Белое Рождество. Книга 2

Он чуть растянул губы в успокаивающей улыбке.

– А больше ничего и не надо. Тот брак недействителен. Ты по-прежнему моя жена, Эббра.

Эббра понимала, что Льюис пытается успокоить ее. Он решил, что это было самое страшное известие, и радовался тому, что сумел достойно выдержать удар. При мысли о том, что ей еще предстояло сказать, Эббра залилась слезами.

– Льюис, я...

Осознав, что Эббра никак не может справиться с волнением, Льюис озабоченно нахмурился.

– В чем дело? Этот человек угрожает тебе? Требует, чтобы ты к нему вернулась?

Эббра покачала головой, пытаясь подыскать нужные слова, но не находила их.

– Где он сейчас? Неужели никто не поговорил с ним, не объяснил ситуацию? Черт возьми, кто он? Кто-нибудь из твоих знакомых в мире литературы?

Эббра вновь покачала головой, понимая, что приближается самый страшный момент в ее жизни.

– Нет, – сказала она, перестав плакать. У нее уже не осталось слез. – Нет, Льюис. Ты с ним, знаком. – Она посмотрела на него с невыразимой мукой, и во взгляде Льюиса загорелся огонек тревоги. Сделав чуть заметный, почти бессознательный жест, Эббра сказала просто: – Это Скотт. Я влюбилась в Скотта.

Ноги Льюиса подогнулись. Эббра бросилась к нему, но он грубо отстранил ее и поплелся к кровати.

– Господи! – только и услышала Эббра. – Господи Боже мой!

Он оттолкнул ее так сильно, что Эббра зашаталась и упала, распластавшись на полу. Она быстро поднялась на ноги, судорожно дыша.

– Льюис! Прошу тебя, Льюис!

Она протянула ему руку, и Льюис, вцепившись в ее пальцы, усадил рядом с собой на кровать и зарылся лицом в ее волосы.

– Ради всего святого, Эббра! – всхлипывал он, и Эббра тоже начала шмыгать носом. – Так ты хотела остаться моей женой через Скотта? Ты так сильно тосковала по мне?

Его речь была столь бессвязной, что Эббра едва улавливала смысл слов. Она сознавала лишь, что Льюис воспринял ее рассказ совсем не так, как она ожидала, и от несказанного облегчения едва не лишилась чувств. Медленно и постепенно, пока Льюис продолжал говорить, прижимая ее к своей груди, Эббра начала понимать, какой оборот приняли его мысли.

– Бедняга Скотт! Господи, какие мучения он должен был испытать! Значит, вот отчего ему и отцу не позволили навестить меня! Значит, их болезнь попросту выдумали, чтобы не дать нам встретиться до тех пор, пока ты не расскажешь мне о том, что произошло?

Эббра кивнула, желая, чтобы Льюис понял: не все так просто. Она вышла за Скотта по любви. Ей хотелось, чтобы Льюис смог понять это.

Она уперлась руками в его грудь и осторожно высвободилась.

– Я пошла под венец со Скоттом, потому что полюбила его. – Она тщательно подбирала слова, пытаясь развеять заблуждение Льюиса.

Льюис поднялся на ноги и набросил на плечи голубой махровый халат. Потом он зажег сигарету, подошел к окну и прислонился к раме, разглядывая залитые солнечным светом горы.

– У северовьётнамцев есть излюбленный способ ведения допросов, – заговорил он таким бесстрастным тоном, словно спрашивал Эббру, где они будут завтракать – в номере или спустятся в крошечный ресторан отеля. – Они обвязывали лианой мою раненую руку чуть повыше локтя, а свободный конец пропускали под правой рукой. Покончив с этим, они бросали меня на землю, укладывали на бок и начинали все туже затягивать лиану, пока локти не сходились за спиной. За считанные секунды путы затягивались так сильно, что кости выскакивали из суставов...

Эббра издала мучительный стон, но Льюис продолжал говорить, даже не взглянув на нее.

