку звонка. Дверь открыла молодая вьетнамка и устремила на нее вопросительный взгляд.

– Хао ба, – весело заговорила Серена, усвоившая с помощью Габриэль достаточно вьетнамских слов, чтобы поблагодарить, пожелать доброго утра и попрощаться. – Могу ли я видеть вашего администратора?

Вопросительное выражение в глазах девушки сменилось изумлением.

– Могу ли я поговорить с директором? – повторила Серена и, увидев, что девушка не понимает английского, спросила по-французски: – Jе рейх parleraladirectrice?

На лице вьетнамки отразилось понимание, но она по-прежнему не изъявляла желания приоткрыть дверь пошире и пригласить Серену войти.

В сумрачном коридоре за спиной девушки Серена увидела спешащую к дверям пожилую монахиню. Растянув губы в улыбке, она решительно шагнула мимо привратницы и сердечным тоном произнесла:

– Доброе утро, сестра. Это так любезно с вашей стороны – позволить мне нанести вам визит. Я не отниму у вас много времени – я знаю, сколько у вас работы, как вы заняты...

Монахиня сделала суровую мину, буравя гостью жестким взглядом из-под крахмального апостольника.

– Мы не ожидаем сегодня посетителей, мадам, – ледяным тоном произнесла она. – Тут какая-то ошибка...

Серена понимала, что малейшее колебание испортит все дело. Она быстро прошла вперед, пропуская мимо ушей протестующее восклицание монахини и продолжая весело и беззаботно щебетать:

– Я так рада, что вы согласились принять мое пожертвование для приюта, сестра. Британский посол заверил меня, что вы сумеете найти должное применение указанной сумме...

Монахиня едва не наступала Серене на пятки. Пыхтя от усердия, она старалась приладиться к ее походке. Услышав слова «британский посол» и «пожертвование», она чуть поотстала.

– Видимо, известие о вашем прибытии затерялось в пути, – вымолвила она, переводя дух. – Не будете ли вы так любезны сообщить свое имя?

– Леди Серена Блит-Темплтон, – произнесла Серена, для пущей важности назвавшись девичьей фамилией. – А теперь нельзя ли мне взглянуть на детей?

Прежде чем увидеть детей, она почуяла их запах. Казалось, все здание было пропитано вонью мочи, фекалий и прочих веществ, которым она не могла подобрать названия. До сих пор Серене не доводилось бывать в приютах и детских домах, и она не знала, чего ей ожидать. Когда она, торопливо войдя в ближайшую комнату, огляделась, ее глазам предстало зрелище, страшнее которого она не могла даже вообразить.

Помещение было заполнено рядами выкрашенных белой краской железных коек; на каждой из них покорно лежали по два-три ребенка. Многие дети были достаточно взрослыми, чтобы посещать начальную школу. Почти все они страдали кожными заболеваниями и лежали на мокрых простынях. Серена с трудом подавила тошноту и приступ яростного гнева. Судя по всему, сопровождавшая ее монахиня не видела ничего особенного в том, какие условия созданы для детей, и, дай Серена волю своему негодованию, ее визит завершился бы, едва начавшись.

Она медленно шла между рядами коек, рассматривая одну за другой черноволосые головы детей, все как одна покрытые густым слоем вшей. Дети тупо смотрели на «ее, и Серена Поняла, что их спокойствие, которое она поначалу приняла за послушание, на самом деле вызвано полным безразличием и апатией. Одному Богу известно, когда им в последний раз позволяли играть. И даже попросту говорили с ними. Когда Серена уже собиралась выйти из помещения, один ребенок расплакался. Монахиня-вьетнамка метнулась к нему и закатила оплеуху. Серена судорожно втянула в себя воздух, и пожилая монахиня быстро произнесла:

– Этот ребенок все время хнычет. Он очень капризный.

– Господи! Еще бы ему не быть капризным, ведь он заточен в своей кровати, как маленький зверек в клетке!

Лицо монахини напряглось.

– Боюсь, я больше ничего не могу показать вам в нашем уважаемом заведении. В соседней комнате кормят детей, посетитель может обеспокоить их.

– Не волнуйтесь, сестра. Я увидела достаточно, – хмуро сказала Серена. – Не могли бы вы дать мне список детских приютов города?

– А пожертвование?

– Список, прошу вас.

Монахиня даже не подумала двинуться с места, и Серена с ноткой угрозы в голосе добавила:

– Посол особенно настаивал на том, чтобы я взяла у вас список. Тот, что находится в посольстве, не так полон, как хотелось бы.

– У меня нет такого списка.

– Тогда продиктуйте названия приютов, я их запишу.

– А пожертвование?

– Прошу вас, сестра, перечислите названия приютов.

Ноздри монахини раздулись, но все же она заговорила любезным тоном:

– «Фумай», «Говап», «Демхе», «Камхай», приют Святого Павла, «Нготай»...

Серена торопливо заносила названия в блокнот.

– А теперь ваше пожертвование, – нетерпеливо произнесла монахиня, закончив диктовать.