– Мне казалось, что грудь вот-вот взорвется изнутри. Ребра проступали из-под кожи, словно натянутые канаты. Потом, если везло, я терял сознание, но меня тут же приводили в чувство, окатив водой из ведра. Мне вновь и вновь задавали вопросы, и когда я отказывался отвечать, мои щиколотки и колени связывали лианой, а другой конец обматывали вокруг шеи. Потом петлю, которой были обвязаны ноги, вздергивали кверху, отчего мои ступни оказывались прижаты к ягодицам, и, наконец, связывали вместе обе петли.

Эббра негромко всхлипывала, но Льюис, не обращая на нее внимания, продолжал ровным тоном:

– В этот миг меня начинало тошнить, и я захлебывался собственной блевотиной. Я терял власть над мочевым пузырем и кишечником. Я уже не был капитаном Льюисом. Эллисом, а становился животным. Тварью. И знаешь, что поддерживало мои силы в ходе бесчисленных пыток, все те годы, что меня держали в клетке площадью четыре на шесть футов и высотой, достаточной, чтобы только сидеть?

Льюис повернулся к Эббре. В его глазах застыла отчаянная мольба. Эббра понимала, зачем он рассказывает ей о своих страданиях, хотя знает, что ей уже поведали об этом врачи. Таким образом Льюис просил ее остаться с ним. Выбрать его, а не Скотта. Таким образом, он давал ей понять, как отчаянно в ней нуждается.

– Это были мысли о тебе, Эббра, – сказал он, и его голос, утратив безразличие, стал хриплым и грубоватым. – Вьетнамцы прокалывали мне барабанные перепонки, избивали бамбуковыми прутьями, и в этом кошмаре лишь одно помогало мне сохранить разум – я знал, что ты ждешь меня. Я уцелел лишь потому, что был уверен: если я выживу, то вернусь к тебе. Ты помогла мне выжить, Эббра. Никто другой и ничто другое. Только ты.

Их глаза встретились, и Эббра почувствовала, как в ее душе что-то сломалось. Она была не вольна принимать решение. Решение может быть принято, только если существует выбор, но теперь Эббра видела: выбора у нее нет. И никогда не было. Ее долг – принадлежать Льюису.

Она пересекла разделявшее их расстояние и обняла Льюиса, понимая, что тем самым навсегда прощается со Скоттом, Санем и наполненной радостью и весельем жизнью с ними.

– Ты вернулся ко мне, Льюис, – еле слышно произнесла она, прижав голову к его груди, чтобы он не увидел страдания, застывшего в ее глазах. – Я всегда буду твоей.

Глава 36

Несмотря на то, что Скотт говорил, будто именно Эббра должна выбрать – Льюис или он, – Эббра понимала: в глубине души Скотт был уверен, что решать, в сущности, нечего. Их совместная жизнь давала Эббре то, чего не мог ей дать Льюис. Они считали себя мужем и женой два с половиной года, а усыновив Саня, стали не просто супружеской парой, но настоящей семьей.

Новый острый приступ боли пронзил Эббру. Саню придется остаться со Скоттом. Усыновление скорее всего будет признано незаконным, и Скотт превратится в единственного опекуна мальчика. Эббра потеряла не только Скотта, но и малыша, который стал ей сыном.

Четыре следующих дня Эббра прилагала нечеловеческие усилия, чтобы справиться со своим горем и помочь Льюису освоиться с непривычным для него положением свободного человека, беззаботного туриста. Они взяли напрокат лошадей в Уайт-Уолфе и неторопливой рысцой катались по глухим тропинкам округа Хай-Сьерра. Они ловили форель и ездили на машине в Гласье-Пойнт.

Когда подошло время уезжать из отеля и возвращаться в госпиталь, Льюисом овладело раздражение.

– Каждый раз одни и те же вопросы. Какую информацию хотели получить от меня вьетнамцы? Какими сведениями они уже владели? Господи, этому не будет конца!

– Осталось недолго, – возразила Эббра, понимая, что теперь, когда вот-вот завершатся предварительные опросы и медицинское освидетельствование, начнутся настоящие трудности.

Они не смогут жить в Калифорнии. Эббре была невыносима сама мысль о том, что Скотт и Сань находятся лишь на расстоянии автомобильной поездки от нее. Вдобавок, когда Льюиса выпишут из госпиталя, он уже не будет огражден от любопытства окружающих, которых интересует не столько сам офицер Эллис как военнопленный, выпущенный вьетнамцами в целях пропаганды, сколько ошибочные известия о его гибели и последовавший за ними брак его жены с младшим братом, знаменитым футболистом.

– Ты сошла с ума! Я не верю тебе! И никогда не поверю! – кричал по телефону Скотт. – Господи Боже мой! Я так и знал, что тебе нельзя самой рассказывать ему об этом!

– Мое решение никак не связано с этим, – ответила Эббра, сжимая трубку с такой силой, что побелели костяшки пальцев. – Все дело в том, что иного решения не существует. Если бы ты знал, какие он перенес страдания...

– Господи, я от всей души сочувствую Льюису, но это не значит, что ты обязана к нему вернуться! Ведь ты давно его не любишь... Ты ведь его не любишь?

Эббра знала, что Скотт обязательно задаст этот вопрос.

– Я все еще люблю его... – заговорила она ровным тоном.

– Это не ответ, – безжалостно перебил Скотт. – Любить человека еще не значит быть влюбленным в него, это разные вещи. Я тоже люблю Льюиса. Он мой брат. И я думаю, ты любишь его именно этой любовью. Но ты больше не любишь его как мужчину, потому что полюбила меня.

В голосе Скотта не угадывалось и тени сомнения, и Эббра понимала: у него нет причин сомневаться. Все, что он сказал, было истинной правдой. Но Эббра не собиралась менять свое решение остаться с Льюисом. Не могла. Если она это сделает, ей никогда не будет покоя.

– И все-таки я останусь с ним, – сказала она, и в ее негромком мягком голосе прозвучало свойственное ей упрямство.

После этих слов Эббры в голосе Скотта послышалось отчаяние.

– Ты должна его изменить, это решение! Ты не можешь бросить меня и Саня! Ведь мы семья, ради всего святого! А у вас с Льюисом никогда не было семьи. Боже мой, Эббра! Да ведь Льюис совершенно чужой тебе человек!

Эббра закрыла глаза, гадая, как после нескольких дней беспросветного отчаяния она еще сохранила способность плакать.

– Мне... очень жаль, Скотт, – запинаясь, произнесла она. – Я люблю тебя всем сердцем. Прощай, милый.

Опуская трубку на рычаг, она слышала, как Скотт кричит:

– Я приеду к тебе! Какого же дурака я свалял, отпустив тебя одну!

Она закрыла глаза руками. Ей придется сообщить врачам Льюиса о том, что произошло. Они сделают так, чтобы Скотта не пускали в здание. А что делать после того, как Льюиса выпишут из госпиталя? Она приподняла голову, упрямо и твердо выпятив подбородок.

Льюис и его командование сошлись на том, что, прежде чем решать, продолжать ли ему службу в армии, он должен получить годичный отпуск. Они с Эбброй смогут отправиться куда-нибудь вдвоем. Например, на Восточное побережье, поближе к его отцу. А то и дальше, в Париж или Лондон. Куда бы они ни поехали, Эббра сможет продолжать писать – хотя бы в этом она находила утешение. Никто и никогда не отнимет у нее ее работу.

Врачи Льюиса были единодушны в мнении, что встреча Льюиса со Скоттом принесет ему только ненужные волнения.

Невзирая на попытки Скотта взять двери штурмом, ему не позволили войти в здание. Эббра оставалась в госпитале, уединившись в отдельной комнате, которую ей предоставили на то время, пока Льюис проходит так называемую переориентацию.