Серена огляделась вокруг. Сколько бы денег она ни дала, ей было трудно представить, что их потратят с пользой и на благо детей.

– Пожертвование будет выплачено после того, как я осмотрю остальные приюты, – сказала она и сунула блокнот в карман пыльника. Она твердо решила дать денег. Много денег. Но только такому приюту, в котором они найдут достойное применение.

Пропустив мимо ушей негодующие восклицания монахини, она торопливо покинула зловонное здание и вышла на запруженные людьми улицы района Шолон. Идет 1967 год. Вьетнам на слуху у всего мира. Куда деваются благотворительные средства, собираемые европейцами и американцами? Как можно терпеть приюты вроде того, который она только что посетила?

Серена взмахом руки подозвала велорикшу и, начав с первого названия в списке, который так неохотно дала ей монахиня, пустилась в долгое путешествие по городским детским домам.

Этот день перевернул ее жизнь. Не все приюты оказались столь же отвратительными, как первый. Сотрудники многих из них прилагали отчаянные усилия, стараясь обеспечить детям должный уход. В «Фумай» старшие дети помогали ухаживать за младшими. В приюте Святого Павла было тесно и ощущалась отчаянная нехватка персонала, но по крайней мере сестры-монахини заботились о детях и были глубоко преданы своему делу. Однако отнюдь не каждый приют находился на попечении Святого Павла.

Очередное заведение располагалось в загаженном крысами переулке неподалеку от улицы Тюдо. Серена перевела дух, готовясь к худшему, и вошла внутрь.

Казалось, она очутилась в другом мире. На пороге ее встретила девушка, не монахиня, но и не невежественная крестьянка из тех, что работали помощницами в других приютах.

– Я могу вам чем-нибудь помочь? – спросила она с приятным новозеландским акцентом.

Серене и в голову не пришло пускать в ход ложь, без которой она не могла обходиться до сих пор.

– Да, – ответила она и, заглянув через плечо девушки, увидела маленький дворик, в котором лежали крошечные дети, болтая ножками в солнечном свете. – Я англичанка и еще долго пробуду в Сайгоне. Я пыталась отыскать приют, который согласился бы принять мою посильную помощь.

Лицо девушки расплылось в широкой улыбке. Ей было чуть за двадцать, ее густые черные волосы стягивала на затылке резинка.

– Если так, вы пришли именно туда, куда хотели, – сказала она. – Меня зовут Люси Робертс. Входите.

Очень скоро Серена убедилась, что первое впечатление ее не обмануло. Помещение было тесное и забито до отказа, но здесь царили порядок и чистота. Среди персонала встречались вьетнамские девочки и няни без специальной подготовки, но все они проявляли искреннюю заботу о детях. Помимо Люси, здесь были три профессиональные воспитательницы – еще одна новозеландка, американка и немка.

– Кто руководит приютом? – спросила Серена, когда Люси подала ей малыша, а сама начала кормить другого.

– Доктор Дэниелс. Он тоже новозеландец. Сейчас доктора на месте нет, сегодня у него приемный день в клинике, бывшем военном госпитале французов. Он окулист.

Серена робко взяла ребенка на руки. До сих пор ей не доводилось кормить младенца из бутылочки, и, судя по всему, это было куда более сложным делом, чем она представляла.

– Почему в других городских приютах такие скверные условия? Исключение составляют только ваш дом и до некоторой степени приют Святого Павла.

Люси вздохнула, уложила на коврик ребенка, которого только что кормила, и взяла на руки другого младенца, шумно требовавшего пищи.

– Беда в том, что в городе слишком много брошенных детей и сирот, нуждающихся в присмотре. Детские дома не справляются с нагрузкой, к тому же большинство работников не имеют должной подготовки. И как следствие – те ужасающие условия, в которых оказываются малыши.

Ребенок, которого держала Серена, допил молоко, и она, подражая Люси, приподняла кроху вертикально и приложила к своему плечу, чтобы вызвать отрыжку.

– Что значит – брошенные дети? Вы имеете в виду, что у некоторых из этих детей есть родители?

Проголодавшийся ребенок заплакал громче, и Люси пришлось повысить голос:

– Приблизительно у половины.

Серена едва не уронила младенца, которого держала.

– У половины? Почему же они живут в приютах? Я не понимаю.

– Это оттого, что вы слишком мало прожили во Вьетнаме, – мягко произнесла Люси. – Здешняя нищета представляется жителям Запада почти непостижимой. Многие женщины бросают детей, потому что не в силах их прокормить. Другие матери отказываются от детей потому, что те появились на свет неполноценными и в будущем станут обузой для семьи. Третьи – потому, что дети родились от отцов другой расы. В приютах немало детей проституток, которые избавляются от них, чтобы вернуться на панель. Во Вьетнаме очень легко избавиться от ребенка. Записи о рождении не ведутся. В благотворительных клиниках и родильных домах на одну кровать приходится по две-три женщины. В таких условиях проще всего уйти, бросив ребенка.