Из его жизни было вычеркнуто шесть лет. Он покинул цивилизованный мир в 1966 году, и этот мир изменился. Китай уже не считался главным противником и превратился в союзника. Американское правительство делало дружеские жесты по отношению к Советскому Союзу. Все перевернулось вверх дном, и Льюису и его товарищам по несчастью требовалось войти в курс мировых событий, которые произошли за то время, что они находились в плену.

Порой Льюис едва находил в себе силы примириться с окружающим. Тяжелее всего было привыкнуть к переменам в самой Америке. Час за часом он просматривал ленты хроники, шаг за шагом постигая размах антивоенного движения. При виде длинноволосых студентов, сжигавших призывные повестки, Льюис вскакивал и в бешенстве выбегал из кинозала. Уотергейтский скандал ошеломил его. Ричард Никсон рисовался Льюису героем, которому он был обязан свободой. А еще были хиппи, и гомосексуализм каким-то непостижимым образом утвердился в качестве альтернативной нормы жизни...

Час за часом, день за днем Льюис просиживал перед экраном, читал вышедшие за шесть лет книги и газеты, прослушивал лекции на самые различные темы – от новых принципов отношений Америки с Китаем и СССР до перемен в моде и общественной морали, о развитии военной техники.

От всего этого голова Льюиса шла кругом, порой он чувствовал себя подавленным. Как могли политика, мода, мораль, музыка, технология и даже речь претерпеть столь разительные перемены? Почему семидесятые так разительно отличаются от шестидесятых? Льюис просматривал повторы популярных телевизионных шоу и «мыльных опёр».

– Больше я не намерен смотреть телевизор, – твердо заявил он Эббре по окончании «периода переориентации». – И не намерен по собственной воле слушать поп-музыку. Мне не нравились шестидесятые годы, но последние новшества попросту омерзительны.

Эббра рассмеялась, взяла его под руку, и они вышли из здания через служебные ворота, довольные тем, что навсегда покидают госпиталь. По просьбе Льюиса им позволили провести несколько дней с его отцом в Нью-Йорке. Руководство госпиталя, твердо намеренное не допустить ссоры Льюиса и Скотта, решило в течение нескольких дней сообщать в пресс-бюллетене, что Льюис по-прежнему находится на излечении и его выпишут не раньше чем в конце следующей недели, а к тому времени, если Льюис согласится, Эббра рассчитывала оказаться на другой стороне планеты, в Лондоне.

Последовавшие за этим дни, недели и месяцы не принесли Льюису и Эббре облегчения. Дела шли все хуже. Невзирая на медленное, но стабильное улучшение физического состояния, Льюиса продолжали мучить ночные кошмары. В первую их ночь в Лондоне он проснулся в три часа утра, весь покрытый испариной, с криком: «Там! Там!»

На следующий день он заперся в гостиной номера, отказываясь выходить с Эбброй и даже завтракать или обедать с ней.

Психиатр предупредил Эббру о том, что у Льюиса будет часто возникать потребность побыть одному, и рекомендовал ей смириться с его желанием, как бы тяжело это ни оказалось для нее.

В тот день, их первый день в Лондоне, Эббра позавтракала одна и все утро бродила по Национальной галерее и Национальной портретной галерее. Перед обедом она позвонила Льюису, спрашивая, не хочет ли он составить ей компанию, и когда он отказался, в одиночестве пообедала в «Фортнум энд Мэсон». Потом она прошлась по Пиккадилли и Хатчхердз, где, к своему удовольствию, обнаружила последнюю написанную ею книгу, выставленную на видном месте.

Вернувшись в отель, она опустилась на колени у кресла Льюиса и озабоченно попросила:

– Расскажи мне о том, что тебя тревожит. Ночные кошмары? Чье имя ты выкрикивал? Это был кто-нибудь из твоих тюремщиков?

Льюис сразу понял, какое имя она имеет в виду.

– Нет, – сказал он, проводя рукой по волосам, которые вновь становились густыми и волнистыми. – Мне приснилась Там, девушка-уборщица, которая работала у нас в Ваньбинь. Помнишь письмо, в котором я о ней рассказывал?

Эббра приподнялась и села на корточки. Это было очень давно, но она не забыла рассказа о девушке, с которой грубо обошелся отец, и о том, как Льюис спас ее от родственников, определив уборщицей, горничной и прачкой при штабе.

– Это та самая девушка, которая попросила тебя научить ее английскому языку?

Льюис кивнул, и при воспоминании о связывавших его и Там отношениях наставника и ученицы жесткая линия его рта чуть смягчилась.

Эббра озадаченно смотрела на него.

– Ты выкрикивал ее имя, потому что был испуган. Ты вспотел, дрожал всем телом. Отчего? Не понимаю.

Льюис встал и подошел к окну. Его лицо вновь стало суровым и мрачным.

– Америке не добиться победы во Вьетнаме, Эббра, – сказал он, глядя на умытые дождем улицы Лондона. – Будет подписано мирное соглашение, и мы выведем оттуда войска. После этого в зависимости от условий договора и их выполнения во Вьетнаме может установиться относительная стабильность, но лишь ненадолго. И когда Северный Вьетнам захватит Южный – а это обязательно произойдет, – все те, кто работал на американцев, и Там в их числе, окажутся в опасности.

– Этим и был вызван твой кошмар?

– Да, – ответил Льюис. – Именно этим.

– Если бы не твои книги, пресса не заинтересовалась бы нами, – натянутым тоном заявил Льюис, впервые увидев в журнале статью о себе, Эббре и Скотте. – Ты читала эту галиматью? Полная чепуха!

Эббра прочла куда больше заметок на эту тему, чем Льюис, и была гораздо лучше подготовлена к тому, что могло оказаться в очередной статье.

– Не так уж плохо, – примирительно отозвалась она, опуская журнал в корзину для мусора. – В средствах массовой информации подобные рассказы называются светской хроникой, и нам не приходится ожидать ничего иного.

Льюис с яростью обрушился на нее.

– Я не обязан ожидать ничего подобного! – взорвался он. – Вы со Скоттом жили как хотели, не таясь сообщества, но это еще не значит, что меня нужно втягивать в эту грязную историю!

Кровь отхлынула от лица Эббры. Она понимала: ей нельзя оставаться в одной комнате с Льюисом, иначе она наговорит ему вещей, которые разрушат все то, что они пытались воссоздать общими усилиями.

– Я иду гулять, – отрывисто бросила она и, не дожидаясь ответа, торопливо покинула комнату.

Были и другие трудности. Плотские аппетиты Льюиса не уменьшились, но любовником он был заурядным. Его ласки оставались однообразными – он был нежен и настойчив, но не умел возбуждать. Эббра стосковалась по пылкой, полной фантазии страсти Скотта, по ощущению полного единения, которое неизменно воцарялось между ними.

Порой ее охватывало чувство такого одиночества, что она начинала гадать, сумеет ли его выдержать. Даже Лондон не мог развлечь ее. Перед отъездом из Штатов командование представило Льюиса нескольким сотрудникам американского посольства. К удивлению Эббры, он тут же пустил знакомства в ход и вскоре вошел в круги, совершенно ей чуждые.

Вместо того чтобы сблизиться с женами новых друзей Льюиса, Эббра проводила долгие часы в музеях и галереях, но ее мысли занимали не картины и предметы старины, а Скотт и Сань. Порой, где бы она ни находилась, по ее лицу струились слезы. Одним утром она расплакалась в самом центре Пиккадилли, в другой день начала всхлипывать в торговом зале «Хэрродз». Она сознавала, что с ней творится, понимала, что приближается к нервному срыву, поэтому попыталась все свои силы и решимость сосредоточить на противостоянии ему.

Если не считать адвоката Эббры, единственным человеком, лондонский адрес которого она знала, была Пэтти. Весь этот год Пэтти забрасывала ее пространными письмами, истязала безжалостными вопросами. Почему Эббра не пишет? По условиям контракта она должна предоставить очередную рукопись в мае. Не забыла ли она об этом? Связалась ли со своим лондонским издателем? Как дела у Льюиса? Хорошо им вдвоем в Лондоне или они несчастны?

Может быть, именно поэтому Эббра перестала писать? Не потому ли она не пишет даже писем? Не хочет ли она встретиться и поговорить? Если так, Пэтти готова немедленно вылететь в Лондон.

Сведения, которые она сообщала в своих письмах, приносили Эббре еще большие страдания, чем ее расспросы. Скотт побывал у нее в гостях вместе с Санем. У Саня все хорошо, но Скотт держался напряженно и выглядел усталым. Он опять спрашивал у нее лондонский адрес Эббры и Льюиса, но Пэтти с прежней твердостью отказала. Это было непросто. Получив отказ во время предыдущего своего визита, Скотт так расстроился, что вышел из себя и ударом кулака пробил насквозь дверь.

Эббра отложила письмо, не в силах продолжать чтение. Она не видела возможности встречаться со Скоттом, оставаясь при этом женой Льюиса. Ну а Сань?.. Разве не может она видеться с Санем? Эббра решила посоветоваться об этом с Сереной и отправила ей письмо.

Нет, – твердо ответила Серена в своем ответном послании. – Было бы непорядочно по отношению к Саню появиться перед ним на несколько часов или дней, а потом вновь исчезнуть. Он не способен разобраться в запутанных взаимоотношениях, которые связывают тебя с Льюисом и Скоттом. Скотт по-прежнему регулярно пишет мне, и я знаю, что он посвящает мальчику все свое свободное время. В обществе Скотта Саню гарантировано душевное спокойствие, в котором он так нуждается. Если Сань будет встречаться с тобой, зная, что ты не видишься со Скоттом, это может породить столь тяжелую ситуацию, что мальчик не сумеет с ней справиться...

От того, что Эббра так любила Саня и скорее умерла бы, чем заставила его страдать, ей предстояло смириться с мыслью, что придется жить без приемного сына, как и без Скотта.

Единственным человеком, который, по-видимому, не испытывал никаких неудобств, был Льюис. По приезде в Лондон Эббра полагала, что они останутся там на несколько недель, от силы на месяц, но Льюис влюбился в британскую столицу.

Он полностью восстановил физическую форму, и теперь в его облике ничто не напоминало о плене. Он всегда был крепко и плотно сбит, и благодаря неустанным тренировкам его тело стало столь же сильным и мускулистым, как прежде. Его волосы вновь отросли, и седина в них была уже не так заметна. Она поблескивала лишь кое-где на висках и совсем не выглядела отталкивающе – наоборот, придавала Льюису еще больше привлекательности.

О том, что он по-прежнему хорош собой, красноречиво свидетельствовало поведение посольских жен, осторожно заигрывавших с ним. Было очевидно, что в глазах общества Льюис намного популярнее Эббры.

– Всякий раз, когда эти женщины смотрят на меня, мне становится совершенно ясно, о чем они думают и о чем вспоминают, – сказала она после вечеринки, на которой с ней почти никто не разговаривал, если не считать хозяйки дома.

Льюис снял пиджак и принялся за запонки.

– Боюсь, это цена, которую тебе придется заплатить, Эббра, – небрежно бросил он и продолжал раздеваться, не обращая внимания на ее пораженный, полный страдания взгляд.

Эббра отлично поняла, что он имеет в виду. Едва ли не полный бойкот – вот какова цена, которую она должна была заплатить за то, что вышла замуж за Скотта, получив известие о гибели Льюиса. Во всяком случае, ей предстояло расплачиваться за это до тех пор, пока она находилась в окружении знакомых Льюиса, среди его новых друзей.

В начале 1972 года, по мере того как отпуск Льюиса подходил к концу, Эббра все явственнее чувствовала, что они отдаляются друг от друга.

– Пришло время съехать с квартиры и купить дом, – заявил Льюис однажды утром, когда они с Эбброй сидели за чашечкой кофе, предшествующей завтраку. – Мне сделали предложение занять пост советника посольства, и я решил его принять.

Эббра дрогнувшей рукой опустила чашку на стол.

– Какого советника? Почему ты ничего мне об этом не говорил? Я полагала, ты все еще раздумываешь, продолжать ли армейскую карьеру.

– Я подумал и решил согласиться, – ответил Льюис и ловко сменил тему беседы, спросив, не забыла ли Эббра, что сегодня вечером они идут в театр.

На смену 1972 году пришел 1973-й, и временами Эббра всерьез задумывалась над тем, не работает ли Льюис на ЦРУ. Он не рассказывал ей, какие советы и кому дает. Он ничего не говорил ей о своей службе. Эббра пропустила срок сдачи рукописи – хотя она и опасалась, что издатель разорвет контракт, продолжать работу не могла.

Она продолжала получать через адвоката письма от Скотта. Как и раньше, Скотт угрожал ей, требовал, умолял бросить Льюиса и вернуться к нему. Он вкладывал в письма свои фотографии и снимки Саня, и всякий раз, когда Эббра доставала их из конверта, ей казалось, что ее сердце вот-вот разорвется. Она так любила их обоих! Но она не могла вернуться к ним после торжественного обещания, которое дала Льюису. Когда в Париже были подписаны мирные соглашения, Эббра решила, что ночные кошмары оставят его. Вместо этого они лишь становились все более частыми и все более сосредотачивались на его вьетнамской подруге.

Психиатр предупреждал Эббру, что мучительные воспоминания людей, побывавших в плену, нередко концентрируются вокруг какого-либо заурядного события. Эббра гадала, верно ли это в отношении Льюиса, или он всерьез озабочен судьбой Там, поскольку был связан с ней более тесными узами, чем говорил.

Это предположение казалось весьма интригующим, но Эббре было трудно представить Льюиса в объятиях вьетнамки. Во всем, что касалось секса, он был пуританином. Невзирая на все ухищрения женщин, восхищавшихся им, Эббра ничуть не сомневалась, что он ни разу не попался на крючок. Столь же уверена она была и в том, что Льюис оставался верен ей, находясь во Вьетнаме.

Спустя несколько недель стало ясно: Льюис был прав, перемирие между Севером и Югом не затянется. Едва ли не первыми жертвами стали девять членов миротворческой миссии, чей вертолет был сбит в воздухе партизанами Вьетконга.

К осени коммунистические войска начали проводить небольшие операции на территории Юга. В начале 1974 года нападения участились. Они приобретали все больший размах. Письма Серены, которые она ежемесячно посылала Эббре из Сайгона, были посвящены тем затруднениям, которые они испытывали с Майком, подыскивая приемных родителей для десятков детей, все еще остававшихся на их попечении.

Мы должны пристроить их как можно быстрее, – писала Серена. – Здесь, в Сайгоне, каждый понимает, что времени осталось совсем мало. Конец уже близок.

Скотт продолжал слать ей письма через адвоката, но тон их изменился. Я по-прежнему люблю тебя и буду счастлив, если ты вернешься, но я уже не живу монахом, – сообщил он ей в своем последнем послании. – Это не в моем характере, и, надеюсь, ты это понимаешь! Но мне это не нравится, Эббра. Мне не нужны другие женщины. Мне нужна только ты. Я уверен, ты понимаешь, какую ужасную ошибку совершила. Жалость – это еще не повод жить с кем-либо. Знай Льюис, что сострадание – единственная причина, по которой ты остаешься с ним, он бы тебя не поблагодарил. Я не сомневаюсь: ты веришь, что твой поступок честен и благороден, но ты ошибаешься, милая. Это не так. Истинное благородство заключалось бы в том, чтобы вернуться к людям, которых ты любишь и которые любят тебя. Возвращайся, милая. Прошу тебя.

На Рождество Пэтти сообщила ей в письме, что одна из ее авторов, девушка, с которой Эббра пару раз встречалась в Лос-Анджелесе, отправляется в Лондон:

Она замужем за дипломатом, поэтому ты обязательно встретишься с ней в посольских кругах. По-моему, в последний раз ты виделась с ней на одной из моих вечеринок. По крайней мере Скотт ее помнит. Он считает, что она тебе понравится, поэтому я надеюсь, ты не обидишься, если я попрошу ее присматривать за тобой...

Еще в прошлом году Эббра возненавидела Рождество. Уж очень оно напоминало ей о детях, о Сане, заставляя мучительно раздумывать над тем, как могла бы сложиться ее судьба.

– Я вижу, ты не любишь званых обедов, – сказал Льюис, когда Эббра нехотя одевалась к вечеринке, которая должна была состояться в резиденции французского посла. – Но сегодня будет нечто особенное. Сегодня будут много говорить об ухудшении ситуации во Вьетнаме, и я хотел бы услышать об этом лично.

Как всегда во время подобных мероприятий, Эббру и Льюиса почти немедленно разлучили и они оказались в окружении разных групп людей, потягивавших шампанское.

– ...на мой взгляд, коммунисты готовы начать полномасштабное наступление на Юг, – говорил англичанин, стоявший рядом с Эбброй.

Эббра обвела взглядом помещение и увидела Льюиса, беседовавшего со светловолосой девушкой, которая показалась ей смутно знакомой. Уголки губ Эббры дрогнули в легкой улыбке. Должно быть, это та самая писательница, которая также пользовалась услугами Пэтти. Эббра гадала, найдется ли у них общая тема для разговора.

– Простите, я не запомнила вашего имени, когда нас знакомили, – взволнованно произнесла девушка. – Тут столько людей, порой я не слышу, что говорю. – Она оглянулась, увидела знакомое лицо Эббры и воскликнула: – О Господи, неужели это Эббра Эллис?! У нас общий агент. Не понимаю, почему она в последнее время бросила писать. Как вы думаете, она не больна? Она плохо выглядит. В последний раз я видела ее со вторым мужем. Она буквально лучилась от счастья. Еще ни разу в жизни я не встречала людей, которые так любили друг друга...

Но Льюис уже не слушал ее. Он смотрел на Эббру.

– ...и Пэтти попросила меня при возможности развлекать ее, потому что она стала настоящей затворницей...

– Прошу прощения, – вежливо произнес Льюис.

Он протиснулся сквозь заполонившую комнату толпу, и при его приближении Эббра улыбнулась. Только сейчас он заметил, какая она бледная и как напряженно держится, как сильно она изменилась.

– Едем домой, – коротко бросил он, беря Эббру за руку.

– Почему? Мне казалось, ты хотел узнать, что думает генерал о положении во Вьетнаме.

– Кажется, я вел себя как последний болван, – ответил Льюис, ведя Эббру через толпу к дверям. – Мне нужно с тобой поговорить.

Они молча ехали домой по темным улицам. Оказавшись в уютном тепле квартиры, Льюис налил Эббре хереса, протянул ей бокал, а сам закурил сигару.

– Что случилось? – удивленно спросила Эббра. – Ты согласился работать в другом месте и опасаешься, что мне там не понравится?

Она сидела в кресле у маленького стола из красного дерева. Льюис продолжал стоять, глядя на нее. Несмотря на тени под глазами и бледность, она по-прежнему была очень красива. На ней было облегающее фигуру платье из черного шерстяного крепа, элегантное и дорогое.

Льюис без лишних слов начал:

– Женщина, с которой я разговаривал, сказала, что видела тебя в Калифорнии. Ты была там со Скоттом.

Пальцы Эббры крепче стиснули ножку бокала.

– Да, мы встретились у Пэтти.

Льюис не отрывал от нее печальных глаз, в глубине которых поблескивали золотистые искорки.

– Она сказала, ты лучилась от счастья. И еще она добавила, что никогда не видела женщину, которая была бы так влюблена.